Текст книги "Эрон"

Глава 27
ВЛИЯНИЕ ДИЭТИЛАМИДА ЛИЗЕРГИНОВОЙ КИСЛОТЫ НА ВОСКРЕШЕНИЕ МЁРТВЫХ

– И сколько же я был без сознания?

– Мнения на этот счет среди моих коллег разошлись, но уверен, что вы отключились от реальности где-то осенью 1979 года.

– А какой сейчас год?

– Увы, дружочек, идет одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год!

– Десять лет!

– Девять…

Ответ врача ошеломил пациента, и некоторое время они идут молча. Маршрут хорошо известен – до конца больничной аллеи и обратно.

– И… и где же я был все это время? – голос больного сорван жутью услышанного.

– Здесь, голубчик, – громоздкий врач словно наслаждается состоянием пациента; впрочем, возможно, он рад его внезапному выздоровлению.

– И что же я делал?

– Вы не боитесь ответов на свои вопросы?

– Боюсь, но все-таки прошу вас, отвечайте правду.

– Всю?

– Всю, если можно.

– Всю, пожалуй, нельзя. Но почти всю – можно. Вы, голубчик, все девять лет лежали чаще всего в смирительной рубашке. А в периоды вялой депрессии в положении – на спине, закрыв голову одеялом.

– Я спал?

– Нет, ни одной минуточки. Когда санитары приносили пищу и сдергивали одеяло, ваши глаза были широко открыты. А лицо являло собой картину напряженных размышлений. Вы даже не реагировали на свет. Признаюсь, я часто хотел узнать, о чем вы размышляете с такой психической интенсивностью. Помните?

– Нет… последнее, что я помню…

– Ну-ка, ну-ка. – Врач удивленно потер руки и закурил, он был одышлив и тучен до безобразия. Но лицо его и голос казались пациенту как бы знакомыми.

– …какой-то поезд, – тихо вспоминал больной, – почему-то он идет в пустыне. Кажется, узбеки в купе. Я на верхней полке и… И почему-то весь покрыт какой-то гадкой сыпью. Тело чешется, горит. Потом поезд остановился, и я побежал в пустыню. И заснул на песке.

– На солнце заснули?

– Нет. Солнце уже заходило. Песок холодел на глазах. Потом я увидел лошадь, белую, без седла… и все.

– Красиво, – причмокнул врач сырой сигаретой, – но, увы, голубчик, вас подобрали под Москвой на свалке шоферы мусоровоза. Я хорошо знаю ваше досье. Без сознания. В струпьях. Пардон, с червями в волосах. Вы бредили. – Казалось, эскулап наслаждался такими подробностями. – Не было никакой лошади, ни белой, ни черной.

– Как же так, – растерялся больной, – я отчетливо помню, как она подошла, наклонила шею, обнюхала меня, дунув ноздрями в лицо, а потом я проснулся, почему-то с головой под одеялом, я открыл лицо: что это? Больничный бокс, решетка на окне. Я один. Входит санитар, я здороваюсь…

– Да! Мы все поражены. Связная речь! Вы могли только мычать и плеваться. И тут сразу назвали себя. Назвали свой бывший адрес, попросили дать телефон…

– Мне разрешили позвонить?

– Конечно, нам всем было интересно. Лазарь воскрес из мертвых. Но, друг мой, прошло девять лет, вам некуда было звонить. В самом начале поступления мы еще пытались установить вашу личность. Почему-то никто не заявлял о вашем исчезновении. Потом случайно нашлась в ваших вещах записка: сынуля, мой телефон сменился. И был указан этот номер. Кажется, ленинградский. Я сам позвонил вашей матери, но она ничего не хотела о вас слышать. Назвала только ваше имя и год рождения. Все совпало с вашими данными.

– Она жива?

– Не знаю… прошло столько лет. Она ни разу не приехала вас навестить. Впрочем, зачем. Я описал ваши проблемы. Вы бы ее все равно не узнали. М-да… – врач метнул изжеванную сигарету в урну в конце больничной аллеи. – Ваше воскрешение – чудо. Тут ведь почти не лечат. Я буду об этом писать статью в медицинский журнал психиатрии.

Проводив взглядом кинутую сигарету, пациент вдруг спросил:

– А я что, не курю?

– Нет.

– А когда меня выпишут?

– Не спешите, драгоценный. На тот свет всегда успеете. А вдруг, чем черт не шутит, снова регрессия, полная потеря памяти, многочасовой онанизм… – Врач и больной повернули обратно из глубины больничного парка в сторону старого корпуса. Больной был совершенно подавлен стыдом и бездонностью собственной психики: девять лет смерти? Девять лет! Сколько же ему сейчас исполнилось…

– Скажите, Антон… – голос врача стал вкрадчив.

Больной вздрогнул оттого, что его назвали по имени. Это был, конечно же, он – Антон Алевдин, только постаревший на десяток лет: хилый, небритый, в безразмерном халате, в больничных тапочках на босу ногу… только глаза оставались прежней замечательной синевы.

– А вам, – спросил врач, – не кажется ли знакомым мое лицо? Мой голос?

– Да, кажется, – больной замедлил шаг, – вы очень похожи на моего приятеля тех лет, на Фиглина, только располнели и постарели.

– Ага! – воскликнул горячо врач. – Вот именно! Ваша болезнь намного интересней, чем простая амнезия с депрессивной моторикой. Оччень интересный случай… Как мне удалось выяснить, ваше сумасшествие носит мерцающий характер. Реальность как бы гаснет перед вашим умственным взором. Жизнь как бы моргает, и это состояние длится примерно год-полтора. Вы уже говорили, что я похож на некого Фиглина.

– Как… – больной споткнулся на ровном месте.

– Да, голубчик, да. Три года назад вы точно так же очнулись от мрака, и мы имели с вами целый ряд содержательных бесед.

– И долго я был в сознании?! – в вопросе слышался вскрик.

– В своем уме вы были ровно четверо суток.

– Но сейчас я здоров уже целую неделю!

– Да, это факт. Пока в вашем рассудке не чувствуется никакой патологии. Но все возможно, все… А кто этот Фиглин? Я вижу, память о нем порядком мучает вас?

– Так, один знакомый.

– Он тоже врач?

– Нет, художник, но… – вдруг припомнил больной, – когдато он учился в медицинском институте в Питере. И, кажется, на психиатра, но бросил учебу…

– И что, мы действительно похожи? – врач поднял на лоб огромные очки из квадратных коричневых стекол в роговой оправе.

– Сначала мне так показалось, – больной был растерян, – он тоже был склонен к полноте. Но тот был моложе, и голос имел повыше, и нос другой формы.

– Нет, – усмехнулся врач, – я не Фиглин. Моя фамилия Авшаров. Побиск Авшаров. Так вот, голубчик, аберрация вашей психики привела к любопытному феномену. Оказавшись впервые нашим клиентом еще летом 1977 года…

– Не может быть! – воскликнул больной. – То время я помню прекрасно.

– Может, милый, может. Вы попали к нам раньше, чем окончательно впали в беспамятство. Еще тогда вы создали из клиентов психушки свой особый реальный мир. Больше того, вы жили не в настоящем, а там, среди своих грез. Феномен самообмана был настолько силен, что он полностью заменил собой подлинное существование. Как вы думаете, кто это?

Доктор сбавил шаг.

По больничной аллее к ним подкатывала в сопровождении санитарки допотопная инвалидная коляска, в которой поместилась маленькая, обритая наголо брюнетка с лицом странным, знакомым. По неестественно белой эмалевой коже незнакомки были разбросаны десятки крохотных ссадин, порезов, синячков, большинство из которых были заклеены кусочками лейкопластыря. Даже на голове белели наклеенные полоски. Даже веки чуть отвисали от квадратиков пластыря.

Антон тоже замедлил шаг.

Незнакомка, подкручивая колеса, буквально пожирала глазами идущих врача и больного. При этом по ее залатанному лицу то и дело пробегали гримаски, как от сильной зубной боли. И эти гримаски тоже казались знакомыми. Где же он видел ее?

Страшные траурные глаза буквально вопили на эмалевой маске.

– Кто это? – потрясенно замер больной, охваченный внезапным трепетом всех поджилок.

– Ее фамилия Бузина. Вялотекущая шизофрения с манией преследования. Но вы звали ее в прошлом Мелиссой.

– Мелисса! – вскрикнув, больной замер перед коляской, а затем упал перед ней на колени. Санитарка, ругнувшись, кинулась к нему с поднятыми кулаками, но врач остановил ее повелительным жестом.

– Ты узнал, ты узнал меня, Аскилт! – страшно вскрикнула незнакомка и обхватила его голову, жадно оглядывая лицо, впиваясь взглядом в глаза.

«Но, боже мой, – в муке кричала память больного, – неужели это она, божественная Мелисса Маркс! Где ее красота, где ее юность? Где те волосы, которые сводили с ума. А руки…»

– Это ты, ты, – шептал больной, отрывая лицо от ее руки и в панике рассматривая худые кисти, голо торчащие из куцых рукавов халата, пальцы в заусеницах с обгрызенными ногтями.

– Что с твоими руками, – шептал он, – у тебя были прекрасные белые ручки с холеными пальцами принцессы, и ногти твои походили на драгоценности!

– Не смотри! – Она спрятала руки за спину. – Зато у меня остался мой голос. Ты узнаешь его, Аскилт?

Больной молча кивал, по лицу его текли слезы, но она не решалась стереть капли грубой ладонью. Да, он узнал этот волнующий, звонкий, победный, страстный, девственный голос Мелиссы. Но кто эта безобразная, обритая наголо шизофреничка, которой принадлежит голос богини? Неужели врач прав, ты давно сошел с ума и выдумал свою жизнь с помощью больного жалкого мусора?

– Не смотри на меня так! – Мелисса заслонила лицо ладонями, пестрыми от нашлепок пластыря… беспомощный жест.

Врач подал знак – и санитарка, вцепившись в поручень инвалидной коляски, покатила ее дальше.

– Встаньте, больной. Вы, конечно, не узнали ее?

– Нет.

– Та, из ваших фантазий, конечно, прекрасней?

Ответа не последовало, больной глотал слезы.

– А вот этих шизофреников вы считали братьями Мелиссы, – врач мельком кивнул на трех придурков, тихо сидящих на скамейке. – Окрашено!

Но балбесы не поняли услышанного и остались сидеть на липкой скамейке.

Больной с содроганием вгляделся в их жалкие дебильные лица с поросячьими глазками в обводе белых ресниц. Идиоты сидели, держась за руки, как дети, на лицо среднего с дерева свалился ярко-алый жук-пожарник и медленно переползал через переносицу на левое веко, никто не подумал стряхнуть с кожи колкое насекомое, главным для трех шизофреников было чувство локтя, они следили за жуком, ощущение щекотки и отвращения переживалось сообща.

– Они зовут себя одним именем Герман, – заметил врач, увлекая больного в боковую аллею. Он явно желал объясниться с пленником до конца.

Внезапно послышался топот бегущих ног – три идиота бежали за ними и кричали: «Учитель, учитель!», простирая к нашему больному руки в отчаянных жестах.

Выхватив из кармана милицейский свисточек, врач издал тревожную трель, тут же из ближайших кустов, из фанерных будочек надзора кинулись санитары числом пять человек и скрутили бегущих.

– Не станем оглядываться, дабы не уподобиться жене Лота. – Врач, подхватив больного под руку, увлек его к лестнице больничного корпуса, на широкую террасу второго этажа.

– Почему они звали меня «учитель»?

– Вы продолжаете задавать вопросы? Что ж, отвечу. Ваша болезнь, мой драгоценный, состояла из двух этапов. На первом вы казались себе чем-то вроде Антония Пустынника, того легендарного святого из раннего христианства, которого дьявол подверг в четвертом веке нашей эры невиданным искушениям в египетской пустыне. Слышали?

– Нет, – больной был абсолютно искренен.

– Славненько, – впервые удивился врач, – словом, его искушала целая панорама грехов: женщины в непристойных позах, пародии на крещение, чудовища, демоны, саранча и прочая нечисть.

– И он выстоял?

– Да. Но вы-то, голубчик, пали. И увлекли за собой с десяточек соблазненных. Чего стоит хотя бы ваш гомосексуальный роман с санитаром Цапиным, который, будучи полным импотентом, удовлетворял вас с помощью шланга. Вам дурно?

– Да… – поднявшись на террасу, больной схватился за сердце.

– Садитесь, – и доктор подвинул к балюстраде рваный шезлонг.

Отсюда открывался самый унылый – вне музыки – вид на больничные окрестности в окружении сплошного забора с колючей проволокой: три корпуса, запущенный парк, водонапорная башня, бесконечная свалка за забором, уходящая к горизонту. Глаз больного принялся искать пути к бегству, и это было тут же замечено:

– Бежать отсюда, дружок, нельзя. Днем бдят санитары, а на ночь мы спускаем в парк собачек. Кроме того, свалка все время тлеет, и пройти через нее в тапочках или босиком невозможно.

– Вы поэтому решили взять меня на террасу?

– Признаться, да. Я в полном восторге, ваша невменяемость совершенно пропала. Буду писать о вас. Ведь тут не лечат.

– Так чего же хотели трое несчастных?

– Ого, вы не теряете нить разговора. И уже отделили себя от окружающих… м-да. Отвечаю. Это был второй этап вашей болезни, представьте себе, миляга, вы вообразили себя Иисусом!

– Кем? – изумился больной.

– Да, Христом! – неужели тоже не слышали?

– Нет, – не сразу ответил больной.

– Так идите сюда! – с азартом воскликнул эскулап. – Я сейчас вам все покажу.

Больной встал с шезлонга и шагнул к балюстраде.

– Вот! – врач почти ликовал, жадно обводя рукой окрестности. – Это же вид на всю вашу жизнь, мать твою! Вид с высоты.

И он подробно разъяснил, что место его рождения – та часть мусорной свалки недалеко от восточной проходной, где видны брошенные в беспорядке газовые баллоны. Именно там больной и был обнаружен в парше и коростах роковым летом 1977 года. Как раз в тот момент, когда доктор уточнял важные координаты, мусор в том самом месте вспыхнул и коротких пять минут хорошо освещал страшные черные пятна ржавчины на баллонах. От огня в тень вечера прыснули крысы и бродячие псы. На пустыре между складом и корпусом изолятора, разъяснял Вергилий, больной позднее начертил на земле гвоздем некий овал. И весьма внушительных размеров, не менее двадцати метров в поперечнике. Это случилось тогда, когда его состояние еще не нуждалось в строгой изоляции от окружающих. Христосик был тих. На вопросы лекарей, что означает сей овал, больной охотно отвечал, что это Генисаретское озеро, то самое священное море в Иудее, по которому плавал спаситель с учениками. И стоило кому-либо нарочно или случайно переступить ту черту от гвоздя, как пациент начинал проявлять все признаки сильнейшего беспокойства и умолял далеко не заходить от берега в море, потому что тут глубоко. Из-за халатности прежнего главврача опасному сумасшествию не придали должного значения, и вокруг больного исусика сплотилось нечто вроде маленькой общины адептов. Это были те самые три псевдобрата, один гидроцефал и две алкоголички, женщины-прачки из обслуживающего персонала, которые поверили в святость героя-идиота. Исусик сумел внушить адептам, что их главная общая цель – пройти через воды озера аки посуху к стене Иерусалима, за которую он выдавал помещение бойлерной. К этому времени у больного все сильнее наблюдался эффект аутичных детей с очень незначительной фиксацией психической энергии на поверхности тела. Он стал практически нечувствителен к боли и мог свободно гулять, например, проткнув ладони гвоздями.

При этом, объяснял психиатр, на теле не появлялось ни капли крови. Даже разбитое бутылочное стекло не оставляло на коже никаких порезов. Сеансы прохождения через озеро, нарисованное гвоздем, закончились трагически: один из братства – с диагнозом гидроцефалия – был обнаружен в пяти шагах от черты со всеми признаками утопления! Только пособничество одураченных баб из прачечной помогло сумасшедшему скрыть на время опасность своих опытов над душами простецов. Оказалось, что больной Алевдин обладал в состоянии транса способностями мощного медиума.

– Я первым разгадал природу вашего помешательства, – кричал врач в окаменевшее лицо собеседника, – вас изолировали, и одну из баб-истеричек удалось спасти. Вы обратили внимание на санитарку, которая везла вашу Мелиссу?

– Нет, – больной был почти безучастен.

– Ну, как же! Если бы не я, бабища избила б вас кулаками.

– Мелиссанда? – вздрогнул собеседник.

– Вспомнили! Она выдавала себя за мать той несчастной. Сейчас она из лучших у нас санитарок. Да что с вами? Это еще не все! – орал эскулап, увлекая больного к дальнему концу больничной балюстрады вдоль стены с окнами в ржавых мелкоячеистых сетках.

Неужели, думал Алевдин, та нежная пустынная страсть, то полыхание полосок белоснежной кожи над краем ажурных чулок, снег или зацелованный лед, та влажная чернильная чернота ноздрей, которые зияют на морде лошади, ноздри, похожие на ходы исполинских улиток, проевших мясо до нежного мозга, чтобы лошадь могла острее чувствовать запахи пота… неужели его приезд в Москву на белом коне… неужели музыка, которую он боготворил – Махавишна, памятник Астрид… неужели чувство рассвета, с каким его взор в ночной темноте находил Мелиссу, спящую на персидском ковре… неужели смех, блеск волос, очарование ужимок, смертность искусанных губ… неужели черные глубокие отражения ее глаз в мелком зеркальце, пар из перламутровой ванны… неужели пустоты часа, посинение неба от холода, крылья носа, что розовеют от крови, как алеет на просвет лед витража… неужели смачная бренность Фиглина, морозный вкус мраморной фугу… неужели та панорама античных грехов Третьего Рима, что отливает черной зеленью геометрического гада… неужели идеальность Луны, равновесие раскинутых в стороны рук… неужели душа, которая вздрагивает в капели лимона… неужели все это было на самом деле долгим самообманом, слюнками идиота, грязью, мусором и миазмами бесконечно тлеющей свалки?

Он не мог без ужаса смотреть на свои руки – и это мясо могло так лгать?

– Отсюда лучше видны все ваши самообманки, – психиатр увлеченно тыкал перчаточным пальцем в новый вид с высоты.

Новый вид был еще более уныл; с ликующей насмешкой врач озвучивал священными именами судьбы самые низменные реалии больничного быта: так, Соломоновым храмом оказалась безобразного цемента коробка бойлерной, дворцом Ирода – помещение мертвецкой, скорбной Дорогой – кирпичная тропка от морга к операционной, благословенным Кедроном – ров, по которому текла мыльная вода из портомойни к решеткам канализации, и только гора Соблазна, за чертой земного бытия, да каменистая – ближе – макушка Голгофы с мраморной пещерой Иосифа сохраняли всю свою первозданную идеальность и безупречную графику очертаний. Больше того, за портомойней, там, где парк расступался, глаз больного, пусть неясно, но все же видел скальный глыбистый берег и мокрый дым от набегающих волн. Там явно штормило, и от узкого клина, каким море, синева и шторм вторгались в мертвые пыльные окрестности, в сухие ноздри веяло свежестью и озоном, которые не могли заглушить ни чад больничной кухни, ни гарь горящего мусора.

– Кажется, начинается шторм? – осторожно спросил больной, различая бой волн и ответный оскал скал.

– Ха! – рассмеялся врач, закуривая сигаретку. – В истории болезни вашего двойника описаны все устойчивые галлюцинации пораженного мозга. В том числе и миражированье некого моря, которое вплотную подступило к…

Тут эскулап осекся и, цепко взглянув на больного, быстро и хищно ткнул в его голую руку кончиком горящей сигареты. Рука была с болью отдернута.

– Простите. Мне показалось, что вы опять видите мираж… но я еще не закончил, – психиатр увлек его в угол, куда поворачивала проклятая бесконечная балюстрада вокруг больничного корпуса.

Отсюда открывался беззащитный вид на маленькое кладбище при больнице, где как раз хоронили одного несчастного… два психа-могильщика в полосатых пижамах с красными пожарными лопатами, надзирающий санитар да простенький маленький гроб с открытой крышкой, в котором закатно виднелся мальчик-мертвец, одетый в новенький черный костюмчик с крупными пуговицами, в желтых сандалиях на босу ногу, которые торчали над гробовым краем, как рыльца утят. Первый могильщик с сумасшедшей быстротой рыл могилу, выкидывая алой лопатой комья прозрачной земли, прах заповедного царства, мрак огня, гроздья винограда, залпы снежно-розовых бабочек, а второй копальщик стоял на коленях с гвоздями в зубах и пытался втиснуть в мертвые руки куцую молочную свечку под розовым огоньком.

Увидев врача на высоте балкона, псих прекратил свою возню и, закинув незадутую свечку к ногам мертвеца, молниеносно набросил крышку на домовину и стал стремительно ее заколачивать, вынимая по гвоздику из губ.

– От чего он умер? – спросил больной Алевдин.

– Если бы знать, – безразлично ответил врач, – я вообще не убежден в том, что он умер. Перед нами классическая картина летаргического сна. Типичное следствие затяжной истерии: каталепсия. Все функции организма настолько ослаблены, что только врачебное наблюдение позволяет поставить диагноз. Дыхание не фиксируется, сердце молчит, зрачки не реагируют на свет, кожная температура – температура трупа. Но, – эскулап поднял указующий перст, – измерение температуры в прямой кишке говорит о признаках жизни. Признаюсь, я убедил коллег в том, что наш мертвый немножечко жив, но… но у нас нет средств, чтобы поддерживать жизнь бедного мальчика. Порой летаргия длится несколько лет. Наконец, пробуждение тела еще не означает пробуждение ума. Тот маленький идиот мнил себя даже не больным, а всего лишь зеленым кузнечиком. Он все время держал в руке две зазубренные палочки, с помощью которых изумительно имитировал стрекотание. Один из наших клиентов, тоже больной, уверял, что, будучи энтомологом, хорошо различает малейшие модуляции в звукоподражаниях бедного мальчика, который блистательно имитирует то стрекотание степной дыбки, то звуки обычного зеленого кузнечика, то пение суринамской фонарницы или однорогой горбатки. Чаще всего бедняга имитировал виртуозные фиоритуры туранского круса. Он и двигался по палате маленькими прыжками… одним словом, мы хороним обыкновенное насекомое, а вовсе не человека, как это может показаться на первый взгляд.

В этот момент пламя от непогашенной свечки уже порядком охватило гробовые доски, но психи-гробовщики не обращали на огонь ни малейшего внимания. Первый лез из могилы. Второй заколачивал последний гвоздь, обжигаясь и плюя на руки. Санитар тоже бездействовал.

– Вам не кажется, что ваш кузнечик горит? – осторожно спросил Алевдин-больной.

– Нет, – опять насторожился психиатр, – а что, вам видится пламя?

– Да нет, – соврал Алевдин.

– Уф, – вы меня напугали. В состоянии кризиса вашему больному сознанию то и дело мерещилось, что вещи либо охвачены пламенем, либо заливаются на глазах морским прибоем.

Между тем жар пламени от горящих досок уже раскачивал ветки кладбищенской рябины, санитар сделал шаг назад и заслонил ладонью лицо. Только психи-могильщики были неуязвимы для любых метаморфоз и, погрузив руки и лица в огонь, осторожно понесли пылание к могильной яме и спустили огонь на веревках. Но пламя не утихало. Приняв облик огнистой античной колонны, оно выросло из земли на три человеческих роста, озарив вечерний пейзаж безумия проникающим сиянием. И напрасно лопаты кормили яму землей – свет сиял.

– Между прочим, участие пациентов в похоронах носит абсолютно фиктивный характер, – пояснил психиатр, – все трое живут, во-первых, в разных временах, а во-вторых, в разных, так сказать, агрегатных состояниях. Тот, что потолще, с бабьим курносым лицом, страдает классическим детским аутизмом. Он лишен фундаментальной способности различать одушевленную материю. Для него все кругом носит особый, как бы одинаково полумертвый характер. Он может пытаться обстругать ножом при случае свои собственные пальцы, или размешать чайной ложечкой оконное стекло, словно это отвесный слой воды, или ею же зачерпнуть пол. Безумец настолько привязан к своей мельхиоровой ложечке, настолько верит в ее безусловную способность размешивать мироздание, что переносит эффективность ложки на весь окружающий мир. Гляньте, дурачок держит свое сокровище за ухом. Он поклоняется ей, боготворит. На деле его умственное развитие не сложнее трех-пяти лет, и взрослое вислобрюхое тело для него неразрешимая проблема. Наш идиот не воспринимает свое тело как целое, а живет лишь в части себя. Как бы в руке, но не выше локтя.

– Может быть, его наивность противопоказана цинизму мирового расчета занимать собой как можно больше места, – заметил Алевдин.

– Вы витаете в облаках! – отмахнулся врач. – Случай с ложкой – фетишизм чистой воды. Его напарник из рода психопатов пространства. Он, наоборот, патологически не способен определить границы собственного «я». Экспериментально мы зафиксировали, что данный пациент мыслит и чувствует себя в форме эллипса радиусом около двух-трех метров, и любое вторжение постороннего в сей эллипс считает вторжением в свое тело. Его уязвимость бесконечна. Пациенты злонамеренно то и дело пинают или задевают край незримой оболочки несчастного, приводя его в состояние тревоги и болевых истерик. Самое удивительное, что мы обнаруживаем на его коже ссадины, синяки, кровоподтеки – следы фиктивных вторжений.

– Его уязвимость – идеал для любого страстотерпца, – заметил Алевдин.

– Не скажите, – возразил врач, – скорее это гипербезумие эгоиста. Не далее как вчера он был ранен пролетевшей над головой птицей. Птичья тень оставила на коже больного ца-рапину длиной в пять сантиметров. Тот же, кого вы принимаете за санитара, тоже неизлечимо болен. Он страдает уникальной формой психопатии – он видит и фиксирует вниманием и памятью только то, что ему нравится. Характер его визуальных симпатий практически случаен, психопат замечает кошек, собак, деревья, цветы, но не видит людей, солнце, воду, пищу. В больнице его кормят насильно, потому что идиот отказывается глотать пустоту и воспринимает персонал как свору злобных невидимых духов.

– Его избирательность – всего лишь кульминация романтизма, – заметил Алевдин, – он не болен, а жестоко разочарован в мире и людях.

– Не скажите, – возразил врач, – нежелание знать о тяготах безобразного и нести на плечах груз судьбы – отвратительная суть нарциссизма. Маньяк-нарцисс стал пленником собственной прихоти!

– Я не вижу, – ответил Алевдин, – ни капли самообмана в его болезни. Он видит лишь то, что считает достойным для глаз. Словом, он ослеплен истовостью идеалиста.

Но эскулап не собирался учитывать возражения Алевдина и сказал, что его попытки понять патологию – это всего лишь калька с абсурдности мира, где три агрегатные мании в форме аутичного дитяти, болезненного овала и морального дальтонизма участвуют в похоронах, осмысленном событии, о сути которого не только не догадываются, но даже не замечают его. Их поведение, где один копает, другой заколачивает, третий сторожит, – звенья из цепи безмозглых термитов, которые, достигнув критической массы, вдруг начинают строиться в шеренги и приступать сообща к строительству термитника.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил пациент.

– А то, что на примере тех психопатов мы видим, что смысл бытия точно так же не дан по отдельности и нормальному, здоровому индивиду. Смысл надличен. Цель незрима. Мир абсурден. Бог безмолвствует. Словом, если судить о человеке с точки зрения его смысла, то все абсолютно больны, дегенеративны, невменяемы и аутичны.

– Чем же больны вы? – изумился больной.

– Ха, – расхохотался врач-психиатр, – я болен здоровьем, здравым смыслом и душевным равновесием!

Но как ни ловок был цинический ум эскулапа, сказанное им здесь и выше не было всей полнотою истины, а истина заключалась в том, что человеческий смысл обкрадывает и травестирует бытие, а не проясняет выступание сущего.

Цель – в расположении человеческого в располагании сущего, только тогда смысл будет отнят от бытия человеком для прилива бессмысленно истинного. Гусеница павлиноглазки ничего не ведает о бабочке павлиний глаз, лист пиона не знает, что его цель – цветок, язык во рту не ведает свое имя, и человек отсутствует в промысле по-человечески, то есть он свободен от целей сущего, как гусеница, как лист, как рот, как язык.

Тем временем глаз больного Алевдина стал явственно различать контуры еще нескольких похоронных сцен. Больше того, глаз его был способен детально рассмотреть эти блеклые призраки, что стлались лучистыми друзами над кладбищенской почвой. Поколебавшись, Алевдин решился даже рассказать собеседнику о том, что виделось. Сначала он описал лежащую в черном ящике девушку в темно-синем жакете с бантами из белого бисера, с гранеными стеклянными пуговками, в колготках цвета розоватого фламинго и в чалме из золотого кашемира.

– О, – удивленно отреагировал врач, – я хорошо помню эту больную, она умерла зимой 1981 года, в самый канун сочельника (тут Алевдин разглядел снег на ткани жакета), ее диагноз: мозг муравья. Я как раз в те дни начал работать в клинике и не сразу поверил в столь странную манию тождества. Но мозг насекомого превратил плоть сумасшедшей модницы в нечто совершенно невиданное. По бокам ее тельца, на уровне груди, живота и бедер выросло шесть детских ручек. (Алевдин прищурился и разглядел, что белые банты были всего лишь лесенкой маленьких ручек в перчатках из белейшей атласной парчи, сложенных на груди, на животе, на бедрах.) У модницы, – ликовал врач, – наблюдалась мания раздвоения, нет, растроения личности. Она представляла, что по-настоящему состоит из трех личностей – из мальчика, из умершей женщины, которая скончалась от любви, и из большого зеленого муравья, который не живет, а только лишь снится малышу, когда его ночью баюкает та самая умершая женщина. С ней невозможно было разговаривать. Психопатка бесконечное число раз спрашивала: «К кому ты обращаешься, к мальчику, женщине или муравью?» Если ответишь «к муравью», она отвечала: «А я сейчас – мальчик». Если скажешь, что говоришь с мальчиком, она утверждала, что в данный момент она женщина. Словом, угадать было невозможно.

– Я не вижу, – возразил Алевдин, – никакой болезни в ее поведении, требовалось только обратиться сразу ко всей триаде ее жизней; она всего лишь воплощала в себе идею синтеза, идею бесконечной усталости человека от анализа, от декартовской практики все расчленять на единицы. Она всего лишь наслаждалась удовольствием переливаться из одной души в другую.

– Вот как, – удивился врач, – признаюсь, это простое решение мне не приходило в голову. Она скончалась после того, как ей сделали лоботомию. Мания прошла, она отчетливо вспомнила себя до начала болезни, назвала свое настоящее имя. Но вот фокус, жить в единственном лице не захотела и отравилась.

– Это был единственный выход для нее, – сказал больной, – поверьте, жить в рамках одной судьбы – ужасное несчастье.

– Если вас послушать, – смеялся врач, – то болезнь привлекательней нормальности пресного бытия.

– Не привлекательней, а ужасней, но разве за легкостью мы пришли в этот мир? Поверьте, количество безумия в мире растет, и когда оно перевалит за половину, все здравомыслящие окажутся за решеткой психушек, а жизнь будут строить безумцы.

– Как хорошо, что мы не доживем до новейшей психической эры, – вздохнул эскулап, бесстыдно поливая струей мочи пыльные цветы в вазоне на земле под балконом.

Тем временем больной описывал еще одну полужидкую картину похорон. Чуть левее прежней могилы он хорошо различал новую жертву безносой в деревянном гробу, долговязого толстяка в капроновой рубашке с номером «6» на спине и желтой жокейской шапочке, повернутой козырьком назад, в темно-красных брюках-дудочках из мелкого вельвета. Вся эта вульгарность облика была хорошо различима только потому, что тело было уложено в домовину грудью и животом вниз, лицом в доски гробового соснового днища.