Текст книги "Нелицемерная Россия"

История в канаве

Поражение Наполеона в битве при Ватерлоо стало сюжетом картины, которая вызывала у А. И. Герцена отвращение: «Я не могу равнодушно пройти мимо гравюры, представляющей встречу Веллингтона с Блюхером в минуту победы под Ватерлоо, я долго смотрю на нее всякий раз, и всякий раз внутри груди делается холодно и страшно… Как им не радоваться, они только что своротили историю с большой дороги по ступицу в грязь, в такую грязь, из которой ее в полвека не вытащат» [263]263
  А.И. Герцен. Сочинения. М., 1956, т. 6, с. 242–243.


[Закрыть].

Герцен ненавидел Наполеона, и, тем не менее, считал его поражение исторической катастрофой, если не мирового, то европейского масштаба.

А теперь давайте перенесемся на сто тридцать лет поближе к нашему времени, из 1815‐го в 1945‐й год.

Я, как и каждый русский, если он не мазохист, ненавижу Гитлера за те неисчислимые бедствия, которые этот немецкий вождь принес нашей стране, и тем не менее считаю поражение Германии во Второй мировой войны исторической катастрофой глобального масштаба.

Да вы погодите возмущаться! Дайте слово сказать. Та «большая дорога истории», которую имел в виду Герцен, была, по его мнению, проложена Французской революцией. В ХХ веке эту дорогу проложила наша Октябрьская революция.

После войны возникло то, что у нас принято было называть социалистической системой. Правда, цельной системы не получилось. Те страны, в которых коммунисты пришли к власти сами, а не были приведены к ней Красной Армией, довольно быстро от этой системы откололись, сначала Югославия, потом Албания, потом Китай. Но парадокс истории заключается в том, что социалистическая система могла возникнуть еще до Второй мировой войны. «Могла» – но в сослагательном наклонении. Раз не возникла – значит, не могла, истории в сослагательном наклонении не бывает, хотя у нас много любителей рассуждать в стиле: «Как хорошо было бы, если бы не было Октябрьской революции!» – а вот была! – а Доминик Веннер даже советовал мыслить в сослагательном наклонении, видя в этом своего рода умственную гимнастику, хотя, по-моему, это просто какой-то умственный онанизм.

И когда я говорю «могла», я имею в виду, что предпосылки для создания этой системы были, но недостаточные, поэтому она и не возникла. И я хочу только уяснить, в чем состояла их недостаточность, которую сами потенциальные участники этой системы тогда не осознавали, а те, кто занимается этим вопросом, по разным причинам не осознают до сих пор.

Вожди Октябрьской революции представляли ее себе как начало мировой, но она неожиданно зажгла такие огни, которые она вовсе не собиралась зажигать, а наоборот, предпочла бы загасить. Но не учли эти вожди, что разные материалы горят по-разному.

Общность этих разных огней уловил французский писатель Пьер Дриё Ла Рошель. В 1934 году он написал книгу «Фашистский социализм» [264]264
  На русском языке она вышла в 2001 году, СПб., изд. Вл. Даль.


[Закрыть], в которой проследил их взаимосвязь: «Волну диктаторской мании в Европе провоцировал пример Москвы… Фашизм Рима или Берлина, Варшавы или Анкары кажется мне скорее следствием тенденции, идущей из Москвы, чем противодействием ей». И Дриё поддерживал всех этих диктаторов: «Я за Сталина, Муссолини, Гитлера, Пилсудского и т. д.» [265]265
  П. Дриё. Ук. соч., с. 141–142.


[Закрыть]

А еще раньше те же лозунги: «Да здравствует новый мир ХХ века! Да здравствует Советская Россия! Да здравствует гитлеровская Германия!» озвучил 6 июня 1931 года на страницах своей газеты «Ла Конкиста дель Эстадо» Рамиро Ледесма Рамос, будущий обладатель партбилета № 1 Испанской Фаланги, создатель «Групп национал-синдикалист-ского наступления» (исп. сокращение ХОНС), которые позже слились с Фалангой.

Слово «синдикат» на романских языках означает «профсоюз». Синдикалисты начала ХХ века стремились отшить от революционного рабочего движения обросших парламентским жирком социалистов, за что получили от них уничижительную кличку «анархо-синдикалистов». Главным идеологом синдикалистов был Жорж Сорель. Его знаменитая книга «Размышления о насилии» впервые вышла в 1908 году, а второе ее издание в 1919 году он посвятил Ленину. Тогда же он направил приветственную телеграмму Красной Армии, поздравив ее с победой над интервентами. В «Приложении» к этому изданию Сорель писал, что использование насилия привело большевиков к власти для того, чтобы вернуть России ее национальное сознание. И вот, под руководством Ленина, который сочетает в себе способности Петра Великого как государственного деятеля и национальные чувства Николая I, большевики снова сделали Москву столицей России. И Сорель называл большевизм явлением «русским и московским». Мало кто тогда предвидел эволюцию большевиков в этом направлении.

Но Сорель обратил внимание и на другого «человека, несомненно, не менее необыкновенного, чем Ленин», на Муссолини. И в 1912 году, когда Муссолини был еще вождем радикального крыла Социалистической партии и, кстати, тогда уже называл Сореля «нашим учителем»: «Наш Муссолини – необычный социалист, поверьте мне: однажды вы увидите как он во главе священного батальона будет приветствовать со шпагой в руке знамя Италии».

Самому Сорелю не суждено было это увидеть. Он умер 30 августа 1922 года за два месяца до «похода на Рим».

Сорель гордился тем, что повлиял на Муссолини, и это было правдой. Муссолини сам признавал, что он больше всего обязан Сорелю. И не он один. По свидетельству графа К. Сфорца, «большинство первоначальных фашистских вождей считали себя учениками Сореля» [266]266
  Carlo Sforza. Gestalten und Gestalter der heutigen Europa. S.347.


[Закрыть].

А сам Сорель приветствовал и большевистскую революцию в России, и победу фашизма в Италии. Поэтому в обеих этих странах его уважали, и когда десять лет спустя после смерти Сореля стало известно, что его могила на парижском кладбище Пер-Лашез находится в запустении, взять на себя заботу о ней вызвались две страны: Советская Россия и фашистская Италия.

Отношения между этими странами были очень хорошими. Италия первой из крупных держав признала СССР. «Две великие революции протянули друг другу руку», – заявил Никола Бомбаччи, один из основателей Итальянской Компартии, который представлял ее на Конгрессах Коминтерна, встречался с Лениным, а в апреле 1945 года погиб вместе с Муссолини. За приведённое выше изречение он был исключён из партии – коммунисты были меньше, чем фашисты, терпимы к «уклонам», – сказывался еврейский заквас их идеологии.

«Великий пролетарский писатель» Максим Горький десять лет жил в фашистской Италии и чувствовал там себя более уютно, чем в Советском Союзе. Единственное «стеснение», которое он претерпел от фашистов, – ему не позволили поселиться на его любимом Капри, и он вынужден был довольствоваться Сорренто.

Уехавший из России Вячеслав Иванов до 1936 года оставался гражданином СССР («читайте, завидуйте!») и спокойно преподавал в университетах фашистской Италии.

Зато отношения с Германией складывались у Италии не столь идиллически. Приход к власти Гитлера не обрадовал, а обеспокоил Муссолини. И в сентябре 1933 года он подписал договор о дружбе с Советским Союзом.

Что же не шумите вы, антифашистские витии, по этому поводу? Договор о дружбе с итальянскими фашистами подписали за шесть лет до аналогичного договора с немецкими, и Литвинов, а не Молотов, летал к Муссолини за пять лет до того, как Риббентроп прилетел к Сталину.

И когда в 1939 году в отношениях между Германией и СССР наметился поворот к лучшему, в апреле-мае 1939 года советские дипломаты, сначала Мерекалов, потом Астахов упирали в своих переговорах с немецкими коллегами именно на пример советско-итальянских отношений, на которые не влияли идеологические расхождения.

Поворот этот был внезапным и имел вполне определенную причину. После распада Чехословакии и оккупацией немецкими войсками Чехии и Моравии Н. Чемберлен счел это грубым нарушением мюнхенских соглашений, понял, что обманулся в своих надеждах на мир, и, не веря больше Гитлеру, выступил 31 марта 1939 года в Палате общин с заявлением о том, что Англия и Франция в случае каких-либо действий, которые будут явно угрожать независимости Польши, сочтут себя обязанными сразу же оказать польскому правительству помощь всеми имеющимися в их распоряжении средствами. Так он, как говорят те же англичане, «опрокинул тележку с яблоками», и все уперлось в Польшу, которая сегодня первая и мутит историческую воду.

Советская пропаганда первых послевоенных лет постоянно твердила, что главной целью западных держав была натравить Гитлера на Советский Союз. Но как стравить две страны, если между ними нет общей границы? И вдруг, когда забрезжила возможность появления такой границы, западные державы решили этому воспрепятствовать. Что это – глупость или?..

Автор классического фундаментального труда о Гитлере, написанного с точки зрения современной западной демократии, Иоахим Фест представляет себе тогдашнюю ситуацию в таком виде:

«То, чего Гитлер действительно хотел, было, в конечном счёте, взаимосвязано с конечной великой целью всей его политики: завоеванием нового жизненного пространства». «Но к числу непременных предпосылок запланированного завоевательного похода на Восток принадлежала общая граница с Советским Союзом. А пока Германии была отделена от равнин России, на которые положил глаз Гитлер, поясом государств, который простирался от Балтийского до Черного морей, от стран Прибалтики до Румынии. Одна или несколько из них должны были предоставить в его распоряжение военные плацдармы, с которых он мог двинуться на Россию, иначе войну нельзя было начать». «Теоретически Гитлер мог обеспечить это условие тремя способами: заключить союз с государствами «промежуточной Европы», аннексировать отдельные из них или дать аннексировать их Советскому Союзу – пускай он сам придвинет свою границу к Германии. И в последующие месяцы Гитлер использовал все эти возможности: быстрота и хладнокровие, с которой он переключался с одной на другую на глазах у утратившего дар речи мира, были последними проявлениями его тактического таланта» [267]267
  Joachim Fest. Hitler. Ullsten Buchverlage, Berlin, 1998. S.819–820.


[Закрыть].

Заняв Прагу, Гитлер решил, чтобы не вывести из терпения западные державы, не создавать новые очаги напряженности, а поискать партнера для союза против СССР. Лучше всего подходила Польша как государство с авторитарным правлением и сильными антикоммунистическими, антирусскими и антисемитскими настроениями. И за два дня до того, как Гитлер вслед за Прагой присоединил и Мемель (Клайпеду, – это произошло 23 марта 1939) Риббентроп предложил польскому послу Липскому продлить пакт о ненападении, заключенный в 1934 году, на 25 лет. Польше было также предложено присоединиться к Антикоминтерновскому пакту, прельщая ее частью Украины как долей добычи при походе на Восток.

У нас очень любили и любят шпынять Польшу пактом 1934 года – вот, мол, вы заключили такой пакт на пять лет раньше нашего. Но тогда Польшей правил великий человек, Пилсудский, как и Муссолини, вождь социалистов, ставший национальным лидером. Пилсудский лучше всех понимал, чем грозит приход Гитлера к власти, и предложил западным державам начать превентивную войну против Германии, но те отказались, и лишь тогда он вынужден был заключить пакт о ненападении с Германией. Сталин в 1939 году, оказавшись в точно такой же ситуации, поступил точно так же.

Наследники Пилсудского, к сожалению, оказались бездарями. В них проявились худшие черты польского национального характера, о которых прямо и открыто говорил сам Пилсудский, – о н свой народ отнюдь не идеализировал, скорее наоборот.

В 1939 году польские правители с возмущением отвергли немецкие предложения, как поляк из «Братьев Карамазовых» с гонором отверг деньги, предложенные Митей. Польша стремилась удерживать баланс между двумя соседними колоссами, за счет которых она хорошо поживилась после Первой мировой войны, и дружбы с одной из них она боялась больше, чем вражды с ней. В тогдашней ситуации требовались мудрость, чувство баланса и умение приспосабливаться, а поляки, этот «романтический народ», как называет их Фест, этими качествами не обладали. Впрочем, и Герцен, который поддерживал освободительную борьбу польского народа, отмечал: «Поляки – мистики, мы – реалисты. Их влечет в таинственный полусвет, в котором стираются очертания, носятся образы, в которых можно предполагать страшную даль, страшную высь, потому что ничего не видать ясно. Они могут жить в этом полусне, без анализа, без холодного исследования, без сосущего сомнения» [268]268
  А.И. Герцен. Соч., т. 6, с. 122.


[Закрыть].

В таком полусне жил в 1939 году и тогдашний польский министр иностранных дел Юзеф Бек: он питал честолюбивые планы, ему мерещилась «Третья Европа» от балтийского моря до Геллеспонта, блок нейтральных государств под польским руководством. Он надеялся извлечь выгоду из самой агрессивной политики Гитлера; внешняя его политика выглядела прогерманской, но он поощрял немцев и делать одну ошибку за другой, в надежде получить не только Данциг, но также Восточную Пруссию, Силезию и Померанию, которую он все чаще и открыто называл «нашей» (после войны Польша все это, действительно получила, но какой ценой!), и эти тайные притязания на роль великой державы стояли за резким отказом Бека от немецких предложений.

Мало того: 22 марта 1939 года Бек категорически отверг предложение Англии заключить соглашение о консультациях между Англией, Францией, СССР и Польшей, – для последней участие в одном блоке с СССР было неприемлемым. Польский гонор побуждал Бека верить в догму о непреодолимости германо-советских противоречий, но, отвергая союз с обоими соседними государствами, он тем самым невольно создавал предпосылки для сближения между ними. «Фронт для развязывания войны начал формироваться» [269]269
  J.Fest. Op. cit., p.821–822.


[Закрыть].

Вот так, господа поляки! Какую постель постелешь, в такую и ляжешь. Именно вы толкнули Германию и СССР в объятия друг друга. Зря вы теперь пытаетесь свалить свою вину на других.

Заявление Чемберлена добавило Беку гонора, а критики Чемберлена в Англии выразили обеспокоенность в связи с тем, что отдает судьбу войны или мира в Европе в руки национально озабоченных господ из Варшавы, которые недавно приняли участие в разделе Чехословакии.

И Гитлера это заявление заставило взглянуть на ситуацию по-новому. Британские гарантии не только давали эксцентричным полякам свободу рук для любых провокаций; Англия объявила себя противником Германии и закрыла Гитлеру путь на Восток. Капиталистические державы, которые раньше прощали Гитлеру всё за его антикоммунизм, теперь вдруг выступили вместе с антикоммунистической Польшей в роли защитников коммунизма, образовав заградительный вал на западной границе Советского Союза. Что за чудеса?

Осмысливать реальную причину этих «чудес» Гитлеру было некогда, он вынужден был срочно приступить к «ликвидации дела своей молодости»: перестать набиваться в союзники Англии, поскольку она стала помехой на пути на Восток, и перескочить через ее голову, заключив временное соглашение с завтрашним противником. Поведение Польши открыло такую возможность: союз с СССР стал достижимым.

И. Фест думает, что так думал Гитлер. Но нет уверенности, что Гитлер думал именно так. Он был мастером моментальных тактических маневров, но в голове у него царила сумятица, мысли не поспевали за действиями. Переосмыслить «дело своей молодости» он был не в состоянии и тем паче его «ликвидировать», Фест зря верил ему на слово.

21 июня 1941 года Гитлер в письме к Муссолини, сообщая ему о начале войны против СССР и объясняя мотивы этого решения, закончил такими словами: «Сотрудничество с Советским Союзом, при всем искреннем стремлении добиться окончательной разрядки, часто тяготило меня. Ибо это казалось мне разрывом со всем моим прошлым, моим мировоззрением и моими прежними обязательствами».

Если Гитлер, как он уверял, «ликвидировал» это прошлое в отношениях с Англией, то почему бы ему не «ликвидировать» его и в отношениях с Советским Союзом? Можно поверить, что он действительно «искренне стремился» к этому, но груз прошлого всё время перетягивал, и он не ликвидировал его не только в отношениях СССР, но и в отношениях с Англией.

Разгромив Польшу, Гитлер предложил Англии и Франции мир. Они отказались. Разгромив Францию, Гитлер не дал своим генералам добить английский экспедиционный корпус и позволил англичанам эвакуироваться из Дюнкерка. Англия эту любезность не оценила. И накануне вторжения в Советский Союз Гитлер предпринял последнюю отчаянную попытку договориться с Англией, послал в роковой полет своего заместителя Гесса и стал виновником его страшной судьбы, от Англии так ничего и не добившись. И даже в ноябре 1941 года, когда немецкие войска подошли к Москве, Гитлер продолжал рассчитывать на сепаратный мир с Англией, уповая на ее «консервативные круги» [270]270
  J.Fest. Op. cit., p.924.


[Закрыть].

28 апреля 1939 года Гитлер произнес речь, как утверждают свидетели, самую блестящую за всю его жизнь. Обращало на себя внимание то, что в ней напрочь отсутствовали обычные грубые выпады против СССР и его демонизация. Зато Гитлер вдоволь поиздевался над миротворческим посланием Рузвельта от 14 апреля, бросив ему: «Чья бы корова мычала!»

Новый тон речи Гитлера встревожил западные державы. Английский посол в Париже сразу же запросил французского министра иностранных дел Боннэ, что он думает об умолчании Гитлера о России. «С этого момента Советский Союз, который до того, как могущественная тень, присутствовала лишь где-то на периферии, выдвинулся в центр событий. Умолчание Гитлера и внезапная активизация переговоров западных держав с Москвой были симптомами меняющейся ситуации. Начались тайные гонки – кто раньше заключит союз! Все стороны проявляли при этом недоверие, страх и ревность, но исход этих гонок решал, чему быть – войне или миру». Ещё до речи Гитлера, 15 апреля, Франция предложила Советскому Союзу видоизменить договор 1935 года применительно к изменившейся ситуации, ибо систему коллективной безопасности, которую «умиротворители» создали во времена прекрасных заблуждений относительно намерений Гитлера, срочно надо было попытаться воссоздать, а только при участии в ней СССР она могла устрашить Гитлера и убедить его в бесперспективности насильственных действий. Сталин, как признает И. Фест, имел все основания сомневаться в решимости западных держав оказать сопротивление Гитлеру (а как было не сомневаться в этом после Мюнхена?), а западные державы, прежде всего, Чемберлен, так и не смогли никогда преодолеть глубоко въевшееся недоверие, которое буржуазный мир испытывал к стране мировой революции. Заинтересованность Москвы уменьшалась тем, что неуклюжая западная дипломатия обязалась защищать все предполье Советского Союза от Балтийского до Черного моря.

К тому же западным державам постоянно создавали помехи в переговорах восточноевропейские страны, которые резко противились любому союзу с СССР (добавлю от себя – и сегодня эти же страны мешают нормализации отношений между Россией и Западной Европой). Западные дипломаты быстро поняли, что привлечь СССР можно только за счёт территориальных, стратегических и политических уступок, в которых они хотели отказать Гитлеру с помощью СССР. Обязавшись защищать маленькие страны от больших, они оказались перед неразрешимые дилеммой. У них оказались иные принципы, нежели у СССР, а, как воздыхал Боннэ, «там, где нет общности принципов, невозможны и переговоры на основе общих принципов» [271]271
  J.Fest. Op. cit., p.828–829.


[Закрыть].

Первую главу моей работы о Первой мировой войне «Триумф самоубийц» (1973) я назвал «Война из-за Принципа». Фамилия сербского террориста была символической: именно упорное отстаивание какого-то «принципа», по сравнению с которым жизни людей ничего не стоят, ведет к войнам.

В свете вышесказанного в его книге, И. Фест и предлагает рассматривать процесс переговоров в последующие месяцы, а также остающийся, по его мнению, до сих пор «спорный» вопрос, стремилась ли советская сторона вообще серьезно к союзу или намеревалась только остаться в стороне от явно приближавшегося конфликта и даже способствовать ему, чтобы позже получить в исчерпавшей свои силы, разрушенной Европе больше шансов осуществить идею революции» [272]272
  Ibid, p.829–830.


[Закрыть].

Почему-то Фест не задает вопрос: а стремились ли западные державы вообще серьезно к союзу? Впрочем, почему он его не задает, понятно, а почему они «вообще серьезно не стремились» к этому, что доказывают те методы, которыми они вели переговоры, вот вопрос.

Сталин хотел поживиться за счет ослабленной, разрушенной Европы? Нет, это Трумэн, которого «миротворец» Рузвельт сделал своим вице-президентом, заявил, когда началась война между СССР и Германией: «Если будет проигрывать Россия, надо будет помогать России, а если будет проигрывать Германия, надо будет помогать Германии, и пусть они ослабляют друг друга как можно больше».

Сталин накануне войны никаких грандиозных планов не строил, а ставил лишь четко ограниченные цели: воспользовавшись ситуацией, вернуть нашей стране западные территории, утраченные ею после революции. Его враг Бухарин не зря называл его «гениальным дозировщиком». Пока Запад колебался, Советский Союз, пишет Фест, начал смелую двойную игру. Первый намек сделал Сталин 10 марта 1939 года в отчетном докладе на XVIII съезде партии: «Война против интересов Англии, Франции, США? Пустяки! «Мы» ведем войну против Коминтерна, а не против этих государств. Если не верите, читайте «антикоминтерновский пакт», заключенный между Италией, Германией и Японией». «Так думали обработать общественное мнение господа агрессоры, хотя не трудно было понять, что вся эта неуклюжая игра в маскировку шита белыми нитками, ибо смешно искать «очаги» Коминтерна в пустынях Монголии, в горах Абиссинии, в дебрях испанского Марокко» [273]273
  XVIII съезд Всесоюзной коммунистической партии (б). 10–21 марта 1939 г. Стенографический отчет. ОГИЗ. Госполитиздат, 1939, с. 12.


[Закрыть]. «Господа агрессоры» намек поняли правильно. Беседуя в ночь с 23 на 24 августа со Сталиным и Молотовым Риббентроп признал, что Антикоминтерновский пакт был в общем-то направлен не против Советского Союза, а против западных демократий, и он догадался, что Советское Правительство осознает это полностью. Сталин вставил, что Антикоминтерновский пакт испугал главным образом лондонское Сити и мелких английских торговцев. Риббентроп радостно закивал и сказал, что в Германии ходит шутка: «Сталин еще присоединится к Антикоминтерновскому пакту». Когда начался банкет, Молотов, поднимая тост за Сталина, отметил, что именно Сталин своей речью в марте этого года, которую в Германии правильно поняли, полностью изменил политические отношения» [274]274
  СССР – Германия. 1939–1941. Телекс, 1989. Н. Йорк, т. 1, с. 7, 68–69.


[Закрыть].

Сталину незачем было присоединяться к Антикоминтерновскому пакту. Достаточно было мановения его руки, и Коминтерн самораспустился 15 мая 1943 года.

В апреле – мае 1939 года советские дипломатические представители в Германии, сначала Мерекалов, потом Астахов, начали, как уже говорилось, нащупывать конкретные пути к заключению соглашения. Но знаковое событие произошло 3 мая 1939 года: Молотов сменил на посту наркома иностранных дел Литвинова, которого немецкая пресса величала не иначе как «еврей Финкельштейн» и с которым ни один из руководителей тогдашней Германии на одном гектаре за стол переговоров не сел бы. И Астахов с удовлетворением отметил, что после этого тон германской прессы совершенно изменился. Нет направленных против Советского Союза выпадов, сообщения объективны.

Словно ядро, прикованное к ноге каторжника, действия Гитлера стесняли его идеологические принципы, его прошлое. Он вовсе не был мистиком, каким его изобразили в своей сенсационной книжке «Утро магов» Л. Повель и Ж. Бержье, лживость которой разоблачили Ж. Мабир и А. де Бенуа, он был очень прагматичным политиком, но прагматик боролся в нем с идеологом с переменным успехом.

И Гитлер не спешил откликнуться на советские инициативы. Германский посол в Москве граф Шуленбург в письме своему начальству от 5 июня 1939 года удивлялся, почему «в Берлине создалось впечатление, что г-н Молотов в беседе со мною отклонил германо-советское урегулирование… Я не могу понять, что привело Берлин к подобному выводу. На самом деле фактом является то, что г-н Молотов почти что призывал нас к политическому диалогу. Наше предложение о проведении только экономических переговоров не удовлетворило его» [275]275
  СССР – Германия, т. 1, с. 15–16.


[Закрыть].

Но Гитлер не захотел вести даже экономические переговоры. 29 июня 1939 года он дал такое указание: «Русские должны быть информированы о том, что они ставят вопрос о продолжении будущих переговоров в зависимости от принятия нами основ наших с ними экономических обсуждений в том их виде, как они были сформулированы в январе. Поскольку эта основа для нас является неприемлемой, мы в настоящее время не заинтересованы в возобновлении экономических переговоров с Россией» [276]276
  Там же, с. 19.


[Закрыть].

До войны оставалось всего два месяца, а Гитлер всё ещё не заинтересован в том, что поможет ему победить в этой войне. Переговоры возобновились лишь в конце июля. Германскую сторону представлял на них Юлиус Шнурре, заведующий восточно-европейской референтурой МИД Германии.

В высшей степени интересен его меморандум от 27 июля 1939 года. Экономический и политический аспекты переговоров Шнурре дополнил идеологическим: «Несмотря на все различия в мировоззрении, есть один общий элемент в идеологии Германии, Италии и Советского Союза: противостояние капиталистическим демократиям. Ни мы, ни Италия не имеем ничего общего с капиталистическим Западом. Поэтому нам кажется довольно противоестественным, чтобы социалистическое государство вставало на сторону западных демократий» [277]277
  СССР – Германия, т. 1, с. 21–22.


[Закрыть].

Здесь уже вырисовываются контуры противостояния двух мировых систем, капиталистической и социалистической. Но в СССР считали, что настоящий социализм – только у нас. Сталин говорил, что в немецком национал-социализме нет ни грана социализма. Но то же самое Ленин говорил о нашем народничестве. Марксисты самоуверенно думали, что только их социализм подлинный, «научный», и больше на это звание никто претендовать не смеет. Но даже Троцкий незадолго до гибели стал догадываться, что и марксистский социализма вовсе не «научный», а всего лишь очередная утопия [278]278
  Исаак Дойчер. Троцкий в изгнании. М., Политиздат, 1991, с. 496.


[Закрыть].

И. Фест дает в своей книге о Гитлере такую оценку: Если коммунизм проповедовал утопию эгалитарного общества, то национал-социализм проповедовал утопию иерархического общества, только историческая предопределенность господства одного класса заменялась «естественной» предопределенностью господства одной расы [279]279
  J.Fest. Op. cit., p.961.


[Закрыть].

Но не было ни исторической, ни естественной предопределенности ни того, ни другого. Швейцарский «неофашист» Гастон-Арман Амодрюз в своей книге «Мы другие расисты» писал: «Несомненно, национал-социалистические руководители совершили ошибки, иначе они выиграли бы войну… Главная из них касается национал-социалистской концепции расизма. Она была очень узкой, ограничивалась одним нордическим типом… Это привело к тому, что с народами Восточной Европы – поляками, украинцами, русскими – обращались как с завоеванными народами… Есть веские причины думать, что эта теоретическая, а не тактическая ошибка была решающей» [280]280
  G.-A. Amaudruz. Nous antres racists. Editions Celtiques. Montreal, 1971, p.45.


[Закрыть].

И когда началась война, наши вожди считали Германию и Италию капиталистическими странами и опасались, что их ссора с Англией и Францией временная, они могут снова снюхаться и образовать блок против «единственной страны социализма». Поэтому Советский Союз вел одновременно переговоры и с западными державами, немцы об этом знали, поскольку это не было тайной, поэтому теперь стали спешить, а советские руководители, наоборот, стали тянуть с принятием решения, поэтому у Шнурре создалось впечатление, что Москва «все еще не ясно представляет себе, что ей следует в конце концов делать». Но этого еще не представлял себе ясно и Берлин.

Сталин еще до XVIII съезда дал указание наркому иностранных дел предложить правительствам Англии и Франции начать трехсторонние переговоры о мерах по пресечению дальнейшей германской агрессии. Но западные державы тоже тянули резину. Сменивший Литвинова Молотов беседовал с английским и французским послами, но те, допуская возможность военного соглашения с СССР, уклонялись от рассмотрения конкретных вопросов. Узнав состав военной делегации, которую Англия и Франция направляют в Москву, Сталин сказал: «Это несерьезно. Эти люди не могут обладать должными полномочиями. Лондон и Париж по-прежнему хотят играть в покер, а мы хотели бы узнать, могут ли они пойти на европейские маневры» [281]281
  Д.А. Волкогонов. Триумф и трагедия. Изд. АПН, М., 1989, кн.2, ч. 1, с. 17–19.


[Закрыть]. Как докладывал 16 августа своему МИДу Шуленбург, Москва просила, чтобы Англия и Франция прислали сюда министра, а вместо этого прибыл только г-н Стрэнг [282]282
  СССР – Германия, с. 38.


[Закрыть].

Но и эти третьестепенные личности не очень-то поспешали. Вместо того, чтобы вылететь самолетом, они отплыли из Лондона 5 августа 1939 года на пароходе, который делал всего 13 узлов в час, в Ленинград, а приехав в Москву, обнаружили, что Гитлер их опередил [283]283
  J.Fest. Op. cit., p.835–836.


[Закрыть]. Переговоры с этой мелкотой вели высшие военачальники Красной армии во главе с маршалом Ворошиловым. И традиционным для истории камнем преткновения стала Польша. Она была категорически против прохождения Красной Армии через её территорию, а как иначе СССР мог воевать с Германией, с которой у него не было общей границы? Зная о том, что немцы начали усиленно обхаживать Москву, западные державы стали давить на Польшу, но Бек и 19 августа ответил высокомерным отказом, не желая «поступиться принципами». Даже в ночь на 22 августа, когда стало известно о предстоящем визите Риббентропа в Москву, Польша продолжала стоять на своем. Французы потеряли терпение, и генерал Думенк заявил Ворошилову, что Франция согласна на прохождение Красной Армии через территорию Польши. Ворошилов, естественно, спросил, согласна ли Польша, но в ответ услышал лишь нечто невнятное.

23 августа, когда Риббентроп уже прибыл в Москву, Боннэ все еще тщетно пытался уломать Бека, но тот в итоге согласился лишь предоставить русским «определенные области при определенных условиях в ограниченной степени и на ограниченное время только в качестве базы для операций под польским контролем» [284]284
  J.Fest. Op. cit., p.838–840.


[Закрыть]. По сравнению с тем, что предлагал Гитлер, это был такой мизер, что выбор, сделанный Сталиным, не мог быть иным.

Гитлер обскакал западные державы, ядро, державшего его за ногу, вдруг стало лёгким, как воздушный шарик.

2 августа 1939 года Риббентроп принял Астахова и сделал ему «тонкий намек на возможность заключения с Россией соглашения о судьбе Польши». «Мы не торопимся, – заявил он, но в письме Шуленбургу признался: «Я вел беседу, не показывая, что мы торопимся» [285]285
  СССР – Германия, т. 1, с. 27–28.


[Закрыть]. 14 августа Риббентроп просит Шуленбурга передать Молотову следующее: «События последнего времени… показали, что разница в мировоззрениях не препятствует деловым отношениям двух государств и установлению нового и дружественного сотрудничества. Период противостояния во внешней политике может закончиться раз и навсегда; дорога в новое будущее открыта обеим странам». «Сегодня германо-советские отношения пришли к поворотному пункту своей истории. Решения, которые будут приняты в ближайшем будущем в Берлине и Москве по вопросу этих отношений, будут в течение поколений иметь решающее значение для германского и советского народов. От этих решений будет зависеть, придется ли когданибудь двум народам снова… выступить друг против друга с оружием в руках, или же снова наступят дружеские отношения». «Имперское правительство и Советское правительство должны на основании всего своего опыта считаться с тем фактом, что капиталистические демократии Запада являются неумолимыми врагами как Национал-социалистической Германии, так и Советского Союза». И Риббентроп выразил желание лично прибыть в Москву для переговоров [286]286
  СССР – Германия, т. 1, с. 30–32.


[Закрыть]. Молотов ответил, что такой визит не может быть скоропалительным, он требует подготовки, чтобы быть результативным, а не ограничиться обменом мнениями. 16 августа Риббентроп сообщил в Москву о готовности Германии подписать пакт о ненападении на 25 лет и о своей готовности прибыть в Москву в любое время, начиная с 18 августа.