Текст книги "Эрон"

«Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос…» Персты озаряют апрельское воскресенье давно забытого года, семнадцатое число, сильнейшее землетрясение в благополучной Вене, падение разом сотен дымовых труб и лепных карнизов модерна на тротуары, и ни одного убитого; зато на родине землетрясений в Японии абсолютная тишь, но есть один погибший – это нобелевский лауреат Ясунари Кавабата, который покончил с собой воскресным утром в городке Дзуси; он отравился газом на тесной кухне в возрасте 72 лет, ровно столько лет он ждал прихода 1972 года; в этот же воскресный денек «Аполлон-16» стартовал с круговой околоземной орбиты к Луне, последний полет корабля к бесплодному лунному яблоку озвучен сенсационным успехом рок-оперы гея Ллойда Уэббера «Иисус Христос – суперстар» на Бродвее: мольба Магдалины, экзальтации голубоглазого Христа, ария Иуды, затянутого в черно-золотую парчу. Что еще? Обновление московского жаргона, первопрестольная обкатывает на языке и обсасывает за щекой питерские словечки – попса, шмотки, самиздат; зигзаг спирали становится полым, быстрые граффити пишутся быстрой рукой прямо на стенках подземного перехода времени быстротекущими буквами из серебра; жаркой весне предшествовала пышная мрачная мраморная зима, в канун Рождества на экраны столицы вышел скандальный шедевр Андрея Тарковского «Андрей Рублев» с легендарной сценой ночного камлания; гологрудые шеренги язычниц по пояс в темной воде – первая массовая сцена голизны в отечественном кино, статистки с ужасом бегут мимо кинокамеры: поверхность мечтательной спирали покрывается волной из персей и сосцов, волчьих и женских, набухших в предчувствии ртов новых римлян; далее, распах страшного високосного лета, самого жаркого лета на всем бегу легконогого бога Эрона, сына Эроса и Хроноса, мужской плод мужской же любви двух стихий; Москва задернута гарью, как сцена театра искусственным дымом; ураган Агнесс в Штатах метеорологи называют самым страшным бедствием столетия, и все это на фоне всемирной засухи, когда вскипают от солнца глаза крокодилов сонной, зеленой воде; только в Англии веет прохладой, – никому не известный киноман и студент Гринуэй снимает средь стриженой зелени «Дом начинается с Эйч»: цветущий сад вокруг английского дома, ветки, полные шороха листьев в иллюминациях плодов, безмолвная девушка в зеленистой тени… все, что появляется в кадре, называется четким и ясным именем, слова буквально набрасываются на вещи – как в первый день творения! – постепенно гнет называния становится невыносимым, между предметом и именем предмета ни глаз, ни ум, ни слух не могут обнаружить никакой внутренней связи и тайны, громогласное окликание Слова вызывает тела из первобытных вод небытия с энергией чистого насилия; счет оказывается божественным произволом, и только. Мир начинается с Эйч! На фоне жарких небес утонувшего в вечности лета острой чайной соринкой в глазу масс-медиа вертится скандал в отеле «Уотер-гейт»: Москва и москвичи продолжают жить интересом падения очередной чужой Пизанской башни, смакуют крах нехорошего президента Никсона; в угаре от окрестных пожаров Кремль и партия принимают историческое постановление о мерах по усилению борьбы против пьянства и алкоголизма; пухлый очкарик Элтон Джон выпускает в свет свой третий альбом – о Европе? – «Безумец на том берегу», а великий обжора – король Элвис – все в то же всеобщее адское лето начинает свой новый, взвинченный завистью взлет, – играючи, шаркая ляжками, без пота и крови, он берет реванш за успехи выскочек «Битлз» и «Роллинг Стоунз»: на четырех его концертах в Медисон-сквер-Гарден собралось около ста тысяч поклонников. Большинство среди них – это бывшие американские стиляги, утиные хвостики 1957 года, идеалисты, ставшие буржуазным говном. Спираль набирает разбег овала. Начинает завертывать на первый поворот – год 1973-й. Восьмого апреля в Мужене у Средиземного моря умирает чудный черт эпохи Пабло Пикассо, падает мертвой головой на дно пустого бассейна – его состояние оценивается в триллион долларов, в левой руке – ложечка, в правой – подставка для яйца; само яйцо, вылетев из гнезда, катится по кафельным плитам, но не разбивается, а вот из ушей Пикассо течет кровь; к телу в шортах слетаются белые горлицы, они нежно пытаются выклевать очи пестрому парню, который, смеясь, прыгал выше всех через проволоку, натянутую чертом; Тарковский начинает снимать «Зеркало», свои «8 с половиной». Тарковский, Рерберг и Мишарин – режиссер, оператор и сценарист – измучены вопросом, что должно расти в палисаднике перед сокровенным домом сокровенного детства: георгины? нет! подсолнухи? нет! рябина? нет! Кар-р-то-ш-ка! Цветущая картошка военного лета… Конец недельным мученьям, и все трое пускаются в пляс. Серая кукушка с золотым горлом поет на суку смертельные пророчества, ее печальное «ку-ку» катит по макушкам соснового леса роковыми снежками. Спираль изгибается все круче. Начинается бег Эрона вдоль второго витка – невесомыми ногами по телу металлической змеи; бег озарен неверным электрическим блеском – это искрит коротким замыканием эпоха бегства: полудохлый Брежнев выписывает билет № 1 покойнику Ленину в присутствии полуживых членов Политбюро, главный партийный билет с экранов TV может лицезреть вся страна; начинается грандиозная кампания получения партийных билетов нового образца; в Москве появляются первые подпольные квартирные выставки и квартирные сцены, нелегальная группа «Русь» играет в коммуналках авангардный спектакль-пощечину – никогда еще хреновенькая игра не собирала столько искренних восторгов; одежду зрители держат в руках, из комнаты выходят осторожно, поодиночке, чтобы не засекли соседи; в провинции последний раз в свободной продаже мелькает мясо по государственной цене – 1 руб. 90 коп. за кг; спираль зиккурата становится мягкой, как вырезка, внутри ее сечение поддерживают исполинские конструкции, имитирующие берцовые кости и бивни мамонта; Эрон предпочитает бежать снаружи, под светом безжалостных звезд зодиака; Марс заливает лицо беглеца алым пеклом марсианских пустынь; исполняется первое десятилетие советских закупок зерна в Канзасе, Дакоте, Юте и Миннесоте; 7 июля Сирия и Египет нападают на Израиль – легковооруженные танки идут по Синайской пустыне, прах поднимается к небу; в этот день солнце так и не зашло, озаряя светом крови просторы земли ханаанской; над Москвой бушуют грозы невиданной силы и мощи, 6 августа ливень достигает такой силищи, что район Неглинки покрывается метровым слоем воды… затоплены такси, прохожие идут по колено, по пояс в воде; Брижит Бардо навсегда уходит из кино, а Дэн Сяопин возвращается из ссылки, позади три года работ подсобным рабочим на скотооткормнике в провинции Дзэн Си. Его сын – калека в кресле-каталке, калека с 1966 года, с того дня, когда хунвэйбины выбросили его из окна за оппортунизм, отец катит кресло по пекинскому перрону, лицо залито потом; спираль сминает гармошкой – недалеко от Афин разбивается небольшой спортивный самолет, серебристая талая летающая рыбка-амфибия с лиловыми полосками на хвостовом оперении. Весть о гибели паршивого самолетика обходит заголовки большинства газет мира, в том числе и наших – ведь пилотом птицерыбы был наследник одиозного состояния Аристотеля Онассиса Александр. Гибель вручает бразды наследства в руки взбалмошной дочери греческого магната – Кристины. Осколки горящего самолета покрываются снегом, пламя застывает искрящей короной на ветру времени – спираль Адама пронизывает густой снегопад смерти – доктор Дж. Бедфорд распорядился заморозить собственное тело в специальном морозильнике в подвалах клиники городка Формингдейла. Телу 73 года. Оно поражено метастазами рака. Бедфорд рассчитывает воскреснуть лет этак через сто, когда человечество будет способно излечивать такие пустяки. Первый ледяной пловец земли пустился вплавь через леденящие воды Стикса. Рядом со спящим пловцом скользит лодка Харона, который метит серебряным веслом разбить на куски заиндевелую голову с закрытыми глазами – до удара каких-нибудь плевых сто лет. 1973 год замедляет скорость движения истории по спирали божественного произвола: в Москве выходит первое издание стихов Осипа Мандельштама, противоядие прибоя брызжет снегом в московские очи: после чая мы вышли в огромный коричневый сад, как ресницы – на окнах опущены темные шторы, мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград, где воздушным стеклом обливаются сонные горы; в Государственном музее на Волхонке впервые демонстрируются литографии Шагала, где ясно доказано, что человек есть башня из птиц в силках мрака; а сентябрь начинается первым открытым и гласным процессом над антисоветчиками – Якиром и Красиным. Раскаяние первого демонстрируется отечеству в программе «Время», изо рта диссидента выглядывает тонкий, изогнутый шильцем клюв вальдшнепа, а зрачки будоражат золотистые мушки колибри. 11 сентября случается военный переворот в Чили, а Чили – последняя любовь нашей правящей партии, – генерал Пиночет отстраняет прокоммунистического президента Альенде; советская сторона страстно переживает гибель чилийца, застреленного прямо в президентском кабинете дворца Ла Монеда с автоматом Калашникова в руках и в тульской пехотной каске; 26 октября на славном 91-м году жизни умирает прославленный в песнях герой Гражданской войны маршал-кавалерист Семен Михайлович Буденный, человек с самыми крутыми усами русской революции: четыре величайших гуингма несут прах в черной урне, увитой алыми розами, к Кремлевской стене; в прессе вскипает послушная волна гневной лести в тон негодования власть имущих поведением пацифиста, отца водородной бомбы академика Сахарова, которая плавно переходит в травлю лауреата Нобелевской премии Солженицына, а 1974 год – год пятидесятилетия со дня смерти Ленина – открывается указом Президиума Верховного Совета СССР о том, что за систематическое совершение действий, несовместимых и наносящих, вкупе с очернительством и ущербом, оный писатель лишен гражданства и 13 февраля выдворен за пределы великого Советского Союза; но больше, чем о Солженицыне, Москва и москвичи гудят о похищении террористами Патриции Херст. О, эта наша вечная озабоченность судьбой Пизанской башни и гибелью Кеннеди! Надо же – 4 февраля трое до зубов вооруженных боевиков экстремистской Армии Освобождения ворвались в квартиру Патриции, и надо же! – та только что нагишом вышла из ванной. Бандиты – а это были как на подбор самые отпетые женщины – скрутили ей руки и голышом впихнули в багажник автомашины. Звери потребовали от бедного папаши мультимиллионера Рэндольфа Херста два миллиона долларов для нужд всех несчастных американцев, а тот, гад, не дал! Но мимо, мимо… история никак не обнаруживает смысла собственного существования; 22 июня – в памятный день вечного нападения Германии – прах еще одного маршала предают Кремлевской стене. Это сам Жуков – тот, который открыл способ победы над противником: на уничтожение одного миллиона человек уходит в среднем около двух суток, что позволяет выиграть время для формирования нового миллиона; о Жукове наш народ говорил так: ну, тот солдат не жалел. Урну, увитую цветами, несут за две длинные ручки маршалы Гречко и Брежнев плюс товарищи Суслов и Подгорный. Все четверо члены Политического бюро ЦК КПСС. На полях шляпы последнего сверкает изумрудной грудкой зимородок, сверкает глупым глазком; в музее на Волхонке бесконечная очередь движется к шедевру Леонардо да Винчи: в глубоком холсте на поверхности сфумато в будущие столетья улыбкой легкого презрения глядит лицо молодой женщины-патрицианки, она совершенно одна, ее господство над отдаленным пейзажем абсолютно, ее не достигают ни красота дальних скал, ни шум водопадов, льющих голубоватую дымку, за ее спиной прячутся два зыбких крыла, перья которых пьют воду из жидких обвалов и намокают от пены; секрет ее улыбки прост: ей неизвестно равенство. Но не Италией, не Италией увлечен Третий Рим, его чувства отданы Штатам; в августе увлечение Америкой достигает кульминации – не дожидаясь импичмента, президент Никсон уходит в отставку: я устал оправдываться и отрывать время от управления Соединенными Штатами; в Москве появляется первая американская жвачка, а папашка Херст платит похитителям дочери не вшивеньких два, а целых четыре миллиона долларов – и надо же! – дочь презренного добровольно остается в банде, заявляя, что будет сражаться за свободу всех угнетенных. Ну и ну! И вскоре Патти, к нашему общему изумлению, участвует в ограблении Сан-Францисского банка, в берете и с обрезом в руках, что натурально было заснято телекамерой банка; в переходах столичного метро то там, то здесь появляются слова, написанные огромными буквами – Россия призвана на крест. Отчаянное граффити смывают растворителями, ищут злоумышленника. Девятого ноября ООН признает сионизм формой расизма, но главное не это – Патти Херст арестована… дальше тишина скучноватой зимы, на модный красный берет Патти падает снежок, красное заносится белым, Харон продолжает плыть рядом с головой профессора Бедфорда в подвале клиники Формингдейла; история решительно отказывается обнаружить чертеж смысла.

Глава10
КРОВАВЫЙ ВОСХОД ТЕЛЬЦА

Гадкий дождичек провинции моросил над Надиной судьбой не меньше двух месяцев, но однажды паучьи лапки осени иссякли, и наступила зима. С новым ожесточением она вернулась в Москву и упрямо поднялась по какой-то запущенной лестнице на шестой этаж старинного дома, адрес которого был записан размашисто на той лимонной визитной карточке – она берегла ее. Огромную узкую дверь в два человеческих роста открыл разгоряченный юноша в трико. Он был потный, с полотенцем на шее. Навратилова спросила Нору Мазо; ее без слов повели по коридору. Меньше всего это похоже на квартиру: опрокинутые стулья, окошечко в двери с надписью «касса», театральные афиши, автомат с газированной водой, распахнутые настежь комнаты с пианино у стен… «Что это?» Юноша удивленно обернулся на ее вопрос и ничего не ответил. Они вошли в просторный зал с круглыми окнами под потолком; оказалось – в танцевальный зал. Одна стена целиком из высоких зеркал, вдоль которых шел балетный станок. Отражения увеличивали зал вдвое. В центре устало прыгали несколько юношей. Прыгали под магнитофонную музыку. Резко пахло потом и канифольной пылью. Нора Мазо – тоже в балетном трико – удивленно оглянулась, на мгновение прищурилась, узнала, холодно кивнула Надин на стул у зеркала: садись, и тут же отвернулась. Место, куда она угодила, Наде ужасно понравилось, здесь до нее никому нет дела, и она сразу ощутила в груди блаженный глоток свободы. Видимо, это была танцевальная студия или театр. Тем лучше. Чувство свободы быстро нарастало. Сняв меховую куртку, она повесила ее на плечики, которые болтались на вешалке, повесила среди экзотических платьев с воротниками из крашеных перьев. Вокруг ее стула прямо на полу стояли бутылки ситро, валялся консервный ключ. Она открыла бутылку и принялась пить из горлышка. Только тут она почувствовала слабое внимание чужих глаз: ее бесцеремонность одобрили. Она могла стать здесь своей. То, как прыгали мальчики, Навратиловой не понравилось, но то, о чем они прыгали, она легко поняла: это была гибель в огне жизни пернатых существ. Нора танцевала вместе с ними, но ее танец был танцем показа. Надин успокоилась – она здесь была главной. Под далеким потолком горели ряды люминесцентных ламп. Такой же холодный пылящий свет зимы проникал через заиндевелые окна. В углу стояли две замотанные веревкой зеленые елочки, и к запаху пыли, потных людей, канифоли примешивался едкий душок свежей елочной хвои. Это был запах детского счастья, и у Нади защипало в глазах: жизнь-то безвозвратна. Наступил европейский сочельник, до нового – 1975 – года оставалось шесть дней.

Магнитофон щелкнул.

Музыка кончилась.

Мазо объявила конец репетиции, окликнула Надю, та пошла за ней через весь зал и угодила в душ, дверь которого была бесцеремонно распахнута, и Нора не потрудилась ее прикрыть: свобода для всех.

Она начала точно с той эмоциональной черты, на которой они расстались в июле, полгода назад:

– Решилась жить? Оказывается, она ждала Надю.

Нора спустила с плеч бретельки и с голой грудью вылезла из сырого трико, она тяжело дышала; затем так же запросто сдернула с себя плавки. Надя отвела взгляд.

Душ из трех кабин. Мимо раскрытой двери прошли, смеясь, два мальчика, на голую Нору – ноль внимания. Москва.

– Вы обещали мне помочь!

– Вот как? Я никогда ничего не обещаю, – она натянула на стриженную по-мужски голову купальную шапочку в крупных ромашках из цветной пластмассы; прошла на цыпочках в кабину – у нее мощные балетные икры – и пустила из душа первую витую струйку горячей воды. Навратилова отметила про себя еле заметную, но все-таки утрированность ее поведения. Нора как бы мимоходом демонстрировала – серией быстрых поз – свое тело. Словом, она не была до конца свободна в присутствии Надин. Правда, тело у нее было великолепное: сильное, тренированное и выхоленное до атласного лоска. Надя малодушно прикрыла дверь, и прежние отношения тревожно охватили обеих женщин.

– Я хотела тебе помочь, это совсем другое дело, – Нора заметила ее растерянность, что ж – ей удалось перехватить инициативу, которая поначалу принадлежала Наде по праву внезапного прихода.

– Что ж, я пришла.

– Вижу. А откуда?

– Прямо с вокзала.

– Прямо – это всегда правильно, – Нора властно повернулась к ней лицом, животом, грудью, закинула вверх подбородок, наслаждаясь тем, как сплетаются на коже теплые водные косы. Теперь нельзя не увидеть ее дерзкую грудь с неправдоподобно большими кругами – величиной с розетку – вокруг сосков и сами сосцы длиной с мизинец. А еще курчавый дремучий пах, рунным приливом дотянувшийся до пупка. – Но ты, кажется, где-то вкалывала?

– Завод сгорел, – повторила Надя ту ложь, которой потчевала мать и сестру Любку в Козельске; вранье во благо она не считала за лживость.

– Жить, конечно, негде?

– Что за вопрос! Конечно, нет.

Нора видела, что за такой агрессивностью маячит ветерок страха, что из студии девушке дорога только на вокзал, но она не сразу сказала о своем решении. Ей хотелось увидеть, как та перенесет мучение и неопределенность, хотелось отомстить за то, что она не приходила полгода, и вдруг напугала своей победной красотой. Завертев поющие краны, Нора отыскала в своем шкафчике для Нади чистое трико и велела ей переодеться.

– Может быть, ты нам пригодишься… – она пощадила ее провинциальность и оставила в душевой одну. Навратилова оценила деликатный жест злюки и быстро переоделась. Трико оказалось чуть великоватым, но зато как приятно было пройтись по прохладному паркету босиком.

Нора тем временем подобрала нужную музыку и объяснила, что не надо танцевать, раз она не умеет; Надин промолчала – вот именно что она умела танцевать; ей нужно просто ритмично и классно, объясняла Нора, пройти вдоль зеркальной стены слева направо. Вернуться назад на середину и в тот момент, когда на пленке раздастся надрывное женское соло, встать с ногами на стул и, раскинув руки, застыть крестом.

– А кто я?

Мазо уже преобразилась – бархатные брючки цвета болотного мха, заправленные в черные фашистские сапоги и рекламной яркости апельсиновый свитер из джерси; укротительнице не хватало только бича.

– Ты одна из теней, всего вас пятеро. Ты – тень умершего голоса Пиаф, поэтому минимум движений. Больше внутреннего трагизма. Ты вспоминаешь, что когда-то была плотью. И все.

– Ничего себе – все!

Нора подала знак не сразу, тайно любуясь угловатой фигурой: Надино тело, как и приход, тоже было как бы внезапным: прямые плечи юноши, маленькая яблочком грудь, узкий пах зверя, мощные хищные ноги с узкими ногтями, похожими на когти дикой кошки. Изумительной красоты уши… кроме того, она была невероятно пластична. Впрочем, это качество было замечено Норой Мазо сразу… Она дала знак начинать, и, сделав первый шаг в ее сторону из центра зала, Навратилова, медленно выгибая спину и потягивая руками, ритмично прошла вдоль зеркала. Она как-то исключительно сразу вошла в состояние тени, именно тени, забывшей плотское. Она верно сделала, что ни разу не прикоснулась к станку. Остановившись в углу, там, где зеркало упиралось краем в стену, Надин удивлением обыграла свое отражение: тень увидела, какой была там, на земле, очнувшись от наваждения, быстро-быстро вернулась к середине стены, к точке начала.

Еще один шаг.

Нора не верила глазам: тень обрастала плотью, порывом, быстротой.

Тут из гримуборной вышли мальчики, одетые для улицы. Мужские любопытные взгляды смутили Навратилову, но ненадолго – ведь она хотела здесь остаться; самым трудным препятствием был, конечно, стул. Надо было влезть на него танцевально, и Надя справилась. Сначала опустила на сиденье правое колено, затем прочно поставила левую ступню, замерла, закрыв глаза и ожидая голоса в музыке. Вот! И пружиной взлетела на сиденье, раскинув руки. Еще один шаг. Мальчики переглянулись. «До завтра, Нора». Они были с ней на «ты». «Бай, бай. Завтра в 12». Женщины снова остались одни; Нора подошла вплотную к живому кресту. У Надин тяжело вздымалась грудная клетка: да, ее можно всему научить. Лепка тела девушки восхищала ее опытный и пресыщенный глаз: она из тех, кто начинает карьеру, просто показавшись на улице. Между ними была только спинка стула. Нора смотрела на эти колени, ей нравилось, что коленные чашечки не втянуты вглубь, а нахально круглятся костью, не скрывая несущий каркас ноги. Ноги Нади были лишены балетного жеманства, в них была видна анатомия породы. Кость от колена резко и рельефно шла вниз к ступне, вблизи еще больше похожей на звериную когтистую лапу, с поджатыми для прыжка пальцами. Нора не удержалась, чтобы профессионально не пощупать рукой это совершенное произведение природы, и ощутила, как тонка прочная лодыжка и как холодны и мосласты пятки. Ударом такой ноги можно было бы размозжить в кровь лицо мужчине. Это лапа львицы.

И в то же время в ней чуялась какая-то тайна, помаргивание глубины такого греха, что и не снился ее воображению…

– А теперь посмотрим, как ты танцуешь самые обычные вещи, – Нора Мазо грубо сдернула Надю со стула. В этом месте на кассете пошла запись танцевального попурри, отрывок танго, фокстрота. Нора вела в танце; Навратилова молча подчинилась силе, демонстрируя одновременно исключительную пластичность и мощь своего подчинения. Нору лихорадило от совершенства движений и врожденного благородства танцевальных шагов этой умопомрачительной незнакомки. Кто она: ангел, посланный ей для спасения? Или суккуб, долженствующий опустить ее еще ниже? Нора чувствовала, как в партнерше нарастает враждебность: Нора предъявила ей себя, показала, как в танце тело выбирает пол, например мужской, заставила ее физически ощутить, что тело свободно в выборе пола, что пол не проклятие, не догма… Сначала Hope казалось, что девушка не понимает ее языка, но нет… вдруг был получен ответ: пол – это таинство, а не проклятие, и раз человек поделен на два начала – то протест обречен.

– Что с вами?

Нора вырвала руку и стояла, закрыв глаза. Ее лоб был покрыт испариной; тело качнулось. Невинность Нади удручала.

– Ты бесподобна, – Нора больно пошлепала по щеке, – так как же тебя зовут, наконец, девочка?

– Меня зовут Надин.

– Итак, Надин, оставайся. Ночевать можешь здесь, в студии.

– Прямо здесь?

– Да, прямо, если тебе так нравится это слово. В дальней комнате – пара матрасов, кровать. Завтра я привезу чистое белье. Предупреди сторожа на первом этаже, что я разрешила тебе здесь жить. Там же, в комнате, холодильник. Электроплитка. Вот ключ от входной. Репетиция ровно в двенадцать. И займись елкой, игрушки в той коробке.

Надин хотелось уехать куда-нибудь с Норой, а та никуда не звала, но она меньше всего боялась одиночества. Оставшись одна, обошла новое место своей жизни. С волнением обошла. Это были остатки прежних, царственных покоев: комнаты с кариатидами по углам, стены с брошенными каминами, плоские плафоны, расписанные античными сюжетами… поражала воображение бывшая ванная комната, облицованная пегим мрамором, с глубоким квадратным бассейном. Именно там, на дне, куда вели снежные ступеньки, и стояли драная оттоманка с матрасом, стол и холодильник. В стенной нише еще млели останки огромного разбитого зеркала, по кафельному бордюру под потолком неслись завитки плывущих дельфинов и росчерки водяных лилий, каракули морских коньков в чащах гнутых водорослей модерна; в Козельске хлебные буханки развозили по магазинам в открытых грузовиках, кучей на брезенте… Высоко в стене парило большое – опять круглое – окно, запорошенное снаружи сверкающим снежком. Странная особенность – все окна в студии были расположены на высоте двух-трех человеческих ростов. Чтобы выглянуть наружу, Навратиловой пришлось вернуться в танцзал и взобраться под потолок по лестнице-стремянке. Вот оно, окно: двойной иллюминатор, холодное стекло, по которому бродит пернатая рука пурги. Там, в сухом водопаде крупных новогодних снежинок, виднелся типичный московский дворик с занесенной по колени фигурой дискобола в центре небольшого сквера, а по углам – типичное же московское безумие – стояли по брюхо в снегу четыре одиноких слоника из крашенного под бронзу гипса.

Распеленав елку – вторую Нора увезла с собой в машине – Надя раскрыла коробку и ахнула: она в жизни не видала таких прекрасных елочных игрушек. Каждая была новенькая, с иголочки, и завернута в папиросную бумагу с французскими буквами. Гномики. Шары. Звезды. Ягоды волшебников. Фрукты звездочетов. Надя целовала эти разноцветные щечки. Всю ночь ей не хотелось спать, она даже танцевала под утро: одна, под пороховым светом люминесцентных ламп и взглядами кариатид, с вызовом глядя в зеркальную стену, голая до пояса.

Через несколько дней Навратилова познакомилась со сторожем здания, студентом МГУ Францем Бюзингом; его отец был из немцев Поволжья, а мать – тоже немка, но из настоящих, фээргэшных. Жизнь Франца поделилась на две части – московскую и германскую; так вот, вскоре Надин нашла в нем своего мужчину.

Сразу сбежать от Норы было бы подлостью, но, разобравшись в том, что делает Мазо, Надя поняла, что все это ей не по душе: Нора оказалась богатой вдовой французского дипломата, имела двойное гражданство, дом в Брюсселе и квартиру в Париже, свою конюшню в Бретани на пять лошадей; свободно жила сразу на три страны еще и потому, что была единственной дочерью местных советских шишек плюс приличный капиталец от покойного мужа, ни в чем не нуждалась, ничего не закончила, кроме московского хореографического училища, и последние годы занималась на свой страх и риск хореографией. Валюта и связи родителей позволяли ей в Москве творить чудеса: снимать студийное помещение, платить гроши, но валютой, молодым танцовщикам и ставить по собственному сюжету балет для французской телепрограммы «Антенн-2». Сюжет показался Надин извращением – бунт ангелов против бесполости, против Бога за право на плотский фаллос. Во главе бунта стоял тот ангел Сатанаил, который и будет после Сатаной.

Она и танцевала по замыслу Норы эту роль: соблазняющее начало – женское начало, говорила она, поэтому дьявол должен быть женщиной.

Нора объясняла, что ставит комический балет, но сама как раз была напрочь лишена чувства юмора в танце, и весь «комизм» оборачивался томительными и неловкими сценами. Чего стоил только эпизод, в котором Сатанаил раздавал ангелам то самое… сам вид сих гонконгских муляжей вызывал у Надин отвращение. Целый чемодан концов… брр… Причем, по замыслу Норы, все ангелы, взыскуя плоти, хотели стать только мужчинами; балет кончался тем, что победившие ангелы отвергали земных Ев и обращали желание лишь на себе подобных. Тут-то их и пожирало адское пламя.

Франц Бюзинг хохотал над балетом Мазо, считал его идиотическим: «Надин, – повторял он, – Нора – самая паршивая дилетантка». Навратилова к тому времени уже глубоко увлеклась Бюзингом и все, что он говорил, принимала исключительно всерьез. Но главным было для нее возмущение собственного нравственного чувства. Она видела, что танцующие мальчики корчатся в муках этой дьяволиады только ради возможности съездить в Париж, заработать горсточку франков, попытать удачи за кордоном. В душе они ни во что не ставят Мазо. Все шестеро. Правда, это были странные мальчики: двое так и не закончили балетную школу, остальные танцевали в каких-то случайных труппах, и только один угодил в Большой, в кордебалет. В студии они пресмыкались перед Норой, за глаза отзывались о ней презрительно, но никто не уходил, клянчили после репетиций у Норы французские сигареты, жвачку, разный бросовый ширпотреб: майки с рисунками Пикассо, авторучки, носки. Подворовывали валютную жратву из холодильника в ванной комнате. Словом, гадкие мальчики, но работали – надо отдать должное – на износ, в этом извращенном балете.

Наконец Надя решилась сказать хозяйке, что ее балет – безнравственная, двусмысленная, порочная затея, что она портит Виктора, Романа, Алешу, Роя, Сергея и Артема.

Впрочем, имела ли она право на такого рода судный вопрос; в ней самой таился корешок дьявольской силы…

Нора от упрека мгновенно осатанела и пошла пунцовыми пятнами.

– …Нашла за кого заступаться! Увы, Надин, они давно испорчены. Испорчены и совращены. Ты что, слепа, не видишь, что половина из них – педики?

Навратилова имела о «педиках» самое смутное представление, она знала только, что это гадко, но в телесные подробности ее воображение не входило: она ведь была чистая душа, козочка из Козельска.

– Они подсмеиваются над вами, – ляпнула Надин от растерянности.

– Я знаю. Они искалечены классической школой танца. А здесь мальчики учатся свободе. Свободе тела. И узнают правду о себе. Они понимают, что танец – это не только про Зигфридов, фей и сивилл, но и про них. Они же сочли, что плотские чувства постыдны, а я хочу освободить их от стыда.

– Лишить стыда?! Ну и ну. Вы мне нравитесь, Нора. Иногда я вообще восхищаюсь вами. И благодарна вам за поддержку, но, простите, ваш балет богохульство и пошлость.

– Богохульство! – зловеще расхохоталась Нора. – Дура, для меня это комплимент. Конечно, богохульство. Еще бы нет. Так и задумано. А разве пол – это не человекохульство? Следует, что мы обречены грешить. Сначала грешить, затем в муках рожать в наказание. Затем в поте лица зарабатывать на хлеб свой. И опять по новой – в нору плоти. Так? Порочный круг. А что, если пол послать к чертям собачьим, на херус послать? Вот о чем мой балет! Отказаться от божьего дара. Найти путь любви, который лежит вне плоти. И тем самым восстановить общее девство. Ты говоришь, что это пошлость? Нет, это именно богохульство. Наши проклятья полу, который от Бога.