Текст книги "Эрон"

Часть вторая

Глава 0
ПРОЛОГ О СТАРТЕ ОТПРАВНОЙ ТОЧКИ

Итак, там занимается багровый рассвет рождения над океаном смерти, а здесь еще длится весенняя ночь с лунным дождем – та самая ночь начала, когда Ева счастливо расплющила лицо о стекло вагонного окна и ей показалось, что дождь обливает его слезами. Дождь – это блаженное время, когда не видно твоих слез. Ночной московский экспресс катил сквозь тьму, блистающую пернатыми струями, колеса громыхали по короткому мосту, но этот мост за окном мнился ей бесконечным исполином судьбы, который был проложен над заливом бескрайнего мертвого моря жизни и сейчас парил над ее глубью. Наш роман, бессонный читатель, вернулся – на один миг – к отправной точке, потому что время всех его одиссей равняется одному эрону, и начинается его отсчет как раз отсюда, из ночи и рассвета на космическом берегу 2 марта 1972 года. Смотрите, от берега в глубь рассветной Атлантики – указующей рукой – уходит мыс Канаверал. С высоты нашего будущего отчетливо видны: шторм у африканского берега, сырые следы Евиных слез, причудливая кровеносная сеть космодрома и старт ракеты «Сатурн», которая – там и тогда – запустила в галактическую воронку легендарный и романтический космический аппарат «Пионер-10». Он очень прост, этот каменный топор новой эры, брошенный в сторону Марса: параболическая антенна, сзади которой закреплена коробка с аппаратурой. Ухо Полифема плюс его одинокий глаз – и только. Ракета тонет в голубой топи небес, ветер гонит облако кислого дыма по бетонным площадям космопорта, гаснут глаза Евы на слезном стекле, она крадется в черноту своего купе, шарит голой рукой по верхней полке, прошло всего двенадцать минут после старта, как «Сатурн» выходит на околоземную орбиту. Целью этого романтического взлета впервые в истории стали бесцельность и бесконечность межзвездного пространства. Так когда-то Вергилий вдруг праздно поднялся на ближайшую гору, чтобы просто полюбоваться видом окрестных пейзажей с высоты, первый человек, впавший в бесцельность идиллии, – та гора и стала вершиной римского классицизма. Пролетев мимо Марса к Юпитеру, аппарат, как камень, раскрученный на прощание пращой Юпитера-громовержца, вылетит спустя пятнадцать лет после старта за пределы Солнечной системы в космическую бездну… оглохшее ухо… ослепший глаз… Время его полета и есть тот самый эрон – единица измерения бега, придуманная автором, исполинская сверхзвуковая мистическая секунда бытия емкостью в полтора десятка лет, пять человеческих одиссей и длиной в 6 тысяч миллионов километров. Как только 24 сентября 1989 года «Пионер» пересечет незримую границу Солнечной системы, роман разом кончится, оборвется на полуслове… но, признаемся, тот обрыв времени – условность чистой воды. Ведь он продолжается, этот идеальный полет-порыв в сторону звезды Барнарда, продолжается бег Эрона и сейчас – десять, сто, тысячу лет спустя. Эрон есть вдобавок имя Ахилла, который наконец догонит черепаху Зенона, это имя бегущего бога бегства, сына мужской любви Эроса и Хроноса, мчащего прочь из нового времени, вспять, к краю античности… А пока всего лишь еще старт, ясный спелый огонь начала, указующий палец сотворенного Адама, к которому прикасается благозвучный перст Бога, сонное дыхание Евы на верхней полке купе; и там, где соединяются пальцы твари и Творца, искрит облачко электрической плазмы, ночные слезы Евы блестят на юных щеках, ей снится изгнание из рая, и стоит над ее тревожным сном багряная звезда лучистого ангела с медным мечом. Это Марс – четвертая планета от Солнца.

Красноватый уголь в небе Москвы – еще одна романтическая цель давно утонувшего одна тысяча девятьсот семьдесят второго года по вратам вечности. Марс – звезда нашего всеобщего сиротства, жаль, что мы забыли об этом; ведь именно в тот год мы все по-детски ждали ответа на жадный вопрос, который, например, то и дело огненными буквами бежал по фасаду мрачного кубистического здания газеты «Известия»: есть ли жизнь на Марсе? Еще один из вечных русских вопросов. Этот же огнистый бег аукался и на электронном табло у площади Маяковского с памятником поэту-самоубийце. Спрашивалось: есть ли жизнь на Марсе, подразумевалось: есть ли там люди? До ответа на мировой вопрос, казалось, оставались считанные дни, ведь еще в мае прошлого года, накануне года Великого противостояния, к планете с мечом стартовали сразу две русские и две американские космические станции. Правда, первый американский «Маринер» потерпел неудачу еще во время запуска… таким образом, в сентябре к Марсу подлетало сразу три жадных космических глаза.

Но на Марсе происходило нечто невероятное и драматическое: на сонной планете бушевала глобальная пылевая буря. А ведь всю весну, и все лето, и начало осени на планете стояла ясная погода: Марс отливал зрелым багровым углем войны, украшая черную зыбь южного неба и густой ночи, где в лунных разливах полосы прибоя среди пены и клякс купалось еще одно сновидение начала: сновидение с черным ртом от винограда изабеллы. «Пенные зубы, лазурные губы», – повторяла про себя Лилит строчки из Лорки. Выходя из воды, бежала под тент на свет лампы, где обтиралась сухой махровой простыней, ежась от отвращения к песку, который облепил ее мокрые ноги. Это был песок Марса, песок той марсианской бури, которая началась 22 сентября, после того как космическая троица пролетела уже большую часть пятидесятипятимиллионного пути. Сначала на краю диска появилась стремительно растущая мгла, разом задергивая тысячи километров открытого пространства. Затем пылевые облака закрыли весь диаметр планеты по экватору, а оттуда ураганными ветрами разнеслись к обоим полюсам Марса. За считанные дни абсолютно вся планета окуталась в малиновую пыль и медную взвесь, и подлетающие аппараты уже могли оценить ошеломляющие масштабы светопреставления: скорость ветра больше ста метров в секунду и один миллиард тонн пыли, поднятой в воздух! Толщина пылевого слоя достигла пятнадцати километров; представьте на Земле сахарский самум высотой в два Эвереста… Наконец, через сто восемьдесят дней полета, русские марсы и американский море-плаватель, достигнув планеты, перешли на круговые орбиты. На Земле шел ноябрь, в Москве стояла необыкновенно теплая погода, снега не было даже в декабре, а марсианская буря и не думала стихать, словно сам Марс не хотел, чтобы его увидели во всей наготе истины. Из космоса планета представала мутно-красным диском, дрожащим от титанических пылевых ураганов, думалось: каково-то там бедным марсианам? Нельзя было различить совершенно никаких деталей на поверхности, за исключением четырех странных пятен тьмы в районе Нике Олимпика, неподвижно черневших среди бурлящего пылевого вихря. Что это есть?

Только через сто марсианских суток – к новому, 1972, году от Рождества Христова – сентябрьская буря наконец стала стихать, ослабели ураганные ветры, осела тысячетонная пылевая взвесь, и в конце января перед фотоглазами космической троицы предстала поразительная картина гибели всех богов земного воображения. Марс впервые открылся глазу землян с близкого расстояния. Чем же оказались четыре загадочных пятна в районе, известном как Нике Олимпика? По мере того как пыль рассеивалась, во всем своем кошмарном величии – из хаоса – вырисовывалась гигантская безобразная гора высотой в двадцать шесть километров четыреста метров над «уровнем моря». Это ее колоссальная макушка торчала – пятном – в стратосфере из облаков марсианской пылищи. Гора была в три раза выше земного Эвереста. И это была не просто гора, а потухший вулкан. Вершину чудовища венчал кратер, имеющий девяносто километров в поперечнике. В эту пропасть можно легко, например, поместить весь Гавайский вулканический хребет с самым большим земным вулканом Мауна-Лоа. Так вот почему именно здесь еще легендарный Скиапарелли всегда отмечал скопление белых облаков, которые он и назвал в 1877 году снегами Олимпа. Эти снежные облака кольцом лежали вокруг горла чудовища, они не могли быть выше вулкана… Снега Олимпа были по праву переименованы в Olympus Mons, в гору Олимпа, даже с Земли было страшно смотреть на дьявольские кручи: феноменальную махину украшали застывшие языки лавы – те, что, растекаясь от кратера, внезапно обрывались исполинским обрывом, который странным уступом равной высоты окольцовывал вершину Олимпа. Вблизи этот обрыв представляет собой отвесную стену жути высотой в два километра базальта. Само же подножие монстра-вулкана раскинулось на шестьсот километров – длина Черного моря, а весь пьедестал урода был иссечен чудовищными трещинами, стены которых страхолюдными уступами падают разом на пятикилометровую глубину. Словом, Олимп Марса – самое химерическое из чудес света, крупнейший вулкан Солнечной системы… Невозможно представить чувства человека, который будет смотреть на это безмолвное чудище, вершина которого уходит в космос с поверхности планеты. Язык не поворачивается назвать этот Олимп – горой света. Ведь в целом его каменная слоновья шкура занимает площадь, равную Индии, нет, это, скорее, сам Мордор, бастион Тьмы, кремль Сатаны. Можно только изумиться провидческому дару древних эллинов, отдавших эту планету именно богу войны. Словно верным сверхчувством им виделось это марсиано-вавилонское жерло, нацеленное в небо. Какой же силы огонь мог бы вырываться из пасти такого дьявола? Наверное, лишь огонь самого ада.

И что же?

Но вот уже порядка одного миллиарда лет, как Олимп мертв!

Такое молчание оглушительней самых страшенных залпов. Три других загадочных пятна, поблизости от первого, оказались еще тремя исполинскими жерлами, но поменьше, соседями Олимпа по Гадесу. Их назвали горой Павлина, горой Арсия и горой Аскрийской. А вся эта стократ мертвая титания получила имя Фарсида.

Казалось бы, хватит морочить человеческое воображение, баста. Но Марсу явно ни в чем не хватает чувства меры… русские аппараты и американский увидели, что с одного края заветная планета чуть ли не треснула. Извилистая трещина – она завоевала имя Титаниус Часма, что означает: Гигантская Пропасть – протянулась поперек планетного диска на 2500 километров – это длина священного Ганга; ширина феноменального разлома доходит порой до 150 километров, а глубина – до шести километров. В этой циклопической преисподней могли бы поместиться цепочкой умаления: Альпы, Большой Кавказ, Заалайский хребет… ни Монблан, ни Эльбрус не дотянулись бы со дна ее до краешка Титаниус Часма, только пик Ленина показал бы из пропасти свою ледяную макушку.

Глазам человечества открылся совершенно убийственный, безжизненный мир. А ведь самым пылким грезились людные города на брегах бесчисленных каналов, храмовые комплексы, полные меднокожих марсиан с глазами в поллица… вздох разочарования был всеобщим, сердце привыкало к вселенскому уже ожесточению, м-да, человек в тот год стартующей точки потерял свою самую большую игрушку – брата с Марса. Жизнь на уровне почвенных бактерий? Да вы смеетесь! Каин остался наедине с собой. К весне 1972 года облик Марса в общих чертах сложился: отвратительная безжизненная планета, северное полушарие которой – днище огромного высохшего океана, а южное – гигантский материк. Бесконечная красноватая почва, богатая железом, красноватые камни, бесконечные глинистые кракелюры, охряные скалы, горы, облака. Тускло-рыжее от вечной пыли небо с маленьким младенческим писклявым солнцем на горизонте. Собачий холод. Иногда в небе можно увидеть легкие белые тучки, чаще – желтые. И мертвая бездонная тишина. Горная Фарсида. Кратерное море Аргир. Вулканическая местность Элизиум, переходящая в равнину Утопия. Чаша Эллады, где начинаются кошмарные пылевые бури. Долина Хриса, но не Христа. Названия смеются над надеждой… Бесконечные дюнные поля песка. Лунные моря в оспинах брекчий. Северная полярная шапка, окруженная кольцевой горной страной… И как печальная насмешка: космические глаза Земли разглядели наконец марсианские каналы – русло когда-то бурной реки в долине Нергал, которая когда-то впадала в море к северо-востоку от Аргира; затем еще одно – сухое русло древней марсианской реки Маадим…

Они высохли еще раньше, чем адские вулканы выплюнули в космос горячее чрево планеты и погасли. Время этой смерти – миллиард лет. Хотя разве у смерти есть возраст? Она вечно юна, старость и гибель ей не грозят.

Мертвое безмолвие.

Струи багряной пыли в пальцах леденящего ветра. Змеиный шорох тугого песка в высохших руслах.

Лимонная ледышка желтого карлика – Солнца – в разряженном небе, розоватом от вечных примесей взвеси… этот призрак воздуха не набрать полной грудью. Череп Марса. Неслышный лёт космических аппаратов по замкнутому кругу над марсианским шаром зеро да дьявол, скучающий на венском стуле, поставленном на песок в пустыне Магелло таким образом, чтобы видеть на горизонте пирамиду Olympus Mons. Пожалуй, на всем белом свете не найти картины такого же сокрушительного фиаско Творца, столь бесплодных титанических усилий жизни и столь тщетных родов, как вид этой вавилонской башни, которую попытался воздвигнуть сам Господь Бог.

Напрасно-о!

Таким же черепом – размышляет мизантроп на стуле – кончится и земное кваканье плоти, чавканье, хрюканье, стоны и вопли бесконечного размножения. Космос успокаивает злой дух: идея пола потерпит крах, никакой оклик не страшен дюнам праха. Звук благозвучия обречен.

Погасли неоновые вопросы на бегущих строчках электрических московских газет. Нет жизни на Марсе. Поутихла пресса. Мы одиноки во Вселенной. Весной семьдесят второго разом и окончательно человечество осталось наедине с бессмыслицей извечного, и это не могло пройти бесследно для мировой всеобщей души. В этой отправной точке берет начало время изгоев, время Каина, одиночество которого нарушает только устыжающий голос Бога: где брат твой Авель? На что теперь можно ответить вопросом на вопрос: где сын твой Адам? Из точки отделенности, из существа отдельного берет начало река отпадения времени от неизбежности длиться. Человеческое в человеке ощущается как насилие. А пока долженствует инерция прогресса и энергия полового оптимизма эволюции. Занимается рассвет над Атлантикой. Лазурные извилины с отливом червонного золота ужами света струятся по темному небу. Начинается шторм у африканского берега. Ева плачет во сне. Стартует ракета «Сатурн» с мыса Канаверал, который указательным пальцем Адама уходит в даль Вселенной; там, где адамов палец касается длани Творца, – искрится дым голубой плазмы, облачко озаряет бетонные ленты космопорта, по которому ветер гонит кислый туман из дюз взлетающей ракеты; пальцы искрят, голубой кипяток света льет в круговерть африканского шторма, дышит в лицо Евы с погасшими глазами, озаряет белую занавеску на купейном окне вагона да базальтовый трупик младенца Марса в небесах – космический ветерок выдувает красную пыль из глазниц. Что можно было исторически противопоставить этому поражению сущего? Вот этот мартовский старт «Пионера-10»? Наверное, нет… Но было что-то отчаянно милосердное в том слепящем взлете ракеты «Сатурн» от бетонов космопорта имени Кеннеди в дымящие от огня небеса. До условной цели полета – звездного шарового скопления М-13 в сторону звезды Барнарда – целых 24 тысячи лет. А о том, что «Пионер» – первый выход человека из колыбели Солнечной системы, как-то вообще не думалось. А ведь это единственный факт, который из миллиона наших событий уцелеет и протянется на двадцать четыре тысячи лет. Даже то, что «Пионер» наивно начинили первым посланием к внеземной цивилизации, пластинкой из титана, было скорее на уровне сновидения, чем реальности. В те дни гораздо болезненней, чем на космическую программу США, Москва – еще одна точка циркульной ножки – реагировала, например, на скандальный успех рок-оперы Уэббера «Иисус Христос – суперстар» на Бродвее, на протесты католической церкви, на то, что нью-йоркский Ирод – гермафродит, Иуда – в серебряных подштанниках из тусклой парчи, а Иисус завернут в сверкающий, отливающий всеми цветами радуги халат стоимостью в 20 тысяч долларов… Вид мертвого Марса с клизмой Олимпа вызывал оторопь и отвращение. От космоса отвернулись. Бремя погружено в состояние рассвета, человечество, тихое и нагое, дремлет на космическом берегу вечности. Оно еще само не знает, что делает с ним геометрия новых пространств.

В тени соблазнительного уотергейтского скандала зимний полет «Аполлона-17» на Луну прошел почти незамеченным. В той же Москве скупо сообщали о том, что, ступив на поверхность планеты, астронавты Харрисон Шмитт и Юджин Сернан доложили в Хьюстон, в центр управления, что пыли в районе посадки почти нет… и далее, что была просверлена скважина для взятия колонки лунного грунта, что Сернан совместно с геологом Шмиттом вытащили ту колонку из скважины и уложили в луноход, что вернулись они в лунный модуль примерно через семь часов, что на следующий день астронавты совершили поездку на луномобиле, во время которой ими впервые был обнаружен на Луне большой участок грунта оранжевого цвета etc. О возвращении американцев на Землю московские газеты вообще ничего не написали; успехи соперника костью застревали в нашем державном горле. А между тем…

А между тем это был последний, печальный, закатный полет к Луне – больше ни одного полета до конца века не состоится. Серебристый зимний перелет, увенчанный великой датой: 7 декабря 1972 года астронавт Харрисон Шмитт ручной камерой «Хассельблад 500 EL» сделал из иллюминатора «Аполлона» фотографию полного земного диска – каким он видится с расстояния в 35 тысяч километров. Все предыдущие фотографии Земли фиксировали либо лишь часть земной поверхности, либо частные фазы Земли с затемненным краем, и все они не шли ни в какое сравнение с гипнотическим видом голубого космического шара на снимке Шмитта. Наконец-то, два миллиона лет спустя после начала кроманьонской эры, человек разумный бросил взгляд на свой вселенский дом со стороны неба. Взгляд постороннего бога. Этим взглядом человек спасался от химериад Марса и бежал от состояния отдельности, но бегство его было полно драматизма; эпиграфом спасения могут стать слова Хойла: «Как только нам удастся сфотографировать Землю из космоса, мы все перейдем в новое эмоциональное состояние, каждый из людей не без тревоги осознает горькое одиночество Земли в пространстве и какая-то новая идея, идея пока еще неясная, но поистине исторического масштаба озарит человечество».

Это было сказано после поражения Германии, в 1948 году, в канун начала новой войны сверхдержав – «холодной войны».

Двадцать лет спустя фантаст торжественно закончил свою давнюю мысль: «…и теперь у нас такая фотография есть, это снимок Харрисона Шмитта, и новая идея возникла: суть ее – самоохрана… нельзя не заметить, что все мы внезапно спохватились суперпроблемой окружающей среды. Экологическое понимание брошенности в бездну охватило тревожным пожаром цивилизованный мир, вид хрупкой голубой пичуги на млечной ветке бессмертного дерева дал понять, что Земля совершенно драгоценна и абсолютно неповторима. Но проблема оставленности наедине с вызовом сущего не так проста и послушна эмоциям и решениям чувств. Снимки с Луны напугали даже великого Хайдеггера; я не знаю, сказал он журналистам «Шпигеля» Аугштайну и Вольфу, испугались ли вы, – я, во всяком случае, испугался. Теперь не нужно атомной бомбы, искоренение человека налицо. У нас сохранились лишь чисто технические отношения. То, где человек живет теперь, – это уже не Земля».

Неземля – новое слово в языке Хайдеггера.

До рокового щелчка «Хассельблада 500 EL» мы все, бессонный читатель, жили на плоской и бесконечно большой титании, на химерическом диске доистории, и никакие доводы разума не могли спугнуть глубокого сна подлунных плоскатиков. Мы были египтянами и в рощах подсознания кормили одномерных ибисов зерном двухугольников. Диск титании был бесконечен, и вдруг оказалось, что ее можно охватить одним взглядом, и она кругла, черт возьми! Каждому из нас однажды, рано или поздно, но впервые попал на глаза тот роковой зимний снимок Харрисона Шмитта – на журнальной обложке, на газетной странице, на экране телевизора… Голубоватый дымчатый шар неземли, на котором глаз с трепетом различает очертания косо схваченной ракурсом Африки, кое-где задернутой пеной из облаков. Видно, что Земля несколько выпукла, она повернута к нам Южным полюсом, на котором отрешенно пылает ледяной щит Антарктиды, сверкающий в лучах летнего солнца; от Антарктиды облачная гряда тянется над чернильным пространством Индийского океана, а выше по склону планетной крутизны шара – безоблачный простор, где заметны охряные пустыни Черного континента – с киноварью пятен Абиссинского нагорья, малахитом саванны; виден треугольный сомалийский клин с мысом Рас-Асир, уходящим в даль Аравийского моря, за которым темнеет горный позвоночник Хиджаза с невидимой Меккой, а на самой вершине земного шара – шара! – в просветах сизого оперенья туч – глаз различает смутный африканский берег Средиземного моря, на песчаной желтизне которого мерещится ужасу взгляда дельта египетского Нила. Плоскость сминается на глазах.

А вокруг проклятого шара бездонная адская бездна цвета смолы, безвоздушная бездна космического пространства, которое разом вступило в права абсолютной власти над круглым, законченным, плотским, сомнамбулическим. Глубина этой бездны – вечность. И вот на самом гребешке, на самом кончике гребня бесконечной титанической волны, которая поднялась из преисподней без дна, – голубой пузырек тщеты с сомалийским мысом Рас-Асир.

В отличие от прочности плоскости любой шар впадает в состояние шарности, в призыв закругления, в дух центрифуги и оклик центростремительного движения от края выступания внутрь сокрытого. Шар схватывается уточнением ничтойности ничто. Возникает проблема точки.

Если бы человек мог зримо и бесстрастно представить себе всю чудовищную пространственную величину космоса, миллиардномиллиардие существования Вселенной, в которой, строго говоря, времени в нашем, людском понимании совершенно нет, он бы заледенел от вида на истинное положение дел. Масштаб Вселенной захватывает дух и поражает воображение, да, но душу, душу человеческую он уязвляет скорбью… если Земля – голубой пузырек в космической пене, то Солнце, в этом произвольно взятом масштабе – всего лишь желтоватый бильярдный шар, вокруг которого вращаются практически в одной плоскости диска другие пузырьки-планеты. При таких, взятых для пущей наглядности размерах, Меркурий от Солнца будут отделять всего три метра, и орбита эта еще легко поместится в обычной комнате. Зато пузырек Земли окажется от бильярдного шара Солнца на расстоянии в восемь метров. Но и это не так уж и далеко по сравнению хотя бы с Плутоном – он будет описывать свой призрачный инфернальный круг уже в трехстах метрах от бильярдного Солнца. 300 метров… Это где-то на углу соседнего квартала… А вот ближайшая к Солнцу звезда – речь о Проксиме из созвездия Кентавра – такой же бильярдный шар, только алого, а не желтого цвета; красный холодный карлик висит в пространстве кошмара уже на расстоянии в две тысячи километров – сутки езды на скором поезде. От такой бессмысленной пропасти между двумя ближайшими шариками света уже не на шутку захватывает дух. Но это только самое начало оледенения души, утратившей Землю, бессонный читатель… свет от звезды Проксимы Центавра летит до нас со скоростью 300 тысяч километров в секунду, пролетая в день около 10 000 миллиардов километров. Зачем? С какой целью?.. Так вот, свет от того Богом забытого холодного красного карлика-соседа по вечности летит к нам в глаза больше четырех световых лет, пожирая при этом каждую пылкую секунду страсти путь от Луны до Земли. Жуть пустоты налицо. Но и это, конечно, еще далеко не все. Как известно, наша Солнечная система и окружающие ее мыльные пузыри-соседи всего лишь ничтожная часть нашей Галактики, ребро которой мы видим в виде сияющего Млечного Пути на ясном ночном небосводе. Это ребро исполинского диска, в котором Солнечная система – всего лишь пригоршня праха. И сия пригоршня любимого праха и трагических чувств находится на окраине галактического диска: заветный дымок окрестностей Солнца завис в пропасти космоса на расстоянии 30 световых лет у экватора чудовищной двояковыпуклой линзы. Диаметр Галактики целых 100 тысяч световых лет, зато толщина «всего» полторы тысячи. Словом, для Бога края линзы остры как лезвие бритвы. В том диске около 150 миллиардов звезд; звезды стягиваются в центре в исполинское шаровое скопление светил, звездными горбами они выпирают вверх и вниз из центра Галактики. По существу, тот шар – галактическое суперсолнце, от которого наш желтый дымок отброшен произволом космического рока на дальнюю окраину, мы – провинциалы Вселенной. Если бы шар звезд не скрывали от нас пылевые туманности, то мы увидели бы пылающее скопище центра на ночном небосводе, и своим блеском тот сверкающий рой превосходил сияние Селены. Человек на подлунной дороге имел бы две тени: голубую и цвета опала. Но… игры рока не кончены, свет от ядра нашей Галактики летит на родные задворки тридцать тысяч лет… может быть, она давно погасла – вселенская яркая лампочка под потолком сумасшедшей комнаты. А мы все еще видим тот спелый свет таким, каким он был в доисторические времена кроманьонцев.

К проблеме точки прирастает проблематика фикции.

Вглядимся еще раз в страшную красоту истины.

Наша пригоршня праха и пыла, Солнечная система, летя по краешку грандиозного диска, совершает вокруг звездного Солнца один оборот за 200 миллионов лет, и если считать, что богу Гелиосу и его свите пять миллиардов лет, то он совершил всего 25 оборотов вокруг центра Галактики. Словом, юноше-солнцу двадцать пять галактических лет, возраст цветущий: они еще юны и зелены, побеги тех пяти миллиардов, гибки, тенисты и свежи.

Если вспомнить мерку, которой мы безнадежно и отчаянно пытаемся черпать вселенские бездны – речь о масштабе бильярдного шарика Солнца, то размеры наглядной галактики будут составлять уже всего 60 миллионов километров. В этом ракурсе размеры такой галактики шаров, дымков и пузырей будут равны уже расстоянию от Земли до Солнца; лампочка под потолком сумасшедшей комнаты огляда начинает мигать от перенапряжения, красный кругляшок Меркурия чиркает по стене с паническим нажимом, за вселенским окном, в абсолютном безмолвии, ужасу глаз открывается беспощадный вид на воронку исполинского звездного водоворота в клоках застывшей пены и пятнах мрака. И каждый микроскопический пузыречек дивной амброзии – горизонт чужих небосводов, дали морей, долины огня, хребты протуберанцев, и где-то здесь мы оба, бессонный читатель, и если кто-то из нас мертв, то жизнь другого также примерзла намертво к смерти, между нами нет времени ни грана, ни капли… Но панорамой химеры роковая игра еще далеко не закончена. Сей грандиозный кошмарий материи, спиральный остров бытия, сам, в свою очередь, – всего лишь один из клочков пены адского Мальстрема, где наши 150 миллиардов звезд сверкают утлым блеском горлышка разбитой бутылки в чеховскую лунную ночь на темной плотине. Словом, даже такая вот бильярдная мерка уже никуда не годится… что ж, следуя за мыслью покойного – как мы оба – профессора Шкловского, уменьшим мысленно орбиту Земли до размеров самой внутренней орбиты атома водорода в классической модели Бора. Ее радиус равен ничтожно малой величине – 0,53 х 10^-8 см. Это в миллионы раз меньше типографской точки в конце данного предложения. И что же? Тогда ближайшая звезда Проксима Центавра отползет улиткой на расстояние всего 0,014 мм, а центр галактики – сантиметров на десять. И мы видим, как на наших глазах тот адовый остров Мальстрема, что так нагло и царственно пылает за страшным окном во весь размах пропасти между Землей и Солнцем, сжимается в ослепительную двояковыпуклую линзу, в Божий зрак. И линза галактики протекает из бездны прямиком в сумасшедшую комнату сравнений. Теперь остров звезд можно легко охватить одним взглядом. Размеры его смехотворны – 35 сантиметров; а это немногим шире развернутой читателем журнальной книжки. Всмотримся в беззвучно слепящий глаз бездны. Разве можно прочесть что-либо человеческое во взгляде циклопа? Он сияет, но смотрит ли? И какой смысл в том, что весь наш подлунный мир – острая соринка на краешке перламутрового белка? Ей никогда не достать до зеницы взирания, не заставить дрогнуть всем весом соринки Божественный перламутр, и уж тем более – застить слезой взор геометра. Вглядимся в зрак, но будем помнить, что вселенская линза шириной в две журнальные странички на самом деле имеет диаметр, равный 100 тысячам световых лет. Да, Вселенная стала наглядней. Но стала ли она нам понятней? Ведь ясно же, что карманная галактика никак не приблизила нас к сердцу тайны. Разве что теперь можно еле-еле различить грандиозные контуры метагалактики, в состав которой – каплей – лепится и наш талый островок звезд и которая при всей своей кошмарности все же еще далеко не вся наблюдаемая Вселенная, а только лишь часть. Часть! В новом масштабе станут ясно видны наши галактические соседи, такие же диски из мириад солнц… почти вплотную к материнской галактике Млечный Путь прильнули к сосцам две галактики-дети: это знаменитые Магеллановы облака – Малое облако и облако Большое. Вот, оказывается, где вновь вступает в права теснота! Немногим дальше висит в пустоте другой линзоподобный объект: Туманность Андромеды. По количеству звезд и полной массе она в три раза превосходит размеры галактики Млечный Путь, в ней 500 миллиардов звезд! Нас разделяет расстояние в 800 000 световых лет. И все же обе галактики не только близкие соседи по космической комнате, но и двойники. И Млечный Путь, и Туманность Андромеды – спиральные галактики, и последняя на всех парах движется в нашу сторону, пожирая туманной пастью за один миг квадрильоны пути. Галактика Андромеды замечательна еще и тем, что представляет собой наиболее удаленный от человека вселенский объект, который можно увидеть на ясном ночном небе невооруженным глазом. Вот оно! – мерцающее молочное пятнышко точно под правым локтем созвездия Кассиопеи, которое двойным дубль вэ горит в Северном полушарии, между циркулем Цефея и крестом созвездия Лебедь. Как ярко должны пылать в кошмарной топке те далекие миллиарды солнц, чтобы тихо и смутно тлеть пригоршней света на земном небе! – в махровой снежности зимней ночи…

Подведем предварительную черту.

В новой модели мира, где материнская галактика сжата до 35 сантиметров и парит над журнальной страницей, где Солнце имеет микроскопический размер в 0,0046 ангстрема, – в этом масштабе до нашего двойника, Туманности Андромеды, будет чуть более 6 метров, то есть она вполне уместится в сумасшедшей комнате, где на стене краснеет чертой мела след от Меркурия, скажем, у стены противоположной; зато расстояние до центра скопления галактик в Деве, куда снова частью входит и наша местная группа галактик – Млечный Путь, Магеллановы облака, Андромеда, три Льва, Скульптор, Печь, Дракон и Кит – будет порядка 120 метров… мартиролог света и тьмы можно снова и снова продолжить. Но хватит! Пора посмотреть не вдаль, а перед собой, хотя бы на собственные пальцы, которые бессонно держат журнальную книжку. В этом проклятом масштабе наглядности, где в черной чернильной чертовой типографской точке спрятан весь наш белый свет, и сама страница, и пальцы руки, и поры на коже, и овалы ногтевых лунок, и прочая мелочь от тела в свою адскую очередь тоже становятся космическими миражами; и границы между мириадами звезд величиной с орбиту атома водорода и миллиардом молекул типографской бумаги и человеческой кожи становятся неразличимы божественному зраку взирания. Они, мерцая и переливаясь пегой радугой преображения, сливаются в единую звездную кожу, которой обтянут мир. Человек становится практически неразличим от муаровых переливов света и мглы, неотличим по сути предстояния от внешнего космоса, в нем так же дивно блистают чужие мироздания, разверзаются бездны бездн, проступают контуры звездных спиралей, арки радуг, острые зарницы сверхновых. И слеза его, та самая, цена которой, по Достоевскому, по меньшей мере мировая гармония, взлетает над океаном печали каплей соленой воды, где каждая молекула похожа на астральный персик, к которому прикреплены два астральных же абрикоса… последняя модель взирания перед нами! Тот персик, что в центре триады, есть атом кислорода, а два маленьких молодых и неспелых абрикоса по бокам – два атома водорода. И вот что поразительно! Подобно феерическому сказочному волчку звездочета, молекула вращается вокруг оси с фантастической скоростью; за одну секунду бытия она совершает множество миллионов оборотов. Так она стоит! Стоит на одном месте… Но, спрашивается, где же здесь опять человек? Где контуры человеческого? Где человеческая мерка? Если все, абсолютно все сводимо к бездонной точке? Вынесем, из уважения к ней, точку в начало красной строки: