Текст книги "Эрон"

Но в этот день приключения переживаний не кончились. Когда Ева вышла из подъезда и поперла в прачечную внушительный узел белья, ее вдруг догнал Филипп и вызвался, мол, помочь. Опять скорее от растерянности, чем от чего-либо другого она отдала ему узел.

– Наконец-то я могу пожить по-человечески, – сказал Филипп, взваливая тюк на плечо.

Барчук цитировал известную римскую фразу Нерона, которой цезарь всплеснул после завершения десятилетней постройки Золотого дворца в смачной утробе Палатинского холма, когда обходил свои 250 комнат.

Прачечная была рядышком, в соседнем подъезде.

В доме-городе имелось все, кроме кладбища и крематория. Разговор не клеился.

В прачечной стояла очередь. Затем приемщица ушла на обед.

Филипп терпел, покуривая тонкую сигару, с любопытством изучая очередь, людей в очереди, прейскурант цен на стене.

Наконец приемщица распахнула окно приема белья.

Только тут Ева решительно заслонила спиной подробности стирки, но когда стала рыться в поисках денег, Филипп со смешком оплатил счет – 2 руб. 17 коп.

– Я никогда еще не платил так мало.

– Интересно пожить, а? – ядовито спросила Ева.

Он ничего не ответил. Проводил к дому и простился.

Еву такое любопытство сынка к ее житухе покоробило, для московского принца это был род пешей прогулки по столичному подполью, о чем она прямо отвесила порцию чувств у подъезда. Филипп спокойно согласился, что это отвратительно, и добавил:

– Не поверишь, я с детства не был в метро. Жить в изоляции от собственного народа – подлейшее преступление партии.

Похоже, эта мысль его волновала.

– Это правда, – не стерпела Ева, – что у вас охрана?

– Нет. Карабас пошутил. Но наган у него служебный. Сейчас охрана в фаворе. И говори мне «ты».

Ева рассталась с Филиппом со смешанными чувствами. С одной стороны, его чистоплюйство было чем-то постыдным, но искренность подкупала. Она не узнавала прежнего пай-дьявола и не знала, как относиться к такой перемене. Кто ты, Филипп Билунов, самовлюбленный бессовестный красный барчук или человек с остатками совести? Она – из рук вон – не знала, как же себя вести. Филипп был злым гением модной компании, он жестоко унизил безобидного бедолагу Побиска, он смакует свою шутовскую власть, и все же… все же его внимание было весьма лестным.

Вскоре она с ужасом поняла, что у них с Филиппом началось что-то вроде начала романа. Причем втайне от всей команды. Чаще всего он приезжал за ней днем и беспрекословно вез обедать в какой-нибудь ресторан. Его смешил ее панический страх перед швейцарами и оцепенение перед меню. Ева не желала есть ничего кроме бифштекса с яйцом, единственное ресторанное блюдо, которое знала. Она стеснялась официантов и, когда ей с лакейской сноровкой лили в хрустальный фужер элементарный «Нарзан», заливалась краской, норовя взять бутылку. Филипп, со смехом замечая ее панику, намеренно выбирал из меню что-нибудь экзотическое: в «Пекине» – утиные яйца «Сунхуа» с имбирем, в «Самарканде» – горячую острую куфту-базбаш, мясные шары из молодой баранины в красном супе, в «Славянском базаре» – копченую шемаю и бутерброды по-вагински: поверх красной – слой черной икры, в лифт-холле «Интуриста» заказывал темный ирландский «Гиннесс» с йоркширским пудингом под коричневым соусом «Гарви» или ростбиф, запеченный с рокфором и шампиньонами, в «Метрополе» – солянку с каперсами и стерлядь на вертеле или фуагра из гусиной печенки с трюфелями или устрицами и белыми грибами в рыжем соусе.

И ни разу в меню не попался обыкновенный бифштекс с яйцом, какими напичкан ну любой вагон-ресторан на великой Транссибирской железнодорожной магистрали.

Еве хватило ума подшучивать над собой и открыто преодолевать панический страх пред неизвестным блюдом. Ей нравилось быть спутницей принца. Билунова везде знали, обычно он ездил только к своим официантам и поварам, а иногда сам уходил на кухню выбрать форель или отведать соус для пармезанских баклажанов. Во всем, что касалось еды, он держал себя записным стариком, и лишь один раз они заглянули в милое сердцу простушки кафе МГУ, на первую московскую дискотеку, которую сочинил Артем Троицкий. Это был вечер группы «Pink Floyd». На первое – отбивной рассказец о группе, а затем горячие танцы до полуночи. Так же один-единственный раз Филипп привез ее в клуб завода «Серп и молот», где играла чуть ли не его личная группа «Русско-еврейская война», для которой он достал инструменты у каких-то польских гастролеров. Но тяжелый рок у Евы шел тоской против шерсти.

Она по-прежнему пребывала в подвешенном состоянии хаоса и решительно не знала, как ей относиться к тому, что как бы происходит между ними. Разобраться полностью в своих чувствах она не старалась. С ней было все ясно: влюбиться в такое самовлюбленное сердце ей невозможно, тут было другое: ее мучила тайна его души. Неужели Филипп увлечен ею? После унижения Побиска компания почти перестала посещать «флет» Пруссаковых, и Ева догадывалась, что это решение Билунова. Наверное, он не хотел видеть ее домработницей. А когда изредка они и заявлялись около полуночи, Филипп держал себя так, что никому не могло шагнуть в голову, что они всю сердцевину дня провели вместе – сначала на пляже Кузьминского водохранилища, а потом в Жуковке, на загородной даче самого Отца, где Филипп познакомил Еву с младшей сестрой и где они втроем – живут же люди! – посмотрели потрясный штатовский мюзикл «Кабаре» Боба Фосса на экране семейного кинозала на втором этаже. Кроме этого зальчика, Ева на даче ничего не увидела, они уехали сразу, как только кончилась лента. Филипп прямо сказал, что не хочет попадаться на глаза отцу, который вот-вот должен приехать с работы. Она не обиделась. Она не считала их отношения «личными». Но, возвращаясь в Москву, Ева впервые со страхом подумала о том, что скоро лишится всей новизны. Лишится, как только сбросит ненавистную оболочку домработницы. У, проклятые деньги! Как классно пели о злых чарах золота Лайза Минелли и женовидный певун с пунцовыми яблочными щеками и крашеными ресницами из нейлона, бесподобный танцор Джон Грей… Но вот новая полночь. Магда, Лилит, Верочка Волкова, Илья, Клим Росциус, Виталик Ардачев и бессменный наган Карабан собрались за овальным столом в гостиной старухи, и они с Филиппом как чужие. Что все это значит?

До возвращения карги Пруссаковой с курорта оставалась неделя, надвигался конец июля, Филипп собирался на море, разумеется, без нее. Еве пора было что-то делать с вузом, куда-то поступать и вообще что-то решать.

– Почему вы скрываете наши отношения? – спросила она.

– Я тоже думал об этом. Мне противно, что они будут об этом знать. Только не считай, что я стесняюсь показываться с тобой при всех. Это не так. Я циник в вопросах публичной морали. Никто из наших не бывал у нас дома. Имей в виду. А ты – была.

– Была? Почти тайком. Мы из кинозала и носа не высунули.

– Я познакомил тебя с сестрой. Этого достаточно. Она красноречиво описала матушке и отцу, как ты пустила слезу в финале. И вообще прошлась по нашему поводу.

– Я ей не понравилась?

– Не знаю. Ей не понравился я в роли хозяина. Она тоже возмутилась, что я никому не показал тебя: так не обращаются с женщиной. Ее слова.

– Вот как? – Ева потеряла нить разговора.

Любое углубление человеческих отношений ставило Еву в тупик, ей требовалось обдумать услышанное.

В жарком небе 1973 года легкие июльские тучки. Аллея Репинского сквера в пятнах тенистого солнца. На лице Филиппа зеленая сень света, процеженного сквозь листья. Он решил летом не бриться, и щетина превратила Адониса с виноградными зелеными глазами и вишневым ртом сластолюбца в сатира, не хватало только черных костяных рожек в мягких кудрях.

– Если вы презираете всех, – Ева отвела взгляд в сторону в поисках чего-нибудь холодного, стального, жестокого, – к чему такая фальшивая дружба?

И спохватилась.

– Я не про себя, а про вашу команду.

– Я учусь заставлять людей делать то, что считаю нужным для их же блага. Я подчинил семерых своим принципам и вижу, что они стали лучше. И даже стали моими друзьями.

– Вот как? – опять растерялась Ева, не очень понимая его слова. Ладно, запомню, потом обдумаю.

– Но это же подло? Ты это хочешь сказать?

– Нет. Так им и надо! Они сами хотят подчиняться и смотрят вам в рот.

– Не думай, что жить по злу – это легко.

– Не думаю. Но зачем вам надо подчинять дурачков?

– Я хочу сделать политическую карьеру, и мне нужно учиться манипулировать людьми. Именно манипулировать. Я не стесняюсь этого подлого слова. Наша семерка – мой первый опыт. По-моему, удачный. Трудно найти еще вот таких самолюбивых, богатеньких и неуправляемых. А у меня – полный набор ключей.

– Меня вы тоже дрессируете, сэр?

– Ева, ты исключение.

– Почему такая милость?

– В тебе нет ни капли фальши, нет тайного умысла выжить за счет другого. Нет женского расчета. А таких легко просчитать.

– Вы о Лилит?

– Хотя бы. Она мучает несчастного Илью, чтобы только понравиться мне.

– Вы и это заметили!

– Тоже мне, бином Ньютона, – процитировал Билунов Булгакова.

– Вот уж не думала, что вы ее раскусили.

– Хочешь, скажу твою последнюю фразу?

– Говорите.

– Я не желаю дальше терпеть ваши причуды.

Ева задумалась, Филипп угадал, она сочинила эту фразу под утро и все собиралась найти местечко, чтобы ее ввернуть в нужный момент.

Нужный момент наступил внезапно.

– Что ж, расстанемся, – подвел черту филипп Билунов.

– А мы и не встречались! – вспылила Ева Ель.

– Для тебя отношения – это когда маячит предложение руки и сердца?

– Чушь. Вы мне не пара. Просто не люблю, когда меня унижают.

– Тебя унижает тайна наших встреч?

– Да. Унижает.

– Вот как. Я не придал этому никакого значения. Мне казалось, что тебя как раз устраивает чувство тайного союза двух против всех остальных.

– Это мужские мысли, а не женские.

Филипп задумался: для него было открытием, что мысли могут делиться еще и таким образом.

– Пока! – он вздрогнул, Ева уходила.

– Привет, – и помахал рукой с деланой улыбкой. Мало того, что она была первым человеком, который влепил прилюдно ему – ему! – пощечину, она еще стала первой девушкой, которая сейчас его – его! – бросает. Откуда в этой золушке с траурными глазами неудачи столько победительной силы?

Она же думала о том, почему мужчина все выводит из головы, сначала решает, что женщина подходит для чувства, а уже приняв решение, тратит свои эмоции… Но чувство из расчета – падаль среди страстей живых.

Глава 3
ТИГРОВЫЕ ГЛАЗА РИМСКОЙ ВОЛЧИЦЫ

«Только насилие над другим позволяет человеку стать тем, что он есть на самом деле, только власть! и всласть! Какой бы гадкой и ужасной ни была твоя честная подлинность, ты должен следовать ей во что бы то ни стало…» – примерно так думал о себе – во втором лице – один молодой человек по имени Филипп, бросая гальку в свою голую подружку. «Больно, гад!» Морская купальщица Верочка Волкова старалась заплыть подальше от берега. Филипп еще зимой сошелся с ней втайне от всей компании. Почему втайне? Тайна делала его уязвимым, даже смешным, потому что Вера воспользовалась такой игрой в прятки. И сейчас он должен был унизительно сносить ее капризы, насмешки и мелкие унижения.

Плюх!

Эти плюхи звучат на краю поющей мембраны давно забытого времени. Речь, скажем, идет о волнах-шлепках, всплесках и пене одна тысяча девятьсот утонувшего семьдесят третьего года.

Одинокой купальщицы нет почти два часа, в отличие от Филиппа она дивно плавает – может дремать в росчерках бриза.

Гневно поджидая на берегу, тот пытался понять: почему даже любовь – а Верка была, несомненно, увлечена им – никак не увеличивает его власть над нею? Наоборот, рабствует он сам. Как так? Почему? Неужели зло – удел избранных?

Она звала ехать в цивильное местечко, ну хотя бы под Сочи, где можно было жить в интуристовском отеле, загорать на закрытом пляже, пользоваться сносным сервисом, хуже, конечно, чем в ее Порт-оф-Спейне; но, мысленно возражал Филипп, в Сочи были сотни ненужных глаз. Кроме того, туда же собирались Пруссаков с Лилит и Клим Росциус с Карабаном; кроме того, желание Веры отдыхать по-светски, среди асфальта, в солнечных очках под тентом, было, на его взгляд, слишком старческим и буржуазным; и он повез ее в глушь Ленкорани, на берег Каспия, где был однажды с отцом: в охотничий домик, запретный для посторонних, куда осенью прилетали столичные любители охоты на кабанов, а в Новый год – охотники бить птицу. «Домик» был неким подобием гостиницы на 18 номеров, обшитых дубом, с каминами, бильярдом, кинозалом с импортной установкой, видеосалоном, на первом этаже – сауна с бассейном, пальмы в кадках, мраморный пол с подогревом, а еще гараж и даже псарня. Сейчас – в бессезонье – особняк был почти пуст, если не считать одинокого генерала в комнате на втором этаже. Генерал весьма бесцеремонно отнесся к Вере и даже сумел разок хлопнуть ее по заднице. Мало ему горничных! И та стерпела. Филипп холодно торжествовал, дочь разжалованного в мелкие послы крупного аппаратчика должна была еще раз оценить возможности Билунова. Тем приятнее будет лишить ее всего этого и послать к черту, а о том, что укрощением строптивой будет именно изгнание из рая, он решил еще в Москве. Ее волевые замашки становились невыносимы… Между тем их окружало тихое безмятежное море, мягкие очертания лесистых Талышских гор на юге, снежное мерцание Кавказского хребта далеко на востоке, душистый воздух вечного цветения, зеркальная морская поверхность, покрытая рябью утиных стай, а еще миражи летящих фламинго, которые розовым свитком бледного пепла разворачивались на морском горизонте и растворялись в той стороне, где сияло медное небо над Ираном. Местный егерь и шофер курд Мамед, с золотыми зубами в черном рту, возил гостей по окрестностям на открытом «лендровере». Всего через два часа после вылета из Москвы в Баку – плюс короткий перелет на вертолете до полевого аэродрома – их окружила первозданная природа: затопленный лес – истыль, полный доисторической мощи, стволы, обвитые мускулами лиан, кишение желтой лилии, которая каймой опоясывала лес, сверху залитый солнцем, но черный от мрака под сводом листвы. Здесь гнездились сотни морских и болотных птиц: бакланы, аисты, цапли. Лес был сплошь закапан птичьим пометом. «Елдаш! Елдаш!» – восклицал Мамед, всовывая в руки Филиппу бинокль и показывая в сторону озера: там, посреди мелкой воды, на кучах валежника отдыхали кабаны. На желтом фоне тростниковой стены были хорошо видны черные туши, крутые холки, мохнатые уши. Чувство Москвы и здесь не оставляло Филиппа – вся эта восточная первобытная сторона, горы, море, облака принадлежали чудовищной силе Метрограда, лежащего далеко отсюда на расстоянии по меньшей мере трех Франций. Из-под колес вездехода на охотничьей дороге посреди зарослей джиды и ежевичника взлетали пестрые курачи, можно было спугнуть дикобраза и слушать, как он бренчит в чаще костяными иглами, а стоило только выстрелить вверх одним патроном из двустволки, как из диких садов взмывали в воздух фазаны с длиннющими хвостами, которые некоторое количество секунд волочились по цветам и плодам. Несколько раз они замечали камышовых кошек, мелькание граций зла в частых зарослях. Бока кошек были отполированы тростником до лоснистого блеска. Но куда более захватывающий вид открывался с моря, когда Мамед гнал вдоль плесов маленький глиссер, поднимая с морского сонного зеркала клубы чаек, бакланов, ибисов, уток. Слева в жарком мареве пылал кипящей ртутью штиль Каспийского моря, справа миражировал в зное земной ландшафт: равнина, идущая к Талышским горам, ледяные зигзаги Кавказа на горизонте, виноградные шпалеры, тутовые деревья с отрубленными вершинами, одинокая чайхана на пустом берегу, одинокий вол на черном солнцепеке… А когда Мамед выключал мотор, можно было подглядеть, как охотится скопа. Вот она, широко взмахивая крыльями, скользит над прозрачной глубиной и вдруг, сложив крылья, пикирует вниз, вытянув перед собой лапы, измазанные рыбьей чешуей. Всплеск. Птица по брюхо уходит в воду, затем взлетает с мокрой кефалью в когтях, отряхиваясь на лету и сворачивая к обломку мертвого дуба посреди беджара – затопленного водой рисового поля, где темнеет кавказской папахой гнездо скопы. Рыба высыхает в горячем воздухе, талый блеск ее чешуи гаснет.

Только к вечеру любовникам становилось скучно. Ни Вера, ни Филипп не умели жить в одиночестве пары, без друзей, без столичного гула за окнами. Генерал пил у себя в комнате с охранником. Отношения накалялись. Она бросала ему в лицо язвительные реплики о том, что с ним невозможно побалдеть от души, что ей скучно сидеть взаперти, что от южной кухни у нее изжога, что даже в вонючем Порт-оф-Спейне лучше, чем здесь, что ему плевать, что у нее на душе – он «просто спит с ней и только».

Только лишь близость снова мирила их до утра.

Можно было б, конечно, и прямо сейчас послать ее к черту, рассуждал Филипп, но она сама – сама! – хотела уехать, а он не собирался, пусть и невольно, но исполнять такое желание. С неохотой он признался себе, что попал под власть Веркиного тела. Он вспомнил, как впервые увидел Волкову полтора года назад в новогоднюю ночь под Москвой, в хороводе вокруг живой елки на даче Ардачевых в Пахре. Елка была украшена настоящими свечечками, которые горели на легком морозе с жарким треском. Вокруг молчал махрово-инистый лес. Вера была в маскарадном костюме Сахара из метерлинковской «Синей птицы»: шелковое платье, синее с белым, как бумага, какой обертывают хлопушки, в такой же бумажной шапочке звездочета с блестками и в полумаске из белого атласа. В прорезях маски сверкали живые озорные глаза… И вот сейчас она лежит на животе – голой спиной вверх – на постели в их комнате, сбив во сне простыню и спрятав по-детски обе руки под подушку. За открытым окном урчит непроницаемая нефтяная ночь, доносится утробный клекот лягушек, возня кабанов-секачей в тростниках; вот где-то далеко закричал пьяным ребенком шакал, вслед ему завыли другие, и только светоносная полоса лунного моря за деревьями дышала глубокой тишиной. И эта ночь казалась сейчас Филиппу воплощением темной власти женского начала над миром. Власти черной сосущей, глотающей утробы. Власти ночной голизны лунных грудей с йодными пятнами сосков. Час назад он снова пытался подчинить Веру грубым насилием, больно впивался зубами в ее губы, а ногтями в уши, но только усилил наслаждение мазохистки, а значит, еще крепче привязал себя к этому ненавистному роскошному телу в леопардовых родинках, которое сейчас бесстыдно перевернулось на спину, подтягивая во сне правое колено и закидывая локоть на лицо. Завтра она снова начнет унижать его. А он будет опять терпеть, чтобы только ночью вновь кусать эти упоительные и прожорливые губы. И унижать ее хотя бы тем, что поставить на пол на четвереньки, по-звериному и войти в нее сзади с яростью, с такой силой, чтобы она качнулась вперед, или прицелиться в этот наглый алый рот, рот жадного кукушонка, чтоб она задохнулась, сука… Зависимость от Веркиных телес сейчас, после наслаждения, казалась ему особенно унизительной. Он мог бы задушить ее, намотав на кулак длинные волосы. Мог? Во всяком случае, ему так хотелось. Но еще сильней хотелось быть отлитым вон из того лунного морского серебра, которое не знает ни похоти, ни унижений, ни смерти. Быть паладином луны… Выросший в семье, где малейшим градациям уровня власти или зависимости от нее придавалось исключительное значение, двадцатитрехлетний молодой человек не желал признавать за любовными чувствами никаких прав на свою суверенность.

В комнату на свет лампы внезапно влетела летучая мышь и упала на кровать, на вторую подушку кожаной кучкой, где можно было разглядеть гадкую влажную мордку с сифилитически задранным носом. Филипп разбудил Веру жестким толчком. Увидев бестию, девушка вскрикнула. Ее вопль слился с его смехом. Гад взлетел и бился под потолком, и смог вылететь только тогда, когда Филипп погасил лампу.

Все кончилось через три дня, утром, в тот день, когда Билунова вдруг позвали к телефону на столе дежурной. Он решил, что звонит отец, но это звонила Лилит. Он опешил: откуда она узнала, что Филипп здесь? Как сумела дозвониться из Москвы до секретного телефона, стоящего на столике дежурной на краю света? Лилит наслаждалась его растерянностью. Слышимость была прекрасная. Внешне это был самый пустой светский разговор: она сообщила, что уже вернулась в Москву, что Илья Пруссаков и Клим Росциус остались на Кавказе, Карабан пригнал машину из Москвы, и компания покатила в Домбай – дурачье – кататься на лыжах, а она вот мотаться по горам отказалась, что надеялась его увидеть в городе… надеялась? Филипп сдержанно поддерживал разговор; можно было б, конечно, поинтересоваться, как она нашла его здесь, но вопросы не его стиль. Основной удар Лилит припасла напоследок, когда сказала: «Ладно. Не буду больше занимать твою вежливость, пока. И передай привет шлюшке Волковой». И положила трубку раньше, чем он успел ответить. Филиппу показалось, что дежурная – женщина в форме внутренних войск – посмотрела на него с осуждением: разговор был слишком никчемным, чтобы занимать оперативный канал. Смотрела скупо, но молчала в тряпочку: знала, кто перед ней. Филипп вернулся в комнату в холодном гневе – его связь с Волковой, оказывается, всем известна, и он давно – посмешище, ведь ее прошлогодний роман с Ильей ни для кого не секрет. Билунов был не первым из компании, кто оказался в Веркиной постели. Странно устроено человеческое сердце: оно вполне терпимо переносит оскорбительное положение, пока о нем известно лишь ему и никому больше, но стоит только появиться свидетелям унижения… продолжение известно. Ничего не объясняя, Филипп велел Верке сегодня же сматываться.

– Кто звонил? – она решилась только на этот вопрос, ярость злого мальчика была слишком холодна, чтобы она не поняла – это конец.

Он не ответил. Сказал, что Мамед отвезет ее к железной дороге, и отправился его искать. Прощаться было ни к чему; Мамед был найден в гараже, где и было объявлено о срочном отъезде Веры, Мамед кивал головой и улыбался: «Хорошо, елдаш. Хорошо».

Целый день Филипп провел на пляже. Ветерок. Невесомая вода. Тень от шезлонга. Крылья птиц в вышине. Гордость и одиночество. Раскаленное добела солнце превращало мир в сухую кость, а человека – в прах.

Когда он вернулся, его ждала только записка: «Mеmento mori, гад!»

И больше ничего, ни ее вещей, ни ее самой. Неужели он втайне надеялся, что она не уедет?

Ничего не подозревая, он поужинал в полном одиночестве в дубовой столовой с огромным трехэтажным буфетом тоже из дуба, где его обслуживала единственная официантка Зора, которая плохо говорила по-русски и сказала странную фразу: «Вера – такой хороший девушка. Зачем пить?» В ответ он пожал плечами. Когда совсем стемнело, до него донеслись какие-то пьяные крики со второго этажа, музыка – видно, сегодня генерал гулял от души. Вдруг Филиппу показался в том шуме голос Веры. Он подошел к окну. Это был ее смех! Он осторожно вышел в коридор, по-воровски поднялся на второй этаж. Здесь звуки были слышнее: смех, гомон голосов. И снова явственный Верин смех. В состоянии какой-то очумелости Билунов открыл дверь в комнату и увидел вокруг стола: Мамеда, охранника из будки при въезде в закрытую зону, генерала в кителе поверх спортивного трико и Веру. Все были пьяны. На грязном столе – бутылки, окурки, остывшая еда. Генерал тискал Веру, та пьяно смеялась и рисовала ему на щеке губной помадой цветок.

– А ну встать! – заорал Филипп генералу; его понесло. – Свинья хипповая. Ты знаешь, кто я? Знаешь, что я с тобой сделаю! В будку посажу вместо собаки. В каком ты виде?!

Генерал помертвел, но вскочил на кривые ноги. Китель свалился на пол: как бы пьян он ни был, но он знал, что стоит за яростью московского сынка.

– Ты где служишь? – продолжал орать Филипп; его колотило. – В каком округе? Козел!

– Виноват, – промямлил тот, покрываясь потом. Его в жизни никто так не оскорблял. Генерал был маленький толстячок, и еще он слегка косил.

– Ты чего встал? Сядь, – Вера пыталась посадить генерала в кресло, – сядь!

Но тот и не думал садиться и вдобавок еще униженно тер ладонью щеку, размазывая малиновое пятно. И глаза у него стали старые, тоскливые.

– Почему не отвез? – взгляд Филиппа уперся в Мамеда.

– Машина сломалась, елдаш, – откровенно соврал тот, – клянусь, сломалась!

– Ты что ревнуешь, Филь? – удивилась Вера.

– Молчи, шлюха.

Оттого, что она назвала его ночным именем, а он повторил не свои слова, а сказанное Лилит – шлюшка, Билунов погрузился в гадкое, злобное, вязкое кипение эмоций. Ведь всем было понятно, что его взбеленила ревность, что это им пренебрегли, им, что он всем ненавистен, и если б не сила отца, никто б не стал терпеть и секунды этого заносчивого юнца, который не может даже справиться с собственной девушкой, что сам по себе он – нуль, тьфу, тень власти другого человека. Все это ясно читалось в глазах мужчин, даже генерал стоял навытяжку с ненавистью в красных глазах.

Схватив Веру за руку – ну и ну! – он с силой вытащил ее из комнаты, впрочем, она не сопротивлялась, только зло посмеивалась:

– Ты чего, опупел, Филиппок? Ревнуешь? К шлюхе ревнуешь? Напугал моего пузана. Он в штаны наложил. – И вдруг принялась сама целовать его в коридоре с неистовой силой, благодарная за эту вспышку ревности, за то, что он бросил наконец ей, как собаке, свое настоящее живое чувство. Последняя ночь любви прошла как в лихорадке. С оголтелостью молодости они верили, что сегодня прощаются навсегда, что больше никогда не увидятся. В той страсти под пологом ночи, под крики южных птиц было что-то от погребения заживо. В ванной комнате Филипп дольше обычного разглядывал свое голое отражение в напольном зеркале и, брезгливо трогая вялое адамово деревце, мрачно размышлял о том, что гадкому сладкому пальцу подарена – кем? – вся его молодая плоть без остатка. Корешки сласти слишком глубоки и обильны, чтобы удалось их вырвать, паутиной похоти они протянулись к кончикам пальцев, к изнанке плоских мужских сосков, властно нырнули вглубь мозга, всплыли на поверхность лица и сейчас чернеют двумя адскими дырочками в зрачках; что лицо его – абсолютно фаллическое отражение телесного низа, где белки глаз в кожице век – всего лишь версия мошонки, а нос – все тот же бодец, заточенный запахом женщины.

Утром Мамед повез Веру за двадцать километров на полустанок Порт Ильича, к проходящему поезду Астара – Баку. Филипп поехал тоже. Зачем? Он никогда не отменял сказанное и сейчас не понимал собственных чувств, метался меж двух уродливых крайностей отношения к Вере: черной и белой. В машине они почти не разговаривали. По дороге Мамед застрелил фазана и швырнул мертвую пеструю роскошь прямо на железный пол «лендровера», чем напугал глупого Гаудика, своего юного пса. Убитая птица с пугающим шорохом моталась по железу, стукая клювом в бортик. Они еле успели к поезду, мест, конечно, не было, но Мамед втиснул Веру в общий вагон. Филипп стоял на перроне, чуть стиснув зубы: он ненавидел собственную гордость, но ничего не мог поделать с собой. Он поступил с Верой так, как задумал, но это оказалось полной бессмыслицей. От подчинения схеме превращалась в песок его собственная кровь: чем кончился маленький опыт власти? Он сумел избавиться от человечности… ну и что? Этого оказалось слишком мало для победы, хотя бы над похотью. Раб фаллоса не может следовать своему призванию – неуклонному подчинению других… способность не взирать на жизнь становилась противоположностью – взирать на смерть. И от столь беспощадного взгляда слепли его же глаза, как от солнца.

Только к ночи расхлябанный южный поезд стал подъезжать к Баку, Вера сидела на подножке, держась рукой за раскрытую дверь. Курила с чувством злобного облегчения. «Ну что, бродяжка, – обращалась она к себе, – что будем делать дальше? – и, жалеючи себя, продолжала: – Все в полном порядке, Верусь. Тебе всего двадцать лет. Ты молода. Ты пользуешься успехом. Ты призвана услаждать жизнь мужчин. – А потом, ожесточась: – Заткнись, дура, жизнь проиграна в самом начале!» От приступа самоуничижения на душе становилось легче, и она, очнувшись, жадно всматривалась в мир. Поезд как раз шел вдоль моря. Над лоснисто-нефтяной массой воды парила лимонная луна, и черные волны отливали лунной позолотой. Навстречу поезду плыл иранский танкер, освещенный прожекторами, как пустая танцплощадка. Выкурив сигарету, она так и осталась сидеть на верхней вагонной ступеньке, у подножия ночи. В общем вагоне было жарко и тесно: горбоносый шумный народ вез в Баку клетки с курами, ящики орехов и яблок; визжал в руках усатой старухи мешок с поросенком, стонала роженица. Люди были красивы, а язык их загадочен, и жизнь была похожа на ту же южную ночь, смесью лука, лунного сока и нефти. К Вере присоседился молоденький мальчик Абдухолик, который говорил на ломаном русском и угощал пыльным урюком из корзины, а она его – сигаретами «Кэмел», которые тот не курил, а прятал в нагрудный карман пиджака, надетого прямо на голое тело. Поезд едва тащился – его даже облаивали собаки! – но зато вагоны катили по пояс в кустах белых роз, и душный фимиам Востока придавал мыслям Веры ленивый трагизм. «Да, это рай. Рай!» – подумала она и вспомнила слова матери, сказанные тогда, когда они приехали много лет назад в Порт-оф-Спейн, на чудный остров в Атлантическом океане у берегов Америки, куда отца сослали послом. Вера еще не понимала отцовской драмы, восхищалась красотой океанских пляжей, их шириной, веерами пальм, экзотикой мавританского городка, близостью неведомого. На следующий день отец попытался покончить с собой, его спасла она – девочка в розовой юбочке, Психея, вбежавшая без стука в кабинет за миг до нажима курка. Верочка вскрикнула. Отец выдернул изо рта пистолетный ствол, выпачканный в слюне, и разрыдался. С тех пор она научилась не доверять раю. Юноша-мусульманин Абдухолик косил на нее краешком смуглого глаза: его поразил облик русской незнакомки, смело обтянутой в тонкие одежды, с черными глазами птицы на измученном лице. Он наивно думал, что такой красоте нельзя сделать ничего дурного.