Текст книги "Эрон"

Москвичам вход в рай был практически недоступен. Для постороннего глаза глыба зданий Центра международной торговли на берегу реки может вполне показаться чем-то даже заурядным – никакого внешнего блеска! Но москвич, конечно же, ошибался. Москвич, болтаясь в автобусе, что прет по Краснопресненской набережной, и не подозревает, что это не просто отелишка, пусть и экстра-класса, а целый мир, куда ему вход строго заказан, рай, которого он отродясь не видел и не увидит до самой смерти, Эдем, который матерые швейцары и штатские курсанты КГБ стерегут пуще всяких античных церберов и тифонов. Здесь фирмой «Уэлтон Беккет» за четыре года (1977–1981) построено здание-квартал, соединяющее отель международного класса, отель квартирного типа для длительного проживания и двадцатидвухэтажный корпус под офисы иностранных фирм. Залы для конференций и концертов, залы для презентаций и показов моды от кутюр, рестораны, магазины, идущие вдоль внутренней улицы Пассажа. Умри, москвич! Ты никогда не увидишь девятиэтажный атриум – громадный крытый двор, окруженный ярусами галерей, не увидишь, как скользят вверх-вниз вдоль прозрачные лифты с арабскими шейхами. Здесь никогда не заходит солнце. Здесь мир залит ровным светом восточного полудня. Здесь бьют фонтаны, вьются садовые дорожки, блестят зеркала бассейнов, произрастают диковинные сады, а оконные стекла – притемненные, солнцезащитные, в мечтательной оранжевой дымке успеха. Словом, перестань мне тыкать в лицо пакетом вермишели, гадина! Тут тебе не такси, паразит!

Блот, тяготясь собственным интересом, изучал проститутку с неменьшей тщательностью, чем меню. Скуластая диваблондинка с васильковыми глазами одиноко, но царственно расположилась за соседним столиком. На ней был свободный жакет из кашемировой ткани со стоячими отворотами, кашемировый пуловер и атласная юбка в мягких складках цвета винной вишни. На худых сильных ногах балерины красовались стильные туфли на высоком каблуке персикового цвета; на столике – из той же кожи сумочка в стиле «хичкок». Короткая стрижка с длинной мелко завитой челкой и – последний удар: одиноко накрашенный левый глаз, с вызовом и стильно. Она была так раскованна и шикарна, так необычна, так странна для шлюхи, что парфюмер смотрел на нее чуть дольше положенного. А надо сказать, что в женщинах он тоже разбирался с профессионализмом дегустатора. Шлюха тут же легко пересела за его столик – взгляд француза был пусть и краток, но слишком красноречив.

– Извини, там дует. И вообще – паршиво.

Блоту не удалось скрыть свое удивление: проститутка говорила на прекрасном французском языке. У нее колючие плечи манекенщицы.

– Ты ведь француз? Ну ты и шикарный малый. Блеск! У нас таких не бывает. – Она принюхалась. – А какое амбре классное. Что это? «Ван Клифф»?

Блоту опять не удалось скрыть удивления – аромат был угадан с точностью знатока. А ведь этот сорт туалетной воды для мужчин только-только появился в Европе.

Подлетел официант. Сволочь, явно караулил заказ на две персоны и работал на пару со шлюхой.

– Если ты гомик, то я отвалю. Без обид.

Он был готов ее уже отпустить, но не мог к вящей досаде разобрать марку ее вечерних духов. Такого с ним еще не было. Блоту хотелось отшить ее классно, например так: извините, мамзель, я не выношу «Tioressense» или – «Tules» не подходит к цвету моего костюма…

Впрочем, она была несносно хороша собой, а он пребывал в отличнейшем духе, даже кичливость русских лакеев не злила, а только смешила.

– Сивадни у нос ужина с дичи и исть мидии, – шаркнул официант на отвратном английском языке папуаса. Он не успел забить за собой «подсадку» и ёкал селезенкой.

– Не могу угадать твои духи, – поморщился Блот носом, он решил ее притормозить почти против собственной воли. Интересно, сколько это будет стоить? И почему его потянуло на шлюху?

– О, это секрет! – сказала она и полезла в сумочку. – Вот, понюхай.

Она подала парфюмеру нечто вроде толстого воскового карандаша. Блот отложил предмет в сторону и быстро заказал ужин на двоих. Лакей был слишком нервозен. Так, скользил ароматный палец по лаковой бумаге – мидии себе, тигровые креветки – для проститутки, стручковую фасоль «фиджелини», артишоки, маслины. Бифштекс для шлюхи и, поколебавшись между миногой и птицей, заказал перепелиное мясо. Плюс красное итальянское вино «Брунелло ди Монтальчино», 52 доллара за бутылку – ей. Себе – шампанское. Один бокал. Конечно, брют.

От напомаженных волос официанта отвратительно несло бриолином – и Блот хотел поскорей избавиться от этого запаха. Затем, осторожно взяв толстую палочку в станиолевой обертке, парфюмер поднес к носу загадку – слабый экзотический аромат явно животного происхождения с обертонами фиалкового корня и палисандра; нагревшись от пальцев, карандаш шлюхи стал отливать ветерком раннего жасмина.

– Что это? – ему все-таки пришлось унизиться до вопроса.

– Не знаю. Подарил один япошка, для факанья. Этой хреновиной пользуется его любимая гейша. Нужно обвести кружочек вокруг пупка, кружочки вокруг сосков и положить две полоски на запястья. Аромат что надо! Мужик торчит против хочу. Чуешь – чуть-чуть смердит, в тон кожи. Нам, блондинкам, нужно всегда добавлять малость брюнетки. Каплю вони. Идеальность – помеха сексу.

Это было весьма тонкое замечание, причем в согласии с теорией запахов самого Блота: светлое начало – начало мужское, садистическое; темное соответствует женскому мазохизму. Подлинное амбре есть скрытое отражение идеи двуполости, ароматическое подражание соитию, обязательная смесь наслаждения и раны. Ведь лишь благодаря присутствию малых болевых доз садизма и мазохизма половой акт представляется отмеченным печатью совершенства. То же самое обстоит и с духами – садомазохизм «Poison» или «Miss Pocha» бесподобен и абсолютен.

Стоило бы поискать химическую формулу и этого аромата для гейши. Кажется, в Москве удача хлынула в его сети.

– Продай, – предложил парфюмер.

– Ни за что, – отрезала шлюха.

– Тогда подари, – Блот угодил в цель.

– Хорошо, – она отрезала столовым ножом кусочек карандаша размером в половину мизинца. От прикосновения к металлу аромат гейши издал слабый обертон мускуса. Блот не ошибся – в основу мази были заложены пахучие выделения насекомых.

От тигровых креветок дива отказалась, но вот вино в бокале отпила с большим смаком. Попросила разрешения закурить, она уже успела заметить или догадаться, что француз сторонится дыма. В ней легко и гармонично сочетались грубоватый шик с сильно выраженной тонкостью чувств. А губы шлюхи были на вид нежны, как у ребенка.

От внимания парфюмера также не ушла ее рука. Бесцеремонно взяв кисть дивы, – вздрогнув, она подчинилась, – Блот с удивлением принялся изучать ее пальцы. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь видел женщин с таким совершенным строением фаланг, ногтевых лунок, самих ногтей; с таким лайковым перчаточным натяжением кожи. Тяжелые прекрасные холодные пальцы исключительной формы были увенчаны не ногтем, а твердым клювом птицы. Руки для рекламы мыла, духов, перчаток, бижутерии, руки, которым не было цены! И надо же! – всего лишь лапки московской проститутки, шарить в кошельках и ширинках. Если бы она догадалась пасть на колени и умолять о славе, он, пожалуй, рискнул бы ее увезти с собой и подарить ей ее же собственные руки. Но она никогда не поймет, какой шанс упускает. Ни этот грязный мусорный город, ни его прекрасные грязные девочки не знают, что такое современная роскошь… пред мысленным взором парфюмера предстала квартирка Джекки Онассис-Кеннеди на Пятой авеню, двенадцать роскошных комнат с выходом на плоскую крышу-сад с видом на нью-йоркский музей Метрополитен. Они были знакомы, Блот подбирал Джекки духи к дням траурных годовщин по убитому мужу и всегда вслух восхищался ее обстановкой, где все без исключения вещи были заказаны в лондонском «Коннесере», который реализует антиквариат высшей пробы. Что ж, Джекки весит 200 миллионов долларов, и эта дивная русская бля с руками такой красоты могла бы… могла бы…

– Конец света! Ты кто – цыган? – шлюха вырвала затекшую руку. – Видел? У меня нет линии жизни.

– Что это значит?

– А то! Моя жизнь может прикончиться в любую минуту. Я обречена. – Она достала часики из футляра крокодиловой кожи, пристегнутого к запястью. – Так, прошло полчаса. Учти, каждый мой час – 100 долларов. Поболтать, потанцевать. А за фак в вагине я беру двести баксов, пер ост – пятьсот. Все ясно? Все французы – жмоты; решайся на подвиг, Париж.

Ах, вот оно что! Она обречена… а он всегда влюблялся в обреченных женщин. В ней мерещится призрак Женевьевы…

Блот, размышляя, с грустным наслаждением ипохондрика обжирался мидиями: иссиня-черные раковины с приоткрытыми ртами не без грации лежали на горке колотых льдинок. Лед украшен лимонными дольками. Серебряная ложечка – любимый предмет романиста – птичкой ныряла в темень между створок, откуда выносила на кончике клюва ярко-желтое желе моллюска. Мидии в Москве оказались не хуже парижских – не слишком пресные и не слишком кислые, в самый раз: нежные, беззащитные, как… как губы обреченной девушки над краем бокала с красным вином, вязким вином… м-да…

Блот пытался найти на ее лице хотя бы малую толику порока. И не мог. У бляди было лицо юной девственницы – высокие кошачьи скулы, невинные губы, слегка втянутые щеки, васильковые, чистого колера глаза. В этой маске девочки из католической школы таился адовый замысел соблазна. Ее хотелось развратить. Трижды прав маркиз де Сад – нас возбуждает не объект распутства, а идея зла.

Блот колебался: есть ли основания изменить своему правилу – не иметь проституток?

– Ты надолго в Москве?

– Нет.

Блот улетал утром.

– Вижу, что ты провернул выгодное дельце. Бедная Россия, тебя опять обокрали. Пей до дна за удачу. Ты наваришь на своем преступлении сотню лимонов.

От шлюхи ничего нельзя было скрыть, а ведь еще минуту назад Марсель Блот считал свое лицо абсолютно непроницаемым для чужих глаз. И он чуть дрогнул:

– Да, можешь меня поздравить, я совершил самое удачное преступление в своем бизнесе.

– Поздравляю, подлец. Никогда не сую нос в чужие дела. Но прости, никак не могу раскусить, чем ты промышляешь. Ты – необычный человек. Это ясно. У тебя в руках очень редкое дело… Наверное, ты способен победить рулетку. Не пробовал?

– Нет. – То же самое говорила ему Женевьева.

– Попробуй. Рискни, Париж. Ты так чуток, что переиграешь все колеса в своем Монте-Карло. У меня собачий нюх на такие дела… Признайся, что ты морщишься?

– Признаюсь: тот тип через два столика дурно пахнет.

– Он что, навалил в штаны?

– О нет. Он смешал два сорта туалетной воды «Роша». От него несет не дерьмом, а бездарностью… А теперь мой вопрос: как тебе удалось сохранить детское выражение лица? Твой рот – сама невинность. А ведь ты на панели не меньше двух лет. Так? За ночь работы – минимум два-три клиента.

– Невинность я просто разыгрываю. Это моя маска. Самцы на деле ищут не секса, а свободы от себя. Все мечтают о великом разврате. Я делаю прикид, что меня можно развратить. Это игра, и только. Когда ты меня трахнешь, увидишь сам – у меня самая развратная рожа.

– Ты неплохая актриса.

– Для шлюхи лицедейство – первое дело. Кроме того, я чувствую, что тебе, умник, нравятся девственницы. Поэтому я сразу взяла невинный тон. Ты не поверишь, я сейчас так вошла в роль, что физически чувствую себя монашкой. Это тоже по вкусу таким, как ты. Учти, я никогда не трахалась! У меня не было ни одного мужика! Когда я увижу твой член, я заору от ужаса. Клянусь, так и будет.

У дивы скулы богомола и хищная грация орхидеи.

– Республика, – воскликнул Блот, – еще одно последнее усилие, и ты восстановишь девственную плеву! – и рассмеялся; впервые за два ужасных дня.

Так парфюмер перефразировал один из опусов любимого де Сада: «Французы, еще одно последнее усилие, если вы хотите быть республиканцами!» – там два призыва: отменить христианство и признать священными права человека на инцест и содомию.

– А ты тонкая штучка, – нахмурилась дива, – мне это не по душе. Ты, наверное, садист. Если будешь стегать – я тебя разорю.

Блот все больше и больше изумлялся в тайне исключительной чуткости проститутки. «О, – подумал он, – да у нее нюх парфюмера».

Тут подали горячее. Вид блюда был по-азиатски дик – на круглом подносе в оборке кудрявых салатных листьев высился башней натуральный тетерев! Блот растерялся, не понимая, каким образом есть эту птицу в перьях. Он даже трусливо тронул ее изумрудное оперенье вилкой, под смех проститутки. Тетерев оказался всего лишь чучелом-крышкой, прелюдией для разжигания адского азиатского аппетита. Но вот птица была поднята… и надо же! – темное перепелиное мясо оказалось приготовленным по всем канонам поварского искусства: дичь готовили с добавками шпига, перепел был пропитан бульоном фюме, и ежевично-клубничный соус в фиале был в самый раз: в меру кисло-сладким, не густым и не легким, а чуть оторванным от донца. Правда, Блот ограничился двумя-тремя клевками вилки. Он ел, как всегда, закрывая глаза, чтобы лучше слушать музыку вкуса, – раздувая ноздри и шевеля ушами, эстет, черт возьми!

– Конец света! – расхохоталась проститутка, – спорим, ты нюхач. Ты дегустатор. Ты будешь меня нюхать, пока не кончишь. Знаю, был у меня такой чокнутый.

Но Блот не был маньяком. Между тем сама шлюха уже заканчивала ужин: время – деньги! Отодвинула вазочку с остатками грейпфрута с ванильным мороженым и сноровисто принялась за кофе с крохотными воздушными пирожными в сарацинских тюрбанчиках из алого крема.

– Открой глаза, – злилась она, – ты еще не сошел с ума, гастронос? Жизнь так срано воняет.

Она вновь попала в самую точку мишени; и Блот вдруг испытал наплыв вожделения, как мальчишка, не знающий женщин. Он открыл глаза и, отложив приборы, взял накрахмаленную салфетку.

– Да, утонченность – это проблема, – парфюмер был задет и взял самый раздражительный тон; кроме того, приступ похоти он посчитал умалением своего совершенства, – порой жизнь действительно воняет адски, но зато ты способен различать тысячи оттенков там, где профан различит один-два тона. Посмотри на эти руки. Мои пальцы обладают чувствительностью орхидеи. Я легко мог бы стать карточным шулером. Еще в детстве я пугал сестру-кузину, отгадывая с закрытыми глазами любую карту в нашей домашней колоде. Мне было достаточно перед сеансом испуга обмакнуть пальцы в спирт, чтобы убрать малейшие следы жира, и это уже не пальцы, а глаза. Конечно, предварительно я помечал колоду нажимом ногтя. Достаточно раз царапнуть по лицевой карты, чтобы палец легко различал тот шероховатый бугорок. Или сделать риску по острому ребру колоды. Одна риска – туз, две – король. И так далее. Кузина заматывала мне голову черным шарфом, но я видел в темноте, как при свете. Пальцы запросто читали шершавую пилку по краю карты. В колледже мне прочили карьеру карточного шулера, но я потерял всякий интерес к рукам. Я обнаружил, что мое обоняние гораздо тоньше – я мог совершенно непонятным образом узнавать карты знакомой колоды просто по запаху… Каждое лето мы проводили на вилле Дюбу под Картахеной. Это на берегу Карибского моря. В тропиках моя детская чувствительность обострялась настолько, что жить я мог только ночью, когда все краски и запахи погашены. Никто не понимал, что со мной происходит. Но даже ночью цвета и запахи для меня не пригасали. Я выходил на балкон. И в полном мраке, в густом тропическом дегте свободно любовался оперением двух попугаев ара, спящих на шесте в глубине патио. Я различал каждый цветовой перелив крыл в темноте. А носом чувствовал, как вязко пованивает нафталином атласный цветочный клопик на листе гевеи. Как по каменному желобу вдоль патио, кисля воздух, ползет старая ночная игуана. Бррр… вся в ядовито-зеленых крапинах. В ее мокрой открытой пасти гаснет капелью слабого йода ночная мошкара. Мой нос обладал магической силой. Чтобы перебить кислоту игуаны я отдыхал, отворачивая нос в сторону пылящей в ночи дождевой установки в нашем саду, очищая ноздри от крапины йода запахом свежей воды. Больше того! Стоя на балконе, я во всех подробностях запаха чувствовал, как моя мать изменяет отцу в столовой на третьем этаже. Как постепенно фиалковый нежный запах ее голого тела тонет в потном бриолине молодого слуги Эдуара Силва, как воняют ваксой его начищенные ботинки. Никто не видел моих слез!

Только тут Блот наконец спохватился – кажется, впервые в жизни он рассказывает о себе столь интимные подробности. И кому? Проститутке. И где? В варварской Москве. Он замолчал и резко подвел черту под сентиментальным приступом:

– Мне казалось, что русским не хватает тонкости. Но еще ни одна француженка так быстро не раскусила меня. Я привык быть для всех серьезной загадкой. И вот номер! Ты шла по следу, как хорошая гончая по следу зайца. Браво, бля, браво! Пора наконец нам представиться друг другу. Зови меня Марсель.

– Уф. А я уж решила звать тебя Иваном.

– А как мне вас называть, монашка?

– Сегодня меня зовут Роша, – сказала Любка Навратилова. Да, это она – падшая младшая сестра старшей. На календаре январь 1984-го. Наступает високосный Год мыши. Москва задута теплой снежной зимой. В моде сапоги – сверкающие космическим серебром финские дутики. Цвет космоса – самый модный цвет времени. Перед Новым годом скончался Теренс Хитинз – первый официальный британец, скончавшийся от СПИДа. Мир обсуждает речь президента Рейгана, объявившего Москву империей зла, и исчезновение генсека Андропова, который не появился на парадной трибуне еще три месяца назад – 7 ноября, в день Октября. Москва полна слухов, что он либо мертв, либо умирает. Как ожог – история с головой лейтенанта Кузнецова, этот несчастный гаишник решил было проверить из любопытства скорость машины кого-то из членов Политбюро в тот момент, когда она вихрем неслась мимо поста по Кутузовскому проспекту. Дурачок поднял трубу для определения скорости и был тут же расстрелян автоматной очередью из машины сопровождения, да так, что шквалом пуль – это был автомат «Узи» – глупцу отрезало голову, и она выкатилась прямо на дорогу. Машины власти не остановились, только из авто сопровождения на асфальт была выброшена спецбирка для городской милиции – дело закрыто. Что ж, насилие бродит по столице зла с постоянством ветра и снега. Сегодня ночь перед Рождеством – 6 января – ночь, когда силы зла особенно шалят: Любке Навратиловой-младшей осталось жить всего лишь до утра.

Любка решила стать валютной проституткой сразу же после самоубийства Франца Бюзинга, два года назад, решила абсолютно трезво, с холодной решимостью выбора и без всяких нравственных гримас. Она устала от полунищеты, от штопанья колготок. Наконец, она была эффектнее сестры старшей, но жила в тысячу раз хуже, у черта на рогах, в случайных комнатах случайных коммуналок. Может быть, именно чувство униженности и зависти заставило ее сделать все, чтобы их брак распался и Франтик достался бы Любке как приз. Но жизнь с ним обернулась кошмаром. В том числе и кошмаром нищеты. Она осталась одна, без всяких надежд на судьбу. Наконец, у Любки был мостик в новую жизнь – Галя Браззрванович по прозвищу Марлен: стареющая проститутка, возраст которой уже мешал снять клиентов, но не мешал стать первым в Москве сутенером женского пола. У Марлен уже были в лапках две классные девочки, которым она снимала квартиры, она искала третью и еще при живом Бюзинге дважды откровенно соблазняла Любку перспективами продажной жизни и щедро ссужала валютой в самые отчаянные дни. «Потом отдашь». Любка восхищалась железной волей Марлен. В этой пусть стареющей, грузной, но безумно шикарной даме распознать шлюху было совершенно невозможно. Черная пантера в норковом манто с глазами из берилла! Чертовски умна, нахраписта и элегантна. А знание языков! Кстати, именно знание английского и французского было решающим условием усатой бандерши: недаром Любка страстно учила языки с семи лет и все жалкие деньги мать тратила на репетиторов. «Киска, ты рождена блядью», – умоляла Марлен. Ее цинизм восхищал: «Однажды меня трахало сразу шестеро самцов-поганок. В три дырки, подмышки и волосы. Я купалась в малафейке… и за ночь заработала на машину, учись, красавица…» Вершиной ее карьеры было время визита в Москву – в июле 1970 года – легендарного Жана-Бенделя Бокассы, сначала президента, а затем императора Центральноафриканской Республики. Без тайного попустительства гэбэ работать с иностранной клиентурой тогда было невозможно, и Браззрванович была, конечно, под колпаком службы безопасности, время от времени исполняя какие-нибудь дурацкие просьбы постельно-осведомительного толка. Уже вечером первого июля – день прилета Бокассы – ее подсадили рядом с ним на полуофициальном ужине:

– Этот коротыга обожал блондинок, но не отличал крашеных от натуральных и сразу вцепился в меня, как клопина, всеми шестью лапками. Еще бы, белая женщина с метровыми сиськами! С гривой до жопы! Никто из сволочей не сказал, что Жан – людоед, и я тут же смело полезла ему ручкой в штаны, дура. Он только похрюкивал от удовольствия. А затем вдруг вскочил, выхватил из ножен шпажонку и заорал, что сделает сию минуту правительственное заявление. И этот психопат с черными мудэ объявил, что меняет всю внешнюю политику: разрывает дипломатические отношения с Израилем. Никогда еще своей ручкой я не добивалась политических результатов. В постели он оказался сущим садистом и содомитом. Актером похоти. Запоминай, мы ничему не должны удивляться, Жан заставил меня надеть на голое тело свой пиджак. Вся грудь в орденах, крестах, медалях, значках. Облачиться в президентскую фуражку. Словом, я играла роль самого Бокассы, а он нагишом изображал из себя горничную. Надевал передник, брал поднос с бутылками. Это был очень опасный человек. Талантливый на зло. Когда он изображал горничную, мне становилось не по себе. Он так копировал их лакейские ухватки, ужимки, гримаски, так по-женски удивлялся своему елдаку. Я не могла понять: пьян он или притворяется пьяным. Он хвастал, что лишил девства триста девочек, что количество его баб перевалило за пару тысяч. Сущий дьявол. Он то стегал меня хлыстом для верховой езды, который всегда таскал с собой в чемодане, то заставлял, чтобы я колола его шпагой до крови, унижала и оскорбляла. Жан научил меня африканским ругательствам: я должна была eгo поносить, наступая ногой на лицо. Приходилось мочиться на его мудэ, и все для того, чтобы завести эту скотину. Он был полным импотентом в желаниях. Зевал в постели. Больше часа я заводила эту пресыщенную свинью, прежде чем он, гад, возбуждался и атаковал мой анус. Передок Бокассу не интересовал принципиально. Разумеется, нам, шлюшкам, надо иметь не только вагину и голову на плечах, но и хорошую жопень. Меня первый раз брали в анус, и я залилась кровью. Коротыга остался доволен и забрал меня с собой в полеты по Союзу. Платил потрясающе. Причем не только в зеленых, но и натурой – брюликами. Вот это кольцо на три карата – подарок моего людоеда. Двенадцать дней я порхала с Жаном по Союзу. Чекисты наседали, чтобы мой придурок установил дипотношения с Вьетнамом. Когда мы трахались – анус и только анус! – я говорила о Вьетнаме. Это ему страшно нравилось. Он объявлял, что награждает меня очередным орденом и рисовал губной помадой красные звезды на грудях и на заднице. Я не отставала – ведь нас писали. Каждый пук стрелял в микрофоны. К чему я веду, девочка. А к тому, что малость расслабилась, и тут он меня чуть не убил. На госдаче под Севастополем. Настоящая блядь никогда не должна терять голову. Там был кусочек сплошного коммунизма: километровый пляж без единого человечка. Павильоны для бильярда. Причал с катером. Через каждые сто метров – будка с охранником и ваза с фруктами для черной обезьяны. Ночью все шло как обычно, и вдруг он меня связал. Уймись, коротыга. Но Жан озверел. Вогнал в передок вибратор и начал – пока легонько – прижигать ноги сигарой. Я стала орать благим матом в надежде, что чекисты услышат ор через клопы. Спасут. Черта с два! Явился африканец-охранник с лицом мула, Салим, и запаковал мне рот липкой лентой. Привязал руки и ноги к кровати и ушел, распердяй. Ну, думаю – попалась птичка. Кранты!

Но Марлен повезло.

Если бы Бокасса был просто уголовником, то проститутка, возможно, рассталась бы с жизнью, но людоед оказался эстетиком и теоретиком садизма. Он объявил, что ищет не ее мучений, а элементарной жалости в своей душе. «Есть ли жалость? – истерично шептал в слезах пьяный палач в ухо связанной жертвы. – Я хочу найти в себе жалость. Плачь, шлюха! Стони. Умоляю, разжалобь меня… – при этом из какой-то поганой баночки Жан-Бендель извлекал пинцетом тропических пиявок и выкладывал на голом теле пленницы мерзкие узоры из серых телец, которые быстро наливались красным. – Почему мне не жалко тебя?!» – вскрикивал людоед, прижигая пятки Марлен до паленой вони обугленной кожи. Он был в интеллектуальной истерике: «Нет жалости, нет! Бедный, бедный Бокасса, твое сердце молчит…» Рыдая, садист зубами впился в икру левой ноги. Он пытался вырвать клок живого мяса. Именно эти хриплые рыки – через клопы – заставили наконец службу безопасности вмешаться. Они головой отвечали за жизнь советского гостя. Внезапно на всей даче погас свет. Через пару минут под видом починки электросети охрана проникла внутрь здания и вытащила окровавленную и обожженную женщину из спальни диктатора. Той же ночью на катере ее увезли в военный морской госпиталь. В каюте молодой мидовский врач оказал Марлен первую помощь. Вид страшных следов от сигарных ожогов развязал ему язычок – только тут полуживая жертва узнала, что этот Бокасса – самый натуральный людоед, любитель человечины белых женщин. Если о судьбе одной из его жен, красавицы канадки, ничего определенного, кроме того, что она вдруг исчезла – не говорили, то про другую жену, красавицу швейцарку, уверенно заявляли, что она была просто-напросто съедена супругом в жареном виде в припадке ревности.

Много лет спустя на процессе против диктатора его личный повар подтвердит, что под страхом смерти жарил убитых членов оппозиции на огромном вертеле, поливая тело вином для образования хрустящей корочки.

– Со мной была крутая истерика, – ежась от воспоминаний, закончила рассказ Браззрванович, – катер болтало на волнах, меня тошнило. Докторишка бинтовал мои ноги и – представляешь, фактически меня изнасиловал. Я уже не могла сопротивляться, только облевала мерзавца с ног до головы. Прав был негритенок: жалость – не чувство, а только размышление о боли другого. И мысли о боли ближнего – не повод для чувства. Жалеть друг друга – пустая трата времени, подлые враки и самообман, душка!

Именно утешения своей черствости искала у Марлен Любка в те гадкие дни, когда Франц покончил с собой, а она мучилась тем, что его ей нисколечко не жалко. «Я – чудовище, – плача признавалась Любка старой проститутке, – мне его совершенно не жаль, говнюка». «Как это было?» – вздыхала Марлен. «Выбросился из окна на девятом этаже. Накрасил губы по-блядски, подвел глаза, как педик. Взял в одну руку сардельку с горчицей, в другую – зонт. И сиганул». Марлен процедила сквозь зубы: «Клоун. Такого не жалко». Кончилась, кончилась одиссея Улисса с фальшивым горбом. Холодное презрение Браззрванович успокоило Любку, впрочем, она жалела только хромых собак. В тот роковой день они обо всем и договорились: Марлен снимает ей шикарную квартиру в центре. Одевает с ног до головы в фирму. Дает каждые сутки своего шофера с машиной на два часа… – косметику, массаж, бассейн и парикмахера Любка берет на себя. И главное – Марлен вводит ее в высший свет валютных проституток хаммеровского центра, обеспечивает крышу в ресторанчиках отеля, поддержку барменов, официантов, метрдотелей, швейцаров и охраны. Заслоняет от гэбэ. Каждый вечер и ночь у Любки будет на всякий случай свой оплаченный номер. Брать только валютой. Такса за одну палку – 150 долларов. Это минимум. Рублевых фрайеров посылать на три буквы. Выручку делить пока так: семьдесят процентов – Марлен, остальное себе. Если дело пойдет – пятьдесят на пятьдесят. И не бздеть!

Браззрванович попросила Любку раздеться и восхищенно зацокала языком: таких смачных девочек просто нет на свете. Твоя кожа так тонка, что прилипает к ладони. Самый кайф. И сисечки в самый раз. Всю грудь можно втянуть в рот. И сосочек, как шильце, острый. Сейчас это модно. Вот только брей лобок наголо. Как будто ты нимфетка еще. Невинное лицо и голенький кайф – клиенты будут торчать.

В припадке чувств Марлен расцеловала девушку – в ее коллекции Любка будет самой дорогой пипкой.

Хозяйка благословила ее флакончиком «Шанель-эгоист». 30 мл. 185 долларов. С тех пор текучий орхидейный аромат «Шанели» стал для Любки запахом смерти и порока.

Через полгода она уже составила мысленный каталог иностранных клиентов, в который небезынтересно и заглянуть. Взгляд шлюхи острее взгляда философа, последний ничем не рискует. Так, у Любки было предубеждение против немцев – покойный Бюзинг зажимал каждую бундесмарку, особенно после того как его взбалмошная маман отписала все состояние внучке мимо сына и взяла Надин под свою опеку. Все немцы – жмоты! Как же она была удивлена, убедившись в том, что в массе немцы невероятно щедры и – черт возьми! – помешаны на справедливости. Как бы пропустив мимо ушей названную сумму, немец после того сексуального блеска, который ему демонстрировала Любка, сначала легко, без нажима и зубовного скрежета вынимал и выкладывал таксу, а потом – наив – старался незаметно – дуралей – сунуть в сумочку ли, в кармашек еще двести, триста, а то и все пятьсот бундесмарок, свернутых деликатно до размера почтовой марки – олух, боялся обидеть русскую курву! А вот хваленый богач, ковбой-американец никогда, ни при каких обстоятельствах и эффектах не давал больше того, о чем было сказано внизу, в пошлой суете сделки, в чаду ресторана. Он словно не замечал – свинтус – какая лошадка гарцует в его пресной постели, какая у нее пипка – жмот – какие сисечки, какие сильные бедражернова и неутомимые ноги балерины; так искусно не замечая – сквалыга – ничего, что могло бы сказаться на его кошельке, дядя Сэм тем не менее тишком, вполглаза и вполоборота круто сек поляну разврата, у него из-под носа нельзя было прихватить ни пачку – початую! – «Кэмел», ни упаковку дерьмовой жвачки «Смайл», ни брелочек для ключей, ни бутылку паршивого «дринка». В постели дядя Сэм вел себя как самый пошлый буржуа, эгоист и ханжа – ни тени от искренности немца, который старается удовлетворить даже шлюху. Ковбой-американец ведет себя абсолютным клопом, мечта которого – насосаться кайфа и отлипнуть от кожи лапками вверх. Кроме того, именно американцы первое время исполняли просьбы Марлен проверить шлюшку на честность. За жалкие двадцать пять баксов они стучали хозяйке о заплаченных Любке суммах. То есть прекрасно понимали – кобылку нещадно сосут сутенеры. Гудбай, Америка! Выходит, свобода плодит уродов с не меньшей скоростью, чем сраная тюрьма народов.