Текст книги "Эрон"

В августе – все того же бесконечного лета скитаний – случай помог Адаму отыскать новое жилье: служебную комнату ночного сторожа на ВДНХ. Так внезапно из кишечника мегаполиса он выбрался на псевдоримские форумы Всесоюзной выставки достижений народного хозяйства. Хозяин комнаты, стрелок-вохровец, взял деньги вперед и куда-то пропал, а сама комната оказалась прямо-таки восточным чертогом с лепным потолком и колоннами по сторонам стрельчатого окна. В числе других комнат она входила в дворцовый комплекс павильона советской культуры. Железная кровать вохровца стояла на великолепном мозаичном полу, а в нише над той кроватью красовалось настенное панно: колонна счастливых демонстрантов, несущих дары природы, – дыни, арбузы, блюда с виноградом, корзины с осетрами вперемешку с глобусами и стягами. Впервые – не на лету, а с чувством душевного оцепенения – Адам провел чуть ли не месяц в окружении символов полного изобилия, в золотистой тени сталинских туч. Особенно впечатляли грезы тирана в летних сумерках, когда вождь-лунатик пешей тенью обходил дозором скорби мертвый город триумфа. Все молчало, таилось и грезило в перистом зареве неба. Над горизонтом шла алая пенная полоса заката, словно лампас на голубой штанине генералиссимуса. Счастье стояло во фрунт, навытяжку. Только вода в фонтане дружных народов позволяла себе шалить и колебать отражение небесного лампаса и бронзовых фигур. «Любой идеал, любой, – шептала вода, – бесчеловечен, только тогда он идеален».

Поначалу Адам недооценил гипноз такой вот архитектуры, но вскоре ВДНХ заселила его сны анфиладой римских площадей эпохи упадка, кошмарами позолоты. Он просыпался: в комнату из круглого окна-иллюминатора лилась радиация лунно-мраморного сала триумфов. В мареве ясной ночи вдруг проступали контуры собственного полузабытого замысла: спираль времени Татлина, упокоенная в тулове зиккурата-колумбария страстотерпцев. Он прыгал из раскрытого настежь окна на газонную стрижу и шел прямиком к фонтанной воде. Патрульный «газик» милиции поставлен у входа, и фонтан охране не виден. Можно искупаться в стоячем мираже, в зыбкой колоннаде позолоченных отражений.

Но облегчения не наступало. Гнет золота и луны был слишком настойчив.

Пора было бежать и отсюда, подальше от мертвого торта желаний. Ведь только отсутствуя в жизни, только избегая всего человеческого, слишком человеческого, твердил Адам, можно остаться неуязвимым в себе, а значит, в конце концов, человеком. Не надо торчать. Главное – бегство…

Когда начались занятия, его вдруг вытащил из комнаты в павильоне сокурсник, Артем Ц. Он предложил жить на пару в пустой мастерской своего отца, известного архитектора-академика, лауреата сталино-ленинских премий. Артем Ц. был тип весьма неприятный, но Адам согласился, хотя было понятно, что такое бесплатное приглашение неспроста. Друзьями они никогда не были, держались отчужденно… м-да, но мастерская!

Загадка открылась в день переезда: Артем цинично предложил вместе – как бы вместе – сделать проект дворца стекла на конкурс бумажной архитектуры. Его объявил японский журнал.

– Я видел твои могильные эскизы у Щеголькова. Классно. Я думаю – международная премия нам не повредит. Но без тебя я ноль… – Глаза Артема были весьма откровенны; сам он был бездарен и признавал это, что говорило о необычайной тонкости ума циничного юноши. Далеко не каждый в атаке молодости смело отказывается от покушений на гениальность, и Адам, признаться, уважал такого рода смелость души.

– У тебя хотя бы есть идея?

– Помилуй, откуда? – удивился Артем. – Зато у меня есть мастерская.

Это был аргумент из железных: мастерская академика Ц. представляла собой двухэтажный бетонный куб на крыше одного из монументальных домов на Яузской набережной. Крыша и одна из стен куба были из сплошного стекла. Внутри две лестницы вели на антресоли, где разместилась колоссальная библиотека по искусству; вдоль стен росли бороды зеленых глициний; чертежные доски, ксерокс, керамические вазы плюс два сортира, душевая комната, кухня, диваны, обтянутые белой замшей, холодильник, набитый жратвой. Куб со всех четырех сторон окружали просторные лоджии с шезлонгами и дачной мебелью. Сквозь затемненное стекло цвета кофе была прекрасно видна панорама Москвы, мосты над водой, башни Кремля, конические трубы МОГЭСа за рекой. А над крышей плыли облака, царило солнце. Пространство мастерской пульсировало от потоков световоздушных масс… Ц. умел жить.

Конечно, Адам согласился. И в одиночку уселся за проект для японцев. Но ему уже не казалось, что скитания кончились, душа научилась опаске – город за тонким стеклом не оставлял никаких иллюзий. Он был груб, мрачен и беспощаден.

Несколько раз в мастерской появлялся сам Лев Львович Ц.; академик архитектуры оказался довольно развязным громкоголосым гражданином, рыхлым и женоподобным, с маленькими дамскими ручками и кукольными голубыми глазками. Мелкими красивыми движениями рук он беспрерывно что-нибудь трогал, щупал, проверял на прочность, гладил, ковырял ноготком, подносил к носу, обнюхивал, то и дело дергал крупным алчным ртом гурмана. Он казался рассеянным, но на самом деле был исключительно пристальным и обладал острым умом. Он откровенно третировал сына за бездарность, а к Адаму отнесся с интересом. Он довольно жадно просмотрел его эскизы, архитектурные фантазии: дворец стекла, утопленный в воде моря, вариации на темы угрюмых архитекторов Малевича, известный уже зиккурат-колумбарий, увенчанный спиралью времени в духе башни III Интернационала Татлина… Чувствовалось, что прожекты юнца возбуждали его ум, вот и сейчас Ц. с удовлетворением откинулся жирной спиной на подушки дивана: в работах Адама он нашел кое-что для себя, но сказал другое:

– Не фонтан.

Пауза.

– Меняю свой секрет на ваше пиво, – Ц. достал из холодильника одну из двадцати бутылок, которыми утром Адам и Артем набили камеру. – Вы, я вижу, мечтаете о профессионализме. Это крупная глупость. По сути, это жажда банальности. Важнее всего избежать профессионализма и остаться дилетантом. Каждый новый проект должен ставить общественное мнение в тупик. Профессиональность – последнее дело, в ней нет свежести жизни. Только чистейший идеальный блистательный дилетантизм позволит обойти соперников на рынке продажи идей.

Ц. поймал взгляд Адама, в глазах хмурого молодого человека померещилась злоба, и он замолчал, принюхиваясь к острию карандашика, который вертел в руках.

– Гони еще один секрет, – предложил сын, – пиво за нами.

– Ваше пиво дрянь, – а вот ежам в глазах Адама надо было отвечать, что ж… – Вся ваша генияльность, – через «я», коверкая язык, – молодой человек, останется на бумаге. А вечность ей, простите, подотрется. Нельзя возводить судьбу с крыши, надо начинать с подлости подражания, с рисуночков гипсовых ушей, анатомических мышц, с коровников и складов для зерна. Идеалом начинающих должен стать элеватор, – и уж совсем цинично, – а храмы, политические дворцы, капеллы Роншан будем строить мы, старые козлы. Мы никогда не дадим вам ни одного шанса, друзья мои. Мы задушим вас в колыбели, простите за откровенность. Я позволяю себе говорить правду исключительно из чувства симпатии. Остается только одно – мечтать о нашей смерти.

Ц. был для Адама лишь умной нечистью, говном с глазами, пузом, которое пришло на смену мрачным гениям конструктивизма. И это пузо могло построить только свои подобия – животы и животики из стекла и бетона, которыми он загадил Москву. В его животах человек сам превращался в говно.

– Вам есть о чем молчать, молодой вьюнош?

– Пап, отвяжись, – сын цедил пиво, – мы снесем твои стаканы так же, как ты снес старый Арбат.

– Извините, – ввязался Адам, – ничто нельзя ставить целью жизни, в том числе и дилетантизм. Согласитесь, что цель разом отменяет самое себя. Никто не создавал кватроченто. Оно вышло само собой, помимо воли средневековья. Не вопреки, а именно помимо.

– Глупости, – ноготки академика архитектуры вонзились в листик глицинии, – цель средневековья была одна: освободить гроб Господень, – кукольные ручки принялись ласкать бобрик на стриженой голове: минута, которая не принесет удовольствий – безнадежная потеря времени, – и она была достигнута Готфридом Бульонским, не помимо, а как следствие цели. Страстной цели.

При этом Ц. в душе был согласен с Адамом – цель парадоксальным образом отменяет саму себя; но подлинные мысли чаще всего никогда не были поводом для его же слов. Зачастую Ц. даже не успевал мысленно проследить за собственной ложью, которая срабатывала на уровне безусловного рефлекса.

Но сегодня – немигающие глаза старой рептилии выдавали настрой Ц. на подлинность, он расслабился; отлив чувств обнажал душевные скалы:

– Впрочем, отчасти вы правы: цель грешна бесцельностью, она слишком обуживает человека. Практически большинство его страстей не нужны, наоборот, мешают результату. Например, цель нашей жизни – сама жизнь, но стоит только лишь решиться жить до конца, как тем самым выбирается не чистота, а подлость, не идеализм, а похоть к вещи. Ложь. Грязь. Нечистоты… и чего ради? Ради такой пошлой вещицы, как длительность. Выбрав время, цепляясь за него, как утопающий за соломинку, ты на самом деле отказываешься от жизни, потому что жить не значит превратиться в собственный будильник. Время не повод для жизни, а человек еще не повод, чтобы быть им.

Ц. ласкал кончиком карандаша фаланги фарфоровых пальчиков.

– В молодости мне казалось, что от жизни можно просто сбежать подальше, куда-нибудь в горний край души, к подножию идеала. Чепуха! Если ты только не покончил с собой – ты обречен жить по-скотски, как человек: птица, поющая в нечистотах мира. В общем, люди делятся на самоубийц и тех, кто живет в виде дерьма. Я не слишком мизантропичен?

– Просто тебя, отец, пучит с пива.

– В чем же выход? – растерялся Адам, слишком многое из того, что говорил старый циник Ц., было подслушано у него.

– Выход? Не знаю… ответ только мерещится, – два указательных пальца принялись полировать мешки под глазами, – чтобы оставаться человеком, нужно избегать всего человеческого, чтобы жить, необходимо всего лишь быть, а чтобы быть, нужно выбежать из времени. Но разве гадкой ящерке дано выбежать из собственной кожи? – улыбаясь, академик обнажил в глубине алчного рта крупные собачьи зубы.

Но разве гадкость его оболочки может служить аргументом против чистоты его мысли?

– Но ведь вы, кажется, живы, молодой человек? Или я ошибаюсь?.. Значит, с честной подлостью служите власти. Какие проблемы? Служите своему телу, его аппетиту, его позывам на стул.

В очередной раз Адама – несколько наивно – поразило, что ум как таковой может быть совершенно аморальным, а талант, который он все-таки в Ц. не отрицал, может так откровенно и подло обслуживать бездарность власти. И непостижимым образом не терять ни капли уважения к себе. Подличать, смеясь над самим собой, высокомерно игнорировать любые сделки с собственной совестью! Довести душевную тонкость до состояния нравственной паутины, чтобы поймать в себе и других малейшую пылинку низости, уловить гран любой моральной насекомости – и не для скорби самоосуждения, нет! Для наслаждения самим процессом взвешивания, на радость гастроному от позора, для утехи желудочных аппетитов совести гурмана. И только. В лице Ц. совесть обрела невиданное прежде качество: похоть совестливого бесстыдства.

Алый властный рот Льва Львовича лежал перед ним расщелиной Гадеса, и Адамова жизнь – о ужас – устремлялась в пасть этой власти, обслуживать которую он призван. Неужели?

Твердые ноготки академика нервно постучали по столешнице из черного мрамора, а брюзгливый взгляд чистенького варана-неврастеника устремился на сына с неким нажимом. Артем в ответ глядел насмешливо, а затем вдруг демонстративно встал и манерно откланялся: спешу! Они вновь гадко переглянулись, но Адам еще ничего не заподозрил.

Небеса за стеклом мастерской стали гаснуть: на Москву наступала стена далекого дождя.

Уход сына принес Ц. огромное облегчение, он еще больше расслабился, осел головкой в обмякшем теле, ручки принялись порхать чуть медленнее над коньячными рюмками. Мысль заострилась; не без тайного вызова Ц. разворачивал перед молодым сердцем панораму грешных страстей интеллекта:

– Признаться, больше всего меня обескураживает свое собственное тело. Говорю тебе об этом первому. Можно мне говорить вам «ты», молодой человек?.. Так вот, если вдуматься хорошенько в подробности телоустройства, то приходишь в полный тупик. А где здесь, собственно говоря, я сам? – Ц. поднес к свету напольной лампы надушенную кисть. – Эпидермис. Подкожная жировая клетчатка. Сальные железы. Глубже – соединительная ткань. Какие-то трубки, трубочки, капилляры с цветной жидкостью. Говорят, что это кровь. Глубже – суетня красных кровяных шариков. Эритроциты. Лейкоциты. Я с ними незнаком. Межклеточные мембраны. Простите, а что здесь принадлежит мне? Что здесь от меня, любимого, зависит? Иначе о какой целостности можно говорить. Скажем, я бы хотел увеличить скорость кислородного обмена в кровяных шариках. Или повлиять на реактивность спинномозговых ганглий. В конце концов, мне дорого свое самочувствие. Тщетно! В поисках самого себя взгляд упирается в клетку. Вот оно, искомое, элементарная буква всего живого. Казалось бы, поиск закончен, – Ц. тревожно тронул подушечкой пальца коньяк в рюмке и жадно поднес к носу, – но Бог мой, ты смеешься, что ли? Цитоплазма. Аппарат Гольджи. Вакуоль. Ядро. Ядрышки. Эндоплазматическая цепь, митохондрии. Клеточная мембрана. Есть от чего сойти с ума. – По стеклам захлестал дождь. – Помните, у Гоголя: бывало, снимешь заднюю крышку с часов. Заглянешь внутрь. Ну, ведь полная чепуха! Простите, я за митохондрии не отвечаю. Чем они заняты, не знаю. Верю на слово, что заняты они как бы моей персоной. Но где, скажите, эта самая персона? А что если они – митохондрии – просто сводят между собой счеты, а меня тошнит? Опускаем взор еще глубже и выясняем, что и клетки-то никакой нет. Вся материя исчезла. А есть, скажем, кварки. Или лептоны, или, извиняюсь за выражение, виртуальный бозон. Словом, физика элементарных частиц и атомного ядра… И вот…

Ц. торжественно вскидывает вверх неукротимые ручки, голос набирает тенорскую высоту; он понимал, что увлечь милого жопастого молодого человека можно только выкладками беспощадного ума, и играл в беспощадность.

– …мысленным взором я вижу перед собой все, что от меня осталось – некое диффузное мерцающее облако на манер крабовидной туманности. Почти что ничто. И обнаруживаю, что, оказывается, имею прямое отношение к вечности. Это она – она! – милый мой, вылупилась сейчас перед тобой в таком вот несимпатичном несвежем виде. Отрастила зачем-то зубы, губы, уши, волосы и дурачит нас всех. Э, нет. Я не согласен озвучивать суету всяких там атомов. Я умываю руки. Согласись, чтобы быть именно человеком, я должен полностью отвечать за то, что я есть. А за ничто я не отвечаю. Дудки! Но мало того, что меня практически нет, – Ц. начинает тихо смеяться смехом ящерицы, полузакрыв глаза голыми веками без ресниц, – надо мной еще кто-то зло подшучивает. Я про пол. Крабовидной туманности подвешено спереди нечто совершенно непотребное в виде короткой кожаной трубки из трех пещеристых тел. А ведь путешествуя к истокам, я нигде – нигде в ничто! – не заметил ни малейших признаков пола. Никаких херов нет ни у митохондрии, ни у бозонов с пептонами. И вот те на! Мало того, что его вид сомнителен, мало того, что хер оскорбляет мой взор и мое представление о красоте, я нахожусь в полной зависимости от конца! Ты понял?

С этими словами Ц. вдруг легким налетом пальцев поймал руку Адама и принялся целовать.

«Ах, вот в чем дело! Он просто соблазнял меня!»

Адам с отвращением вырвал ладонь и с такой силой оттолкнул академика Ц., что тот ударился затылком о книжную полку; губы его от удара пустили кровь.

– Вы… педераст?! – воскликнул он ошеломленно и отчаянно. Ц. сидел с мертвым лицом несколько минут, обводя губы кончиком языка, наконец как бы очнулся.

– Да, я люблю мальчиков… любил… а они меня… Ну и что? Все слова ложь. Разве важно куда? Важнее как… Но и ты их хочешь, Адам. Просто твое время не пришло… Прости, я испортил твое представление о нас. Старый рыхлый мудак. Прости.

Только теперь Адам понял значение тех странноватых взглядов, которыми час назад обменялись отец и сын. И вот что поразило – они были заодно.

– Сейчас я уеду… шофер ждет в машине, – движения Ц. стали меркнуть на глазах, руки – цепенеть, глаза потеряли блеск, мысль стала рваться: – В общем, ты понял главное: пол – это самая ужасная шутка, которую учинило над нами ничто. – Он встал из кресла. – Искусство не облагораживает и потому лишено терапевтической энергии совести. – Рука взяла плоский кейс. – Какой результат может быть у жизни? Только смерть. Тут Ницше прав. А чистая совесть – изобретение дьявола. – Он подхватил с вешалки черный зонт-трость. – А раз главный признак живого – пол, значит, нет никакого Бога, ведь он существо бесполое. Существо или вещество? – Он надел твердую шляпу. – Я ухожу. Прощай, мальчик. И чтобы завтра духу твоего здесь не было. Я ненавижу тех, кого смог полюбить так быстро и так безнадежно. – И Ц. вышел. Адам остался один: по стеклам куба хлестал холодный дождь. И дождь благословлял горькие мысли о напрасности личного существования, азиатская панорама города внизу не давала – как обычно – успокоения. Взор тоскливо метался от парапетов серо-кипящей Яузы к бледному призраку высотки архитектора Чечулина, вязко воспарял вдоль стилобата к пятиугольной советской звезде в глубинах небесной хляби на макушке многоэтажного монстра, затем рвано срывался по скользким водяным откосам к мокрой громаде гранитного цоколя, потом горько и слепо блуждал по вялым склонам Таганской горки и, внезапно осознав внушительный купол церкви Симеона Столпника как треснувшее пасхальное яйцо, вдруг, снова набрав дух высоты, улетел вдаль, к аркам виадука над Яузой, по которому привидением пара и копоти в водяном чаду ливня плывет по пояс в дожде одинокий локомотив… а там… еще дальше – на фоне всей свинцово-космической мглы и жидких обвалов льдистого небосвода – тщетно белеют стены Андроникова монастыря; дождевые пещеры низкого неба заливают тусклый серебристый шлем Рождественского собора, а выше – в зените – мрак и вечное стояние ничто. По хлябям небесным – с головой в воде – снует черная туча злобы с пастью ротвейлера, пес висит в паху вечности, из которой хлещет на город блистающей изморосью бесконечная сукровица. Бегство никак не начиналось. Время снова и снова предъявляло свои права. Плоть – свои. Со страшной силой притяжения его выбрасывало в мир. Любой пироман был бы бессилен поджечь эту завесу дождя. Бичевание души продолжалось.

Не дожидаясь утра, Адам в тот же вечер уехал в общежитие МАРХИ, где – вот те раз! – его давно поджидало письмецо от хозяйки легендарной квартиры, от Цецилии Феоктистовны; и что же? Она предлагала ему вновь снять квартиру, «учитывая чистоплотность и порядочность в сроках оплаты». Выходит, проклятый карлик в китайском халате тогда соврал? Уже следующим утром Адам расшаркивался перед зловещей пергаментной старухой, а днем, получив ключи, вновь оказался в доме, где без малого прожил три года… Адам чуть ли не в слезах вышел на свой конструктивистский балкон-гигант, там по-прежнему стояли раскуроченное пианино, тахта, круглый стол, за которым они с отцом пили последний чай в жизни. С этого балкона он когда-то – в свой первый день, в утонувшем 1972-м, стоя с ногами на столе, с биноклем в руках – взглядом Растиньяка смотрел на панораму российского Вавилона. И сейчас он вспоминал запах гари того адского лета пожаров в подмосковных лесах. Его снова заливала вода вечности, и благодарный утопленник благоговейно уходил на дно времени, где опять лежал с открытыми глазами на тихом песчаном ложе, смотрел, но не видел. Следил умственным взором, как из его груди поднимается ввысь спираль зиккурата, утопленного вместе с ним основанием в первом дне творения судьбы. Душа блаженно следит, как виток за витком – слева направо, по ходу часовой стрелки – сплавляются в металлизированное русло хронотопа: гарь паленых лесов и торфяников, конец вьетнамской войны, падение Сайгона, бегство последних янки вертолетами с плоской крыши американского посольства; грандиозный закат эры хиппи… Адамово усилие можно продолжить.