Текст книги "Эрон"

Тут в номер три новых серых втащили Ольвара по кличке Анаша. Кашу из Любкиного тела готовили для него.

– Ну что, хазер? Хорошо шамать решил? Берляй свою прошмантовку.

Акробат был поставлен на колени, носок ботинка был вынут из женского чрева и ударом вбит в рот добычи. Когда ботинок был вытащен, кровь залила подбородок. Анаша, еле двигая скулами, сказал: «Кончайте, быстрее».

– Кончить спешишь, пупок! На тебя маслин жалко. Порезать живьем на куски и в очко побросать. Дай ему приправы.

Удар кастета рассек голову жертвы. Ее униженность, кровь ли ран, поза – пьянили злые сердца.

– Пора! Пусть попьет перед смертью водяры. Слон, кончай шмару.

Названный Слоном опустился коленом на горло женщины так, что кровь брызнула из неглубоких ран на груди. Раздался мертвый хруст шейных позвонков, хрип сломанной трахеи. Глаза на миг раскрылись и просияли неземным светом – по телу пошли судороги.

А того, что стоял на коленях, стали поить мочой сразу из четырех пенисов, не без смеха, стараясь попасть струей в рот, в глаза, в уши, сбивая кровь с подбородка и головы, пукая для понту.

Только когда моча кончилась и краснопенная лужа расплылась по паркету, жертве было позволено умереть – пулей в рот из револьвера с глушителем. Выстрел был почти не слышен. Только в глубине мозга что-то всхлипнуло. Последним в номер вошел шестой, тщедушного сложения низкорослый человечек без возраста, с уродливой грудной клеткой, чуть ли не горбун с крупными волчьими ушами. Ему было сказано: «Давай, дядя Зина, пакуй чемоданы на выход». После чего горбун остался наедине с двумя трупами. Небритое лицо его не выражало никаких эмоций. Дядя Зина одет в жеваную китайскую куртку на синтепоне и изношенные клетчатые штаны. У него осторожная походка – еще бы, ведь приходится ходить по краю жизни. Когда он моргает, на его веках можно прочесть старую зековскую наколку: «Не буди!» Первым делом он затащил в ванную комнату тело мужчины. Раздел. Разделся сам, снял куртку и остался в жилете, что надет прямо поверх грязной майки. Повесил куртку на фарфоровую вешалку для полотенец. Снял ботинки, оставшись в зеленых носках. При тщедушном теле руки его были сильны и мускулисты, как грязные удавы. Ловко закинув в ванну голое тело, дядя Зина бесчувственно и умело расчленил убитого сияющим ножом мясника из золингеновской стали. Затем смыл кровь холодной водой из душевого шланга, оставив на фаянсовых ручках красные следы. Ольвар по кличке Анаша был еще совсем молодым человеком, не старше двадцати пяти лет. Еще пять минут назад у него были красивая спортивная фигура и маленькая изящная голова страстного брюнета с черными порочными усиками, которая легко уместилась в целлофановый пакет вместе с отрезанной правой кистью. Мертвое лицо с такой силой прижалось изнутри смерти к пленке, что губы и кончик носа заметно сплющились. Фасованное мясо дядя Зина складывал в большой дорожный чемодан на колесиках, который успели вкатить в ванную. При этом теплое мясо вздыхало. И это оно было человеком?

Вслед за мужским последовало женское тело. Только тут, когда голая фигура оказалась на дне ванны, дядя Зина вдруг потерял немую бесчувственность и устроил перекур, с хрипотцой посасывая дешевую папироску и нервозно облизывая мокрые мелкие губки. Он казался взволнованным и даже отмахивал ладонью дым от лица мертвой девушки. И глядел на нее не прямо, а искоса – кровь, чернея, свернулась на животе и ногах густой коркой. Ему хотелось коснуться ее кончиком члена, но кровь не оставила на коже почти ни одного чистого пятнышка. Носки дяди Зины были насквозь сырые. Погасив папироску об умывальник, уродец причесал свои жидкие волосы чужой зеленой расческой с капроновыми зубьями, затем взял в обе руки черными ногтями вялую голову женщины и сильно потряс, словно хотел разбудить. Он казался взволнованным еще больше. Открыв кран, принялся было отмывать для похоти багровую щель на лице, но рот сочил и сочил сонную кровь с таким упорством, что горбун сдался. Затем поднял пальцем черное заплеванное веко, откуда на него слепо глянул мертвый кукольный глаз. Осторожно сняв с ушей клипсы, бросил их в унитаз и спустил воду, и только потом – перекрестившись – взялся за нож. Когда нож вошел в мышечную ткань горла, раздался тоскливый стон, словно та еще была жива, но уродец по опыту знал, что так свистит воздух, выходя из трахеи. Кажется, он взял себя в руки и преодолел паскудное вожделение, заслонился делом, скрипом стали в стынущем мясе. Только один раз, отрезав левую кисть, он, не удержавшись, схватил и сунул глубоко в прокуренный рот прекрасный мраморно-белый указательный палец, украшенный серебряным ногтем. На лице уродца выступил пот, глаза выкатились из орбит. Сладко напрудив в штаны, он выдернул палец из губ и очнулся, с мокрым шлепком швырнул кисть руки на кафель. После чего движения стали поспешны и еще более отвратительны: струя воды, пакет, снова струя воды, снова пакет. Чемодан был забит до отказа и закрыт на кодовый замок. В ванне краснели голова, кисти рук и левая нога от бедра – все, что осталось от школьницы из Козельска. Но и этот случай был предусмотрен. Оставляя отвратительные сырые следы, дядя Зина в зеленых носках прошел к двери, где был оставлен еще один чемодан, гораздо меньших размеров, советского производства. В него свободно легли голова, кисти и нога, после того как уродец согнул ее в колене.

И последнее – кутая в целлофан омытую ногу в обрывке чулка из капрона с черной пяткой, дядя Зина вдруг насторожился и, медленно подняв обрубок к лицу, нашарил курносым собачьим носом сифилитика крохотное пятнышко пьянящего запаха на тыльной стороне колена, в сгибе ноги. Уродец закрывает глаза – не буди! – бледно и страстно взывают с его век буквы старой наколки. Это был след от прикосновения к коже стеклянной пробки духов «Чары Бизанс»; аромат ночной гардении в брызгах белого жасмина, затканный шелковым духом дубового мха с порывами невесомого морского бриза… Шел второй час ночи.

Итак, шел второй час ночи. Обычной московской ночи убийств, пыток, самоубийств, пожаров, насилий и казни… нечестно ограничивать ад миллионного Мавсола одной-единственной смертью. Пусть даже и смертью героини… Как зубчики к шестеренке – шаг к шагу прижались друг к другу преступления той ночи 1984 года: на улице Силикатной рассерженный 35-летний инвалид кухонным ножом на кухне же зарезал восьмиклассника, сына своего приятеля – тоже инвалида. Повод для крови самый ничтожный: пьяненький восьмиклассник, мальчик четырнадцати лет, обозвал гостя «инвалидом». После чего гость – одышливый толстяк с ватными грудями – схватился за нож. И занес, пока лишь в ярости, но отец, сидевший тут же на кухне, зло поддержал пьяную ярость приятеля и сказал, толкая словом страшный замах: «Дай, дай ему, Колян». Инвалид вонзил вибрирующее в руке лезвие по самую рукоять в шею пьяного мальчика. Удар был так дик, а нож так огромен, что лезвие навылет пробило тонкую шею подростка, перерезав сонную артерию; кровища так страшно ударила в стены, в холодильник, на стол, что убийца и отец мальчика сразу протрезвели. Убийца, рыдая, вытащил нож, а отец пытался ладонью закрыть фонтан крови, словно этим можно было помочь. На крик на кухню вбежала пьяная мать, но сын ее уже мертв, а с отцом-инвалидом она давным-давно развелась, и тот живет здесь же, но в отдельной комнате, а сожительствует теперь с этим плачущим рыхлым пьяным толстяком с ватными грудями. Сожительствует с ненавистью и отвращением. Она начинает дико кричать на весь спящий панельный дом для рабочих – ей показалось, что мужчины пили из чайных чашек кровь ее сына пополам с водкой.

Затем на улице Авиаторов Стикс, что объемлет траурной лентой черного льда подножье Мавсола, раскрывает объятья черных морозных волн, и первый пловец – еще одинокий – с ножом в горле уходит на дно. Свет Вифлеемской звезды здесь, в подземельном аиде, почти не различим, и свет не зеленый, и даже не белый, а мутный, с красным отливом.

Затем на улице Авиаторов отец изнасиловал трехлетнюю дочь. Изнасиловал после того, как жена обидно отказала отдать свое тело на потребу его приступу похоти. Эта молодая болезненная женщина-уголовница была осуждена беременной и свою дочь родила в тюремной больнице, после чего и была выпущена на свободу с условным сроком. Ее муж – маленького роста шофер с лицом злого мальчика и дрянными зубами. Каждый день жена оскорбляет его изощренной бранью ненавидящей женщины. Он может взять ее только тогда, когда она мертвецки пьяна. Но сегодня она, как назло, трезва и оскорбляет его с усиленной страстью. Обозленный шофер босиком, в черных сатиновых трусах идет в тесную душную спальню, где назло жене насилует пухлую трехлетнюю девочку. Проснувшись от его рук, та начинает слабо кричать, но отец закрывает лицо малышки подушкой и погружает воспаленный елдак в детскую утлость. Смерть девочки от удушья под подушкой была бы неминуема, если бы свою похоть шофер не удовлетворил молниеносно. После этого он вынес плачущую девочку к матери и бросил на кровать. Вскрикнув, мать подтягивает ноги и с ужасом смотрит на свою дочку, ножки которой залиты до колен кровью, а животик вымазан клеем самца. Муж тем временем пытается даже улыбаться и только машинально повторяет одну и ту же фразу: «Вот тебе! Вот тебе за все. Вот тебе. Вот тебе за все!» Когда приехала милиция, он заперся в уборной, где в припадке истерии отрезал свой бодец ножом и обрубок спустил в унитаз… самый обычный шофер, человек маленького роста, который никогда не пользовался ни одеколонами, ни лосьонами для бритья, вменяемый, только с дрянными зубами и никогда никем не любимый.

В те же ночные часы в доме на улице Коминтерна финал еще одной многолетней семейной драмы. Пенсионерка, семидесятилетняя женщина, молотком забила насмерть своего нетрезвого сына тридцати трех лет. И не просто забила, а буквально расплющила голову бесчисленными ударами. При убийстве не было сказано ни одного слова. Они вообще не разговаривали больше трех лет, после того как сын выгнал из дома материного сожителя, шестидесятилетнего вдовца, склочного и неряшливого человека. В эту ночь он, водитель метрополитена, пришел после смены домой, около двух часов, где, как всегда молча, принялся есть приготовленное матерью: холодную картошку с парой тощих селедок, квашеную капусту. Перед едой он успел выпить только четверть стакана водки. Старуха мать вошла быстро, молча, в старой длинной ночной рубашке. Он даже не оглянулся на ее шаги и потому не видел ни того, что она держит в руке молоток, ни того, как она замахнулась. От удара его голова упала на стол прямо в тарелку с картошкой. Сын даже не вскрикнул – так прочен был внутренний запрет на слова. И мать его убивала так же молча, без единого слова. В слепой ярости она разбила не только череп сына, но и стаканы, графин, стопку тарелок, будильник, все, что стояло и лежало на кухонном столе. В анатомическом театре патологоанатом насчитал на расколотом черепе и плечах убитого не меньше шестидесяти ударов тупым предметом. На вопросы следователя мать-убийца отвечать отказалась.

Затем мелькает нечто вроде мрачной зимней улыбки – по анонимному звонку на улице Герцена задержан дворник, в подвальной комнатушке которого при обыске находят две боевые противотанковые гранаты, бельгийский браунинг, один винчестер, четыре мелкокалиберных ружья, один дробовик, нарезное охотничье ружье, противотанковую мину, три динамитные шашки и два настоящих мачете для рубки сахарного тростника. Только эти два мачете дворник признал своими, а об остальном оружии заявил, что видит его впервые в жизни. Дворник – совсем еще молодой человек, студент, его длинные светлые волосы опрысканы туалетной водой «Бон Саваж», – немного сладкий, необыкновенно свежий запах. Это мечтательное амбре так неуместно в его убогом служебном жилище.

Тем временем дядя Зина заканчивает упаковку обшарпанного чемодана, давит коленом на крышку коричневого дерматина.

Затем к двум предыдущим убийствам ночь Мавсола прибавляет еще одно жуткое убийство ребенка в доме по шоссе Энтузиастов. Убийца – молодой отец, которому едва исполнилось двадцать лет. Это мускулистый юноша в спортивных штанах и хлопчатобумажной майке. Он спокойно смотрит телевизор в большой комнате. Вечером отмечали одно семейное торжество, почему и засиделись допоздна. Его юная жена устало укладывает спать в спальне годовалого мальчика в голубых ползунках. В последней комнате трехкомнатной квартиры мать молодого человека мучается головной болью. Улегшись на диван, она держит на лбу мокрое полотенце. Телепрограмма заканчивается. Выключив телевизор, молодой отец проходит на кухню, где, открыв ящик стола, долго ищет среди столовых вилок, ложек и ножей то, что его устроит. Выбрав маленький острый нож для чистки овощей с пластмассовой ручкой, он быстро выбегает в коридор квартиры и вбегает в спальню. Юная мать как раз взяла ребенка на руки. Ничего не объясняя, отец вырывает дитя и бежит вон из квартиры на лестничную клетку. Вскрикнув, женщина бежит за ним. На площадке отец кладет плачущего мальчика на кафельный пол и наносит удары ножом прямо в горло младенца. Крови почти нет. Дверь из квартиры открыта, молодая мать видит жуткую картину убийства и начинает страшно кричать. Старая женщина с сырым полотенцем на голове слышит вой невестки, но боится спустить голые ноги с дивана на пол и медлит, охваченная паникой. Через час в квартире уже никого нет, ни одной живой души, свет выключен, только на кухне горит забытая впопыхах газовая конфорка да торчит из кухонного стола выдвинутый ящик с ножами и вилками, который не успели задвинуть на место.

Трупик младенца по темным водам московского Стикса выбрасывает на цинковый стол в мертвецкой клиники Склифасовского; сюда стекаются все русла январской ночи; живых выбрасывает тремя этажами выше, в операционную скорой помощи, например девушку, которую час назад на пустом эскалаторе станции метро «Комсомольская» некие шутники облили серной кислотой. Они выбрали ее потому, что девушка была и хороша собой, и надушена, и отлично одета; кожаные брюки, зимние сапожки, отороченные мехом, просторная пелерина из белых шкурок песца. Преследователи настигли ее на ночном эскалаторе, где в момент схода на мраморный пол плеснули на левую ногу не меньше стакана кислоты. От чудовищной боли девушка стала кататься по полу, пытаясь сорвать с ноги клочья кожаных брюк и при этом обжигая руки. Наконец от боли и шока она теряет сознание. Отныне с молодостью и надеждой покончено навсегда – дежурный хирург рассматривает на операционном столе то, что осталось от дивной ноги: обожженное до кости мясо в чудовищных шрамах – костыль, а не нога – и это мясо парит в лицо хирурга резкой тошнотворной смертельно-стеклянной вонью серной кислоты. Вот амбре Мавсола.

Меньше всего описанное выше и ниже есть выдумки романиста, все взято из московской уголовной хроники. Ночь продолжается.

В конце третьей стражи течение Стикса обходится без смертельных всплесков почти полчаса, полчаса без убийств, ограничившись только насилием. Место действия – большая коммунальная квартира, кухня, типовой панельный дом по улице Декабристов. Насильник – молодой одинокий мужчина-брюнет, сидящий на стуле за маленьким столиком. На клеенке перед ним остатки еды: знакомая уже холодная картошка, две селедочных головы, допитая до дна поллитровка. Жертва – восьмидесятилетняя старуха соседка, которой приспичило в разгар снов в туалет. Шаркая шлепанцами, она проходит мимо кухни в конец коридора и входит в тесную конуру общего туалета, но на беду забывает закрыть за собой дверь. Молодой одинокий мужчина отчетливо слышит звуки льющейся за стенкой мочи и, восстав, направляется к туалету. Сопротивление бесполезно. Мольбы и попытки укрыть иссохшее лоно руками – тщетны. Брюнет жестоко насилует московскую мумию. При этом его самого тошнит от отвращения, и он заблевывает пьяной рвотой черствую грудь, а затем запирается в туалете, где засыпает на толчке, спустив брюки и опустив голову.

Паузу в жерле луны и тишины черного Стикса прерывают разом две смерти. На полном ходу, на дороге вдоль набережной Яузы, легковушка теряет управление и, пробив ограждение, с трехметровой высоты падает в воду. Машина с пожилым водителем и пассажиром на заднем сиденье в считанные секунды оказывается на дне. Но смерть медлит – дверцы крепко задраены, машина не перевернулась, и вода только-только начинает просачиваться в зазоры бокового стекла. Водитель вскрикивает. Первым приходит в себя пассажир. В полном чернильном мраке он нападает сзади на шофера, запихивая ему рот шарфом: в сумасшедшем мозгу убийцы только одна мысль – сохранить для себя глотки кислорода. Напрасно! Дышать становится все трудней, вода заливает пол. Только тогда убийца, нашарив ручку, пытается открыть дверцу, но вода не поддается – это стена. Отчаяние придает силы и, распахнув дверь, человек оказывается в толще ледяной воды. Врываясь в машину, она сбивает его с ног, притискивает к противоположной дверце. Теперь вырваться из ловушки уже невозможно. Смерть наступает мгновенно. Окоченевшие трупы всплывают во мраке к потолку автомобиля.

В эти же самые минуты происходит кровавая драма на ВДНХ СССР, где стреляется методист павильона «Юный техник», стреляется в голову из ружья для подводной охоты. Гарпун глубоко прошивает височную кость и уходит в мозг. И здесь смерть тоже поначалу медлит, просачивается по капле. Гарпунное острие перебило зрительный нерв и разорвало гипофиз. Ослепший методист, выставив вперед руки, шагами монстра бредет по шахматному полу павильона. Его глаза широко раскрыты, а из отверстого рта на подбородок свешивается невероятно толстый венозно-красный язык, так вытек его мозг. Гарпун, торчащий в черепе, соединен нейлоновой леской с ружьем для подводной охоты, и оно громко волочится за самоубийцей по мрамору. Наконец, наткнувшись на преграду, живой труп падает на стеклянную коробку, которой накрыта действующая модель Днепрогэса, построенная руками юных техников из Днепродзержинска – родины Л. И. Брежнева. Тело самоубийцы вдребезги разбивает стекло и падает грудью на макет плотины, а лицом – на синий плексиглас искусственного водохранилища. От удара разрушенная плотина на несколько минут вдруг оживает – загораются окошки из слюды в машинном зале, начинают вращаться крохотные турбины, миниатюрные динамо-машины вырабатывают порцию тока, которая бежит по электропроводам лилипутских электромачт, расставленных по склону зеленой горы из папье-маше, и зажигает надпись: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны. Ленин». Кошмарная смерть методиста оказалась выдержана в строгом соответствии с задачей экспозиции. А гибель – по высшему счету – напоила светом мертвую схему прогресса… Причины самоубийства остались неизвестны. Методист был холост, замкнут, вел одинокий образ жизни, детей не любил. Недавно отрастил бороду. В его квартире было найдено множество украденных из павильона макетов и моделей, среди которых выделялся огромный глобус Луны, сделанный умственно отсталыми детьми города Рыбинска.

Это была первая смерть, которая пахнет туалетной водой Марселя Блота. Методист следил за собой и за несколько минут до конца вылил на волосы весь флакончик парфюм-воды «Тон Си» – 45 мл – брачная сюита благородных гардений с кипрским жасмином. Труп подводного охотника ласкают черные морозные волны подземного потока, проходит целая вечность, прежде чем Стикс неохотно отдает тело гнету реальности и выбрасывает утопленника на цинковый стол известной мертвецкой. Он лежит через два стола от дитяти, убитого кухонным ножом для чистки картофеля. Когда санитар гасит свет люминесцентных ламп, лица убитых зеленеют от света вифлеемской звезды.

На стыке четвертой и пятой стражи ночь Мавсола достигла наконец гибельной кульминации в массовой казни слепых рабочих цеха картонажной фабрики московского общества слепых. Цех располагался в большой коммунальной квартире в старом сталинском доме по улице Красных Зорь. По сути, это была просто квартира, где слепые и работали, и жили. Убийцы – молодые люди в масках из черных капроновых чулок. Оружие – два топора и револьвер. Мотивы нападения неизвестны. На ночной звонок в дверь вышел плохо видящий мастер и открыл замок. Его зарубили первым. Он умирает на месте. Следующий удар топором наносится по спине спящей женщины – жены убитого. Ей удалось уцелеть до приезда скорой помощи – от чудовищной раны она умирает уже в машине. Два. В квартире поднимается крик. Убийцы, не понимая, что по ошибке попали в цех для клейки картонных коробок, продолжают убивать слепых, как одну семью. Словом, убиты топорами, ранены и застрелены все, кто, по несчастью, оказался в квартире: три слепые женщины, у одной из которых зверски отрубили все пальцы с золотыми кольцами. Слепой мальчик с плохо видящей сестрой: девяти и пятнадцати лет. Сестра заслонила собой братца, и тот остался жив, лезвием топора была рассечена правая ножка. Только после десяти минут ада убийцы заметили, что убивают слепых. И что же? Они тихо смеются над тем, как опростоволосились. Здесь не нужны никакие маски – и капроны стянуты с потных лиц. Лица неописуемы. Последней жертвой палачей пал и старый полуслепой карлик, бывший цирковой клоун, и его тоже старый партнер – попугай. Карлик успел спрятаться в прикроватную тумбочку. На беду, в самый роковой миг, когда, выбив дверь, рецидивисты включили свет, старая дверца тумбочки оборвалась с петель и слепец в исподнем предстал перед глазами убийц. Вид уродца их напугал. Старого клоуна зарубили с особой жестокостью. Мстя за испуг, на голову – для смеха – надели абажур от настольной лампы, а в рот впихнули убитую птицу. Итого: пятеро убитых, двое скончавшихся от ран, трое раненых. Днем эта вакханалия крови потрясет столичную милицию, но Москва о ней, конечно же, ничего не узнает. Достоянием гласности становятся лишь дорожно-транспортные происшествия, где во всем можно обвинить роковой случай.

Обилие трупов вызвало затор в течении дельты черного Стикса. Льдисто-алая вода льет через лица десятками водопадов. В мертвецкой клиники Склифосовского трупы уже некуда складывать, убитых с улицы Красных Зорь кладут прямо на кафельный пол. Любовь – ложь. Зло всегда побеждает. Добро терпит фиаско. Невинность порочна. Бог не безупречен.

Затем вслед за Танатосом свою адскую жатву спешит собрать Эрос. Первый гибельный колосок – труп музыканта в доме по Сретенскому бульвару. Отрезанный фаллос вставлен в рот. Это месть ревнивого партнера. Тело гомосексуалиста лежит в центре комнаты на ковре из толстого ворса, оно тщательно задрапировано шелковой тканью и живыми цикламенами. На стриженную ежиком голову надеты наушники, в плеере кассета – опера Шенберга «Лунный Пьеро». Когда в квартиру проникает милиция, кассета как раз докручивает последние такты струнного финала. На педерасте женский лифчик, трусики и чулки, пристегнутые на длинных резинках к поясу из черного шелка. Отрезанный орган перевязан траурной ленточкой. На подбородок вылилось несколько струек крови. Щеки убитого густо напудрены. Лифчик надушен духами «Noir extase» – терпкий аромат возбуждения с обертонами фиалкового корня и наплывами амбры. Вскрытие обнаружит в заднем проходе следы последних объятий роковой ночи.

Следующий сноп колосьев обильно залит уже целыми ручьями крови. И опять красный начинается с белого цвета спермы. На разлете нового Арбата проститутка в такси, уронив голову на колени шофера, пропахшие бензином, ласкает пенис водителя. В момент оргазма шофер, слабея, теряет управление и налетает на едущий впереди БМВ с тремя пассажирами. Обе машины отбрасывает на тротуар, где колеса сминают одинокого бомжа, но только лишь ранят. Смерть не слетает на смех Эроса: все жертвы – шесть человек – в крови, в порезах стекла, в ушибах, но живы. Смерть слетает на плач несчастного мальчика, измученного собственным онанизмом. Скоро год, как каждую ночь он дает честное слово не трогать себя и каждую ночь до изнеможения по нескольку часов онанирует, натянув на голову одеяло. Сегодня мальчик решает, что положит всему конец. Сегодня ночью дьявольское наслаждение ручейком послушной плоти было особенно сладким. Таким сладостным, что мальчик тихо плакал от презрения к себе. Дождавшись, когда вся квартира уснет, он в одних трусиках вышел в ванную, где с вечера было замочено белье. У него уже все продумано. Вынув полотенца и простыни, он добавил теплой воды. Когда ванна была полна до краев – перекрыл кран. Затем затянул себе ноги школьным ремнем – еще днем в ремне была проделана ножницами дополнительная дырка. Затем он туго затянул еще один ремень вокруг пояса и защелкнул себе нос деревянной прищепкой для белья. Теперь он мог дышать только ртом. Постояв, пока не уймется нервная тряска, он напоследок еще раз побаловал напрягшийся жадный отросток, весь в ссадинах и коростах, которые натерла рука. Прежде чем поймать сладкий червяк, он ищет на кожице – среди корост – уцелевшее местечко для пальцев. Вот дрожь проходит. Затем он еще стоит некоторое время, не решаясь уйти из жизни. Затем просунул руки за спину под тесный ремень и неуклюже боком перевалился на дно ванны. Тут настал самый ужасный момент: тело инстинктивно пыталось спастись и несколько раз страшно изогнулось дугой, пытаясь встать в полный рост. Напрасно! Ныряя, онанист набрал полный рот теплой мыльной воды. Агония длилась несколько минут. Наконец мальчик затих. На вид ему лет тринадцать. На синем от удушья лице широко раскрыты ясные мертвые глаза, полные слез. В раковину из крана монотонной капелью падает вода. Кафельные стены залиты нежным светом матовой электрической лампы. Простыня, отложенная мальчиком на край ванны, постепенно сползает в воду и плавно расплывается белым саваном над телом. Вид на смерть задернут завесой забвения.

Маленький пловец с синюшным лицом отправляется в вечный заплыв на спине вдоль черного Стикса. Зачем в человеке одновременно соединились похоть и стыд? Онан и Озирис? Сласть и суд? Почему можно одновременно дергать рукой сладострастный отросток и умирать от стыда перед Незримым? Порой смерть кажется издевательством – расплатой за дрянной телесный чертеж. Кто посмеялся над тобой, человек, ввинтив в стыд сладкое жало – пенис? Кому задавать все эти вопросы, если молчание абсолютно, и потому все оклики неба бессмысленны. Кто молчит в высоте спасения? Кто ты – высшее Существо… высшее Вещество…

Густой снег Рождества пургой света летит на узоры чернеющей дельты, свет зеленой звезды наливается неистовым светом угрозы, от плача младенца погромыхивает Вселенная.

Наступает последний час перед рассветом. Ночь Мавсола идет на убыль, знак правящей мумии то вспыхивает, то гаснет. Этот час – час пятой стражи – адский Мавсол дарит опасным девочкам. Их ровно три: Вера, Надежда, Любовь. Милосердие, Жалость и Человечность. Их жертвой стала некрасивая, безымянная, рыжая, грузная, умственноотсталая девочка четырнадцати-пятнадцати лет. Вера, Надежда и Любовь заметили сверстницу поздним вечером в метро, на кольцевой линии. Больная девочка из вспомогательной школы-интерната заблудилась и одиноко спала калачиком на сиденье в пустом вагоне ночного метрополитена. Это доброе, беззащитное, почти бессловесное девственное существо с разумом щенка. Злые девочки разбудили рыжуху и, поняв, что имеют дело с неполноценной, легко заманили ее в компанию – еще две злые девочки и два злых мальчика – в доме по Зоологической улице, где от скуки семеро сверстников принялись издеваться над жертвой. Рыжая девочка не понимала, что с ней делают и для чего, но подчинялась легко, сначала с улыбкой, затем со слезами, но молча, бессловесно, покорно. Сначала ее заставили есть столовой ложкой соль, затем заставили есть туалетную бумагу, затем туалетную бумагу заменили бумагой картонной, затем заставили лизать горячий нож, нагретый на огне газовой плиты, затем заставили есть стручки перца, затем завели в туалет, куда специально сходил один из мальчиков, и заставили лизать его кал и пить из ладошки мочу, затем заставили раздеться догола и велели садиться на соль, которую рассыпали по полу, затем вставили ей в половые органы горячую сардельку, затем остригли наголо ножницами волосы на голове и на лобке, затем подпалили то, что еще рыжело, затем стали гасить о ее руки сигареты, затем снова принялись поджигать остатки волос на теле кусочками бумаги, а пепел складывать в рот несчастной, затем вставили в зад шариковую ручку и велели писать матюки, затем стали резать бритвочкой кожу, удивляясь, что у жертвы почти не идет кровь, затем, затем, затем, затем, затем, затем, затем от запаха горящего газа – к острому амбре красного перца, от вони теплого свежего кала – к аромату паленой кожи, и ни капли от запахов палисандра, от благоухания лесных цветов с примесью хвойных ноток, ни грана от дыхания лилии, пиона, амбры, ни пыльцы небесной амброзии… затем ей надели на шею собачий ошейник – почему мне не жалко тебя! – измазали дерьмом, расписали тело матерными словами – кто разбудит тебя, сострадание? – вывели нагишом в зимний подъезд, привязали ремень к ручке двери одной из квартир и ушли. Искалеченное, обезображенное существо, свернувшись в клубок, лежало на резиновом коврике и только скулило пособачьи: у…у…у… умственноотсталая девочка даже не умеет стонать. Она также не может понять: из-за чего ей так больно? От нее разит калом злого мальчика.

Почему сущее, выступая в просвет бытия в ответ на взывание мира, не пощадило бытие, отказав ему быть, быть во что бы то ни стало; быть, быть любой ценой? Почему сущее не отступило от оклика в вечность ничто? Почему не оставило оно без внимания мольбу о рождении? Почему ожог сигаретой благопогружен до дна возможности в божественное позволение?

Ночь Рождества никогда не кончается. В небольшой комнате под потолком включена слабая лампочка, испачканная желтой краской, но она так грязна, что предметы и обстановка почти не видны. И глаза должны прежде всего привыкнуть… Постепенно становятся различимы темно-коричневый стол, пол из линолеума. Стены, покрытые зеленым пластиком. В середине стены – запертая снаружи дверь, изнутри ее открыть невозможно. Кругом грязь и запустение. Все неумолимо. Немного правее двери – железная односпальная кровать без матраса, но с грязной подушкой без наволочки. На подушке – вмятина – след от головы человека. В центре комнаты – металлический стол с изношенным верхом из ядовитой зеленой пластмассы. На столе ничего нет. Стулья стоят у окна, которое занавешено жалюзи из темно-зеленого пластика. Царит цвет грязного изумруда. Сквозь щели жалюзи скупо сочится тусклый черноватый с серостью свет. Сиденья стульев из желтой старой пластмассы, спинки тоже пластмассовые, но желтизна окраски почти не видна под слоем грязи. На пустом подоконнике единственный предмет – целлофановый пакет, набитый какой-то черно-белой мерзостью. Только приглядевшись, можно различить очертания кошачьей головы, тусклое присутствие мертвых глаз из стекляшек аквамарина, и понять, что черное – это на самом деле полосы красной крови на белой шкурке. Из стены напротив двери торчит старомодная порцелановая раковина, полная грязного мусора. Ни крана, ни сливной трубы у раковины нет. Выше, на той же стене, белеет кафельный крючок, с которого окаменело свесилось затертое вафельное полотенце в черных пятнах. Пятна отливают красным. Поверх полотенца висит драная купальная шапочка. На полу под раковиной на листе газеты стоит торцом чемодан. Обычный совковый чемодан средних размеров для недальних поездок. Дрянная ручка замотана голубой изоляционной лентой. Углы чемодана обиты нашлепками из грубой свиной кожи. Глинистого цвета коленкор кое-где поцарапан гвоздем и порезан лезвием бритвы. Внезапно лампочка под потолком начинает отчаянно мигать. В этой истерике пыльных вспышек трудно разглядеть нечто пушистое, длинное, похожее на волосы, торчащие из-под чемоданного края. И все же, пожалуй, это действительно светлая прядь волос длиной так в пять-семь сантиметров. На газету из чемодана вытекло нечто черное и сырое и расплылось безобразным пятном. Кажется, это… но тут лампочка гаснет, и комната погружается в полный окончательный мрак. Конец света! Пройдет несколько долгих минут, прежде чем в темноте сквозь жалюзи проступят блеклые полосы света. Они разлинуют противоположную стену тусклыми тенями. Здесь чахлый свет, как стон сквозь зубы. Затем проступает силуэт кровати, затем стола, затем призрак раковины. В комнате стоит мертвая тишина. Снаружи не доносится ни одного звука. Человек зарождается как вслушивание – человеческий зародыш похож на ухо, он так же круто свернут дугой, ножками к голове. То есть вся суть рождения только в слушании звука, в пристальности к Слову, но никак не в запахе! Почему же тогда мир насквозь пропах?