Текст книги "Эрон"

Местом дуэли выбрали рощу возле подмосковной дачи Карабана в Архангельском. В воскресенье, через два дня, ровно в полдень.

Вадик Карабан ехал к Пруссакову в паршивейшем настроении. По идее, он был обязан немедленно сообщить о том, что стряслось, отцу. Опека Билунова-младшего была его негласным поручением, пристрелкой к будущей профессии телохранителя. Но стоит только настучать, как дуэль не состоится, а он? Он будет с позором изгнан из круга, которым он – сын охранника из Девятки – очень дорожил.

Над Москвой кружила декабрьская вьюга. Заряды снега били по стеклам «форда». Пороховые змеи поземки струились по широченной стрит Горького злыми ручьями. Редкие прохожие бежали к метро «Проспект Маркса», прижимаясь к домам. Кое-где в витринах уже зеленели иглы синтетических елок, сверкали снежки стеклянных шаров, курился цветным дымком серпантин. Накатывал новый, 1974 год. Карабан включил мощный «Грюндиг». Сквозь радиошум легко прорезался «Голос Америки», диктор сообщал подробности подлета «Пионера-10» к планете-гиганту Юпитеру. Внезапное вторжение космоса для молодой души было неприятно, как, рискнем сказать, голос Бога. Космос для Карабана был вариантом слова «смерть». И надо же, из бездонной глубины смерти выкатывает бычьим белком кровавый глаз Юпитера. Бр-р-р! Пережидая красный свет на углу перед Центральным почтамтом, Карабан воровато сунул руку в бардачок, нашарил холодную сталь пистолета. Палец нащупал выходное отверстие ствола ПМ – послезавтра отсюда вылетит раскаленный кусочек свинца и размозжит чей-то череп. Пока из него были убиты кошка, пара ворон и собака. Улица косо улетала вниз, к Манежной площади, к Кремлевской стене, над которой дымили в вихрях вьюги пятиконечные костры рубиновых звезд. Здесь небо не заслоняли здания, и на фоне ночи по-царски взлетали салюты пурги. На повороте к Манежу «тойота» с дипломатическим номером нагло – чуть не чиркнув по борту – обогнала карабановский «форд». Чертыхнувшись, Карабан дал газ и устремился в погоню. Лишь на повороте к Большому Каменному мосту он смог нагнать косого наглеца и так опасно прижал «тойоту» к бортику, что тот, спасаясь от столкновения, вылетел колесом на бордюр и затормозил. За стеклом дипломата мелькнуло искаженное страхом женское лицо. Мертвый взгляд Карабана отхлестал даму по щекам. Пристрелить бы тебя, сволота! Сорвав зло, Карабан успокоился. А в лифте решил: «А! Будь что будет». На звонки в дверь открыл сам Илья. И тут же в прихожей Карабан с мрачным удовольствием прочитал ему пункты картеля. Он был злым, даже злющим мальчиком и любил видеть чужой страх. Но Илья не дал ему повода для злорадства – отрешенно согласился с написанным. Он уже казался убитым. «А теперь подпишись». Пруссаков ушел в комнату за ручкой. В доме были гости, на вешалке висела груда меховых манто, отливали электрической искрой бобровые воротники, доносился смех, звяки посуды. Карабан дышал мстительным духом мысли: веселитесь, гады, на носу – поминки. Он задумался, где, интересно, поставят гроб с телом Ильи? И еще раз ухмыльнулся: конечно же, на обеденном столе, где сейчас навалом жратвы. Тут приоткрылась морозно-матовая дверь, и в прихожую на миг выглянула любопытная мордашка младшей сестры Пруссакова – здрасьте! – но, видно, что-то столь жуткое было написано на лице незваного гостя, что она поспешно захлопнула дверь.

Не снимая перчатки, Карабан принялся кусать свои пальцы, чтобы не выдать себя адским хохотом из прихожей.

В воскресенье к одиннадцати часам все собрались на даче Карабана. Дом стоял пустой, промерзший насквозь, поэтому пальто и перчатки не снимали. Билунов и Пруссаков находились по разным комнатам. Секунданты Клим Росциус и Вадик Карабан, сгрудившись в столовой, дергались, говорили громко то о пустяках, то о предстоящей дуэли, часто уходили к соперникам, снова возвращались. Вели себя так, как ведут себя люди, которые хотят запрятать в шуме и сутолоке страх и озабоченность. Ждали одного знакомого студента-медика для исполнения роли врача. Карабан откупорил бутылку коньяку, пил из горлышка: вся посуда была увезена на зиму в Москву. Росциус пить отказался из брезгливости к горлышку, побывавшему в глотке дружка. Соперникам коньяк не предлагали. Илья сидел в кресле, подняв воротник дубленки, с закрытыми глазами. Билунов, не пытаясь скрыть волнения, нервозно мерил спальню широкими шагами. Утром он неудачно побрился, дрогнула рука с опасной бритвой, и на щеке остался свежий порез, залепленный сейчас полоской пластыря. Это, наверное, дурная примета… наконец у ворот просигналил «москвич» Ардачева, с ним был врач – сонный похмельный толстяк-бородач в золотых очках, некто Филя Фиглин. Эскулап никак не мог поверить в дуэль и все вертел головой, ожидая, когда же кончится сия затянувшаяся шутка, зато коньяк принял всерьез. Ему сразу дали денег, но он по-прежнему надеялся на подвох.

Ардачев сказал, что он против этого идиотства, но подчиняется большинству – и демонстративно заклеил рот пластырем.

Молчи, хер с тобой!

На двух машинах поехали в рощу. В первой – Карабан с Билуновым, во второй – Пруссаков, Росциус, Ардачев и доктор. День выдался морозный, солнечный, с ветерком. По небу мчались пышные облака летних очертаний. Когда выбрались из машин, услышали в морозном просторе ледяную дробь дятла и густой грай ворон, взлетевших из рощицы при виде людей. Карабан вел цепочку фраеров по лыжне на поляну, где он ранним утром расчистил полоску земли длиной в двадцать метров и притоптал лыжами снег. Пруссаков два раза хватал рукой снежного наста и, куснув, отплевывался от снега, пропахшего хвоей. Дважды он проваливался по колено, его секундант Росциус уже поставил на нем мысленный крест, Илья не мог побороть страх.

Только увидев вытоптанную полосу, бородач-эскулап застыл с полуоткрытым вишневым ртом, затем нашелся:

– В обязанности секундантов входит попытка примирить соперников, – обратился он к Карабану, приняв его за главного, потому что тот заплатил.

Тот глухо выматерился, он как раз проверял пистолет, пощелкал предохранителем, вставил обойму, а затем выстрелил вверх. Звук выстрела прозвучал в толще холодного света резко и властно, как голос самой смерти, который она же и освистала раскатом короткого эха. Лопнула незримая струна, на которой была подвешена рощица к небосводу, с косых еловых лап немо посыпались струйки снега, как-то странно примолкли вороны. Роща глухо осела в снегах.

– Держи. В обойме один патрон. Пушка на предохранителе.

Голос Карабана хрипел.

Илья рукою в перчатке взял пистолет и отрешенно спрятал в карман дубленки. Билунов стоял ко всем спиной, ему не хотелось видеть Пруссакова, и это ему почти удалось. Тот был лишь звуком шагов, синей тенью на насте, кашлем, но не человеком. Филиппа знобило. Вдалеке виднелись колоннады Архангельского: желто-белый дворец на фоне просторных снегов, отороченных хвойной зеленью зимнего леса. Солнце разливало божественный свет, который говорил о том, что идеалы импульса неуязвимы.

После выстрела лесная тишь стала прямо-таки гробовой тишиной.

Карабан отмерил пятнадцать широких шагов, воткнув ветки, пометил точки расстояния между соперниками и вернулся.

– Расходитесь!

– Вадим, – истерично возопил бородач. – А как мы потащим тело? Или зароем здесь? Ты взял лопаты?

Он пытался хотя бы такой ужасной подсказкой остановить дуэль.

– Молчи, дурак, – Карабан пьяно толкнул кулаком в переносицу эскулапа.

Пузан обиженно надулся.

Вдвоем с заклеенным Ардачевым они смотрелись комично.

– Послушайте, – вдруг вступил нервозным фальцетом Росциус, – я убежден в том, что мы угодили в ложные обстоятельства. Глупо стреляться из-за столь смехотворных причин. Мы здесь из-за потаскухи? Или есть другие пружины, которых я не вижу? Если причина указана верно, ссора из-за блядехи, то это просто смешно! Смешно! Вы оба смешны!

– Ты нарушил седьмой пункт картеля, заткнись, – Билунов говорил, по-прежнему стоя спиной ко всем остальным.

Пруссаков шел в левый конец дистанции, он слышал слова Клима, но не оглядывался, ноги его слегка подкашивались, он больше всего боялся упасть и, нетрезвый от страха, весь сосредоточился на передвижении этого полубольного вязкого тела, которое, сырея, не хотело умирать и боялось смертельной раны. Душа волочила кишки по снегу. Он, юноша, впервые переживал бренность так ужасно впритык, с хрипом животного вдыхая морозный воздух, которого осталось так мало, и часто-часто моргая от снежного блеска, евшего поедом обессиленные глаза. Временами Илья с трепетом видел, что мир моргает и гаснет, что он чернобел и абсолютно бесцветен. Слова Клима, сказанные фальцетом, гудели в ушах, как басовые шмели смерти, звуки скапливались почему-то во рту, где и без того разбух в тесноте пересохший язык, царапая нёбо.

Совсем иначе переживал предчувствие возможной гибели Билунов. Он почти отсутствовал в самом себе и отчетливо видел все происходящее со стороны, низко-низко паря над собственной смертностью, потусторонне наблюдая красивое лицо незнакомого юноши с высокомерным ртом. Этот юноша казался ему настолько чужим и непохожим на Билунова, что он почти равнодушно думал о его гибели от пули, не верил, что в этой плосковатой фигуре есть кровь, думал, что ее нет, что если и плеснет чем-то в снег из сердца сквозь рот, то это будет непохоже на красное.

– Я требую объяснений! – продолжал чадить Клим Росциус, прикрывая голое горло перчаткой. – Молчите?! Что ж, я не собираюсь подыгрывать глупости.

И на этом закончив эскападу, Клим вдруг бросился бегом назад по лыжне, в сторону оставленных машин. Первым кинулся вдогонку Карабан, за ним Билунов. Врач, прислонившись к стволу, закурил дрянную папироску и с надеждой ждал, что все это кончится конфузом. Он думал, что партийные сынки хотя и разошлись не на шутку, но у них не хватит пороху чувств, чтобы довести дуэль до конца.

Филипп первым догнал беглеца, сбил с ног, перевернул на спину и уселся на грудь.

– Не финти, Клим! Чистеньким хочешь остаться? Не выйдет. На вот, поешь говна, на! – И он пихал в ротик Росциуса кулак мерзлой земли.

– Дай эту суку мне, – Карабан, схвативши под мышки, поднял Билунова, а затем пинками заставил Клима подняться. Билунов в потоке эмоций ударил Карабана в зубы и разбил губы. Но тут же обнял его.

Клим в панике смотрел на остервеневших друзей.

– Дело не в Верке, – задыхался от погони Филипп, – дело том, кто мы? И не надо искать особых причин для ответа. Любое объяснение будет плохим или пошлым. Да, мы угодили в ловушку обстоятельств. Здесь ты прав. Но вся жизнь – ловушка, из которой надо выйти достойно. Ты ищешь причину, словно какую-то выгоду. Нет здесь никакой выгоды для нас, Клим. Нет! И я не собираюсь ничему учиться у жизни. У поганого здравого смысла. Дело проще: способны ли мы прожить ситуацию до конца? Да или нет! Третьего не дано. Мы ни черта не добьемся от судьбы, если будем рыться в ней в поисках выгоды. Не добьемся, если не будем готовы отдать за судьбу жизнь.

– Филипп, я не ищу выгоды. Я вижу, что все это смехотворно. – Росциус обдирал с губ комочки земли и отплевывался окровавленным льдом.

– Нет, искать причины – значит искать объяснимого смысла! А смысл – это выгода.

– Смехотворно и значит – бессмысленно.

– Смешно не это, Клим, смешно, как ты привязан к жизни. А значит, всегда будешь в рабстве. Смешно то, что ты, оказывается, раб! Я был о тебе лучшего мнения. Уходи. Мне рабы не нужны.

Пауза.

– Ты меня не убедил, но я остаюсь, – глухо промямлил Росциус.

– Учти, когда я его убью, ты должен стрелять наверняка.

– Я не промажу.

И они опять обнялись, как это могут только русские мальчики.

Пруссаков отрешенно наблюдал за друзьями, стоя у метки. Еще ничего не началось, а уже все четверо были тронуты кровью: алел порез на щеке Билунова, сочился красным прикушенный язык Пруссакова, подсыхал кровавый наст на ротике Росциуса, плевал розовой жижей в снег Карабан.

Всем стало жарко на солнце в глубине русских снегов. В той стороне, где оставалась Москва, над гробовыми елями небо отливало космическим муаром.

Билунов встал у роковой ветки, сиротски торчащей в снегу.

Он все еще тяжело дышал.

– Стреляй! – крикнул Карабан Пруссакову.

Тот медлил. Долго не мог вытащить из кармана пистолет, наконец стальное тельце ПМ сверкнуло в его руке. Он сделал два шага к ветке и стал прицеливаться. Билунов чуть-чуть повернулся боком, прикрывая руками живот.

Вдруг Пруссаков резко приставил пистолет к собственному виску и дурашливо высунул язык. Все окаменели, но тот только тихо рассмеялся, наслаждаясь реакцией.

– Ты будешь стрелять! – крикнул Карабан.

Пруссаков снова начал прицеливаться, на этот раз помогая себе второй рукой. Было видно, что оружие трясется в ладонях.

– А можно стрелять с колена? – крикнул он.

– Нет, нет, – вмешался доктор.

– Помолчи, – подсек Карабан и обратился к Росциусу: – Разрешим?

– Нет, так они точно пристрелят друг друга.

– М-да, – Карабан все еще отплевывал слюнявый розовый снег, – стреляй стоя!

Хмыкнув, Билунов вдруг расстегнул молнию на джинсах.

– Надеюсь, это не запрещается?

И стал демонстративно мочиться в сторону пули.

Тут же грянул выстрел.

Билунов вскрикнул и упал на колени, обливая мочой брюки.

Пуля пробила ляжку!

На выстрел из чащи вылетела сойка и, сделав плавный вираж, снова вонзилась в гробовую еловую тьму. Ее напуганный зигзаг наискосок повис над поляной.

– Бегом! – Карабан рысью погнал доктора к раненому.

Подбежав, врач вытащил скальпель и взмахом пьяной руки распорол сырую от крови с мочой левую брючину. На простреленной ляжке вился, впиваясь в мясо, и бил темно-алым хвостом венозный червяк.

Билунов в испарине стиснул зубы.

– Навылет! Держи ногу! – и стал накладывать тугую повязку.

– Можешь стрелять? – орал Карабан, поддерживая ногу.

– Могу. Тащи пушку.

Нога упала в снег – Карабан побежал к Пруссакову – вырвал пистолет из мерзлой руки и опрометью назад – понимал, что Филипп вот-вот не сможет стрелять.

Донесся тревожный стрекот сороки, птицы виселиц, но заточенной тушки в чаще не было видно.

Доктор влил в горло Филиппа винтовой струйкой коньяк.

Взяв ПМ левой рукой – Билунов был левша, он оперся правым коленом в снег и, бегло, быстро слабея, мимолетно прицелившись прищуренным глазом, выстрелил.

Мимо!

Новая порция снежной пороши ссыпалась с ели, обнажая массивные нависшие лапы в игольчатых ножнах.

– Хватит! – кричали хором Росциус с Карабаном.

– Несите в машину! – пузырился слюною доктор.

Но Билунов велел продолжать пальбу.

Все пункты картеля были нарушены.

Карабан, матерясь вполголоса, загнал в пустую обойму новый одиночный патрон и снова побежал унизительной рысцой вдоль дистанции… трактирный половой на ристалище гордости.

Нетрезвый от страха Илья не мог найти сил, чтобы прицелиться и выстрелил почти наугад.

– Вот черт! – воскликнул врач. – Попал!

Зато дятел оборвал ледяной перестук барабана.

Пуля пробила черную грудь Филиппа повыше правого соска, и на свитерке закипела красная пена. С тяжелым свистом выходил воздух из легкого.

– Пробил легкое!

– А! А, а, а, – кричал Филипп сначала громко, затем все глуше оседая голосом в хрип. Его душа очнулась от боли в потном хрипящем теле, рот был полон слюны. Ему чудилось, что его проткнули раскаленным прутом. И смерть была лучше боли.

Птицы кружком поминок сгрудились над его зимней юностью.

– Стоять! Стоять, сука! – орал Карабан Пруссакову, который машинально метнулся в сторону, а затем, догнав нетрезвого зайца, стал выламывать ПМ из пальцев Ильи, отряхая ствол от снега и зубами выдергивая обойму из рукояти.

Морозная сталь воняла пороховой гарью и рвала на губах кожицу.

– Стой, где стоял, блядь!

Вставлен новый патрон.

Бегом к метке у изголовья Филиппа.

– Выстрел секунданта!

И, легко поймав в прицел ногу Ильи, Карабан нажимает курок.

– Еще один! – врач затравленно поднял мокрую голову. Раскрыв саквояж, он качался на коленях над Билуновым, и лицо его корчилось ужасом, дважды раненный был в болевом шоке.

– Идиоты, – отодрал Ардачев священный свой пластырь.

Пруссаков тоже упал.

Он лежал, зажимая рукой простреленную икру, и стонал от живой боли, от счастливого ужаса, что уцелел, что будет жить еще, еще, еще. Дышать этим сочным воздухом. Пальцы блаженно сырели от крови. Нога начала коченеть. Пруссаков видел над собой высокое небо и летящую наискосок чехарду белых тучек, среди которых леденел диск полдневной луны. Подносил липкую ладонь к глазам, кровь не пахла, а только краснела.

Ева узнала о дуэли и о том, что оба соперника ранены – Пруссаков легко, а Филипп тяжело, лишь спустя два дня после перестрелки в роковой рощице, и сообщила об этом сама старуха, которая несколько дней выдерживала ее в полной изоляции от мира, отключив параллельный телефон и не выпуская под разными предлогами, даже в магазин. Короткой домашней пыткой она мстила провинциальной выскочке за то, что ее поклонник, мерзавец Билунов, ранил ее внука. О том, что на самом деле стрелял в противника оруженосец Карабан, все, кто был на перестрелке, договорились молчать насмерть. Первым поклялся Илья.

Известие о нелепой дуэли юнцов громом поразило семьи Пруссаковых, Билуновых, Ардачевых и Росциусов. Родители обменялись ледяными звонками. Компании золотой молодежи было приказано прекратить свое существование: де факто стало де юре. Карабан навсегда изгонялся из всех четырех домов как главный виновник, уголовник и бретер. Пистолет ПМ был изъят. Отцы всех семейств были вызваны на дачу Билунова-отца, где приняли решение держать все в строжайшем секрете. Именно поэтому гроза не тронула ни один волос на голове Карабана-родителя и он был оставлен в штате магической Девятки, то есть девятого управления КГБ, которое отвечало за охрану партийной и государственной элиты СССР. О том, что стало подлинной причиной дуэли, никто из старших, конечно, не знал, была принята к сведению версия младшей сестры Билунова, что стрелялись из-за потаскухи Верки Волковой, после чего Билунов-отец позвонил на край света в Порт-оф-Спейн, послу Волкову. И в середине семестра, взяв академический отпуск, Вера срочно вылетела к отцу. Она была счастлива оставить постылую Москву. Все еще измотанная тяжелым абортом, с похудевшим лицом, на котором углем чернели роковые глаза, путешественница с наслаждением опустилась в мягкое самолетное кресло, окунаясь с головой в птичий щебет чужой речи, утопая в ином, отпивая в небе разных вин из бутылок, которые звякали на передвижном столике стюардесс – да пропади все пропадом! – и прохладно кокетничала с лиловым африканцем соседом, радостно щупая языком английские слова под сводами нёба. Она улетала в ссылку, в городишко черных толстух и изношенных машин с правым рулем, одной улицей из двухэтажных домов, что ведет в порт, и двумя небоскребами высотой в десять этажей. Тоска…

А вот старуха Калерия Петровна не поверила ничему и, пронзительно вглядываясь в Еву, пыталась отыскать истинную причину дикой дуэли. Она мучила ее за завтраком, за обедом, но к ужину убедилась, что Ева сама толком не понимает секрета столь яростной вспышки, не является тайной пружиной событий, а главное, не использует чувство истеричного юноши в собственную пользу. Дуреха! Отсутствие расчета, конечно, делало золушку игрушкой в руках судьбы, за что старуха ее глубоко презирала.

Да, верно, она наивна (жует мысли Калерия Петровна), о чем говорит ее глупая просьба помочь навестить Билунова в спецбольнице, где скрывают от посторонних факт пулевого ранения… Но она слишком близко прикоснулась к золотым мальчикам, и ее надо гнать, немедленно гнать в три шеи… хозяйка отложила в сторону веер, попросила служанку заварить крохотную – пол чайной ложки – порцию смолотого кофе и сказала вдогонку о том, что сразу после Нового года, в конце января она даст Еве полный расчет, что больше в ее услугах она не нуждается. Спасибо! И ни полслова о вузе, о прописке.

На кухне у Евы впервые в жизни тряслись руки, ее подло обманули, использовали как тряпку, стереть пыль, и вот выкидывают из окна, целясь в мусорный бак у стены.

Вот тебе новогодний подарок…

Плюнуть бы в кофе!

Старуха секретно наслаждалась ее смятением.

А затем еще в три раза медленней обычного пилась малюсенькая чашка кофе, всасывалась лоснистая струйка сухими губами золотого черепа.

– Наши деньги, милочка, и наша власть – это форменное проклятие для наших детей и внуков, – брезгливо откровенничала она, – они дадут все, но потребуют максимум отдачи. А самое тяжелое, самое беспросветное – это требовать способностей от собственных детей. Тут суд беспощадный… И чем больше можем мы, тем большего ждем от них. А способности от бога! Нас подкашивает бездарность наследников. Это месть жизни всем нам. Вот Илюша. Он злой мальчик, гордый, по-умному жестокий. Мы бы сделали для него все! Илюша, от тебя требуется только одно – соответствуй нашим мечтам относительно твоей судьбы! Но, увы, по большому счету он бездарен. И мальчик знает это. И страшно измучен таким подлым обстоятельством. Будь у нас меньше возможностей, он был бы счастливей. Жил бы как-то. Добивался благ, карабкался вверх. На эти таракашные ползки у него б ушла вся жизнь. И малых способностей достало б. И счастлив бы был в меру. А наверху карабкаться некуда. Конкуренция в кругу правящей элиты договорная. Это всего лишь список должностей. Номенклатура… Но по гамбургскому счету Илюша не тянет. Он не умен так, как это надо нам, для серьезной политической карьеры. У него слабая интуиция. Это беда! Нет врожденного чувства опасности. А с властью не шутят. Это бритва без ручки. Она всегда режется. Словом, он почти что обречен быть на вторых ролях. При его-то самолюбии… Иметь все под руками и не иметь пальцев, чтобы взять это все, и зубов, чтоб откусить.

Старуха опрокинула саксонскую чашку на блюдце, погадать на кофейной гуще.

– Милочка, те, кто внизу, и не подозревают об этом ужасе правды. Когда у тебя есть все, ты остаешься наедине со своей судьбой, а не с жизнью.

Калерия Петровна замолчала, рассматривая изнанку фарфора, хм… гуща отвернулась затылком покойника.

– А еще тебе скажу по секрету, дружок, что деньги не решают душевных проблем. Наоборот. Таких чертей напрудят из сердца. Жена моего племянника была из медсестер Четвертого управления. Сумела женить холостяка на себе. Молодая баба из низов. Санитарка с большой задницей. Душа посудомойки. И вот пешка выходит в ферзя и разом лишается всех житейских проблем.

Ева поняла: «Этот десерт для меня».

– Шубы? Из енота, норки, волка, песца… Пожалуйста. Хоть десять. Слетать на весенний показ мод от кутюр у Кардена – ради бога. Бесплатно! С видом из отеля на Елисейские поля. И что же? Получив полную возможность стать собой, она стала сходить с ума от скуки. Нечем жить! Раз нет своих тягот, пыталась уйти в ребенка. Родила, но у нас нет проблем стирки пеленок, очередей к врачу, талонов на детпитание. Ребеночка приносит нянечка покормить грудью. Снова нечем заняться. И что ты думаешь? Она стала рожать проблемы бедного быта! У этой твари пропало молоко! Стала курить! Черт с ней, нашли одну колхозницу с такими титьками, что хватит и нашему карапузу. Что дальше? Она стала бить младенца! Дрянь, которая не подмывала дитя, не слышала его плача по ночам, купалась в комфорте… Однажды она погасила окурок о его ножку! Нянька пала в ноги племяннику, донесла. Ее бы, сучку, в психушку запереть. Жопой на уколы. Нет. Наши либералы прикрепили свинье личного лечащего врача, и не из дурней-мичуринцев, а стажера из Польши, психиатра, который учился по Фрейду. Это он первым сказал, что наша гризетка на грани самоубийства из-за дефицита духовных проблем при полном отсутствии жизненных тягот. Вот как бывает у золушек! Какой принц? Головни бы погрызть из камина!

– Мне такое счастье не грозит, Калерия Петровна.

– И ведь как в воду глядел, – старуха пропустила Евину реплику мимо ушей, – эта паразитка свела счеты с собой. И где? В раю! На французской Ривьере, в пансионате французской компартии, где мой племянник взял для сволочи номер из четырех комнат, с двумя туалетами и лоджией с видом в сторону моря. Загорела и повесилась.

Хозяйка замолчала, устремив взгляд в мертвую точку, и неожиданно с горечью в голосе подвела черту: многие считают себя праведниками только потому, что их никогда всерьез не соблазняли и не пытали. Остолопы! Просто дьявол не повернул головы в вашу сторону. Плыви, килька в маринаде…

Наконец Еву выпустили за хлебом. Первым делом она метнулась к телефону. Вокруг «Гастронома» в Доме Правительства масса автоматов, да и масса людей, кругом очереди, но у Евы был свой заветный, внутри, на третьем этаже, прямо на стене прихожей в парикмахерской. Об этом телефоне ведают лишь москвичи… Ева набрала номер Лилит, увы, та не отвечала. Узнать о состоянии Билунова больше не у кого. А что, если?.. И она отчаянно набрала его домашний полусекретный номер. Если ответит голосок сестры, она спросит, если чужой голос – повесит трубку. Ей повезло – ответила сестра. Ева наугад глупо попросила позвать к телефону Филиппа.

– А кто его спрашивает? – изумились на другом конце провода.

Ева путано представилась.

– Я тебя прекрасно помню, – перебил гордый голосок и объяснил, что Филипп в госпитале, под Москвой, что ей туда не попасть без пропуска, что самое страшное позади, кризис миновал, но брат еще очень слаб.

– Ты звони, я постараюсь помочь пройти.

Ева вернулась в дом и объявила хозяйке, что дожидаться конца января не будет, а уйдет завтра же, а может быть, еще и сегодня. Калерия Петровна отрезала, что этого не может быть, потому что ей придется подыскать замену, что заявлять подобное намерение положено минимум за месяц – и вообще замолчи! Ева, проклиная себя, не осмелилась перечить властной фурии. У Пруссаковой был особый магически-деспотический голос, которому просто невозможно перечить. Такой голос, наверное, мог быть у драгоценностей, если б они говорили: алмазом по стеклу.

Но странное дело, стоило Еве только взбрыкнуть и решиться на уход без промедления – сию минуту! – как в душе старухи шевельнулось нечто вроде злобной симпатии. Она вспомнила свою упрямую юность, руки по локоть в крови и внезапно тиранически сменила в душе гнев на милость, решила все ж таки помочь золушке: снять ей комнату, сделать прописку и устроить в вуз, о чем завтра же позвонила сыну. Тот боялся матери как огня. Записывая просьбу, сломал заточенный карандаш. Калерия Петровна упивалась собственной прихотью, предвкушая, как огорошит щедростью глупую девку при расчете в первый день февраля.

Но неспроста отвернулся покойник кофейной гущи, неспроста показал затылок. Прожить вместе до конца января не пришлось, за четыре дня до Нового года хозяйка скоропостижно скончалась.

В тот воскресный день она встала раньше обычного и в состоянии внезапной экзальтации уселась перед трельяжем, где ее сухая горячая рука отыскала посторонний предмет – Евину косметичку, дешевку из полихлорвинила посреди фарфоровых мопсов, черепаховых гребней и мраморных пудрениц. Запустив в нутро костлявые пальцы, она выудила жидкую французскую тушь «Ланком», перламутровую помаду для губ, сухие тени для век, модный в начале семидесятых годов цветной, с блестками, лак для ногтей и с бесстыдной жадностью принялась грубо и кричаще накладывать грим на свои трещины в сухой штукатурке. Вышло страшно, словно старуха собралась на панель. Что это было? Смертоносный позыв мертвой чувственности?.. Деревянно поднявшись с пуфа, старуха приблизила к зеркалу страшно размалеванное лицо, потерянно пошарила сверкающей рукой по отражению, словно пытаясь вынуть физиономию из прозрачной глуби, затем все в том же нервическом припадке потянулась губами к зеркалу и, отпечатав жирный поцелуй на губах отражения, вдруг упала с грохотом навзничь. Инсульт!

Она никогда никому не верила.

Она знала про себя, что душой похожа на старую хищную птицу, а стервятники пищей не делятся никогда. Она боялась только загробной жизни и хотела умереть бесповоротно.

Ева выскочила из кухни и увидала хозяйку опрокинутой на пол посреди груды уцелевших мопсов с высунутыми языками. Старуха лежала без движения с жутко открытым ртом, в котором сверкали погашенным жемчугом зубы, на которых высыхала слюна. Ева вскрикнула, Калерия Петровна была мертва, и глаза ее закатились под череп. Ева впервые стала нечаянным свидетелем чужой смерти, впервые осталась наедине с мертвецом. Надо было что-то делать, звонить, бежать, но Ева не могла сделать и шагу. Ее поразило, что хозяйка только что была живой, напевала под нос, пользовалась чужою косметикой, а уже насквозь мертва, и – плюх! – макияж сделал ее кончину почти отвратительной.

Смерть размалеванной потаскухи…

Ах, догадалась Ева прозрением потрясения: что-то почуяв, старуха панически уцепилась за Евину косметичку, она не хотела умирать, истерично хотела стать другой – Евой! – хотела, чтобы смерть не узнала Калерию и прошла мимо. Догадка была такой странной, она озарила синим светом в Еве такой неведомый прежде ландшафт всхолмленной души. «Чего ты стоишь!» – молча крикнула девушка. Но старуха упала так, что перегородила выход в коридор, надо было либо оттащить тело в сторону от двери, либо перешагнуть через труп. Прикоснуться? Брр… Ева выбрала второе и, сделав несколько гипнотизированных шагов, окоченело перешагнула через желтую золоченую руку в желтых кольцах на лимонном паркете. Боже мой! Змея на полу шевельнулась. Пруссакова зло блеснула слепыми белками. Не помня себя, не чуя ног, Ева распахнула дверь на площадку и кинулась наверх, в квартиру Пруссаковых-наследников.

Часа через полтора она могла бы вполне спокойно уйти навсегда из проклятого дома, тем более что ее уже почти выгнали, но в такой день это было бы бессовестно по отношению к людям, давшим ей кров, особенно к матери Ильи и дочери покойной – Розалии-младшей, которую она хотя и не любила, но уважала. Уйти в такой день, когда в доме особенно нужны лишние руки. Ева с мучениями не ушла и стала свидетелем первых похорон в своей молодости: безмолвный дом вдруг широко распахнул свои двери, и квартира заполнилась незнакомыми людьми, тропическими цветами в траурных лентах, венками, душными флоксами в горшках, закутанных в тюрбаны из черного газа, а там, в глубине огромной квартиры, на обеденном столе в пахучей раме живых цветов – пиявистые розы, пьяные орхидеи, накрахмаленные каллы – сияло в оправе гроба нечто мертвое. Старуха достигла наконец своего идеала, превратившись сплошь в драгоценность.

Вместо того чтобы украшать новогоднюю елку, Ева затягивала зеркало черным шелком. Стереть жирный след от губ покойницы она не смогла. Она сама удивлялась глубине собственного отвращения: оказывается, трупы жалеть нельзя.