Текст книги "Эрон"

Человек, как крыло лютки-дриады, как контур Средиземноморья, как танец хромосом фракталоподобен, то есть представляет из себя связное дробное множество частей, каждая из которых стремится, подобно комплексным числам, оторваться искрой от границ множества Мандельброта, и унестись в бесконечность, и свернуться там в чернильную точку на фоне чернильного фона. Даже внешне контур человека напоминает восьмерку (только на двух ногах), где голова и туловище карикатурно следуют форме мироздания, форме Великой восьмерки Мандельброта: диск, поставленный на макушку шара.

Опять же комикуя, волосы, руки, пальцы, ноги, фаллос, ресницы, уши, соски и родинки вполне можно счесть фрактальными выбросами, грациозными усиками и завитками, которые танцуют на поверхности черной бездны. Во всяком случае, одна из главных характеристик фрактала у человека наличествует – стремление к точке и порождение точки. Точку яйцеклетки ежемесячно порождает женское тело. Практически вся жизнь женского фрактала подчинена ей – точке. Миллионами точек атакует яйцеклетку мужское семя, правда, эта точка оснащена для атаки вибрирующим хвостиком – по сути, эта точка с чертой есть не что иное, как ось симметрии, которая, разрезая женскую клетку и отражая одну половинку в другой, порождает из целого одиночества пару, а пара в свою очередь порождает четверку. Атака мужской точки начинает обвальный процесс клеточного деления, из которого абсолютно фрактально, то есть связно, дробно, вербально, согласно рождается человек.

Налицо и фрактальное стремление человека овладеть точкой, свернуться в точку, так, например, рука есть уменьшенная копия тела, где пальцы подобны струйкам, цель которых – обтекая, захватить предмет употребления. Для этого нужна острота точки. Черная капиллярная ручка Pilot Rolling Ball, которой пишется данная страница романа, есть упрощенная копия человеческой руки, которая обрела способность захватить точку, из которой и начинают фрактально, точка за точкой слагаться линия, буква, слово, предложение, страница и весь роман – миллионное скопище организованных точек.

Как мы видим, только точка способна творить.

Колесо есть тоже род пойманной точки для употребления ее круглоты.

Членение пищи на фрагменты зубами во рту и членение губами звуков для речи, по сути – превращение грубой материи в состояние творящих точек… Но мимо!

Из фрактальной природы человека следует, что он принадлежит к плазменным дробным вербальным формам на границе множества Мандельброта и представляет собой семантическое высказывание, фрактальный выброс, смысловые границы которого весьма расплывчаты, а скорее всего, чисто условны. Речь о человеке, а не его теле. Если тело состоит из почек, легких, кишок и прочего мяса, то фрактальный человек состоит из мыслей о людях. Но это самый низший уровень понимания. Надо брать выше!

Человек как единое – часть фрактального массива, который охвачен единым смыслом и представляет собой некое вербальное высказывание бытия в ответ на выступание сущего в даре давания. Для удобства мысли можно, например, представить восьмерку Мандельброта аналогом античного Логоса, того самого Слова, которое стоит в начале начал («В Начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» от Иоанн. 1.1); в этом ракурсе перед нами само творящее Слово, охваченное солнечной короной словотворящего смысла.

Так вот, здесь не избежать некой наглядной грубости, каждый отдельный человек, как фрактальный массив, как выплеск смысла, в свою очередь, состоит из целого ряда индивидуальных подобий.

Как восьмерка Мандельброта содержит в себе энное количество собственных (версионных?) подобий, охваченных единым вербальным высплеском бытия, так и человек фрактальный состоит из набора одних и тех же форм речи творящего Слова. Очень осторожно, но такого рода повторы можно уподобить индивидуальности, той или иной личности, которая существует на уровне судьбы (жизни), хотя психически поля фрактальной версии несколько шире. Уф!

Так мы наконец добрались до обычного человека, до homo sapiens, до homo faber… что такое человек разумный? объяснять не надо, сложнее обстоит дело с homo fractalus, с человеком фрактальным. В известном смысле это абстракция, но абстракция, обладающая своего рода реальностью. Так, например, каждый из нас состоит не только из себя самого, из своего индивидуального «я», но и из жизни других допущенных в себя людей. И присутствие других в себе, любовь к другому – явная психическая реальность, полная исключительного драматизма. Но фрактальная игра не знает драм личности. Человек фрактальный есть такое вербальное единство, какое слагается из целого ряда версионных подобий, где человек отдельный присутствует не как судьба, конечно, не как жизнь, а как некое семантическое целое, практически на уровне тезиса или антитезиса, либо ценностной ориентации, либо сверхзадачи и так далее. Фрактальный человек не зависим от хомо сапиенс, его семантические границы весьма подвижны и, постоянно меняясь, охватывают тот или иной вербальный ареал фрактальной короны, он принципиально внечеловечен. Но так как пространство Мандельброта есть типичное связное единство, то человек фрактальный по-своему соотнесен с хомо сапиенс, с сутью его высказывания. Время существования фрактального человека – считанные доли секунды, он играющая сеть отражений на поверхности волн, вспышка сверхсмысла, игра муара, и только. Кажется, что он чуть ли не игра воображения. Грациозная пена мысли, омывающая ландшафты незримого.

В чем суть именно такого существования фрактального человека?

Ответов может быть несколько. Во-первых, фрактальный узор человека на пене творения не имеет тех тяжких телесных границ, в которые заключен человек обычный, фрактальный человек божественно фрактален, это вид на идею человека, контур мыслящего чувства, игра мечтаний, это парящая над границей бытия дробность. Семантические границы человека разумного хотя и намного шире его телесных рамок, тоже невероятно косные и очерчены с нажимом алмазного резца по стеклу. Кроме того, человек разумный – один перед лицом бытия. Человек фрактальный, напротив, никак не очерчен, его границы мгновенны, подвижны, молниеносны в расплаве танцующих форм; он пребывает как вечная изменчиво неизменная сущность (сродни платоновскому эйдосу и идее-числу). Именно всей суммой своего сосуществования фрактальный узор человека противостоит выступанию и высказыванию сущего. Бог видит не туриста в шляпе под зонтиком в дождь в Пекине, не молящегося у Стены Плача в Иерусалиме, а сразу весь фрактальный узор Человека, лик Творения.

Если сущее едино и есть, то фрактальный человек – это вопящий, ликующий, трагический, радостный, экстатический хор бесчисленных фрактальных тел, вербально встающих у края простирания сущего как сонм согласных взываний быть. С какой целью? А вот с какой: суть существования – это позволение присутствовать вблизи сокрытого. Сокрытое выступает в несокрытое краем простирания, дающим даром давания. Посыл, в котором дано бытие, основывается в простирании времени. Симметрия, которая лежит в основании дара давания, есть еще и раскрытие содержания дара. Так вот, человек фрактальный есть не только то, чему дано принять дар, но и то, что останавливает в касании простирание дара. Мимо или куда-нибудь за человека приход присутствия сокрытого не уходит, он край перед Краем, он то зеркало, которое отражает простирающее дарование и обращает дающее к самому дающему. Формально край простирания – это ось симметрии, которая рассекает любой ракурс касания на то, что сокрыто в сущем, и на то, что раскрыто в бытие. И тем самым отвечает дающему касанием отдачи. В этом отдавании, как ни странно, раскрываются призвание и смысл сущего, которое простерлось в просвет бытия. Спрашивается, что же есть сущее? Бог? С величайшей осторожностью можно сказать, что сущее может быть Богом Бога, что сущее настолько вне человеческого смысла, что можно вполне говорить о нем как об ужасе отсутствия. Но существование бытия молча и страстно взывает к сущему, из чего следует, что краем своим сущее обращено к человеку, вот этот вектор выступания сокрытого, конечно же, не может быть ничем иным, как участвующим касанием простирания. Можно сказать, что сущее лицом Бога выступает из бездны, и оно разом видит все Творение, но без подробностей участи, в ликовании фрактального счастья. Край дающего зряч, а не слеп, прозорлив, а не глух, соучастен, а не бессердечен. Именно любовным преувеличением сущего можно считать то, что фрактальный человек грандиозным хором фрактальных подобий явлен сущему, как ответное лицо бытия – на равных! – как сумма идеальных ответов, обладающих всеми качествами подлинной сущности. Как бы молниеносны ни были всплески фрактальной короны, они вечно настаивают на одном – на свободе от сущего, они, по сути, и есть воплощение свободы отпавшего дара. Свобода не уступает ни йоты своей свободности, она поющая зевсова пена над пропастью голосов, играющее отдавание. Край перед Краем простирания в даре, дарование дару в касании общего.

Обладает ли фрактальный узор человека в короне бытия признаками личности? Нет, не обладает; хотя быть мгновенным перед лицом Сущего – это уже целая прожитая жизнь человека, фрактальный выплеск, изживший до конца внечеловеческий, то есть божественный смысл человеческого.

Так, Христос как фрактал – это контур распятия, слившийся с телом грозы над Иерусалимом в миг всплеска Голгофы, возопившей к Господу: зачем ты меня оставил?

Но сущему распятие и кара на фрактальной коже видятся только как радость играющей пены. Сущее не видит ни сына, ни отца. Сущее видит счастье мольбы.

Если же опустить взгляд геометра на плоскость Мандельброта, то мы увидим, что внутри точки притяжения возникает группа точек, и точка уничтожается. Эти флуктуации и порождают то состояние, при котором один смысл представляет собой уже группу похожих смыслов: рядом с Христом встает Озирис, рядом с Озирисом – Кали.

Итак, скорее фрактальному человеку подойдут не качества суммы личностей, а характеристики божества: способность рождаться вновь после гибели, бестелесность, космичность, бессмертие, настаивание на своем, умение быть везде и одновременно нигде, наконец, существование поверх времени. Будучи видом на идею, являя перед сущим идеальную сущность и суть человеческого, фрактальный узор в какой-то степени антропоморфен. Фрактальный человек – идеальный антропоцентризм в духе Озириса или Ормузда, Тиамат и Яхве, Христа и Аполлона, в нем до конца перед лицом сокрытого, которое обратило свой взор к несокрытому, проживается та или иная антропоцентрическая идея, или состояние, или даже настроение, коим охвачено творение. Фрактальный узор ежится под взглядом сущего и как сумма идей в свободе отпадения от Творца волнуется в ответном даре касания, морщится в тревоге о смертности бытия. Например, серия идей на тему плодородия рождения и плодородия смерти отражается в серии фрактальных пассов короны множества Мандельброта, которую можно примерно схватить высказыванием «Озирис», а серия трагических понятий о свете и тьме, хаосе и порядке предстает перед сущим в виде бесконечных репликаций фрактальных протуберанцев, которые можно схватить высказыванием «Ормузд» и «Тиамат». Все идеи и настроения, проблемы света и жертвенности, истины и спасения схвачены в грандиозных фрактальных гейзерах и диффузиях играющей плазмы, схваченных вербальным полем «Христос».

Словом, здесь нет человека, но все пронизано человечностью Бога.

Но было бы опрометчиво отрицать мысль, что фрактальный человек хочет стать личностью, превратиться из пенного разлива пятен и ответить Творцу взаимным взглядом. Такое стремление есть! Игра фрактальных пятен обладает неким подобием жизни или родом жизнеподобного поведения, игра имеет форму посыла, она обладает судьбой присутствия, и судьбу эту можно отчасти разглядеть.

Так, попытки фрактального поля, проживая вихрем изумительных форм состояние свободы, избавиться от божественной геометрии и впасть с состояние хаоса и тем самым освободиться от судьбы присутствия, освободиться от долга перед даром, освободиться от призвания своего ответа в ответ на возможность существовать, принимают форму захватывающего эмоционального и духовного простирания в серии самых разнообразных вербальных реплик, которые на глубинном уровне отдельной человеческой жизни могут вполне пониматься как судьбы всех людей, бросивших вызов Богу и слитых в общую волну протеста. Так, вглядываясь в рисунок фрактальной короны вокруг великой восьмерки, можно отметить и такие драматические моменты, как внезапная остановка фрактального побега или даже мгновенное сворачивание фрактального языка в изначальную точку; увидеть тупик развития на кончике гейзера, который силится расти дальше, но, не в состоянии длиться, вязнет на месте в серии бесконечных повторов. Заметить, как отрывается от основного массива одинокая капля, чтобы создать собственную восьмерку Мандельброта вне границ материнского множества; заметить и слияние фрактальных пятен или увидеть разрыв рисунка… Все это кипение форм можно вполне оценить в терминах судьбы присутствия всего творения и судьбы человеческой как состояние зачатия, беременности, родов жизни, смерти, отказа от судьбы, духовной гибели, понять как общий абрис экзистенциальной проблематики: подлинность бытия как дихотомия быть или иметь, как смертная дрожь преходящего перед краем играющего давания, которое вечно угрожает человеку тотальным отказом от продления Дара, чудовищной жутью отсутствия.

Итак, проведем на странице черту итога.

Великая восьмерка Бенуа Мандельброта – это, пожалуй, наиболее впечатляющая форма и формула мироздания, представшая перед человеком за всю земную историю. В экстазных формах фрактальной короны множества нам приоткрыта тайна того, как истинно предстоит бытие перед сущим. Оказывается, бытие, истончаясь вблизи сокрытого, приникая к краю давания, принимает фрактальную форму сущностей бытия, очертания божеств. При этом фрактальная корона постепенно темнеет. Физическое начало уступает эмоциональному, а то, в свою очередь, уступает интеллектуальному, на смену же последнему выступает этическое, этическое сменяется абсурдным, абсурдное – священным и, наконец, трансцендентальным. В этой плазме страстно и радостно распалено все: физическая боль, агония и старение, бренность человеческой жизни, муки экзистенциального кризиса, сходство между рождением и смертью; здесь боль и страдание невозможно отличить от мучительного удовольствия, жестокую агрессию – от страстной любви, тревогу – от религиозного восторга и агонию смерти – от экстаза рождения. Эта область касания бытия и сущего в просвете простирания, в оснастке времени имеет абстрактную форму чистых духовных эманаций фрактальной короны. На глубинном уровне это может быть тишина молекулярных цепочек, память зародыша, взгляд птицы, чувство напрасности любви, а на высшем уровне перед краем сущего, на вершине бытия форма касания достигает божественной силы – игры чистых сущностей, где человеческое представлено божественным ареалом той или иной вербальной проблемы у края сокрытого.

Что сказать о крае сокрытого? Ничего… это тайна. Единственное, на что можно осмелиться, это назвать его устами предлагания. Связь бытия с сущим – это связь сущего с бытием, и оно покоится в существе сущего, а не бытия. А вот о крае бытия можно говорить бесконечно, оно обращается в слова и открыто для понимания. О крае бытия, о крае того, что несокрыто, можно сказать так: только в крае фрактальной короны бытие становится видимым и доступным сущему. К фрактальной короне по руслам комбинаторных взрывов транслируется суть бытия. Но это такого рода суть бытия, такого рода истинное от бытия, по отношению к которому человеческое мнимо. Пребывание истинного от бытия к истинному для сущего связано с отказом от индивидуально-человеческого, сущее видит лишь общее настроение собственного творения (экстаз счастья), человек фрактальный – это сумма игры античных богов, а человек обычный – ты и я, бессонный читатель, – остается в глубине бытия как дно, как то, что останавливает прилив сущего в возврате ответа. Но наше днище имеет решающий смысл для свершения дара!

В этом настаивании на самом себе человек уподобляется краю сущего как крайность человеческого, как остановка (смерть) сущего, как дно, о котором можно сказать, что человек абсолютно стоек в своем ответе (он абсолютно жив, пока жив). И только оставаясь смертным на месте прибытия сущего, он позволяет краю бытия быть настолько же текучим, фрактальным, изменчивым, насколько край сущего не текуч, не фрактален и не изменчив. Как человек демонстрирует бытию свое единственное в чувстве, так бытие транслирует к сущему всеохватывающее единство трансперсональных переживаний. Как человек являет собой существование единственного в мысли, так край фрактальной короны предъявляет сущему всеохватывающее единство трансперсональных идей. Словом, дно (наша смерть) позволяет волнам взлетать к облакам.

Устам предлагания – ухо вслушивания.

Конфигурация фрактальных полей охвачена муаром единой проблематики: тщета рождения, неподлинность бытия, жизнь как выгода – несть им числа! В трагической игре ареалов сущее различает лишь лица фрактальных сущностей. Бесконечная регрессия форм фракталов и есть решение и проживание данной проблемы в форме ответа на дар давания. В семантических границах того или иного фрактального ареала сворачивается то, что раскрывается в порядке пребывания дара, транслируется суть существования от позволения присутствовать близь сокрытого в позволение позволять бытию быть свободным. В створе касания бытие наконец достигает сущего в ответе касания, позволяя сущему сущноститься только потому, что так сбывается бытие. Ведь если бы человека постоянно не достигало простертое в даре, если бы дар не был бы получен, то не только человек не был бы человеком, а фрактальный человек – божеством человека, но и бытие не было бы бытием, поскольку б в отсутствие человеческого оно бы не имело человеческого для того, чтобы быть бытием, и осталось бы только лишь краем сущего, вне простирания, вне бытия, вне жизни. Без дна океану нет места и повода существовать. Муар фрактальной короны – это вид на со-бытие ответов бытия дару давания, сущему.

Словом, только выступание человеческого на фрактальном уровне божественных серий откровения позволяет сущему присутствовать в открытом, удерживает его в приливе дара, склоняя любовью к дару отказывать отсутствию. Игра фракталов и есть отражение колебаний сущего между любовью и угрозой тотального отказа продления чудовищной жутью отсутствия.

Но без человека смерть невозможна.

Фрактальная восьмерка Мандельброта – ответный взгляд творения. Здесь время ничего не значит. Здесь царят трансперсональные зигзаги сущностей и арабески идей. Здесь человеческое – только радужные пятна короны, охваченные общим резонансом сосуществования. Здесь царит экстаз флуктуаций. Здесь бытие обживает края творящей точки. Здесь оно приближается к краю сущего, к устам Логоса и трепещет в сиянии бесконечной глоссолалии падающих слов. Здесь в страстных вибрациях фрактального света мир открывается нам как еще одна тайна, которую надо пережить, а не загадка, которую надо отгадать.

И последнее.

Эрон – это фрактальный человек.

Романный Эрон как раз и есть такого рода сущность, которая живет по законам фрактальности. Это фрактальное божество, в котором слились в одно целое эротическое Эроса и оскопляющее время Хроноса. Его суть – роды. Его тело – судьбы героев романа. Его цвет – тревожно-красный. Его лейтмотив – пуповина. Цель его бега – край Иисуса Христа. Его молчание страстно. Его звучание – звучание хора поющих птиц. Он мелькает, как солнечный свет в белоснежных облаках. Его бег легок. Его следы – капли крови и молока. Его настроение трагично, как трагичен вид играющей плазмы фракталов на фоне пристально чернеющей бездны. Его смех – смех сквозь слезы, это смех об истине. Его душу можно выразить цитатой из Анаксимандра:

«Откуда вещи берут свое происхождение, туда же должны они сойти вдоль по необходимости; ибо должны они платить пени и быть осуждены за свою несправедливость к друг другу сообразно порядку времени».

Эрон безнадежно молчит (кричит) в лицо сущему: отвернись!