Текст книги "Эрон"

«Прекрасно ни от чего не зависеть, – думала Пушкиным Навратилова, – отчета не давать ни богу, ни царю».

Она внезапно погрузилась в то блаженное состояние, в котором оказывается молоденькая девушка, когда чувствует, что нравится всем без исключения, и хорошеет от этого ощущения все больше и больше. Она нравилась не только южным мужчинам, они были не в счет, но и суровым усатым женщинам. Маквала приходила смотреть, как вечером Надя расплетает косу и распускает вдоль спины пушистую платину. «Мне бы такие волосы, – наивно восхищалась Маквала, – я бы стала певицей».

Только ночью Навратилову порой охватывала безотчетная тревога. Она оставалась наедине со своим телом, и это тело – при луне – начинало жить какой-то отдельной собственной жизнью. В его волшебной глубине раскрывались черно-красные цветы с траурной начинкой, на поверхность млечных грудей всплывали соски. Надя переворачивала подушку прохладной стороной вверх и опасно чувствовала, что тело живет по своим тайным законам и не собирается считаться с ней, что ее сердце заодно с этими упругими мышцами и косматым дымком, который чадит между ног, что тело вновь и снова предъявит свои права, и она ничего не сможет поделать с этим зельем заговоренной плоти. Южный дом засыпал медленно. Был слышен с улицы гортанный грузинский говор, так могли, пожалуй, говорить между собой птицы. Маквала ходила за стеной по кухне, хлопая дверцей шкафа и звеня посудой. Ее муж таксист Малхаз курил на веранде, и в открытое окно долетал запах дешевого табака. Со двора доносилась возня рыжих покупных кур в клетке. Завтра Малхаз привычно отрубит на деревянном полу курьи головы, кинет пернатую груду в таз, а Маквала смоет с досок дурную куриную кровь. На мозаичном полу лежали лунные полосы, которые то и дело зачеркивались тенями летучих мышей, сонно колыхалась синтетическая штора. Ночь была полна душных пустот, в которых томительно распускались все новые и новые грозди влажного мрака. Шум моря порой заглушали сладкие паровозные гудки или стук электрички. Так же точно голосила железная дорога в ее Козельске. Михо, гижи, ахали машинас гинда… моди сахлши, переговаривались молодожены. И снова тишина. Гул моря и мироздания. Лай собак, слабый визг свиней в загоне на задах дома, стиснутые стоны Маквалы на веранде, где они с Малхазом занимались любовью. Зияния новых лунных пещер в черной плоти ночи, чуть зримое сияние света на темном востоке. А вот и объятия сна. Еле слышное колыхание груди, лунное затмение тела, в котором гаснут чувственные розы, и рука мягко падает на пол с низкой кровати.

Словом, она была по уши счастлива.

Но вот погода судьбы начала портиться, на городишко стал накатывать девятый вал курортников со всего СССР, милое межсезонье кончилось. Уже в мае море усыпали сырые шлепки купальщиков и купальщиц, а на пляжной гальке запрыгали надувные мячи, в пустом кафе стало не протолкнуться, тихий рай принял законный облик самой пошлой провинции, а главное, к Наде стали клеиться мужики. Она пыталась устроиться посудомойкой на теплоходы курортной линии Одесса – Батуми – Одесса, но из этой затеи ничего не вышло, и в один прекрасный июньский день Надин укатила так же легко, как приехала: ноги в джинсы, в руки аэрофлотскую сумку, на голову стильное канотье из рыжей соломки, купленное по случаю на толчке. Маквала закрыла кафе – верная потеря полсотни – и пошла провожать на поезд. Надя ехала в Анапу, где, по слухам, можно было прокантоваться пионервожатой все лето в бесконечных пионерлагерях. Маквала у вагона вдруг разревелась, она успела привязаться к своей помощнице. «Чего ты воешь?» – «Не уезжай. Я ж тебе всю жизнь рассказала…» Надя рассмеялась и порывисто обняла подругу. «Тише ты», – Маквала отстранилась, она ждала ребенка. Надя бережно погладила арбузный животик. Ей было стыдно перед Маквалой, ведь на самом деле она поспешно уматывала из-за того, что к ней стал тишком причаливать Малхаз. Вчера он уже получил по зубам. В расхлябанном поезде Наде вдруг всплакнулось: все-таки надо было начинать хоть как-то жить, но жить – в Надином понимании этого слова – не пришлось еще чуть ли не до поздней осени. В Анапе все сложилось удачно. Она выбрала пусть не самый классный, но все-таки довольно клевый пионерлагерь, который принадлежал столичному часовому заводу. Ее охотно приняли на две смены. И так же, как раньше Надин наслаждалась одиночеством и чтением томика Франсуазы Саган, так и теперь она азартно ушла в суету пионерии, под ее началом оказалось 35 шалунов, сорванцов и шкодников, от которых она сходила с ума и была рада, что ей некогда жить собой. Лето 1973 года стояло великолепное, жаркое, сочное солнцем. Она безбожно загорела прекрасным загаром цвета сливочного шоколада, даже подурнела, ее волосы были полны песка, а голова – забот о распорядке дня, о том, что Леночка Хорнер потеряла фотоаппарат, что Саша Песцов остался в корпусе с температурой 37,8 – видно, перегрелся на солнце. Выкупанная участью в море, обожженная солнцем до терракотовой плотности, она производила на мужчин все более разящее чувство: вдруг обнаружилось, что в нее влюблены сразу трое, а больше всех детский врач-терапевт Вова Агнивцев – ради шутки взрослые именовали себя на школьный лад. Это был довольно забавный долговязый мужчина с пепельными усиками и сердитым лицом. Если бы он был умен, Надя бы никогда не пошла на этот курортный романчик: с умным пришлось бы стать самой собой, а Вова был глуповат и верил не тому, что чувствовал, а тому, что она говорила о его чувствах. В общем, с ним можно было дурачиться, притворяться, встать, например, в героическую позу и сказать: «Я хочу славы и блеска!» Вова терялся, краснел, и ей это ужа-а-сно нравилось, зато ночью он превращался в черную теплую массу с угольными руками негра и лунными глазами, и в нем стыдливо просыпалась нежность, и звал он ее правильно – не Надя, а Надин. И молча царствовал над ее плотью до полного изнеможения набегов. Эти превращения ночного царя в оболтуса и обратно страшно занимали Навратилову. Кроме того, Агнивцев был москвичом, выдавал себя за холостяка, обещал помочь с пропиской. И Наде нравилось чувствовать себя расчетливой, цинизм помогал ей быть честной в отношениях, ведь у Вовы не было никаких шансов на ее сердце, только на тело, которое она как-то странно презирала и не считала нужным слишком уж считаться с его неприкосновенностью. Еще в школе заинтригованная тем, что же такое плотская любовь, Навратилова поспешила иметь свое мнение на этот счет и, потеряв девственность, обнаружила, что в ней живут две женщины: школьная отличница-полутихоня и пылкое мятежное существо, способное быть бесстыдной и даже до крови кусаться. Тридцатитрехлетний Агнивцев, в свою очередь, сам был растерян тем, какую власть взяла над ним эта провинциальная девчонка из Козельска: он был не чуток днем, да, но вовсе не глуп и был напуган открытием собственной нежности, какой в себе никогда не подозревал. Подлинное чувство всегда отличается от ложного внезапным открытием в себе все новых эмоций. Думал смеяться, а разрыдался.

Но тайные встречи в коттедже для воспитателей скоро перестали быть тайной, а после того как их ночное купание нагишом застукала старшая пионервожатая Дюжикова по прозвищу Саранча, Агнивцев был изгнан дирекцией лагеря в один день без каких-либо объяснений. Он уехал в дурном смятении, но не в Москву, а в Рыбинск, где у него на пару с сестрой имелась дачка в сосновом леске. Он звал Надю с собой, та колебалась, репутация «соблазненной и покинутой» ей была ни к чему, но перспектива отплытия от моря в лес, в городок с рыбным имечком не привлекала. Да и до конца смены оставалось всего две недели. Они договорились, что сначала любовник вышлет ей деньги на авиабилет, а там – может быть – она осчастливит его своим прилетом. И вот, оставшись одна, Надин вдруг несколько дней пролежала с высокой температурой и с подозрением на дизентерию в лечебном боксе, где кроме нее лежала тихая девочка Нуца. Эта нежданная пауза в карантине ушла на типичную для русской девушки бессонницу: зачем ты живешь? кто ты есть? и какая высокая цель может придать смысл твоей женской судьбе, кроме таинства родов? Надин была бы противна мысль каббалистов о том, что Творец не придал женщине высшего смысла. Как дать сбыться своей судьбе? Что значит бежать все быстрей и быстрее? Странно было болеть в десяти минутах ходьбы от моря, лежать под прохладною простыней, закрываясь тенью руки от солнца, слышать сонное посапыванье Нуци и приступ прибоя, видеть ртутные всплески морских бликов на потолке больничной палаты. Но найти цель жизни за три долгих дня и три ночи не вышло. Зато выздоровление было прекрасным – первым делом Надин безрассудно далеко уплыла в гладь безмятежно-плоского моря. Кстати, именно в Анапе она радостно обнаружила, что держится на воде великолепно и способна плавать по два-три часа. В тот день – к детям врач еще не допустил – ее заплыв был рекордным: раскинув руки крестом, Надин отдыхала на спине, блаженно подрагивая телом в такт с колыханием пятнистой и бесконечной синевы, наслаждаясь тем, как журчит в ушах легкая соленая вода. Оказывается, водяным и сырым делает море звук воды, а не цвет, не глубина. Солнце все так же неизменно и светоносно каменело в космической бездне, излучая божественное бескорыстие. Горизонт сливался с бесконечностью облаков, там, в золотой пади, дремлют ангелы, колеблются оцепенелые сны, перистые тучки грустно слипаются в лебединые крылья. Вокруг Нади в воде кое-где шевелились студенистые лужицы медуз, обманутые рыбки порой подплывали к кончикам пальцев, а один раз из глубины выскользнул дельфин. Сверкнул черным буруном и исчез. Как прекрасна была бы вот такая юная смерть, дремала Надин, и тут ей пригрезилось, что смысл жизни надо искать только в душе. На линии горизонта сновидением Гелиоса миражировал белый пароход, Надя, конечно, не знала, что он плывет круизом из Одессы в Батум и там на палубе первого класса, в полотняном шезлонге, спрятав глаза за черными зеркальными очками, цепенеет на том же солнце белокурая девственница, опустив на колено ладонь, испачканную коричневой ржавью. Для нее смысл всего был исключительно только в себе. Она только что могла потопить белый дредноут. И лазурная вечность равнодушно взвешивала на весах эти два одиночества.

Странным было думать о приближении сентября на фоне столь жаркого анапского небосвода, но когда Навратилова неделю спустя оказалась на тысячи километров севернее, под Рыбинском, она печально убедилась, что осень действительно зарделась, и требовалось начинать жить. Мягкий лиственный лес был уже опален багровыми ожогами холода, изъеден кислотой увядания. Запахи эха: земля пахла старым грибом, а овраг отдавал винной бочкой прелой листвы. Повсюду тянуло сквозняком. Тучи надышали в леса туманом. Небо дождило в просветах грудкой мокрого голубя. Надя ехала в сторону Москвы в машине Агнивцева и враждебно молчала. Опустив боковое стекло и высунув голову, она дышала сырой печалью ранней русской осени. Агнивцев злобно вертел баранку. Проселочная дорога шла под массивами молчаливого бора. Надин старалась высунуться как можно дальше, чтобы как бы не ехать, не быть в его «москвиче». Теперешний Вова совсем не похож на прежнего лунно-агатового царя. Любовник встретил ее со страшком. Бегали глаза. Ну, про себя она всегда знала, что он женат. Но этот старый оболтус почему-то вздумал, что правда ее оскорбит. Но ведь оскорбительна только ложь! Два дня они утло жили на какой-то мерзкой запущенной дачке, где этот почти уже незнакомый щекастый любовник долговязо пытался добиться ее взаимности. Наконец она заставила отвезти себя в столицу. Они выехали рано утром, почти ночью, и тяжко ехали по разбитым дорогам весь день, практически не разговаривая. Оба не понимали причин вспыхнувшей ненависти. Остановились только дважды. Первый раз, когда, объезжая закрытый на ремонт участок дороги, переехали по песчаному скату через брод мелкую речушку… Надя остановила машину и вылезла с голыми ногами в прохладный поток. Она прощалась с водой. Речная галька скользко шевелилась под ступнями. Ей казалось, что душа воды очищает ее от скверны. Второй раз их остановил вид съемочной группы, где среди людей у колодца Надин узнала Бегущую по волнам Маргариту Терехову, угрюмого Андрея Рублева Солоницына, а в глубине, у края леска догорал в окружении прожекторов остов сарая. Они хотели посмотреть съемки кино поближе, но дорогу преградил молоденький милиционер: «Товарищи, здесь проход закрыт». Через несколько лет Навратилова узнает, что случайно видела киносъемки фильма Андрея Тарковского «Зеркало»… А может быть, все это был сон в идущей машине.

В Москву приехали в проливной дождь, ближе к вечеру, и унылые окраины из тысяч одинаковых домов-кирпичей привели Надин Навратилову в тоску. Только полчаса назад дурной Агнивцев сознался, что женат, любим и прочее. Он говорил об этом чуть не в слезах, а она не могла сдержаться от нервного смеха, его страсти-мордасти ей были до лампочки. Машина, чавкнув жижей, остановилась у кирпичного гаража. Пора было выходить в жизнь, вытаскивать чемодан из багажника. Надя вылезла прямо в лужу, которая так по-козельски была налита до краев жидкой грязью. «Здравствуй, грязь», – сказала она грустно. Агнивцев суматошно открыл гараж, включил свет, там уютно загорелась рыжая лампочка, осветила полки, набитые разной дрянью. Пустые канистры. Груда березовых веников. Мутное зеркало над умывальником.

– Черт с тобой, Вова. Катись домой, а я пару дней поживу тут.

– Где тут?

– Тут. Спать буду в машине. Гони ключ.

Блеснуло что-то в ее глазах лезвием, и Агнивцев безропотно отдал запасной ключ. В машине оставалась корзинка с остатками дорожной еды, с тремя бутылками пива. Больше всего он хотел бы сию минуту добиться любви, целовать холодные пальцы, увенчанные тяжелыми ногтями, щипать губами мизинцы сосков, погрузить лицо в райский дымок щекотки волос над девичьим жерлом с ее главной тайной… но! В ту ночь Надин напилась в гараже с той самой жалкой троицы пива: совсем не так она представляла свой приезд в столицу. Хорошо еще, что она с детства любила запах бензина, машинного масла, металла, запах железной дороги – иначе б не смогла здесь сомкнуть глаз. Под утро ей снился бесшумный фантастической красоты поезд со стеклянными стенами. Она была единственным пассажиром среди этой чарующей быстроты вдоль моря. И проснулась в слезах. Лампочка перегорела. Сквозь дыру вентиляции скупо сочился сырой нездоровый свет городского рассвета. Она выбралась из машины, за гаражной дверью лился вчерашний дождь. Надо было где-то искать столовую или кафе с туалетом, а заодно и Москву, непохожую на эту пепельно-силикатную тоску. Обмыв лицо над умывальником, отыскав в чемодане зонт, она смело открыла дверь и вышла в дождь.

В тот день Москвы она так и не нашла, зато купила в «Хозтоварах» электролампочку и вместо двух дней прожила в гараже полторы недели. Сначала она была в полном отчаянии, но через два дня обложной дождь кончился, в вышине тускло озарился небосвод в рваных тучах, и с проблеском солнца Надя стала собираться с силами жить. Пионерских денег оставалось дней на десять-пятнадцать, если курить по пачке в три дня, обедать один раз в день в столовой да еще утром пить кофе. Недалеко от гаражей простирался пустырь в холмах свалок, за которыми краснел кирпичный корпус гаденького заводишки. Надо было постараться попасть в лимитчицы либо платить и фиктивно выходить замуж. Второй путь отпадал сразу из-за отсутствия больших денег. В тот день, ближе к полуночи, в гараж спокойно вошла немолодая женщина с усталым лицом и тихими злыми глазами. Незнакомка заглянула в машину и легонько постучала кольцом на пальце в стекло. Надя удивленно открыла дверцу.

– Вы что ищете, дама?

– Тебя, Надин, тебя.

Женщина села на шоферское место, порылась в бардачке, достала пустую пачку югославской «Дрины», с досадой скомкала:

– Закурить есть?

– Только «Опал».

– Сойдет, – она затянулась, искоса по-птичьи оглядывая девушку быстрыми взглядами. У нее был низкий волнующий голос. Еще пару минут Надя принимала женщину то ли за Вовину мать, то ли за тещу, пока не поняла, что перед ней его жена Александра. Но, боже мой, она была старше Агнивцева лет на десять или пятнадцать!

– Ты что здесь делаешь? – она стряхнула пепел прямо на обивку и нервно зевнула. Надя ответила, что живет здесь, потому что больше негде.

«А вы его мать?» – чуть было не капнуло с языка ядом.

– Понятно. А почему не в гостинице?

– У меня для «Метрополя» не хватает наличной валюты. Понятно?

– Ты ведь из провинции? Прикатила за счастьем? – снова нервный зевок. – Оставила мать, сестру… Хочешь один совет? Уезжай назад. Москва – это кладбище для таких перелетных птичек. Ты вроде бы идеалистка, а в своем Козельске ты дольше сохранишь превратные представления о жизни. Там легче обманываться.

Навратилову поразило, что Агнивцев предал ее так подробно.

– Я не слушаю советов, которых не спрашивала. И не привыкла, Александра, кажется, когда со мной говорят в таком тоне. Вы что, завуч?

– Ты, дрянь, сидишь в моей машине, в моем гараже, спишь с моим мужем и смеешь выговаривать мне о тоне.

Это было сказано почти мельком, без всякого чувства, ровными, без нажима словами.

Так вот какие они, суки-москвички…

– Я вас не оскорбляла. – И с иронией: – Не стоит подавать советской молодежи пример невоспитанности. Сначала докурите мою сигарету, а уж потом начинайте грубить.

– Еще бы ты меня оскорбляла. И я совсем не так стара, как ты думаешь. Это ты выглядишь старше своих, – щипок, – двадцати пяти.

Молчание.

– Он что, предлагал тебе брак?

Надя поняла, что жена ищет каких-то формальных оправданий поведению Агнивцева, ведь его надо было как-то прощать.

– Он сразу предупредил, что женат. И учтите еще, что это я соблазнила Вовочку. Ваш петушок боялся ко мне подступиться, но я напоила его, околдовала и уложила в постель. Он агнец. Идите, миритесь.

Только тут Александра чуть оживилась, она поняла, что смазливая девочка раскусила всю подноготную ее появления.

– Ах, бедный мальчик, его больно схватили за письку, – женщина еще продолжала выдерживать взятый тон. Потом зябко поежилась, она оценила привлекательность Надин, позавидовала этой тяжкой массе платиновых волос и вдруг отказалась от заученной рольки: – Как ты здесь спишь? От бензина ломит виски. Вы прямо тут занимались любовью?

И это было сказано тоже бесстрастно.

– Не хотите совет за совет? Гоните Вову в три шеи. Он трус, предатель и скупердяй.

– Сначала я выгоню тебя.

– Я всегда ухожу сама.

– Почему меня не научили драться? – женщина пожала плечами. – Я бы просто набила тебе морду без лишних слов.

– Не притворяйтесь, что вы оскорблены. Больше эмоций было б, если б кто-то попользовался вашей зубной щеткой. У вас, на все сто, есть любовник. Вот уж ему вы б измены не простили.

Женщина впервые прямо посмотрела Наде в лицо, она оцепенела от сказанного. Тягостная атмосфера встречи внезапно сменилась намеком на полное взаимопонимание, в полумраке машины зрачки скучной злости расширились, заблестели, словно в глаза накапало атропином.

– Вы еле-еле прощали любовнику даже законную жену, – продолжала Надин легко угадывать правду. Вот тебе! Подробностью за подробность… Ее руки похолодели от скорости интуиции. – Вы были счастливы, когда он ушел из семьи, правда, это длилось недолго.

– Откуда он знает о нас! – вспыхнула женщина и сразу помолодела от чувства греха.

– Петушок ничего не знает. Я все читаю по вашим глазам.

– А ты умней, чем кажешься, – отшатнулась жена, ошеломленная тем, что ее лицо так беззащитно перед теми, кто наделен даром читать по лицу. И протянула девчонке ладонь. – Погадай.

– Я не умею. Честное слово. Ничего не понимаю в линиях.

Александра потом долго не могла простить себе этот жест машинального доверия, мольбу подаяния.

– Неужели он, – она споткнулась на пункте имени, – Владимир такое дерьмо?

– Если вы не любите, какое это имеет значение.

– Глупая, я должна его уважать. Он мой муж и отец нашей дочери.

И снова волнующим чудным голосом, обращенным в себя:

– Ты ему в дочери годишься.

Щипком на щипок:

– Глупости, я старше его. Женщина всегда старше… Это он настучал про гараж и послал меня выгнать?

– Да. Но сначала тебя заметили соседи, а ему пришлось изворачиваться. Кто, почему и зачем.

– Во гад, – Надя не успевала следить за падением Икара, – а как он был не похож на себя в Анапе. Там он был замечательным.

– Нам всем надо жить вдали от себя, лучше у моря, уплыть от судьбы и ни за что не возвращаться, – теперь настала очередь Навратиловой поежиться от прозрения визави и вспомнить черный бурунчик дельфиньей спины и свой одинокий заплыв в никуда. Глаза Александры ослепила слеза. – У меня даже нет на него злости. Все ушло в песок.

– Поэтому я и уехала из Козельска. Здесь хоть можно заблудиться и спрашивать дорогу.

– Ладно, едем, – дух доверия испаряется. Александру угнетают молодость соперницы и ее проницательность. – У тебя все манатки в машине?

– Нет. – Надин вышла забрать с полки у зеркала футляр с зубной щеткой и мыло.

– Открой, пожалуйста, дверь.

Машина завелась, вспыхнули фары, Навратилова распахнула ворота, в гараж кошкой запрыгнула ночь, «москвич» выполз наружу.

– Ключ, пожалуйста, – снова и снова Москва рифмует жесты, – ключ! – рифмует людей, интонации голоса и выражения лиц, она не верит слезам провинциалок. Зимой этот же брюзгливый ледок хрустнет на губах Пруссаковой-младшей в день похорон матери.

Навратилова подчеркнуто вежливо отдала ключ от гаража. Спрашивать, куда они едут, было ниже собственного достоинства, ясно ведь – ее выставляли да еще с ледяной любезностью куда-то везли, подальше от мужа Вовочки, который ей был и на фиг не нужен. В дороге они молчали. За эти дни Надин так привыкла к убежищу, что катилась сейчас как бы в собственном кукольном домике на колесах. Тут у нее были обжитые уголки, тайники, где прятались любимые вещицы.

Новая ночь стояла караулом на часах Метрограда. Моросил дождь. Сначала долго мелькали по сторонам жилые спичечные коробки, черные от сна, куда сгоревшие спички приезжали переночевать, потом небо просохло и медленной зарей взошла пустая мрачная электроМосква, полная холодных эмблем зла и грозной патетики: нержавеющие руки из ленточной стали с серпом и молотом, химеры сталинских арок, мраморный торт ВДНХ, титановый призрак обелиска в честь советских покорителей космоса. На месте отеля «Космос» еще дымила черным мраком строительная дыра, отель снился пока лишь одним чертежам. Ах! Надя впервые увидела исполинский шприц Останкинской телебашни в свинцовом зефире, обвитый кругами света. И снова распахивался за автостеклами простор, залитый страхом, патрули кирпичных человеков на фронтонах домищ, латунное марево небес, энергетические тучи ненастья, парады колонн, позы и мышцы идеалов на марше, энтузиазм железо-бетонных масс, фанфары гипса и прочий белокаменный гипноз диктатуры пролетариата.

– Ненавижу этот город.

По тому, как вдруг Александра разродилась словами, Надя поняла – они у цели полуночного броска.

– Знаешь, – говорила она, – ты не первая. Однажды на свете тоже жила-была одна дура. Дюймовочка, которая выросла и стала фикусом. Но считала себя чудненькой маргариткой. Она тоже мечтала о славе и блеске (вот гад, Вовочка, и это ты выболтал!). Тянулась к высокому. Десять раз она пыталась изменить судьбу маргаритки, а судьба говорила: «Девочка, не кокетничай с участью, оглянись на себя, ты же фикус!» Потом она поумнела и приказала себе: «Дура, никогда не мечтай…»

Александра окаменела от сглаза ночной Горгоны.

Только голос был жив и, извергаясь языком из каменной урны, наносил клевки за клевками: «Даже дети – только лишь перелетные птицы. Они улетают из родного дома на поиски матери и отца».

Пауза.

– Мне иногда кажется, что я вся, прости Господи, стала сгустком Вовкиной спермы… А самое страшное, что поняла маргаритка: ее могут возненавидеть в ответ на любовь.

Тут машина резко затормозила на площади перед Рижским вокзалом. Каменный терем с башенными часами звучал петушиным дискантом в хоре заоблачных сил российского Метрополиса. Надя потерянно выбралась наружу, вытащила чемодан из багажника. Они не сказали друг другу «до свидания».

А с Рижского, между прочим, ей было абсолютно некуда ехать. Не на взморье же – с тридцатью тремя рублями в кармане? Утром, оставив мочедан – так Навратилова переиначила слово «чемодан» – в камере хранения, Надя обреченно вернулась обратно в Бирюлево, это было единственное место в Москве, которое она успела хоть немного узнать. Проплутав, отыскала по вони за свалкой на пустыре дрянной заводик. В отделе кадров ее встретила баба в телогрейке и в бигудях, правда, замотав башку для приличия платком. «Рабочие руки нужны?» – «Нужны». – «А общежитие даете?» – «Даем».

Паспорт.

Свидетельство об окончании средней школы. Заявление о приеме на работу.

Анкета отдела кадров:

Имя, фамилия, отчество, социальное происхождение… заполняя пустые графы, Надя Навратилова чувствует, что превращается в предмет общего пользования, в мыло, в брикет. «Держи!» В руках направление в общагу.

Женское общежитие для лимитчиц. Оно находится недалеко от заводской проходной. В воздухе носится запах краски. Комендант – тоже бабища в бигудях! Комната № 13. И тут невезуха. Довольно опрятная комнатка на четверых. Ее койка у двери, самая неудобная. Пока ни души. Ее соседки сегодня работают в первую смену. Выдали сыроватое белье в штемпелях: ОБПРХ. И вот она сидит на кровати с опустошенным бескровным лицом: кончена жизнь.