Текст книги "Эрон"

Малым оказался некто Аркаша Жбанков. И он сполна расплатился за свое легкомыслие… Жбанков в пылу греха не сообразил, что Лилит девственна, поначалу подумал, что у красотки красные дни, а когда понял – смертельно перетрусил. У шоферов Совмина было в ходу трахать своих пассажирок из числа тех, кто не отличались строгостью нравов. Но тут был особый случай. Он и предположить не мог, что эта развязная девица с высокомерной мордашкой и холеным телом дорогой валютной шлюхи на самом деле из породы недотрог. Он ведь был не просто шофер, не просто рулило, а еще и сексот из Девятки, и ему – сотруднику спецслужбы – скажем, звонок Лилит наверх мог стоить семи шкур. Вот почему, поссав, он покорно подчинился всем ее прихотям. Лилит не захотела возвращаться к себе и велела везти ее к нему домой, хорошо еще, что Жбанков был из холостяков. Она осталась недовольна его однокомнатной берлогой на Ленинградском шоссе и на следующий день привезла от себя кучу безделушек плюс мелкие вещи, перевернула квартиру по-своему, заставила купить яркой ткани, задрапировала окна, выкрасила – сама! – краской под слоновую кость двери на кухню и в комнату, превратила ванную в царство шампуней, дезодорантов, косметических мыл. Потребовала, чтобы Жбанков установил на свободном пятачке биде, тот обещал… Аркашка, затаившись, терпел, он не верил в серьезность ее чувств, считал, что причина всему – постель, жажда разогнать застоявшуюся кровь да капризность высокопоставленной дочки, таился и ждал, когда, наконец, ее похоть иссякнет. Хотя ему льстила ее увлеченность простым мужиком, возможность показать такую красотку с волосами Мерилин Монро, талией осы и классной задницей шлюхи дружкам по гаражу, конечно, только самым доверенным. Тут он уж точно рисковал потерять теплое место, хотя (негласное правило) никто из шоферов друг на друга не постукивал, хватало забот с господами хозяевами. Лилит тоже, пусть нехотя, но все же понимала: ее романчик с Аркадием – каприччио, но в силу необъяснимого упрямства продолжала жить с хамом. Позднее она стала понимать, что хотела через падение избавиться от прежней белоснежки Лилит.

Уничижение начиналось с утра, когда она вставала раньше своего обалдуя, варила ему кофе, жарила гренки с сыром на тостере и волокла в постель на подносе. Уничижение продолжалось днем, когда она стирала его ненавистные носки и душные рубашки до идеальной чистоты. Только ночью она подчиняла его себе, но и тут врала, скрывала свою фригидность. Еще в ту первую ночь пролитой крови она узнала, что на мужскую ласку страстно отвечает ее голова, а тело почти молчит. Она наслаждается лишь непристойностью происходящего. Впрочем, в раже уничижения она хотела даже понести от Жбанкова и родить назло всем и себе ребенка – нет ничего вернее родов, чтобы вычеркнуть прежнее. Но провидение не позволило ей рожать напоказ, Лилит не беременела. Прежде змея держала в пасти сердце любовника, теперь кошка держит в зубах череп змеи. Впрочем, она уже предчувствует, что сделает аборт.

Пытаясь резче подчеркнуть свой отказ от молодого советского полусвета, она зазывала в гости глупышку Магду с Ильей Пруссаковым, отыскала чуть ли не в преисподней Карабана, выдумала именины и зазвала Еву с Филиппом. Когда они уехали, она еще раз убедилась, что охладела к Билунову, и только умственное самолюбие напоминало, что она была отвергнута почти что мельком, побеждена и ей нанесли оскорбление. Ева с Филиппом были слишком увлечены собой, им не было дела до выходок Лилит, которая, как выразился Билунов, «пошла в люди», Ева же ругала себя, что не нашла в сердце ни капли жалости к подруге – шофер Жбанков ей не понравился ужасно, но она не согласилась с мужем, что это лишь только светская комедия. Вадик Карабан явился пьяным, его все время разбирал смех, а все анекдоты были связаны с новой работой. Судьба его занесла на Таганский корректировочный пункт эфира, или, проще говоря, «глушилку», где он всю смену глушил западные радиостанции «Свобода» и «Свободная Европа».

Но пиком самобичевания стал вечер визита матери. Лидия Яковлевна была ошеломлена дикой выходкой дочери, но, заморозив эмоции, она прежде всего попыталась разобраться в существе того, что случилось на самом деле. Единственное, чем она позволила себе оскорбить дочь – она поднялась к ней в дом вместе с шофером служебной мидовской «Волги», который нес зонт и коробку с тортом. В тот вечер мать была настолько объективна и чутка, что дуралей Жбанков ей в общем-то понравился. Он был стихийно неглуп и дал ясно понять, что хорошо сознает, в чьих руках сейчас его подлая жизнь. Хотя ситуация была еще та, – в тот день в гостях у Жбанкова были его дружки, шоферня спецмашин из совминовского гаража. Они тоже чуяли, почем лихо, и, не стесняясь, раболепствовали перед партийной матроной. Что ж, лакеи ей были не страшны, она следила круглыми рысьими глазами за каждым жестом и словом дочери. Лилит упивалась ее оцепенением, вела себя как бы униженно, корчила радушную хозяйку, сама ржавым ножом открывала консервы на кухне, сюсюкала над Аркадием, но сексот был чуток, как комар, и, скаля зубы, говорил матери, что Лилит категорически запретила ему заходить на кухню и помогать по хозяйству. Явление мамаши окончательно напугало Жбанкова: он был уверен, что она напрочь его проигнорирует, но сухим из воды ему не выйти. Дружки-сексоты тоже чувствовали его страшок и подсмеивались, гады, давили на акселератор со всей силой: чует кошка, чье мясо съела! Понаблюдав за Лилит и этим шкодливым бычком с коньячными глазами, мать убедилась, что дочь к нему равнодушна и перед ней итог какого-то личного поражения. Она была плохо информирована о тайнах московской планиды Лилит, но видела же, что месяц у Жбанкова – напоказ, понимала, что дочь стала женщиной, что таким репримандом ей надо унизить именно мать, отомстить за годы бессмысленной муштры, но отыскать причину причин не могла. Ее алмазная Лилит жила заурядной жизнью домохозяйки посреди мебели, купленной на зарплату… Помогла случайность: дурачась, дочь ляпнула, что тоже стала домохозяйкой. Тоже? Как кто? И только тут Лидия Яковлевна подумала о Филиппе и домработнице Пруссаковых – скандальный брак скрывали тщательно, но тщетно… Нащупав уязвимое место, мать, уже прощаясь в прихожей, сказала, что ей этот ублюдочный союз с шоферюгой кажется пародией на брак Билунова, что дочь всего лишь копирует чужое счастье. «Когда ты будешь жить своей жизнью?» – спросила она, поцеловав ее бледную щеку, и вышла все с тем же шофером, который нес дамский зонтик.

Реплика, плевком гюрзы, попала в самую точку: у Лилит потемнело в глазах. Она недооценила проницательность этой крупной холеной женщины с большим властным ртом жабы, глазами василиска и вислой жопой вместо грудей, которая была к тому же ее матерью. Вскипевшей кровью в лицо кинулась рысья рыжая шкура когтями разгадки. Бог мой! Вся ее крутая житуха с Аркадием – пародия на брак Билунова. Кому и что хотела она доказать, всего лишь жалко повторив жест Филиппа, выбрав спутника жизни из самых низов московского общества. Она всего лишь собезьянничала! Лилит навзничь лежала в постели, натянув простыню до самых глаз, и с нескрываемой злобой следила, как самец раздевается. Насвистывая какой-то собачий мотивчик, тянет с себя мятые брюки, стариковато-суковато стаскивает через голову рубашку, обнажив свое сильное звериное тело с сосками волчицы в волосатой груди и животом похоти. Вдруг повернулся спиной и стал снимать трусы, и лопатки его с гадкой живостью плавников ходили под кожей. Жбанков ничего не почувствовал и когда голышом гадкого жала направился к постели, она ошпарила его вскриком:

– Пошел вон!

Сначала Аркадий растерянно улыбнулся, он еще не понял, так наотмашь случилось, что не сразу увидел, с каким выражением лица Лилит смотрит навстречу: поднятые домиком брови, вытаращенные глаза, кривая щель вместо рта. Наконец все эти частности злобы слились в одно целое гнева, и Жбанков прочел на ее лице откровенную глубоко выстраданную ненависть.

– Пошел вон! Ну!

– Давно бы так, – тявкнуло во рту, и хозяин выскочил на кухню, затем вернулся и подхватил одежду. Лилит нагишом выскользнула за ним. А раньше она стеснялась света. Но больше свет был не в счет.

– Найди тачку. Я уезжаю.

– Я отвезу на своей, – заикнулся Жбанков.

– Найди тачку, дурак, – она влепила пощечину, – на колени, дрянь. Прощенья проси.

– Прости, – пытался отбиться он, – прости, Лиль.

Лилия Пирр отзывалась только на имя Лилит, и он тут же получил кулачком в рожу.

– Ты меня тыкалкой тыкал, меня! – ее колотила истерика. – На колени, гад, ползи.

Конечно, можно было послать ее наху, вмазать от всего сердца по смазливой мордке, но Жбанков с подлым отчаянием человека-шофера понимал, что если сейчас он не унизится перед Лилит, не насытит досыта кровушкой человечины ненависть гадины, клан – по ее свистку – тут же сведет с ним счеты, и он пулей вылетит из спецобслуги, лишится пайков, премиальных, прочей разной фигни, и жизнь пойдет кувырком. Опять лить струей мочи в таксопарк? Да вы смеетесь! Одним словом, он встал перед ней на колени – ведь никто не увидит позора – и уже радуясь втайне: все кончилось…

Но Лилит продолжала бесноваться, бестия прекрасно читала его мысли мурашками кожи. Детским жестом обиды хапнув земли из цветочного кашпо для азалий, она сунула ему под нос черную горсть: жри землю, свинья!

И Жбанков потрясенно стал жевать эту проклятую землю с грязно-белой ладони. В земле было много песка, и песок страшной тоской заскрипел на зубах человека. Сдерживая слезы, он потрясенно понял, что больше никогда не станет уважать сам себя.

Голая фурия, отшатнувшись от сырой угольной мерзости черного рта, убежала в комнату. Она ничего не стала брать с собой, кроме того, что спешно надела. Порвала платья, раскокала безделушки, в ванной комнате вылила на пол кроваво-золотисто-зеленую рвоту шампуня, покидала в унитаз куски мыла. Она потрясенно выла, кипящей рукой расплавляя медные краники в лепные сосулины ярости. Потом Жбанков пригнал к подъезду такси, Лилит молча вошла в вечный лифт. Лифт. Глаза Лилит углями тлеют сквозь стену. Ночь стоит невесомая, светлая, пустая от звезд. Небеса пронизаны жилками перистой сети птицелова. Чуялось, ночь будет коротка, свежа и легка на перекате рассвета. Свет отплевался от тьмы. Метроград дремлет, помаргивая сквозь сон огоньками светофоров, которые то гасли, то вновь распускались павлиньими глазками на шкуре тысячеглазого Аргуса. Вспомнив свою истерику, Лилит чуть не смеялась: остается только ждать, ждать, пока протечет сквозь грязные пальцы все отпущенное тебе время. А дальше – слава Богу – вечная смерть. Если тебе так нравится жизнь, то и смерть, Лилит, тоже будет прекрасна, ведь она работы того же самого мастера.

Глава 7
ИГРА ЗОЛОТА С ЧЁРНЫМ

Начало нового года и весна прошли для Евы в светлом чаду чудес: внезапное предложение Филиппа, ее согласие стать его женой, выздоровление Филиппа и выписка из больницы, переезд в большую квартиру в сталинском доме на Кутузовском проспекте, конец мукам домработницы, волнения первой близости с суженым, новая сфера жизни, на которую она вдруг получила права… Странные события начались незадолго перед помолвкой. До самого марта с родителями Филиппа она была незнакома. Их союз сразу приняла только младшая сестра Филиппа – четырнадцатилетняя Рика. Взбалмошная, чистая и надменная девочка наивно и бурно принялась их опекать, и все же Ева никак не могла заставить себя ее полюбить: слишком надменно крутилась на тонкой шейке ее капризная головка. Она была причудливо, не по годам умна, и это тоже настораживало. Все, что происходило в родительском доме, Ева с Филиппом узнавали только от нее. Главное было ясно – отец и мать решительно настроились против брака двадцатитрехлетнего сына, но ничего не имели против сожительства. Сам же Филипп их реакцию абсолютно игнорировал, потому что жил на деньги покойной богачки бабушки, которая отписала их в завещании любимому внуку, но приближение помолвки, а затем регистрации брака вынудило семью сделать первый угрожающий шаг: внезапно Филиппу перестали выплачивать деньги в сберкассе, больше того, забрав сберкнижку в окошечко, назад ее не вернули, а направили к директрисе, которая, пряча глаза и пылая щеками, объявила, что счет Билунова под арестом по решению вышестоящих органов. Филипп позвонил отцу и предупредил, что терпеть произвол не намерен. Тот был удивлен и обещал разобраться. Через полчаса к ним приехал личный шофер отца и вручил Еве какой-то пакет, она позвала Филиппа, а когда тот вышел в прихожую, шофер уже испарился. Билунов сразу понял, в чем дело: в пакете нашлась увесистая пачка денег. Отругав Еву за машинальность хватки, он кинул пакет на пол и запретил к нему прикасаться. Мы на иглу не сядем!

У Евы были какие-то крохи рублей до конца недели.

А утром открылась дверь, и на пороге возник угрюмый плешивый человек в макинтоше с маленькой злой собачкой на руках и потребовал: «В 24 часа освободить мое помещение». А сам остался ночевать прямо в прихожей, где поставил дюралевую раскладушку. Ева была поражена и напугана: она не знала, что Филипп не имеет здесь никаких прав, а тот не удосужился ей про то сообщить. Он жил здесь от случая к случаю третий год и просто забыл об этом. Как забыл? Ева не могла принять объяснения такого рода. «Чья это квартира?» – «Не знаю!» В тот вечер под лай злой собачонки они впервые повздорили. Филипп допоздна названивал по телефону, пока не нашел нежилую квартиру без мебели на Беговой, которая принадлежала кому-то из его дружков. Дружок сей сам там не жил, а предки, которым эта берлога принадлежала, уехали на три года в Танжер. За новый «Панасоник» приятель разрешил жить полгода, до осени. Разбудив храпуна, Филипп вручил макинтошу на раскладушке пакет с деньгами, передай отцу! Они переехали в ту же ночь. Квартирка на Беговой Еве понравилась – две комнаты, кухня, ванная комната, чулан, запасной выход на черную лестницу и просторная лоджия. Правда, из мебели имелась только тахта. С Кутузовского проспекта сюда перекочевали разные шмотки и техника, да еще постер Бобби Фишера, тогдашнего кумира Филиппа. На следующий день Филипп привез из комиссионного магазина дворянское барахло: шкаф из карельской березы, диван с гнутой спинкой, письменный стол, комод на колесиках, трельяж… «Откуда деньги?» – остолбенела Ева… «Дали!»

Рика возмутилась поступком семьи, все было сделано втайне от нее, она неделю не знала, где их искать, и – в пику родителям, – подарила Еве милого роскошного лопоухого шотландского сеттера-щенка. Рика сама же ему дала имя – Тубо. Ева обожала всякую живность и расцеловала подарок в холодный нос. «Может быть, все еще обойдется?» – думала она, обнимая щенка и пряча мокрые глаза в его душистой и лоснящейся шелковистой шерсти. Она видит, что Филипп любит ее, и только в этом коренится ее надежда на будущее. Ведь было от чего приходить в отчаяние. Собственная мать, например, сразу заподозрила ее в корысти и с укоризной писала: «Доченька, на чужой кусок не разевай роток». Майя тоже прошлась по поводу того, что «девочка хорошо упакована». А Филипп? Ева так долго сопротивлялась чувствам Филиппа и своим, что он, конечно же, не мог заподозрить ее в расчете. Но уже в том, что приходилось себя убеждать, была червоточина. Смогла бы я полюбить Филиппа, если бы он занимал какое-то другое положение? Скажем, место Побиска Авшарова, который жил в школьном спортзале и спал на матах. С угрюмой честностью сама себе отвечала: нет, Филипп не был бы Филиппом, если б оказался в ситуации Побиска. Он не мог бы стать таким независимым, так держаться среди друзей. Филипп не был бы неразрывен с тем, что он Билунов. Он радий. Он излучал превосходство и не допивал чужой кофе.

Вскоре они подали заявление в загс и по настоянию неугомонной Рики устроили нечто вроде помолвки в каком-то милом кафе в лабиринте Арбата. Стоял летний день рабочей недели. В кафе было пусто. Лениво крутились под потолком вентиляторы. армен колдовал за стойкой. Сквозь стекла был виден уютный крохотный сквер. Серпантин аллей, обсаженных карликовыми японскими соснами. Ева была тревожно счастлива и старалась не думать о том, на какие шиши было устроено торжество и откуда вообще они – деньги – берутся в карманах Филиппа. Что ж, это было по-европейски, Филипп жил в долг, а деньги на праздник дала… Рика. Просто сунула брату в карман 500 рублей, а он не стал задавать лишних вопросов. Кроме них было всего пять человек: Рика со школьной подружкой, студенческие товарищи Билунова, коих Ева видела первый раз в жизни, и невесть откуда грянувший Вадим Карабан. Майя прийти не смогла, опять забеременела. Ева мучилась тем, что с ее стороны никого нет, что она не может предложить Филиппу никакой личной программы жизни и живет лишь его отраженным светом, то есть чужой судьбой. Инициатива принадлежала ей лишь один-единственный раз, когда она потащила Филиппа знакомить с подругой в пещеру Майкиной оранжереи. Она боялась, что ему будет скучно, но Филипп оценил шикарную Майкину нищету с богемным уклоном в травку, в окружении пальм, с наличием лошади и телеги с навозом, кроме того, у Майи оказался последний диск «Led Zeppelin», который он еще не крутил, – словом, все обошлось. Правда, Майка отругала ее шепотом: нельзя показывать мужику, что в тебе больше любви! Держи его на поводке, не пасуй… держать на поводке Билунова? Очнись, Май!

После помолвки их отношения стали особенно трепетны. Рыцарственность Филиппа была безупречна, а гордая мужественность особенно оттеняла приступы его нежности. Ева уже стала заражаться его пренебрежением к мнению семьи, как вдруг ей принесли с почты телеграмму-молнию: Дорогая Ева, срочно позвоните по телефону… далее шел номер и подпись. Жду! Варавская. Кто такая Варавская? В этот дневной час она была в одиночестве, можно было б дождаться Филиппа, который сдавал просроченный экзамен за весеннюю сессию, но телефон был под рукой. Любопытство взяло верх, и она позвонила, отчего бы такая срочность? – вдруг что-то важное. Ответил мужской голос, она смешалась. «Вы, наверное, Ева?» – ласково спросил незнакомец и объяснил, что с ней хотела бы встретиться жена Билунова Афанасия Ильича. Афанасий Ильич – папаша Филиппа! Ева обрадовалась: какой бы ни была эта встреча – все-таки сход с мертвой точки в отношениях со свекровью. Что ж, она готова. «Когда?» – «Прямо сейчас, я уже жду вас у подъезда». Прямо детектив какой-то… Ева поспешно оделась – этого она потом себе простить не могла, кое-как наложила макияж и бегом спустилась вниз. У подъезда еще никого не было, кроме одинокой черной машины. Пользуясь передышкой, она достала косметичку и вновь принялась шлифовать лицо. Тут ее окликнул тот самый ласковый мужской голос. Оказалось, он принадлежал шоферу как раз той одинокой «Волги», а говорил он с ней по радиотелефону! Ева чувствовала, как в груди колотится ее бедное сердце. Машина шла необычайно быстро, не признавая никаких светофоров. На крыше сверкала мигалка. Иногда ревела сирена. Ее везли как важную шишку. На заднем сиденье. С задернутой шторкой. Одним махом они пронеслись через центр летней Москвы и, свернув на Олимпийский проспект, подкатили к отелю, где шофер провел ее сквозь кордоны швейцаров в отдельный ВИП-кабинет ресторана на втором этаже. Она оказалась в приятной просторной комнатке. За круглым столиком на диване сидела молодая женщина и читала иностранный журнал. Встав, она очаровательно улыбнулась и протянула Еве необычайной белизны холеную руку.

– Здравствуй, Ева. Давай знакомиться. Я – Тина.

Еву удивила ее молодость.

Она совсем не походила на снимок, который ей однажды показал Филипп – молодая мать и отец в санатории ЦК КПСС в Крыму. И почему Варавская, а не Билунова? Наверное, это девичья фамилия, запуталась Ева.

Матери Филиппа можно было дать максимум тридцать лет, да и то с натяжкой. А, наверное, ей сделали подтяжки лица, предположила Ева. И эта красавица – мать двоих детей? Вот что могут большие деньги! Тина была необычайно хороша в короткой простенькой юбке салатного цвета с рубашкой из хлопка. Но простота одежки была кажущаяся, это были первоклассные вещи из парижских бутиков.

– Откуда вы меня знаете? – удивилась Ева, пожимая узкую прохладную гибкую страстную руку.

– Филипп показывал твои фотографии. Потом, мы же виделись на похоронах Калерии Петровны Пруссаковой. Но какое это имеет значение. И почему на «вы»? Говори мне «ты»!

Ева смешалась – ее запомнили домработницей, но говорить «ты», конечно, не стала. Такой стиль ей показался крайне фальшивым. Варавская заметила ее смущение и не стала настаивать: провинциалы особенно чувствительны к дистанции. Тут в их кабинке появился официант какой-то невероятной свежести, в белейшей лилейной рубашке с бархатной бабочкой, в чернейшей угольной фрачной паре. «Предлагаю заодно и пообедать». Ева кивнула и молча и глупо продолжала кивать, соглашаясь со всем, что предложила красавица. Тина не преминула воспользоваться ее полной беспомощностью в меню и дважды вдруг меняла выбор блюд все под те же кивки.

– Нет, лучше закажем спаржи…

Зато когда были поданы блюда, Ева наверстала упущенное, легко оперируя пищу разными ножичками и вилками, тонко оценивая красоту и качество блюда, ювелирность приправ и слитность гарнира. Дрессировка покойной старухи не прошла даром, весь оркестр сервировки был надежно изучен.

– Извини, что я зазвала в кабак, но пригласить тебя в дом не могу. Афанасий Ильич ничего не знает о нашей встрече. И не должен знать. Обещаешь?

Ева любезно кивнула, какие пустяки.

Красавица между тем, клюнув блюдо спаржи, ограничилась фруктовым салатом и свежевыжатым соком.

– Я давно хотела встретиться с тобой, – она закурила.

– Но что вам мешало?

– Не было настроения. И еще, Ева, разреши мне вопросы задавать самой. После я отвечу на твои. Договорились?

Ева чувствовала, что разговор будет душераздирающий, но ничего не могла с собой поделать: наслаждалась вкусной едой на халяву, курила, отпивала из цветка на стеклянной ножке светлое сладкое «Шардоне», любовалась красотой женщины с королевской шеей, ее прекрасным перстнем из клумбы бриллиантов коньячного колера. Усилием опьяневшего мозга она нашла, что Филипп похож на нее. Но разве мать звали Тина? Или это ее домашнее короткое имя?

Ужас: от волнения у нее вылетело из головы имя матери.

– Какие у вас планы?

– Пока наши планы делятся. Мне нужно поступать в вуз. Филиппу заканчивать.

– По-моему, это очень скучные планы. Было б эффектней сделать из мальчика рок-звезду, – с первого взгляда Ева ей не понравилась. Она позволяет себе в середине дня быть неухоженной, особенно ее интриговал левый глаз, на котором не было теней. Простота девушки позволяла не очень блюсти политес, и она напрямик спросила: – Пошла мода красить один правый глаз?

– Нет еще, просто не хватило настроения на левый, – Ева умела держать удар, когда карты были открыты, хотя и чуть-чуть зарделась с досады. Вечная спешка, Ев, а ведь ты хотела понравиться матери! Чувство беспокойства росло, чего хочет эта Варавская? Почему все-таки у нее другая фамилия? Да ей всего лет 27! В коралловом рту тонули один за другим ломтики спаржи, раненные серебряной вилкой.

– Только один неделикатный вопрос, а на что вы собираетесь жить?

– Вы о деньгах?

– Ты угадала.

– Не буду врать, не знаю. По-моему Филипп уже наделал кучу долгов. Но лично я рассчитываю только на себя. Я из простой семьи…

– Вижу.

– Работы никогда не боялась. Я знаю, все против нашего брака, кроме Рики. Но вот увидите, Филипп никогда не пожалеет.

– Твоя уверенность похвальна, но? – Варавская задумалась, – я совсем не против вашего брака. Точнее, я еще не знаю, как к этому отнестись, – золотая струйка дыма порхнула из коралловой трещинки, – а вот Рика-то как раз против. Она уверена, что никакой свадьбы не будет. Слышала бы ты, как злорадно она описала вашу помолвку в дешевой стекляшке. Девочка – дрянь, держись от нее подальше.

Ева не верила своим ушам: даже эта откровенность казалась ей насквозь фальшивой, она не понимала, что происходит, почему красавица мать взяла с ней такой тон… Может быть, она приходится Филиппу и его сестре мачехой? А новость о правде Рики ошеломила, так вот почему ей никак не удается любить гордячку, она просто лицемерная дрянь.

– Кроме того, брак сегодня – это такая условность. Неужели ты веришь в прочность брака с таким человеком, как наш Филипп? – внезапно женщина поднесла палец к губам и наперекор всем манерам и лоску спокойно отгрызла – раз! – крохотную заусеницу у ногтя, но Ева этот штрих в тот миг даже не заметила, только вспомнила после, когда в слезах перебирала постыдные подробности встречи. – Неужели из чувств Филиппа выйдет что-нибудь стоящее для женщины? Его чувства к тебе – игра на нервах отца, и только. У него насквозь политический мозг. Любить он не способен – только пижонить перед партией. Ты согласна?

– Вы мать, – обомлела Ева, – и задаете мне такие вопросы.

– Мать? – изумилась в свою очередь златовласка, расхохоталась и вдруг замолчала, вся погрузившись в себя и не обращая на Еву никакого внимания. «Неужели, – думала она, – Филипп отказал бедной идиотке в праве знать даже самую элементарную малость? Что стоит за этой утайкой?» В эту долю секунды ее отвращение к девушке сменилось легким сочувствием: конечно, провинциалка попала в сложнейший переплет обстоятельств и, видимо, ее брак с Филиппом обречен. Ее может спасти только чудо.

– Ты даже этого не знаешь, Ева! Я, конечно же, никакая не мать Филиппа. Открой глаза – мне 27 лет. Неужели я выгляжу на сорок шесть? И не мачеха! Я жена Афанасия Ильича. Костя ясно сказал, с тобой будет говорить жена Афанасия Ильича Билунова. С чего ты взяла, что жена и мать Филиппа одно и то же! Или ты, извини, ну полная дура? А вот с матерью Филиппа, бывшей женой Афанасия Ильича, отцом Филиппа тебе давно бы пора познакомиться! Помолвка – прекрасный повод для этого. И пусть они наконец помирятся. Филипп должен, должен просить прощения.

Лицо Евы было настолько красноречивым обвалом всех эмоций, что Варавская невольно подумала о себе – от постоянной слежки за своими чувствами она сильно убавила в эмоциональности, а это ослабляет женские чары. Но пора было курочку-дурочку свежевать.

– Ева, я понимаю, насколько неприятно тебе все это выслушать. Я бы сгорела со стыда. Но твое незнание говорит в твою пользу. Я ожидала, каюсь, увидеть цепкую лимитчицу, которая тащит туза из колоды. Зубками тащит. А ты так наивна! Пруссаковы наобещали тебе прописку, любой вуз столицы, навешали лапшу на уши. И ты, извини, купилась. Год ишачила за харчи…

Странно, Ева поймала себя – в кипятке жутких эмоций – на мысли о том, как естественно звучат в губках Варавской все эти словечки шпаны: «купилась», «лапша»… да ей бы и мат был к лицу.

– Ломалась вокруг старухи. От тебя скрыли самое главное – Калерия Петровна страдала особого рода психической патологией, она впадала в состояние ступора, если долго оставалась одна. Нужно было, чтобы рядом с нею в квартире всегда кто-то был. Московская сиделка берет в час по десять, а то и пятнадцать рублей. И они бы платили ей стольник в день! А бывало, и платили, когда не было выхода. Ты сэкономила Пруссаковым тысячи. В общем, с тобой они низко поступили, низко. Я, кажется, говорила об этом Филиппу: открой глаза девочке. Но он, как всегда, пропустил мимо ушей.

Ева давно хотела вскочить, чтобы опрометью бежать из кабинки, но не могла понять, в какой стороне дверь и куда она положила свою сумку с ключами.

Принесли мороженое на десерт.

Пока официант расставлял хрустальные бутоны с розовой начинкой, Варавская катала по скатерти через дымок отражений стекла бронзовое кольцо для салфеток.

Внезапно официант смело положил свою ладонь сверху на ее руку. И даже прижал. Варавская сделала вид, что ничего не заметила, только постучала твердым ногтем по пустому бокалу, куда тут же было налито шампанское. У Евы голова шла кругом: как он посмел ее тронуть? Почему красота может скрывать ужасное черное сердце? Где, наконец, моя сумка? И почему Филипп ничего не сказал?

– Ева, – перебила Варавская ее мысли, – давай разрешим себе по лимонной дольке цинизма. Скушаем одну ма-а-аленькую порцию откровенности. Я не буду скрывать нашей семейной тайны: Афанасий Ильич не может развестись с Викторией Львовной. В партаппарате это не принято. Я гражданская жена Афанасия Ильича. Ситуация непростая. А ведь именно сейчас надо начинать карьеру Филиппа. Ему не до женитьбы, Ева, и если ты его по-настоящему любишь, оставь мальчика в покое. Почему постель должна приводить под венец? До тебя он жил с Верочкой Волковой, еще раньше с Милкой Кировой. Нельзя же цинично пользоваться его порядочностью, все сводить к браку. Это же мания! Пойми, мне очень непросто говорить такие откровенные вещи незнакомому человеку.

– Чего вы хотите от меня? – собралась наконец с силами Ева. Она не узнала свой голос. Сиплый и сорванный.

Варавская поняла, что избранница Филиппа, хоть и неопытна, но достаточно тонка, чтобы все ее стрелы и стрелочки попали в яблочко цели, чтобы все царапины ложного сочувствия, шпильки и гвозди, колючки, намеки и подводные камешки не прошли мимо ее израненного внимания. Что ж, тем более она уязвима.

– Каплю совести! – в раковине алого прекрасного рта холодно пылал перламутровый жемчуг.

– Пока! – Ева наконец сообразила, что надо делать, точнее, снарядилось ее тело – руки накинули на плечо сумочку, а ноги быстро направились к выходу. Спина сказала: будь что будет.

Варавская молча проводила беглянку оценивающим взглядом – изящная фигурка, красивые ноги шоколадницы Лиотара, изящные лодыжки, тонкая шейка, слегка сутулится, зря! И принялась за мороженое, хотя оно уже порядком подтаяло. Ева вскочила раньше, чем она успела предложить учебу по линии обмена с французами, в Сорбонне, но поспешность уязвленной души облегчила задачу: можно обойтись без компенсаций, да и любой разумный столичный поступок для нашей фифы только лишь сделка с нечистой совестью. Ее красота безоружна, ее чистота неуязвима, а нежность – беззащитна. Филипп сумел выбрать правильную женщину. Ева не догадывается, что благополучие билуновского клана, по существу, в ее маленьких ручках, что она слепо держит в ладони кащееву иглу от жизни Афанасия Ильича, и никогда не догадается о своей силе. Наконец, даже если и догадается, то ложное благородство не позволит ей пустить в ход эту власть. Таким образом, она не способна выносить электрический ток светской жизни узкого круга женщин, причастных к высшей власти в СССР, к жизни, которая есть игра радужных переливов сотен оттенков самолюбия и самоутверждения, и горе тем, кто не заметит этих муаров на поверхности невыразительных лиц. М-да… наверное, она обречена на поражение… тут ложечка коснулась хрустального донца, и этот звук холодка отозвался в ее душе эхом мысленного итога: нужно дать Еве самую лестную характеристику, особенно ее уму и проницательности, чтобы Афанасий не догадался, что на самом деле она нуждается в срочной поддержке.