Текст книги "Эрон"

Плод мандрагоры левой стороной света заледенел, а правой стороной тьмы превратился в сферу пылающих гранатовым гротом углей: память Лилит брела на чувство жалости к маленькой бледноволосой противненькой девочке, которая, обливаясь горькими слезами, хоронила в коробке мертвую птичку, любимого волнистого попугайчика Кику. На холмик земли, на птичкину могилку был положен невестин венок из маргариток. Ну почему она три дня не давала попугайчику пить? Кольцо замыкало в себе время диаметром в двадцать пять лет, но… но час злости только-только дошел до середины срока зла.

Ффар!

Впереди оставалось еще спелых тридцать минут.

Вернувшись к телефону, Лилит набрала номер глупышки Владлены. Владлена пискнула: «Алло». Лилит сказала, меняя свой голос так, чтобы ее все-таки можно было узнать, о том, что Владлена приемная дочь в семье Игнатьевых. «Что, что?» – отчаянно тренькала пичуга Владлена. Лилит добавила, что ее настоящие предки – уголовники Быковы. Мать – Ираида, отец – Ирод, что настоящее ее имя не Владлена, а Лена и что родилась она в тюряге не 6 марта, а 7 ноября… Тут Владлена крикнула, что узнала голос Лилит, тогда Лилит бросила трубку и набрала номер Фарруха. Глиняный диск кое-где откололся, указательный палец, ныряя в отверстие, царапал мягкую глину так, что ноготь оставлял клинописные знаки, которые, пусть с трудом, но можно было прочесть; заклинание гласило: да скажут Энки и Нанки, Энуа и Нинул и все великие боги Аннуанаки о доле той, что они назначили этой судьбе свое непреложное: «Да будет!» Лилит сказала Фарруху, что если невинность всегда наказуема, то тем более надо наказать виноватого. Фаррух ответил, что не знает за собой никакой вины, хотя, конечно, он готов ответить за все, что она для него сделала. Лилит сказала, что все гораздо серьезней, чем он думает, что он не просто оплачен ею, а куплен со всеми поджилками и потрошками, что если он попытается смыться, она пойдет на заказное убийство и не пожалеет никаких денег, чтобы ему отстригли бодец и яички. И так будет, если… Фаррух спросил, «что – если?». Лилит сказала снова о том, что мысль о кастрации заставляет ее содрогаться в экстазе: представь себе голое причинное место в хирургических шрамах с крохотной культяпкой в полсантиметра. Фаррух ответил, что он самым серьезным образом относится к ее угрозам, что он безусловно верит – ему грозит жестокая расправа, и все же сам факт разговора оставляет ему какой-то выход; какой? Что значит твое «если»? Лилит сказала, что выход есть – жестоко наказать «эту жопу», но каким способом, она совершенно не знает, и если он сумеет сначала предложить такой способ, а затем исполнить его у нее на глазах, то они расстанутся без последствий для его поганой жизни и тела. Фаррух ответил, что можно было бы ее просто избить, но Лилит, конечно же, хочет отрезать ей уши, сжечь квартиру, сбрить все волоски на теле, сварить руки в смоле, выколоть хотя бы один глаз… Лилит сказала, что все его идеи замечательны, но будет лучше, если его знакомые мальчики изнасилуют ее дочь и ввинтят лампочку в нижнее место. Фаррух не ответил… что это?.. пораженная Лилит слышит в трубке только его ровное дыхание. Он спокойно заснул! Лилит обезоружена нежностью такой наглости. Целых полчаса в смятении чувств она слушает дыхание спящего, прежде чем в ярости бросает трубку. От удара глиняная табличка с заклятьем раскололась на две неравные части. Левая часть взывала: если слово твое не захочет слушать тебя, наше слово скажи, чтобы оно подчинилось. Правая отвечала: если я стану защитником вашего слова, не спасу ваши жизни.

Казалось бы, час Лилит истек, осталась какая-то короткая минута, 60 секунд. И можно было бы ставить романную точку в ее судьбе, но минута та длилась и длилась, и не думала кончаться. Ведь она была удвоена бременем плода, который она носила под сердцем, то есть умножена на бесконечность.

Именно в то самое время возвращался из школы соседский мальчик, и, услышав звериным слухом через сумму дверей звук пришедшего лифта, Лилит успевает выбежать на лестничную клетку и рывком затащить мальчишку в прихожую. Мальчик был напуган, это была уже не первая попытка Лилит сделать ему больно, и каждый раз ее привычка к машинальному злу терпела поражение; неужели и сегодня она не сумеет до крови исцарапать нежное сердце невинности?

– Мальчик, а мальчик, ты опять боишься меня, – сказала беременная Лилит, опустившись перед ним на колени, чтобы быть глазами вровень с лицом.

– Да, – отвечал напуганный ребенок, – боюсь.

Это был уже целый церемониал, ритуальное приготовление к пыточке.

– Мальчик, а мальчик, ты ведь ничего не расскажешь своей маме? – Лилит с улыбкой расстегнула свою морковного цвета рубашку, вываливая на свет остроугольные груди с сосцами волчицы. – Потрогай их! Не трусь. – Глаза мальчика были полны и ужаса, и любопытства. – Потрогай, смелее, а не то я откушу тебе ухо.

– Тетенька Лиля, отпустите меня, – умолял мальчик с черными глазами мышонка.

– Цыц, сволочь, ну! – Маленькая ручка в чернильных пятнах прикоснулась к груди. – Вот так! А теперь возьми мой сосок в рот. – По лицу мальчика уже текли слезы, он не понимал, что такое «сосок», но смутно подчинился, обреченно и завороженно. – Глубже. Всоси внутрь со всей силой и сожми зубами. Сильней!

Стиснув груди, Лилит сумела втолкнуть в рот ребенка сразу оба соска. Мальчика подташнивало от страха, гадливости и робкого вожделения. У него чистый лобик и темные вьющиеся локоны, длинные, как у девчонки. На лилейном личике мокро чернеют плачущие глаза. Он сама невинность, тем больше азарта в поведении Лилит, от чувства власти над беззащитным ребенком ее жестокость почти что впадает в истерику.

Скорее от испуга, чем от других причин, мальчик судорожно кусает багровые наросты, до крови кусает и сам пугается еще больше. С наслаждением выдернув груди из притиснутых зубок, беременная Лилит погружает палец в жидкую ранку и подкрашивает кровью бледные губки мальчугана, на лице невинности распускается розовый жадный рот вурдалака. Лилит испытывает злорадное опьянение при виде мучений пленника. Ангельское личико уже сплошь залито горючими слезами.

– Ты испражняешься, малыш? – пугает гологрудая женщина новым вопросом. – У тебя есть какашки? Сознайся, ты ведь трогал их пальчиком и потом нюхал гадкую глинку?

– Ма-ма, ма-ма, – умоляет тот о пощаде.

– У-у-у, не реви, я тоже твоя мама, – смеется Лилит и покрывает его сырые щеки поцелуями. Она прекрасно чувствует, что ангелок не привык к подобным нежностям, что каждое прикосновение чужих губ, и так запросто – не в день рождения или болезни – вызывает в нем мучительные судороги. Что ж, жизнь вовсе не повод для счастья, она призвана оскорблять, пожирать, подавлять, душить и бесстыдно опоганивать человека. Ты трофей силы, и только. Ты не плод, а жертва милосердия. Ты не цель, а доказательство жестокости благодати. В приступе смеха Лилит начинает легонько поколачивать детишку. Одна, вторая, третья пощечины, от которых мотается головка. Один, второй, третий царап уха, щеки, белого горлышка. Только церемонность самого избиения младенца предохраняет мальчика от того, чтобы быть в кровь исцарапанным. В жадном нападении легких пощечин Лилит под звуки хлопков кожи о кожу проклинает рождение, смерть и зачатие, проклинает беременность, младенчество и девственность, грудное вскармливание, сцеживание молока и отрыгивание детской глотки, проклинает гадание по плаценте, кровь месячных и отцелюбие римлянок, секс, насилие и радость при виде мучений, а больше всего Лилит проклинает бесплодие добра. Глубина ее чувства настолько велика, что она чувствует согласие той вяжущей тяжести, с какой плод зреет в глубине ее чрева. Он отпирает во мраке глаза и озирает красные своды, локотками задевает о пуповину. В красном комке очеловеченной глины легко различимы проклятия пола. «У меня тоже будет мальчик!» – признается Лилит рыдающей от пыток пичуге. Она чувствует, что в мучениях детишки дошла до внезапной точки, что она бессильна его загрызть. Зло как бы достигло негаданной дельты, распускаясь цветущим кровеносным кустом, в розах и ветках которого поют и ликуют певчие птицы. Пытаясь найти новое русло для кровотечения злобы, Лилит окончательно распахнула халат и, согнув дугой мальчика, стиснула бедную головку со всей мощью коленей, открывая его глазам вид на адское чрево. «Вот, он родится отсюда, – счастливо шептала Лилит. – Сначала прорежется головка, затем плечо, потом ручки, потом ножки, потом выйдет послед. Он тоже будет ангелочком, как ты, мой мальчик, и я никогда, никогда не смогу сделать ему больно и причинить зло». Лилит сама готова была разрыдаться – она понимала, что роды по существу станут ее смертью. Никогда она уже не сможет быть прежней Лилит – испражнением смерти.

Она станет Лилит – истечением любви. Люллю Мардука. Она будет любить, обожать, целовать свое дитятко, она возьмет его под защиту. Но что это значит для нее? Стать центром любовного циркуля? Это означает одно – полный конец: в жизни она потерпела абсолютное поражение, и неважно, что с ней будет дальше, все равно она не сможет больше никогда испытать полное удовлетворение, все плоды бытия будут отдавать оскоминой блага… По щекам Лилит тоже катятся слезы. Отчаянно цепляясь за собственную жизнь, Лилит достает из кармана халата розовый абрикос и с силой всовывает плод в рот мальчика. «Кушай, плакса!» Тот пытается отвернуться, но детских сил не хватает. Сдавшись, он кусает кожуру. Напрасно! Зубы впиваются в вязкую пластмассу. Абрикос Лилит – обыкновенный муляж. Она корчится от смеха. У мальчика давно онемела шея. Острие муляжа до крови исцарапало десны. Он уже не может плакать, а только тихонечко воет. Его невинная нежность выворачивает Лилит наизнанку; чувствуя, что приливы злобы не беспредельны, она, выдернув из волос заколку, пытается провести хотя бы еще одну царапину по лилейной щеке, от испуганного мокрого глаза вертикалью вниз к уголку рта, по следу слезы. Но – боже! – пальцы ее охвачены такой любовью, что заколка скользит, не причиняя коже ни малейшего вреда. В отчаянии от ужасных сверканий булавки мальчуган закрывает глаза, это последнее, чем он мог защититься, – не видеть. И хотя глаз закрыт, Лилит отлично видит, как бьется и пульсирует под кожей глазное яблоко, как трепещут длинные черные ресницы.

Последний прилив зла!

Припав в отчаянии зубами к закрытому глазу, чувствуя слабые сердечные толчки кожи, она в поцелуе впивается зубами в ресницы, перетирая кончики. Страшные клешни колен разжимаются, Лилит встает во весь рост, отпуская жертву, заколка бессильно падает на пол прихожей. Следом – халат. Мальчик бросается вон, на свободу. Три отгрызенных волоска, прилипших к губам, вот и вся ее кровавая жатва.

Ее уже кличут.

Чуть ли не бегом страшная голая беременная женщина бежит на крики и зовы сначала босыми ногами по паркету, затем когтями львиных лап по сухой глине. «Где ты, великая грозная матерь Хубур?» – вопят в страхе голоса ее слуг. Лилит подбегает к окну и распахивает настежь глухие ставни. Толпа рабов криками ужаса и восторга встречает великую и грозную Тиамат. Необъятны спины подданных страха, упавших на колени в вязкую глину у основания священного жилища. Только боги Кинчу и Шунгу стоят во весь рост, но при виде великой богини страх поднимается дымом из обоих сердец – слишком уж страшен вид Тиамат с острыми зубами гиены, свирепыми клыками льва, с клювом чудовищной гарпии, с волосами в виде живых смоляных змей, тела которых пропитаны ядом и окутаны сиянием смерти. Воистину она мать зла!

Тиамат поднимает вверх страшную лапу львицы, с которой стекает багряная глина, и орлиным клекотом успокаивает крики и стоны глупцов. В мертвой тишине ее глазам открывается Вавилон, великая блудница, город крепкий, царственный. Город из глины, одетый в виссон и порфиру, украшенный золотом, камнями и жемчугом и фонтанами крови. И город этот горел, и плавилась глина, и черный дым столпами подпирал медное низкое небо, и в пепел превращались белый виссон, порфира и багряница, в жидкие угли – золото и жемчуг, в кал и кипящую мочу – благовонное дерево, башни из слоновой кости, и всякие изделия из меди и железа, из корицы и фимиама, из мирры и ладана, и скота и овец, и коней и колесниц, и тел и душ человеческих. Что стряслось?

Все объяснили слуги дружным ревом и криком звериным: «Там, на краю Сирийской пустыни, в родовых муках рождается младенец Мардук! Бог-герой. Геометр, который поднимет руку на великий Хаос, на исток хаоса, саму Тиамат, первобытное море, матерь Хубур. Облик Мардука будет ужасен – четыре глаза, четыре уха, а из открытого рта его уже истекает срок городу, палящий Евфрат пламени. И вот его надо убить, пока он еще не родился».

Слышит ревы и мычание слуг страшная Тиамат, и сердце ее исполняется чудовищной злобы, дыбом встают перья на загривке и змеи на голове. «Зачем, глупцы, вы дали имя тому, кто еще не родился!» – возопила богиня. И вот, призвав обильный дождь на вавилонский пожар и затянув небо тучами, Тиамат направляется в сторону, где рождается великий младенец. Сначала идет легким шагом по спинам рабов, оставляя когтями багровые полосы, потом – по головам трусливых богов Кинчу и Шуншу, затем минует ворота Иштар и спешит легким бегом по вязкой и необъятной глине творения, печатая на ней глубочайшие оттиски птичьих лап с львиными когтями. Слева бежит ее тень – багряный зверь асимметрии с семью головами и десятью рогами, пасть которого есть золотая чаша, наполненная мерзостями и нечистотами, и дух от зверя – вонь отвратительной птицы. Справа спешит злющая сила предначертаний – глиняные таблички записанных и осужденных судеб. В центре – сама великая матерь Хубур, первобытное море, черно-багряное пламя, владычица слов власти, та, к которой никто на земле не смеет приблизиться; Тиамат! Ее огонь ненасытен, в нем сгорит даже быстрый взгляд летящего сокола, она простирает руки и разит наповал копьем мировой злобы, вертикалью деторождения, сверкающим фаллосом из медной глины, которая не ржавеет от маточной крови; Тиамат! Средоточие зла с красными волосами и глазами, с кровью, которая течет не внутри, а ручьями по коже, та, кто выходит из глубокой ночи на свет, как исполинское крылатое насекомое с жалом злости и ярости, овод на муку быков и овец, чье сердце неподвижно даже в час смерти, она, что влюблена в огонь жертвенника, что точит свои ножи, любит отрезать головы и всегда убивает восход врагов своих на закате. Долгожданная, неистребимая, девственная, непорочная, черная, благоуханная, беременная морем хаоса Тиамат, владычица зла.

Бег Тиамат переходит в сокрушительный галоп колесниц по бесконечной каменистой Сирийской пустыне, что дотянулась до самого края земного диска. Пустыня так велика, что даже тень Тиамат ее не может покрыть, и дым Вавилона уже неразличим, только видны слюни младенца Мардука, летящие по небосводу жечь город царей. Богиня мчится в долину Последнего боя, где ее бессонным глазам уже видно, как на самой кромке времени копошится противник, пока еще бессильный и маленький эмбрион цвета грязи. Крохотный пузырек бластоцит, в котором виднеется всего лишь комочек волос. И все же у него уже есть имя. Берегись, Мардук! Сама великая мать тьма стремится к тебе с мрачной яростью гюрзы. Вот долина боя молча окружает матерь Хубур – широкая равнина, дно высохшего на солнце моря, бесконечная сеть глубоких глинистых трещин. Все объято кольцом жажды. Долину замыкает край времени – цепь одряхлевших от ветра, дождей и солнца известковых скал Нефуда, покрытых расселинами. Перед восходом они тлеют жидко-красным и пыльно-золотым жаром короны. В миг восхода пылко вскипают зубцами острозаточенной меди. В полдень гаснут до тускло-коричневой глины горшка, размытые туманом зноя в дрожащие пятна. Вечером превращаются в складки пурпура на черном фоне ночной смолы. Но сейчас не полдень, не утро, не вечер, а только упавшая тень Тиамат, в которой время кончается.

С птичьим клекотом владычица зла и ее свита, исчадье асимметрии и приговоры табличек, приближаются в цель, страшным шагом к зародышу, который мокро возится в песке, пытаясь вылупиться из черепяного яйца. Глиняная скорлупа бурлит и плещет, как грязевой родничок, силясь вскинуть над беременной круглотой крохотные ручонки, плюется родовой слюной в сторону Вавилона. Зародыш силы еще так мал, что его можно раздавить одной пяткой, но… но великая мать пролитой крови Хубур с сердцем холодным, как лед, сразу замечает, что яйцо младенца находится точно в месте пересечения двух мировых линий силы, в точке начала координат, в мерцании нуля, где время стоит на месте и где нет пустоты ни для пятки ее, ни для пальца, ни для когтей, потому что, пока время стоит, никакое вот-вот и чуть-чуть не случится, ибо вход невозможен. Нет ни одной щели для нападения будущего, ибо в начале начал прошлому некуда отступить и время не делится.

Перья богини поднимаются дыбом, и змеи, шипя, обвиваются вкруг них чернильными кольцами. На глиняной скорлупе начинают проступать очертания головки младенца. Тиамат мечет в яйцо горстью песка, в надежде, что от удара мироздание расколется и время на миг тронется с места. Но в те доли, пока песок собирается в горсть, чтобы добраться до цели, младенцу-яйцу вполне хватает своего неделимого времени, чтобы встать на слабые ножки. Не глядя, потому что еще не имеет лица, новорожденный ловит пригоршню песка крохотными ручонками и – сосчитав – швыряет ее в матерь Хубур, корону зла Тиамат. Мимо! Мардук еще слеп, хотя в брошенной горсти ровно 2 миллиона 788 тысяч 281 песчинка. Горсть Мардука поражает всего лишь тень Тиамат – багряного зверя асимметрии с семью головами и десятью рогами, и вот отсеченная тень, истекая сукровицей и глиной, роняет из пасти чашу золота, полную мерзостей и нечистот, собранную в чашу из испражнений Хубур, и вот сера, скверна и смрад уходят в тот жадный песок пересчета, как горсть воды, пролитая пастухом. Из двух теней силы у царицы остается одна – клинописная рать.

Тогда Тиамат, причмокивая языком львицы в клюве гарпии, черпает когтями пригоршню крови прямо из своего сердца и бросает алую жижу в Мардука. И вот в те доли мгновенья, пока кровь сгустком начала начал летит в цель, младенцу вполне хватает своего бесконечного времени, чтобы оторвать глинистый пузырь скорлупы от своей головы и вытянуть на шее круглую слепую головку – мокрую, розовую, покрытую ровно 3 тысячами ворсинок. Тиамат видит, как в той плоти младенца начинают созревать глаза и ноздри врага, как ножки зародыша силы сбивают из грязи идеальную поверхность, где в шахматном порядке расцветает сирийский песчаный бессмертник и по его побегам пускаются в путь тысячи гусениц-геометрид. Берегись, Тиамат! Мардук наугад перехватывает пригоршню крови и, пересчитав и расставив капли на место, швыряет в матерь Хубур уже не кровавый сгусток и хаос, а радужный геометрический шар, в котором от центральной точки, по радиусам к поверхности сферы разбегаются 8 миллионов 364 тысячи 843 кровинки. Мимо!

Мардук все еще слеп, и все же, если Тиамат – сила, то Мардук – власть и цель силы, если Тиамат – кара, то Мардук – возмездие свыше, и пусть удар Мардука не достигает цели, зато его намерение не промахивается никогда. Сфера Мардука убивает одним ударом вторую тень – рать Тиамат, несчитанные щиты клинописных табличек с записью судеб – и вот от их гибельного грохота сотрясается долина Последнего боя Хаоса против Чисел. От того звука на головке младенца, плеснув выдохом, раскрываются уши, а от той поднятой пыли землетрясения распускаются глубокие ноздри вдоха. Летящий песок поражения гнетом падает в кровь Тиамат, галька поднимает брызги на ее груди, по коже первобытного океана проходит первая рябь чисел. Тогда Тиамат, великая матерь Хубур, пускает в ход свое последнее оружие и мечет в слепого младенца непобедимый разящий фаллос с золотым наконечником из медной глины, которая не ржавеет, и давая ему первородное имя Апсу. Берегись Апсу, Мардук! И вот. В те считанные доли, пока копье Тиамат летит в цель, зародыш силы младенец Мардук открывает глаза и находит взором богиню Хубур, а Тиамат видит, что глаза Мардука замечательной синевы, и их взгляды встречаются в точке встречи. Каждый глаз Мардука оперен 42 ресницами, в каждом глазу симметрично чернеет по радужной сфере зрачка. И симметрия в них ужасает косоглазую мать Хаоса Тиамат. Так страшит материю форма.

Мардук видит летящее копье Тиамат, он твердо озирает взором каменистый край мироздания, где камни обтянуты мокрым атласом маточной крови, младенец чертит пальцем правой руки геометрический узор на песке, встает левой пяткой в начальную точку опоры, а большим пальцем правой ноги проводит черту деления – отсюда все прошлое подлежит отмене, отныне в права вступает произвол времени.

Берегись, великая мать Хубур! Власть Мардука – это сила, внутренне присущая слову. Больше нагота твоего чрева не будет терзать желание земли. Неслыханное свершилось – Мардук бесстрашно смотрит в белые глаза Тиамат без зрачков, покрытые сетью розовых трещин. От взгляда Мардука чрево Тиамат вздрагивает, познавая первый толчок роженицы, и разом слабеет – и вот! Великая мать Хубур понимает, что отныне все ее черное зло обречено на любовь; и вот с рыком льва и клекотом птицы Тиамат падает на колени и, запустив по локти звериные лапы в свое бездонное чрево, пытается вырвать из матки плод – источник симметрии. Напрасно! «Тиамат родит Мардука!» – озаряет ум Тиамат. Ужасная мысль погружает клекот царицы в молчание камня.

Тем временем неслыханное продолжается, голый младенец Мардук, еще мокрый от слизи и красный от крови первотолчка, ловит своей пуповиной разящее копье Тиамат и похищает мужскую силу Хубур. И вот! Не делая ни одного шага навстречу, продолжая оставаться в точке начала начал, Мардук начинает раскручивать над головой свою сверкающую пуповину, увенчанную радужным диском плаценты. Так рождается первый звук числа – звук круглого счета. Жизненная сила Тиамат уходит в ее материнский плод, и она падает на руки, и руки ее по плечи уходят в камни, в землю, в багряную глину. Голова Тиамат рогами упирается в собственную печень. И вот на лице младенца прорезается рот Мардука, источник имени и числа. И от его громовых восклицаний весь мировой хаос начинает выстраиваться в ряд чисел, сообразно порядку вещей… «Раз, два, три…» – считает голыш Мардук и на третий счет ударом смертоносной пращи отсекает великую мать Хубур от Тиамат.

Неслыханное свершилось – повержены и Хубур, и Тиамат, великая мать зла. Младенец Мардук делает свой первый шаг вперед, давая место для того, чтобы поставить ногу числу и счету, и тем самым присваивает себе все настоящее и будущее без остатка. Голова Тиамат падает в грязь и песок, победитель Мардук продевает веревку через ее ноздри и клюв и наступает босой ногой на скользкое сердце Хубур. И вот, умирая в родах младенца Мардука, мать Хаоса говорит со всей убедительностью умирания: «Мардук, победитель Хубур, моя тьма была пропитана злом, как змея Тиамат, которая вцепилась в собственный хвост Хубур, ни капли своего яда тьма Тиамат не отдавала другому. Зачем Мардук разрывает кольцо? Зачем победитель распрямляет мировую змею? Зачем он дает голове змеи узнать путь и увидеть перед собой цель и жертву, ведь это одно и то же! Скажи и о том, победитель Мардук, зачем тьме Тиамат нужен муж свет, чтобы становиться матерью и бесконечно рожать и делиться своей тьмой с детьми? Запомни, Мардук, хаос великой Хубур был злом в себе и для себя, он не рассеивался по свету и не раздувался пылью мух по ветру. Зло великой Хубур не знало жажды, не видело цели, не слышало шагов скота и голосов человека, зло принадлежало себе и ни с кем не делилось, и не умножалось, и не длилось во времени, оно всего лишь клубилось тучей в начале вечности, стоя всегда на одном и том же месте силы за вратами Иштар. Зачем свет стал тысячью тысяч глаз тьмы? Зачем Мардук становится властью над тьмой и дает злу время, число и множество мест? Знай и запомни, Мардук, победитель Хубур и Тиамат, что в зле Тиамат не было смерти, потому что Хаос – это бессмертие и бесконечность кольца, а число, время и место – это смертность прямой линии и предел всему, что будет протянуто и продлено, потому что смерть питается числами и делением».

Так, умирая, сказала мать Тиамат своему младенцу Мардуку.

И Мардук ответил матери только одним словом: «Ффар!» Это слово значит: велика вина Хаоса. Но больше всего виноват Хаос в том, что бесплоден. Это зло зол. Бесплодный считает себя совершенством. Он не хочет рожать время и жизнь. Велика вина Хаоса. Забыть ее невозможно. Хаос упорствует, не желая делиться ни с кем жизнью. Это зло зол. Первобытное море без истока. И я, Мардук, делаю рану начала.

Ффар!

Слово Мардука снопом света от ффар озаряет пустыню.

Это свет ликования над темными пресными водами.

Младенец Мардук обращается с победным призывом к спящим в чреве Хаоса числам, к свернутым силам, к именам, похороненным в животе Тиамат, на который наброшена сеть счета.

Сетью стала пуповина с плацентой: число 10!

Младенец говорит миру «я». Отныне я буду делиться до конца срока времени. На смену злу, которое стоит на месте, пришло зло времени, зло вечного бега. И я, младенец Мардук, есть начало времени и камень, от которого начинается бег. И победитель говорит миру и глине: «Я отменяю смерть без рождения, я свяжу твои жилы, я плоть укреплю костями, я создам люллю и назову его «человеком». Воистину я сотворю человека, Люллю. Я Божьи пути изменю и улучшу. Разделю их на равные группы. Дам порядок всему, вид, меру и отличие, а смерть…»

Здесь младенец Мардук перестал говорить, размышляя о том, какой смысл придать смерти, а потом закончил: «А смерть будет всего лишь пеней порядку, расчетом за прокат времени, ценой бытия, ибо без расчета и стоимости ничто не имеет цены. Итак, я, великий младенец Мардук, говорю вам: откуда вещи берут свое происхождение, туда же должны они сойти по мере необходимости; ибо должны они платить пени и быть осуждены за свою несправедливость друг к другу сообразно порядку вещей».

Ффар!

С этими словами великий младенец Мардук рассекает обезглавленный труп Тиамат на две симметричные части – небо и землю, и, сверкая грозовой радугой, летит над первобытными околоплодными водами поверженной матери, держа в двух руках молнии, в трех руках – голову Тиамат, в четырех руках – печень Хубур, в пяти руках – идеальную сеть геометрии. И от наброса той сети все первобытное море разом темнеет, в нем гаснут и умирают отражения, гребни волн становятся гребешками барханов, пена – цветами, рыбы – камнями и скалами. И каждый гребешок из трех граней и четырех плоскостей отливает солнечным золотом. И единственное влажное место на той новой земле – это красноватая капля Люллю, единственное, что осталось от поверженной Тиамат, и капля та имеет форму эмбриона, она вздрагивает и растет. Это и есть Люллю, о котором сказал Мардук. Люллю уже три недели, и взгляд Мардука легко различает с высоты полета в краснеющей капле – нервный желобок, желточный мешок, плаценту и пупочный канатик. Нервный желобок еще открыт с двух концов. Позже нижняя часть превратится в спинной мозг, а верхняя – в головной, который будет состоять из 15 миллиардов 926 тысяч 99 клеток. Однако пройдет еще 6 месяцев, прежде чем младенец Люллю в утробе Лилит сможет сосать пальчик.

На лету, повернувшись спиной к спелой исполинской Земле, победитель Мардук набрасывает геометрическую сеть на небо и приступает к конфигурации Вселенной. Первым на небе определяется местоположение Юпитера с периодом обращения в 11 лет. Следом наступает черед для звезд и созвездий: пылающий с расстояния в 17 триллионов километров Сириус; тройная звезда Альфа Центавра с параллаксом в 0,76''; голубая звезда Вега, поставленная за 27 световых лет от Солнца; нога Персея; багровый Альдебаран с видимой величиной в 1,1; звезда Беллятрикс; раскаленный добела Ригель с температурой поверхности в 20 000 Цельсия; грудь Андромеды; звездный меч Ориона… по античному миру прокатывает вздох пробуждения. Младенец Мардук обречен на срок, как Тиамат. На лбу победителя матери проступают глаза еще одной замечательной синевы, глаза Зевса, беременные взором Христа.