Текст книги "Эрон"

Глупо, но точно сказала в сердцах Хахина: «Да разве такое в Советском Союзе возможно?

Наступила жаркая грозовая весна, и одна за другой прокатились над Москвой свежие грозы. Сначала огненно-багровые валы, водовороты лиловых пучин, ливни и шагающая сквозь воду сухая паутина молний, а после – свежая липкая зелень и холодные массы озона повернули Надин к жизни. Почуяв воскресение чувств, она вдруг купила складной дамский велосипед. Ее протест приобрел новую форму. Это было прекрасное легкое сверкающее создание на мягких шинах с уютным пахучим кожаным седлом, с изящным певучим звонком, с жирно-масляной цепью, упругими гуттаперчевыми ручками. На велосипед было больно смотреть, так он сверкал на солнце. И главное, от него веяло свободой. Ранним-ранним утром она успевала до проклятой работы сделать несколько кругов вокруг соседней школы, покружить, выделывая вензеля, вокруг баскетбольных щитов пустой спортплощадки. Вечером сил на велосипед уже не было. А самый кайф выходил в воскресенье, когда можно было гнать по автостраде, чувствуя ветер скорости.

Роман с велосипедом совпал с тем, что рыжая гадина Мясина подписала Наде заявление на отпуск, несмотря на то, что отпуск Навратиловой был положен только через 11 месяцев после трудоустройства, то есть шестого сентября, а она – бац – отпустила сейчас, в июле. Это был чистый жест самодурки, и только. Сначала Надя хотела поехать домой – соскучилась по матери и Любке, но дом был поставлен на капремонт, мать с сестрой жили в общежитии – эти обстоятельства были свыше ее сил, засобиралась было на юг, но почувствовала, что для такого рывка душевной энергии явно недостаточно. Кроме того, ей не хотелось расставаться с велосипедом, и Надин взяла бросовую путевку в третьеразрядный подмосковный пансионат. Туда можно было прикатить на своих колесах.

Маленький красный рюкзачок за спиной, там пара бутербродов, бутылка «Пепси-колы», все та же зачитанная книжка Франсуазы Саган. Мыло, паста, зубная щетка, нижнее белье.

Белые гольфы до колен, шорты, выгоревшая футболка с белой цифрой «6».

Пансионат размещался в бывшей дворянской усадьбе. Это была богадельня, где Надя разом оказалась самой молодой обитательницей. Быт был так же мерзок, как и в общаге, но она была свободна, а вокруг раскинулись очаровательные окрестности. В пансионате она только завтракала, а затем уезжала на весь день крутить педали. И возвращалась только к ужину.

Велосипед, как и зонтик, – самые идеальные ручные машины человека.

Маршрут ее одиночества был один и тот же: сначала она катила велосипед по узкой тропе среди кустов цветущего шиповника и дикой вьющейся розы в сторону водоохранного канала, затем – уже на колесах – по асфальтовой дорожке вдоль открытой в бетонном ложе воды; здесь она обязательно вспугивала зимородков, которые караулили у воды юркие серебристые рыбьи струйки, затем она одним махом пролетала через территорию легочного санатория по тенистой липовой аллее, оттуда через милый мостик выезжала на грунтовую дорогу, бегущую по дикому прекрасному лугу, который огибал огромный заброшенный гравийный карьер; луг был каменист, но полон пестрой мелкой красоты луговых цветов: пены белой кашки, меланхолии колокольчиков, желтизны мышиного горошка, курчавых прелестей глазастого бессмертника; здесь пейзаж распахивался на все четыре стороны света, виднелись вдали парные башни градирен, сверкали на пологих холмах исполинские сферы радаров – тут проходило одно из концентрических колец противоракетной обороны Москвы; дорога выводила ее на прекрасное новенькое шоссе, где ее часто – в 10 часов – обгоняла одна и та же ярко-желтая иностранная машина с легко запоминающимся номером «К 6565», с плаксивой собачьей мордой на заднем сиденье, с ракетками для большого тенниса и – тоже! – складным велосипедом. О, из машины за ней следили серые цепкие глаза красивой женщины за рулем; каждый раз при встрече в них мелькала тень размышления – упрямая амазонка верхом на сверкающем пауке напоминала слитностью страсти какое-то стихотворение… Валери? Сен-Жон Перс? Здесь, на шоссе, можно было приналечь на педали, нагнуться к низкому рулю, выжимая скорость. Промчавшись по шоссе до поворота, Надя сворачивала под прямым углом влево и начинала спускаться, вылезая из седла, по крутому склону вниз, к тенистой долинке, по дну которой вилась цепочка живописных прудов, сшитых живой ниткой глубокой канавки. Кеды начинают прилипать к влажной торфяной земле. Индустриальный пейзаж скрывается из глаз, над головой встает мерцающее облачко стрекоз, его можно заметить лишь краешком глаз – вот оно дрожит и переливается стеклянистым муаром трепета. Прощай, грусть! Надя снова седлает велосипед и медленно катит по своему же вчерашнему следу дальше, в сторону розового солнца; канавка кишит головастиками. В низеньких чащах водяных ирисов, гусиного лука, осоки и страстоцвета привольно мелькать сухими тельцами Божьей мелюзге. Из пруда в пруд вода перетекает крохотными водопадами голубизны. Над душистыми камнеломками, заячьей капустой и тимьяном круглится рабочий гул диких пчел и шмелей, струнное жужжание мух, пугливый взблеск изумрудных брюшек. От живописной воды по изумительной красоты каменистому склону холма Надя выезжает прямо в пшеничное поле, которое тянется до самого сизого леса; здесь над ней нависает неясное чувство опаски, и все же она успевает, нажимая на педали, любоваться брызгами и фигурной резьбой васильков, робко синеющих в частоколе хлебных стеблей. Тропка так узка, что спицы секут головки косых колосьев. Поле заканчивается внезапным обрывом над крохотной речушкой с высокими берегами из красного песчаника, в которых чернеют норки береговых ласточек; здесь тропинка ведет к навесному короткому мостику на тросах, который пьяно и мило качается, когда Надя проходит его пешком, осторожно поддерживая велосипед. А вот и лес! Он опоясан колючей проволокой, а через каждые сто метров краснеют грозные щиты с надписью «Стой! Закрытая зона. Стреляем без предупреждения». Но Надя уверена – ехать можно: слишком уж расхристанный вид у щитов, буквы давно смыты дождями, часть щитов упала, колючая проволока на бетонных столбах отвисла, в глубь леса идет неширокая бетонная дорожка. Надя катит по ней среди порхающего пения невидимых птиц и легких колонн сосны; вот бетонная лента начинает плавно спускаться вниз, запахи разогретой солнцем смолы откосами света парят в партерах лесной колоннады, фиоритуры пеночек – рябь ветра на голубой воде белоснежных небес; велосипед летит со скоростью лесной птицы; а вот и цель! – заветное озеро, углы которого задернуты парчовой тканью тяжелой тины, отражения которого окружены тихими опахалами папоротника и лезвиями камыша. На берегу видны остатки солдатской купальни – разбитый деревянный причал, с которого в воду ныряет ржавая железная лесенка. Там Надя уложит велосипед на согретые доски, расстелет махровое полотенце, снимет кеды и гольфы, сбросит шорты, через голову стянет потную майку… вот ее разгоряченное тело открыто бессонному взору читателя: лепной торс натурщицы с маленькой грудью наяды, узкий звериный пах, охваченный светлым дымком волос, всосанный в живот лунный пупок; от возбуждения собственной наготой тело раскрывает лонную раковину и обнажает тайны гермафродита – маленький острый пенис мальчика-сатира, восставший из трещины на белокуром плоду соблазна, зреющем между ног. Надин ныряет в темную теплую воду и плывет на середину озера, освещенного отвесно стоящим солнцем. Возбуждение гаснет, раковина прячет в створках мускул моллюска. Голое плечо расталкивает листья кувшинок, ноги касаются стеблей стрелолиста в толще воды. На ее лице сверкают зеркальные очки – она снимет их только в сумерки, перед ужином.

Ее обгонял – как всегда небыстро – легковой автомобиль «К 6565» с плаксивой собакой на заднем сиденье, с ракетками для большого тенниса в чехлах и складным велосипедом – ровно в 10 часов, на отрезке Звенигородского шоссе. Чтобы обгонять одну и ту же велосипедистку, нужно быть настоящим маньяком! Услышав знакомый набег колес и тихий гудок, Надя притормозила резче обычного, ее мотнуло в сторону, а может быть, виноват был водитель, но лаковый бок дверцы огнем скользнул вдоль ее левой ноги, сдирая полоски кожи. От боли и толчка она съехала с дороги в кусты сирени. И нежный запах цветущих кистей пытался ее пожалеть. Хорошо еще, что машина шла так медленно, словно подкарауливая ее неверное движение, словно специально. Надя выругалась, вырулила обратно на обочину, слезла с седла. Опустила велик на землю. На левой икре краснели три кровавые полоски. Из нижней уже капало. Вот гадство! Машина, на удивление, остановилась, хлопнула дверца, и к ней – бегом – кинулась женщина в брючках. Так вот кто сидел за рулем.

Эти глаза давно заметили стройную гибкую девушку на велосипеде. В одной и той же линялой футболке с цифрой «6». С тощим рюкзачком за спиной. Всегда одну. Без юношей. Эти глаза принадлежали худой, высокой и курносой женщине.

– С тобой все в порядке?

Она некрасива, но это не важно, потому что в ней масса стиля и шарма, открытый выразительный взгляд, вздернутый нос с резко очерченными великолепными ноздрями. Веки прекрасной лепки. Она очень коротко подстрижена под мальчика. На плечах – свободная легкая куртка. Вокруг шеи нитка жемчуга.

– Так вы не иностранка? – возмутилась Надя. – Кто же так водит машину!

Навратилова промокала ободранную кожу носовым платком, кровь неохотно густела.

– Да вы просто спихнули меня с дороги.

Незнакомка не отвечала, только зияние ноздрей выдавало ее волнение. Стоя напротив, она молча смотрела на это девичье лицо, отмеченное каким-то диким своеобразием некрасивости и красоты. Львица с головой птицы. Она вся ушла в себя: неужели ей снова повезло?

– Чего вы так смотрите? – Надя опустила со лба зеркальные очки на глаза, отразить жалящий взор незнакомки. Странный взгляд курносой дамы смутил. – Что с вами, мадам?

– Извини, я замечталась, – она старалась справиться с ситуацией: девушка ее поразила. – Пустяковые царапки. – Дама легко присела и провела чуткими пальцами вдоль икры. Коснулась щиколоток. Руки некрасавицы были изящны и выхолены до блеска. Внезапно она сильно давнула, и загустевшая кровь вновь ожила.

– Ой, – вскрикнула Надя, – вы с ума сошли. Больно же.

И тут психопатка по-собачьи лизнула рану языком.

Надин онемела.

– Ты кто? – женщина выпрямилась во весь рост. – Давай знакомиться. Меня зовут Нора.

– Зачем? – очнулась Надин.

– Затем, что я отвезу тебя, – она вытерла окровавленный рот бумажной салфеткой.

– Спасибо. У вас с головой в порядке?

– Слюна остановит кровь. Тебе опасно ехать с открытой раной.

Нора прислушалась к голосу девушки, это был низкий гортанный голос юноши-женщины, терпкий на слух. Надо будет посмотреть на себя в автомобильное зеркальце: ей показалось, что она раскраснелась. Во рту дымил пунцовый дымок с привкусом крови.

– Ммм… – Надя сильно ступила ногой, чтобы проверить мышцы. Алая полоска тут же юркнула в кеды.

– А велосипед? – сдалась она на милость идиотки.

– Он же у тебя складной. – Туфельки Норы стучали по асфальту, у нее легкая балетная походка. – Спрячем в багажник.

Надя подняла велосипед, сложила пополам, Нора открыла багажник. Там было совершенно пусто, и велик свернулся вполне уютным калачиком. Тебе хорошо, дружок? Нора открыла заднюю дверцу.

– Сезам, фу! Не бойся, он не кусается.

Сезам смотрел на гостью весьма спесиво. Это был пес какой-то неизвестной Надин курчавой шикарной породы с вислыми ушами.

Кокер-спаниель.

– Нет, я люблю ездить на первом сиденье. – На ее лице легко читалось: я хочу быть сама собой и все делать по-своему.

Она не скрывает свои чувства, отметила Нора, потому что колодец слишком глубок, ладошкой не вычерпать, но у нее должны быть уязвимые места. В зеркальце лицо Норы хранило спокойствие, только щеки отдавали легким жаром внезапной влюбленности. Никто бы не мог сказать о том, что утром, всего полтора часа назад, Норе пришлось выдержать одну из самых душераздирающих сцен за всю ее жизнь. Вот, наверное, почему, увидев опять на все том же отрезке шоссе одинокую велосипедистку, она, притормозив «вольво», мягко догнала жертву и, обгоняя, рискованно качнула чуть приоткрытой дверцей, задев кружащую ногу. Вышло блестяще. Нора водила машину с 15 лет.

Надя уже немного освоилась, машина шла с мощным напором и очень легко. Внутри красиво, как в будуаре кокотки. Кокотке, наверное, лет тридцать пять. Или больше? От нее веет следами минувшей ночи, дуновением «Ша Нуар». Ей нравилось это приключение с курносым эльфом, Надя думала докатить до поворота и выйти, но поворот к бору мелькнул, а она молчала, наслаждаясь мягким сиденьем, ароматом, шиком, откинув голову на высокую спинку с удобным валиком.

И Нора тут же почуяла, что хватка ослабла.

– Куда ты каждый день ездишь?

– А вы?

– А ты нахалка.

– Нет, просто ваша машина как часы. Ровно в 10.00. Сзади раздается гудок – и фьють. Мимо. И всегда собака на заднем сиденье. Я решила, что хозяин просто маньяк. Рехнулся на точности прокатить мимо ровно-ровно. Но я никогда не видела пунктуальных женщин… а со мной все просто. В девять кончается завтрак, и я сразу качу из пансионата. Здесь недалеко нашла чудное лесное озеро. Купаюсь.

– Я еду на дачу… от врача, – сказала Нора, морщась от вранья. Она хотела понравиться такой замечательной девушке.

Сезам ревниво рычит, он встревожен изменой хозяйки.

– Ты отдыхаешь в пансионате?

– Да, у меня отпуск.

– Отпуск? Так ты не студентка? – Отпуск, к этому слову надо привыкнуть. – А почему ты ездишь одна? Всегда одна. – Нора видит, что такой девушке нравится в такой машине. За боковым стеклом замелькали дачи. – Кури. – Нора протянула пачку дамских сигарет. Девушка благодарно вытащила тонкую штучку. Сезам раздраженно простонал: он терпеть не мог запах дыма. При нем никогда не курили в машине. «Вот еще не хватало из-за нее поссориться с Сези». Но стон собаки был нужен хозяйке, Норе не хватало открытых эмоций в столь машинальном общении шофера с попутчиком. «Может, предложить ей травки?»

– Тебе не скучно без мальчиков?

– Мне никогда не скучно одной. Скучно только в компании.

– Болит? – Нора коснулась ноги… маленькая коленная чашечка, розовые потеки вдоль голой кожи, белый носочек выглядывает каймой из ношеной кроссовки.

– Немного. Я поняла, вы это сделали специально. Но зачем?

Нора вздрогнула от чертовой проницательности, и ее страх передался Сезаму, пес нервно залаял. «Сези! Фу!»

«Больно лаять, когда во рту такой язычище, – рассеянно думает Надя, – можно поранить язык».

– Зачем? – задумалась Нора. Машина подкатила к дачным воротам. – Еще не знаю.

Пискнуло, и ворота автоматически открылись. «Вольво» подкатил к дому. Нора вышла первой и стала тянуть за поводок, пес обиженно упрямился прыгать на землю. Он уже всерьез ревновал.

Дом построен по рисунку Шехтеля из архива маэстро архитектуры.

Надя совершенно ничего не понимает в дачах, поэтому не придала никакого значения ни ее внешнему виду, ни тому, что успела увидеть внутри. Нора же отметила про себя, что девушка все принимает как должное. В том числе и загородный дом, какие редкость среди русских.

Навратилова еще не умела замечать быт. В этом суть любой молодости. Она могла только страдать от быта.

Нора повела девушку в ванную комнату, где, нехотя подчиняясь, Надя поставила голую ногу на холодный гладкий мрамор массажной скамьи. В ванной стояли цветные сумерки: свет лил сквозь витражное стекло. Но она и тут не пожелала снять зеркальные очки с носа.

Нора включила воду и, намочив морскую губку, провела изрытой негой по коже. Вот оно, уязвимое место: она не боится женщин! Затем стала смывать красную пенку руками в тонких стальных браслетах. От ее лобзающих рук Наде вновь стало не по себе.

– Пустите, я не Христос, а вы не Магдалина. – Ощущение беспокойства нарастает. От телячьих нежностей Норы, как ни странно, становилось больней, потому что в ней расцветала ранимость, а там, на шоссе, когда ее облизал правый борт, она была прочной и рука твердо обрывала лоскутки содранной кожи. Там она груба и неуязвима. Здесь при тихом шафранном свете окна от запаха мыла и близости Норы, от вида ее шеи и рук, она стремительно превратилась в мишень для боли, для болезненной нежности.

– Ну пустите же!

– Тебе не темно в очках? – ее голос нервно вибрировал. Нора не ожидала, что ее тяга к девушке с кровью под ногтями будет настолько глубока, что она испугается ее потерять.

– Нет. Я отлично вас вижу. Даже лучше, чем раньше.

– Что ты хочешь сказать?

– Не стоит так сильно хотеть реванша. Если у вас неприятности, не стоит больнее ранить других. Это вульгарно. – От рук Норы по коже пошла гусиная рябь мурашек. Надя крепко сжала колени.

– Как ты догадалась? – сдалась Нора. На один миг страдание было спущено с поводка гулять по лицу, комкать кожу и старить.

– Отстаньте! – грубо осадила Надя хозяйку, она сама была напугана тем, что в ней просыпается та давно забытая женственность, мерещится в душе и сердце чувство нежности, похеренное в дождь, осенью прошлого года… Но до конца отпуска оставалось всего восемь дней. Впереди ее ждал ад красильного цеха, куда душе вход запрещен, караулила общага, где она разрешила проживать только бренному телу.

Выйдя из ванной, босая на одну ногу, с кроссовкой в руке, Навратилова смело повернула налево и оказалась не в прихожей, а в столовой.

Нора шла следом: я хочу облизать ее!

– Садись, бинтуй сама, – хозяйка протянула бинт, ее качала нервная зыбь, открыв бар, она наливает в бокалы вино.

– Выпей, это детский кагор.

На самом деле это был шерри-бренди.

– Вкусно, – Надя выпивает весь бокал и встает из кресла, осматривая ловко забинтованную ножку. Затем внимательно изучает Нору – перед ней все та же некрасивая курносая женщина с идеально ухоженным лицом, которое придавало ей исключительный шарм, ее глаза с огромными, как ноздри, зрачками, лихорадочно блестели, и такими же зрачками целил курносый нос. Сжатые губы, крепкие зубы, она отпивает вино, не мигая, и рука ее, ветка костлявой старухи, одета в холеную белую кожу. Надя не могла понять, сколько ей все-таки лет. Замужем или нет. Чей это дом? Да и кто она, наконец! Еще никто не ставил ее так надолго в тупик, обычно за полчаса Навратилова могла составить мнение о любом человеке. Но сейчас была бессильна и, мысленно отступая, совершила первую ошибку.

– Вы странная, Нора.

– Странная! – лицо курносой скривилось ядовитой ухмылкой, и она вмиг стала нахохленной гарпией, а глаза колюче блеснули. – Мне надоели твои стекляшки! – Нора смело сорвала очки с лица раненой девушки. Она была вне себя. Как могла она довериться проницательности этой дрянной велосипедистки? Ее лицо обещало намного больше, ведь она смогла догадаться, что инцидент искусно подстроен, что Нора специально задела ее приоткрытой дверцей. Как можно теперь подчинить ее?

– Как тебя зовут, наконец?

– Никак! – Надин сузила глаза, загадка ее лица обнажилась: в нем не было ни капли ожидания жизни, она ничего не ждала от судьбы и искала смысл только в самой себе. – Я лимита, мадам. Меняю кровь на московскую прописку, чтобы стать буржуа.

Буржуа!

Единственное оскорбление, которое могло вбить гвоздь в трепетный мозг.

Нора отшатнулась – девчонка парировала удар неотразимым тоном пинка презрения к буржуазности… отшатнулась и все проиграла.

– И отдайте мои очки, у меня других нету. – Надя выхватила очки, возвращая Норе такой же грубый цинический жест, машина гордыни сломалась. – Гуд бай.

Гордость, схваченная судорогой унижения.

Курносая маска, продырявленная раздутыми ямами. Теперь она шла правильно – вот и входная дверь.

– Погоди, – догнала хозяйка, – я все поняла. Обязательно позвони. Вот держи.

– Что это? – ляпнула Надя, изучая ломтик картона.

– Визитка. Моя визитная карточка, – невольно рассмеялась та и добавила уже холодно: – Чтобы жить, прописка не обязательна. Живи и все.

Карточка отливала лимонным колером. Там было напечатано:

Нора Мазо. Хореограф.

И указаны три телефона, в том числе телефон в Париже. Все-таки иностранка?

– Я могу тебе очень даже помочь, – ей стало ясно, что она не оставит попыток ее приручить, чтобы покориться самой.

Выкатывая велосипед из дачных ворот, Надя думает о последних словах курносой психопатки: чтобы жить, прописка ни к чему. Эта элементарная мысль поразила, боже мой, какая ты дура, мой ангел! Тебе не приходит в голову ни одной точной мысли. От бессилия Надин на миг закрывает глаза. А открыла очи орлицы прямо в цехе и некоторое время бессмысленно глазела на непонятный, сверкающий кровью предмет в правой руке. «Навратилова!» – ей опять кричали. И давно. «Ведь это ты – Навратилова, – подумала она, – а это крюк, чтобы цеплять барабан в красильной ванне. И не в крови он вовсе, а в красной краске».

Вокруг стоял все тот же ад аппретурного производства. Только дышалось не так, как зимой, а немного легче: все окна были распахнуты. Но сентябрь выдался на редкость жарким. И грозы накатывали по летнему расписанию ближе к вечеру. Их оставили работать после смены, цех опять не выполнял план. В висках отчаянно перестукивалась кровь, у нее шли больные дни, голова кружилась от запахов краски, кажется, ей никогда еще не было так дурно. Автоматически сунув крюк в ванну, Надя стала нашаривать барабан и вдруг, качнувшись, чуть не обмакнулась лицом в это грозное анилиново-ядовитое месиво. Этот испуг и стал последней каплей в чаше долготерпения. Утопив крюк на проклятом дне алой тошниловки, она спокойно содрала с рук резиновые перчатки и закинула в угол комок лягушачьей кожи. Стащила с головы платок. Освобожденно тряхнула гривой волос. Все, я свободна. Шабат! «Ты чего?» – подбежала Зинка Хахина с крюком в руке, в бабьем платке, натянутом на лоб по самые глаза, в пегой от краски робе. Тогда Надя стащила с себя и защитную куртку, оставшись в футболке. «Чего ты?» – Хахина продолжала таращить глаза.

– Генук! С меня хватит. Пошли со мной.

– Куда? – Хахина попятилась.

– Да никуда. К черту. На все четыре стороны. – И Надя вцепилась ей в руку: – Выбрось этот крюк.

Между ними завязалась нешуточная борьба. Навратилова попыталась выломать крюк, а Хахина держала его мертвой хваткой. Тогда Надя сорвала с ее головы бабский платок. «Пошли, тебе говорю!» – «Не пойду!» Выронив крюк на кафельный пол, Хахина вцепилась в край ванны, пытаясь вырваться из Надиных рук. «Пусти, пусти, сука!» – в ее глазах стоял рабский ужас. От оскорбления Надя опомнилась. Голая маленькая Зинкина ручка махонькими красными пальчиками в заусеницах безнадежно вцепилась в эмалированный край судьбы: она не хотела жить.

Навратилова быстро пошла к выходу. Вон и навсегда. Подруги были ошеломлены ее решением – бросить год адской работы коту под хвост? Как так! Завтра же вылететь из общаги! Уйти, когда остался всего лишь год до постоянной прописки и собственной комнаты в семейных общежитиях! Отговаривать никто не решился. Знали, что решения ее бесповоротны. Но уже ночью Надя подумала, что просто все кинуть, плюнуть и рассчитаться будет все-таки подло. И утром пошла по общежитию собирать подписи под коллективным письмом в Министерство химической промышленности. Главный упор Навратилова делала на то, что цех поставил на капитальный ремонт подвесную дорогу, после чего барабаны с неокрашенной тканью пришлось таскать на своем горбу, а к ремонту подвески даже не приступили.

«Вот почему крашеная гадина выставила меня в отпуск, – думала Надя, – знала, что я первой начну протестовать: пусть ремонтируют по ночам, если надо, пусть платят сверхурочные ремонтникам, но только пусть не выезжают за счет женщин-обрубков». Всякий раз, когда Надин мылась с подругами в общем душе, у нее щипало в глазах от жалости. Во что адовый труд превратил молодых девчонок: жилистые мужские руки сантехника, отвисшая грудь, варикозные вены, всеобщая злобная покорность, тихое робкое стояние в струях дурной то холодной, то горячей воды, синюшно-цыплячий цвет тел, кисти рук, багровые от несмываемой краски, красители под ногтями, жидкие волосы, лысые лобки… неужели и я стану такой же? Девушки сами шутили над собственной участью – эй, свеклы!

Так вот! Никто не захотел поставить под письмом свою подпись. Надя была в ярости от такой вот всеобщей трусости на фоне постоянного возмущения условиями труда. Днем она сходила в отдел кадров, попыталась выдрать из рук кадровички свою трудовую книжку. Она знала, что с нее потребуют месячной отработки, и все же на что-то надеялась. Фиг! Кадровичка криком потребовала еще месяц работы в цехе, как положено по трудовому соглашению. Навратилова только рассмеялась, черт с ней, с трудовой книжкой и трудовым стажем. Проклятые заботы советских клопов! Хорошо еще, паспорт не отняли. А уже вечером к ней хмуро заглянула комендант и потребовала освободить койко-место. Немедля. Надя стала собирать вещи. Комендантша была инвалидом Великой Отечественной, ходила на протезе, можно ли спорить с безногой несчастною старою бабой? Но тут за нее с матом вступились злые девчонки: «Какого ху тебе надо, козлина! Уё отсюда…» Комендант молча ушла, а через полчаса привела в комнату новенькую, с ордером на койку Навратиловой. Глупышка весело втащила за собой увесистый чемодан и, еще ничего не сообразив, достала бутыль домашнего вина, украинскую колбасу, хлеб. Выгнать дуреху-хохлушку за порог ни у кого не хватило духу. Зато выпили от души. Первую ночь Оксана спала на полу, где ей устроили постель из одеял и пальто. Словом, днем надо было отчаливать. Надя заснула только под утро: она спала на спине, подтянув ноги острым холмиком вверх и закрыв лицо локтем, словно защищалась от солнца. День выдался дождливый, уже по-настоящему осенний, промозглый. По асфальту тенькал нудный паучий дождичек, Москва привычно встречала и провожала ее одним и тем же дождливым почерком клякс. Решено – еду домой, в Козельск, вот уж там-то всегда идет дождь. Запихав вещи в рюкзак с заветной книжкой Франсуазы Саган, она взвалила тяжесть на плечи. Здравствуй, груз.