Текст книги "Эрон"

Антон очнулся от холодка где-то на заднем дворе, среди мусорных баков, на куче старых газет. Рядом лежал Фиглин и стонал во сне. Трудно было назвать одеждой ту мятую рвань, что осталась от их белых костюмов. Стояло раннее летнее утро. Антон хотел было подняться, но его облаяла махонькая розовая собачка на поводке, который держала Ася Цап. Она стояла над ним: свежее, прекрасное, бессовестное чудовище. В узенькой юбочке цвета вишни и в лиловатом пиджачке из файдешина, наброшенном на плечи, смело утвердив среди мусора ноги в сливочных лодочках на высокой шпильке. Антон смотрел на ноги, сплошь покрытые адовой татуировкой: змеи, черепа, розы, клинки, сплетенные факи – и молчал.

– Пора наконец что-то ответить? – Ася присела на корточки поближе к его лицу и сняла дымчатые очки от солнца.

– Если одному дано без меры сластей, – ответил Антон, – то всем другим так же без меры роздано боли. Больно, когда ты становишься коленками на стул. Больно, когда опять начинается день. Больно, когда он кончается. Больно от запаха цветов, больно от солнца, больно от прикосновения к ушам, к губам, к руке. Невыносимо, когда из тебя извергается кал. Невозможно понять, почему ты ешь и всасываешь в себя нарезанные вареные кусочки чужой жизни, которая называется пищей. Ужасно, что любовь кончается напряжением жилистого отростка. Еще ужасней, что стоило тебе только родиться на свет, как тебе орут во весь голос: ты же умрешь, и знание о собственной смерти – огромная рана, которая всегда и всюду с тобой. В ней ползают черви страха. В чем смысл нашего рождения? Почему мы приходим в мир через пол? Почему он так беспощаден? Зачем колется шип розы? Зачем наслаждение озаряет порок? Зачем провидение идет позади искушения? Почему человек так отвратителен? Почему острое колется, а горячее обжигает? Как видишь, вопросы можно продолжать без конца… ответ знает только Бог… но почему он молчит? Почему ни один вопрос не одарен ответом, зато так прещедро и зло унавожен болью?! Что должно взойти на том поле, если в человеке нет человеческого смысла? Ответь мне!

– Ответ знает только ветер… – Ася резко встала и быстро пошла прочь широким шагом смятения, волоча за собой напуганную собачонку.

– Эээ… – очнулся Фиглин, – я весь воняю.

– Куда ты меня затащил, урод?

– Я ничего не помню…

От них пахло мусорным баком; руки испачканы жижей, лица – углем. Просыпается тяга к чистому телу, и Фиглин уводит Алевдина в Сандуны, к банщику Боре Брызгуну, им повезло – сегодня вторник, банный выходной, Сандуны закрыты для московского хамья, и термы пусты, если не считать горстки голых блатников. Столичные термы подернуты нечистым жирком, лимонно-алые витражи мутны, ступеньки в воду бассейна осклизлы, высокие диваны, крытые бархатом, засалены, но… но безлюдье придает анфиладам вид омытости, безмолвие – вид прозрачности; широкие потоки света из витражей окрашены стеклянным шафраном. Трезвея от одинокости, закутанные в белые простыни, Фиглин с Антоном выходят из сауны в моечный зал. Как хорошо дышать и слышать, как вдоль спины катят белые виноградины пота. Вода в бассейне – неподвижный берилл, бултых: фрр, брр… чпок, сплюх… плутая в лепестках жидкой розы, Алевдин с удивлением разглядывал воду в ладонях, следил, как переливаются слабыми красками спектра струи, отпущенные на волю из рук, как живые нити скольжения играют в потоках шафрана. Даже Фиглин имел в воде вид блекло-опаловой драгоценности с глазами из хризолита. Значит, чистота возможна? Значит, что-то незримое прекращает отвратное колебание чаш, и весы замирают в состоянии равновесия, – а только в равенстве частей хаос отступает перед гармонией творения. Фиглин устало рассматривает мягкий фурункул на собственной руке, любуется его розоватой нежностью, валёрами желтизны и белизны жемчуга с окрасом крови. Идеал чистоты прост – колыхание солнечной сетки на всплесках бассейна.

Пока они купаются в отроге ада, их одежды приводят в порядок в сандуновской чистке – бежит горячий утюг по сырой складке. Настороженно оглядев свои отражения в необъятном трюмо, учитель и ученик из школы самоубийц выходят под открытое небо. Кажется, наступил август, мерещится теплый московский вечер. Антон с Фокой ловят такси на Манежной площади – и вдруг оклик: «Аскилт!» Рядом тормозит машина, сизый БМВ, опускается забрызганное дождем черное стекло. Мелисса!

– Девочка, здравствуй. Выходит, ты есть? – Фиглин первым приходит в себя и шутовски плюхается на жирные колени, ловит губами смуглую ручку и пытается покрыть поцелуями. Но рука отдернута. И брезгливо.

Из машины выскакивают вечные братцы: Фиглин бесцеремонно отринут, Антона впихивают на заднее сиденье. БМВ мягко трогает с места. Фиглин успевает вскочить и заплевать заднее стекло: он в отчаянии – жертва жадно похищена. Так пусть хотя бы плевки скажут Христосику, что мир – это падаль, ребра гнилой свиньи – клетка для человека.

В момент втаскивания Аскилта в машину самым жестоким был старший – Герман: «Между нами не было близости! Никогда и нигде!»

– Я тебя искал! – обыкновенность собственной фразы, обращенной к Мелиссе, житейская интонация голоса, тон обиды ошеломили Антона: он забыл, что жив.

– Мы были в Вене, – глаза Мелиссы полны слез, – вернулись вчера. Я искала тебя весь день, негодный!

– Зачем?

Бегущий Эрон оставляет ямы следов на судьбах героев. Следы заливает водой спасения, засыпает песком отчаяния. Сырое сердце Антона катается в колючем песке.

– Я хотела, чтобы ты знал: я разлюбила тебя.

– Почему?

– Ты – теплый. А в самой середке даже жидкий и липкий.

– Останови машину!

Антона колотит невозможность любви: «Мелисса, где ты?» Братья были привычно бесстрастны. Старший рулил мимо вавилонской Лубянки в сторону Садового кольца: они подчинялись только Мелиссе.

– Нет. Я хочу видеть, как ты мучаешься.

Она так прекрасна, что на нее невозможно смотреть без отчаяния.

– Послушай, ты – отвратительна, – взорвался Антон, – выплюнь соломинку для коктейля! Сколько можно смаковать кровь! Рыскать за чужой болью с сосалкой наперевес? От тебя смердит, как от старухи! Пиявка!

– Меня еще никто так не оскорблял! – зааплодировала Мелисса в слезах. – Браво. – Но тут же взяла серьезный тон: – Ты хочешь сказать, что я не имею права смаковать жизнь, потому что бесплатно? А вот это видел?

Она загнула рукав мужской рубашки черного шелка и показала край белого бинта: запястье туго забинтовано.

– Я вскрывала вены, но неудачно…

– Вены в Вене? Ты знала, что тебя спасут, – рассмеялся Антон горьким смехом изгнанника. – Ты караулила шаги и сделала так, чтобы тебя нашли в последний момент. Это только интрига. Игра в прятки! Фу…

Тут он впервые попал в точку: Мелисса побледнела, братья мрачно переглянулись.

Пауза.

– Да, это был финт, – собралась она с силами для признания, – но я играла с собой, черт возьми. Я просто еще боюсь боли, но, клянусь, мерзкий теплый Аскилт, что я уже научилась ее почти не бояться. И кто знает, что будет в следующий раз. Ты возьмешь свои слова обратно!

– Не называй меня Аскилтом!

– А как? – лицо Мелиссы стало некрасивым.

– Я Дант!

– Такого не знаю, – Мелисса пожала плечами, – и с незнакомыми не разговариваю. Останови машину.

БМВ завернула во двор и остановилась у гаража.

Братья вытащили Антона к железной двери, но швырком наземь дело не кончилось. «Этот гад достал ее», – сказал старший. «Он научился игре», – добавил средний. «Она может покончить с собой назло. Теперь мы бессильны», – подвел черту младший. «Ну, падаль!» После чего Антон был избит. Впервые за три месяца вавилонского заплыва через Стикс. Избит жестоко – кулаками и пинками ног – щедро, кастетом – скупо. Уже после первых ударов он потерял сознание, а очнулся от чужих прикосновений – кто-то легонько похлопывал по щекам, дул в лоб, Антон разлепил левый глаз, правый был заляпан кровью из рассеченной брови; то была Мелисса, сияние глаз, полных прежних слез.

– Я дарю его тебе, ма!

Над упавшим нависло тяжелое щекастое лицо Мелиссанды с золотыми бровями, жадный крашеный рот был приоткрыт, и оттуда выглядывал узкий кривой клюв вальдшнепа

Мужские сильные руки грубо и зло подняли вчерашнего Аскилта, а теперь анонима на плечи. Аноним скрючился от боли и холода сырой земли, перепачкавшись грязью и кровью. Он пытался принять положение плода в утробе ночи; Мелисса трогает рукой ранку на брови жертвы и тут же отдергивает палец: ведь ей, ей было выкрикнуто – не высасывай боль, не ковыряй в ранах, пиявка… Мелисса в ярости откусывает кончик алого ногтя – она в оцепенении чувств, а вот Мелиссанда явно взволнована добычей, хотя и пытается скрыть возбуждение – напрасно! В лифте ее азарт выдает тяжелое дыхание вожделения, а глаза шофера-любовника с ношей на плечах охвачены красноречивым презрением: уж он-то знает, как это ненасытное сучье чрево пасует перед мальчиками. Выходя из лифта, завистник – невзначай? – ударяет анонима головой об угол, да так удачно, что разбитая бровь вновь начинает цедить сукровицу. Как только избитый аноним уложен на диван, псевдомать Мелиссанда с излишней торопливостью прощается с обозленным ревнивцем. Мелисса видит, что она неприлично облизывает губы. Но как красит ее возбуждение, каким болезненным кармином окрашены тяжелые щеки, как по-кошачьи наэлектризованы черные жесткие усики над верхней губой, как свербит ее палец желания в темноте стыда, проедая ходы срама в живой плоти. Грудь, видная в глубоком декольте вечернего платья из жатого бархата, покрылась испариной. Мелисса собирается уйти от омерзения: два грязных тела – это уж слишком! Но Мелиссанда властно удерживает ее. Взор охвачен сумасшедшими болотными огоньками. На кончиках пальцев проклюнулись осиные жальца. Горло морщит гусиная кожа похоти.

– Я должна показать тебе все.

– Ты? Мне?

– Я не хочу, чтобы тебя учил близости какой-нибудь мальчишка. Пошлый, невежественный и торопливый, как кролик.

– Тогда ты будешь не мать, а сука.

– Твоя невинность смешна, а игра в дочки-матери затянулась сверх меры.

– Ты думаешь, я не знаю, как трахаются собаки, самцы, пауки, лошади, мертвецы?

– Ты не знаешь, как это делаю я. Помоги!

Мелисса с отвращением подчиняется. И не без дрожи раздевает избитого. Аноним стонет. Но Мелиссанда не хочет, чтобы он пришел в себя: избитому наркоману вкладывается в рот желтый плод мандрагоры, колючий от сотен пупырышек, увенчанных пчелиными жалами, а ноздри обмазываются прекрасным тяжелым пальцем матери, который окунается в чашу с молочным соком белладонны. Этим же пальцем она трогает и собственные ноздри. И, закрыв панцирные глаза, переживает сладостное онемение членов, круглые ноздри распускаются на лице пещерами орхидей, в липких чащах которых драгоценно сверкают увязшие насекомые. Запомни: белладонна и мандрагора стократ увеличивают наслаждение жрицы.

– Какая пошлость твоя минжа, мама! Ты хочешь стать клитором?

– Уймись! Не забывай, что ты египтянка. Принеси воду!

Из ванной приносятся тазик с горячей мыльной водой и махровая рукавичка для бани. Уже почти содрогаясь от приступов оргазма, Мелиссанда всовывает твердые пальцы в рукавичку и шумно, с обильным плеском, принимается омывать мертвенное тело юноши от уличной грязи. Мелиссе поручается прочистить уши: особенно испачкано левое ухо, именно здесь голова касалась земли, заляпанной известью и гудроном. Мелисса сворачивает батистовый платок в короткий жгутик и погружает горячий кончик в ушную раковину рапана. Жгутик кончиком жальца дотягивается до желейных грез мозга и делает бренность совершенно невыносимой: в каждой подробности омовения проглядывают фаллические пассы творения мира из хаоса, геометрия божественного клюва, мануальная святость совокупления. Ритуал обнажения откровенно утрируется: запачканное белье – комком – брошено на овальный стол орехового дерева, содранная кожа занавешивает напольную лампу из саксонского фаянса, мыльная черная вода лужей нечистоты плывет по дивану и ручьями стекает на восточный ковер. Подчиняясь трагическим жестам сивиллы, Мелисса сильно стискивает челюсти анонима, вложенный внутрь плод мандрагоры жальцами шкурки вонзается в нёбо, язык и щеки полумертвого юноши: теперь граница между магическим и реальным миром окончательно стерта. Можно перенести жертву в мертвецкую: великая жрица мощно подхватывает тело и волочит в передний зал приношений, там зияет золотым паром дверь в гробницу. Юная жрица с трепетом входит в запретный зал посвящения, высоко держа над головой обсидиановый таз со сцеженной кровью. Обнаженная жертва укладывается на геометрически правильный прямоугольный камень из полудрагоценного оникса. На тело накидывается крупноячеистая сетка, расшитая эмблемами вечности «хех», на лоб юноши укладывается алебастровый скарабей с иероглифом «анх», что значит последняя жизнь. На живот его Великий Жрец ставит фигурку с головой ибиса, сделанную из заговоренной бронзы, с золотой насечкой знаков «птах», что означает бесполость. Если обыденная жизнь низводит человека до скотского состояния вещи и банализирует его бытие до тривиальностей пола, то ритуал – единственное, что противопоставлено падению в плоть, он божество-проводник, ведущий человека из теснин цели в царство бесцельного провидения.

От уз целомудрия, с отчаянием тургеневской девушки, от века, где существовало табу даже на голые коленки, из тени купален, где купались, конечно, в одежде, Мелисса с глазами, полными чистых ангельских слез поражения, видит, как мать касается пальцами уда самца. Мелисса пытается отвернуться, но возбужденный голос зло караулит каждый ее жест: «Смотреть! Не отвертывать взора с подлостью вертишейки!» Мелиссанда излучает неудержимую чувственность. Рот становится все более щедрым, волосы все сильней отливают вороненой чернотой, осиные жала прокалывают ткань. В руке ее уд удлиняется до величины бича, оживает в игре страсти; на фоне общей безжизненности тела он один свободен от чар бренности. Рука безжалостно обнажает бодец от чехла, смывая пленки и слизь. Член стиснут с такой силой, что рукоять хлыста синеет на глазах. Мелисса бесстрастно смотрит, как Мелиссанда покрывает гадкий отросток сначала беглыми поцелуйчиками, которые срываются вскоре на серию куцых укусов. Коленом Мелиссанда опускается в таз. Край жирной влаги поднимается от колена все выше. Выходной жатый бархат намокает, как половая тряпка. Укусы становятся все острее и чаще. Нежное нападение окрысилось бешенством. И вот откровенный глубочайший укус алебастровых зубов до той глубины, где пульсирует нить жизни. Мелисса не может уже не смотреть, она чувствует, что охвачена родом странного очарования. Она, наконец, сама возбуждена до дурноты. Это в ее зубах проступает бесстрастная грация лезвий, которые хочется сомкнуть до конца в сокрушающем укусе и проглотить юркое скользкое белое тельце перста, коим касается сущее тьмы человеческой. Пусть моя черная минжа никогда не насладится твоим белым удом! Мелисса откидывается на спинку дивана, от дурноты теряет сознание, ведь ее суть – оскопительница, а оргазм – отрезание числа. Некоторое время Мелиссанда не замечает, что взгляд дочери слеп, хотя глаза широко открыты. Тем временем оцепеневшее тело заворачивается в ритуальную простыню; Мелиссанда начинает раздеваться. Запомни: важно одно – втянуть жало как можно глубже, стать осой, цветком, языком в клюве птицы, блядищей, но только не пестовать человеческое. Суть египетского начала – плоскость сечения! Мелисса молчит. Черные чулки из шелка на длинных подвязках. И жреческий пояс, черный как ночь. Черный – это цвет утробы. Знак втыкания числа для партнера. Место обливания логоса.

Великий жрец Мелиссанда берет в руки изваянный из слоновой кости острый железный крючок для извлечения мозга и обращается с речью к демону, поселившемуся в теле умершего: «Воистину пришла твоя смерть. Празднуй! Я обращаюсь к тебе, число, с высоты пирамиды голосом приговора: твоя печать отменяется, твое фаллическое тиснение стерто, ты больше не оставляешь следов и не изливаешь свой яд, и не плодишь человеков». Жрец делает первый надрез крючком на животе. Лежащий вздрагивает последним трепыханием плоти, он умоляет о глубине смерти, но насилие нуждается только в жизни: восставший фаллос жадными очами обводит пространство суда. Жрец опускает крючок вниз, касаясь плит преисподней. Демону предлагается отвратительная еда, чтобы ускорить бегство: живая египетская саранча в месиве кала. Бронзовое блюдо с гадким снадобьем держит юная жрица у самого рта жертвы. И демон, отпрянув от предложенной пищи, бежит из паха и чресл в мозг человека. Сверканье крючка в руках великого жреца превращается в серию взмахов, в блистающую грозу молний над ночным маревом плоти. С помощью крючка прежде всего извлекают из головы через ноздри мозг; потом острым эфиопским камнем делают в паху разрез и тотчас вынимают все внутренности. «Держи!» В руки Мелиссы отдается сердце жертвы, затем желудок, печень, мочевой пузырь, легкие… Вычистивши полость живота и выполоскавши ее пальмовым вином, снова вычищают ее перетертыми благовониями; живот наполняется чистою растертою смирной, касоей и прочими благовониями. Но мумия еще не готова плыть за лодкой Ра через просторы подземного царства. Труп кладут в самородную щелочную соль на семьдесят дней… Мелисса приходит в себя, слепые глаза видят обнаженную Мелиссанду: голая грудастая самка в чулках и туфлях на высоком каблуке отвратна в своей беззастенчивой похоти. Черный курчавый язык, дымясь, ползет из адовой трещины – волосок к волоску, дотягиваясь дремучим кончиком до ложбинки между грудей. Он тянется дальше и выше, пока не заливает гарью срама перламутровый рот жрицы… Брр… «Запомни: не надо лицемерить, Мелисса. Суть постели – кастрация. Лишить партнера по смерти твердости. Укоротить его пенис до ровности плоского. Обрезать до чресл. Оскопить до основания. И ни капли чувств! Его надо высосать до дна. Втянуть нижним ртом – взасос – нежный липкий желейный мозг из мозговой кости. Изнасиловать до состояния смерти и выбросить, как использованный презерватив. А еще лучше убить. И побольше непристойностей. Мелисса! Матерись самой последней площадной бранью, чтобы оскорбить великое звучание сущего, что заливает мироздание словом. А ну, скажи: хер!»

– Хризолит! – не без бешенства крикнула дочь. «Маленькая ханжа, заткни уши, я пукаю во время оргазма». Мелиссанда перестала натирать собственное тело розовым маслом. Теперь оно отполировано до идеального блеска. Последней пригоршней из алебастровой вазы жрица похоти оцепенело умащивала лепестки адовой розы, волосатые ноздри Белиала. Она с ногами взбирается на диван. «Цок! Цок!» – щелкает она языком в птичьем клюве. Мертвое тело молчит, но уд, уд слышит призыв. Покачивая слоновьими бедрами, злая полуптица-полуоса расправила над жертвой широкие крылья из ячеистого стекляруса и раскрутила спиральный хоботок похотливой бабочки, массируя волоском наслаждения сначала розоватые кружочки, – они разом покрылись гусиной оспой, а затем и сосцы. От возбуждения они вылезли из кожи молочно-багровыми мизинцами. Хлопая крыльями и с клекотом открывая клюв, самка сдернула с самца покрывало – жертва была все в том же состоянии умащенной мумии. Выскобленное тело пеленается в льняные бинты, пропитанные кедровым маслом. Между бинтами закладываются магические фигурки из золота нубийской пустыни, слоновой кости, обсидиана и дерева «крн»: шакалы, кошки, быки Аписа, соколы, ибисы. Мумия стучит, как стучит кусок сухого дерева… Жрец: «Кажется, человек насквозь убит. Кажется, что он мертв безусловно и абсолютно. Кажется, что он уже никогда не воскреснет. Кажется, что числу положен предел и счет сведен до нуля, а песок числительных разглажен до состояния гладкой пустыни в Абидосе, близ Тиса – но напрасно! – человеческое осталось неуязвленным, потому что оно не имеет никакого отношения к живому, а значит, и к человеку, потому что основание его положено в ничто. И мумия есть его воплощение. Смотри!»

Стоило только осатаневшей Мелиссанде скомкать рукой причинное место поверженной жертвы, как уд тошнотворно восстал. Особенно гадостным было беззвучное обнажение кожаного яйца на вершине стебля. «Он красив, Мелисса, – возразила мать на гримасу отвращения дочери. – Подойди ближе. Ближе!» В руке самки-жрицы что-то сверкало. Мелисса подчинилась. Над горячим телом Мелиссанды парил пряно-орнаментальный запах прокаленного цветочного масла, дубового корня, мускуса и фиалки с примесью амбры. «Смотри внимательней, это египетское кольцо. Оно вырезано из слоновой кости в виде двух кобр. Их хвосты переплелись. А мордочки удерживают крупную жемчужину. Потрогай пальцем… чувствуешь? Тело змей покрыто чешуйками. Я умираю от сласти, когда они впиваются в нижние губки. Ой! Слышишь? – Мелиссанда издала непотребный звук. – А жемчужина – пища для червячка похоти, она вдавливает мою сумасшедшую блаженную пипочку в мясо, ласкает полированной щечкой червячок наслаждения, хвост которого – волосом – уходит прямо в мой мозг между глазных яблок». Закатив от возбуждения глаза под роговой панцирь насурьмленных век, самка раскрутила хоботок для собирания нектара и, общекотав нёбо, соски, уши, подмышки, пупок, ввела его прямиком в промежность. С усилием протыкая тело хитиновым жалом, она застонала от наслаждения, пока не ужалила в мозг, в зеницу сладострастия. Тихий вскрик. Грубая пальба ануса. От тяжести оргазма Мелиссанда опускается на пятки. Мелисса хочет бросить проклятое кольцо. Она почти смеется в лицо золотобровой сучке, распухшей от течки, тем более что уд анонима вялой кишкой лег на бедро. Но тут жрец открывает глаза: прошло долгих семьдесят дней, покойника достают из самородной солевой ванны, обмывают, оборачивают в тонкий холст, смазанный гумми. Теперь он готов плыть за кормой золотой барки, на которой великий Ра переплывает царство подземных вод. Бог сам правит эбеновым веслом, что оставляет на черной воде узоры жидкого золота. Там видны головы спящих. Если бог обернется, на лицах запеленутых мумий разом вскипят тысячи жадных глаз. Но Ра никогда не оглядывается. Его глаза полуприкрыты, зато жадно открыты узкие птичьи ноздри – да буду я вдыхать сладость загробного ветра, напоенного благовонием моего Божества! «Надень кольцо на основание числа! Нет! Сделай ему больно, откуси!» Близость – это время смерти, а не жизни. Оргазм – имитация умирания. Только в мумии схватывается ничто! Очнувшись от смерти, оно с изумлением оглядывает жизнь. Когда петля душит висельников, они всегда плюют спермой на доски эшафота: ergo – ничто оживает только в касании близости. И соитие – дом для Ничто. Только решившись умереть, ты получишь право жить дальше; и живое есть ступени оргазма, вариации эроса. «Ну! – голос Мелиссанды достигает жреческой высоты. – Смелее!» Лишь желание сделать больно заставило Мелиссу проделать отвратительную операцию – оставляя желанные ссадины, она протащила кольцо по уду к основанию гада. Жемчужиной вверх! Мелиссанда повернула кольцо и принялась окликать мумию к ответу, вибрируя плотью, пьянея на глазах, качаться и приседать над окольцованным зверьком набухшей гроздью греха – и зверек ожил, встал на задние лапы и вытянул вверх узкую морду, он был слеп от рождения и, чуя соблазнительный запах тела, пытался судорожно прозреть… «О, смотри, смотри, оно касается меня. Облизывает жадным горячим языком. Кольцо не отпустит венозную кровь утечь в тело, он будет полон и спел. У меня целый час наслаждения. Я заласкаю его до смерти. Я выпью весь его костный мозг. Тряхни меня, мальчик, так, чтобы уд вылез из горла. Мелисса, я уже обливаю его. Моя трубка сокращается. Его живот блестит от моей слюны. – Откуда вещи берут свое происхождение, туда же должны они сойти по необходимости: они придают друг другу чин и тем самым также угоду одно другому в преодолении бесчинства. – Лезь туда, мальчик-с-пальчик. Оп, бля! О, пля!» Мелисса с глазами, полными слез целомудрия, смотрит, как исполинская самка призыва, заломив крылья за спиной и закинув вверх клекочущее горло, опускается всей безнадежностью чрева на восставший уд мумии, который в свою очередь выпрастывает из жил витой двухвостый змеиный шип и жалит ядом ответа в зеницу похоти. Мелиссанда страшно вскрикивает, перья на ее загривке встают дыбом, а клюв погружается в рот жертвы. О, оссам! Какой смертный может помыслить всю пропасть такого смущения? Можно попытаться закрыть глаза перед этой бездной. Можно воздвигать одну иллюзию за другой. Пропасть не уступает. Белладонна опускает сердце самки в промежность, алым пульсирующим краем заката оно выступает из пропасти срама, и уд входит прямо в его мягкий, пронизанный кровью взгляд. Есть ли вообще спасение? Да, оно есть, оно есть прежде всего и только тогда, когда есть опасность. Опасность есть, если само бытие приходит в крайность и переворачивает забвение, происходящее из него самого. Так говорил Хайдеггер. Антон стонет в глубине спеленутого вещества, анониму снится, что тело его потеряло руки и ноги, зато приобрело змеиную гибкость живчика и головой вперед устремилось в огромное дремучее око, полное гнева и любви. Это око, как шарообразное море, мертвая зыбь которого блистает совершенством воплощения идеалов и грезит там, где на сверкающей глади мерещатся отражения облаков. Ответ на все вопросы один: быть – значит стоять перед идеалом и настаивать на его идеальности, стоять намертво, неподвижно и питаться лишь своим отражением… и все же, все же: когда бытие в существе своем употребляет существо человека?

О, ссамм!

Антон очнулся в поезде, жуткое воспоминание еще потухало в памяти зарницами чернеющего угля, и он успел рассмотреть его адские контуры. Тело нестерпимо чесалось, казалось, что на спине, в паху и под мышками зло суетятся и колются лапками и рыльцами крохотные невидимые существа. Он болен чем-то, опасно.

– Эй, баши, чай будешь?

Антон болезненно свешивает вниз голову: ах, вот как – он на верхней полке в купе плацкартного вагона… а внизу… внизу коричневые лица черноголовых, скуластых восточных людей с раскосыми глазами, с узкими куцыми бородками. Все в тюбетейках, в ватных халатах и сапогах с остроносыми калошами.

– Где я?

Все купе завалено чемоданами, тюками, баулами. На одном из них, поджав босые ноги, спит мальчик в тюбетейке. На столе лепешки, яблоки, мясо, овечий сыр, урюк, чай. Но пахнет почему-то близким запахом стойла.

Вопрос повторяется.

Ответ на ломаном русском:

– Джебэл ехал. Скоро Небит-Дак. Кок-чай будя?

Один из раскосых держит в горсти мелкий рыжий табак, другие осторожно цепляют курево пустыми папиросными гильзами, один черпок, второй… Антон никак не может осмыслить то, что видит. Чужая рука протягивает вверх алюминиевую кружку с горячим чаем. С ним явно обращаются как с больным. Осторожно взяв горячее донышко, Антон замечает, что кисть руки его сплошь усажена алыми гадкими точками. Он задирает рукав незнакомой рубашки – сыпь поднимается выше. В полной панике он отпивает несколько глотков. Это густейший зеленый чай из немытой кружки, на краях которой губы чувствуют слой – бараньего? – жира. Антон пытается разглядеть сквозь окно хоть какие-то ориентиры пространства, но стекло так грязно, что угадывается лишь одно – там день, и он полон солнца. Снизу идет густой чад самосада. Хочется курить, но как опустить вниз липкую гниющую руку? Оказывается, чувство заразности, заразности от себя – одно из самых оглушающих чувств человека. Внезапный живой шорох и вздох привлекают внимание Антона к полке напротив; глаза, привыкнув к полутьме, различают очертания живого барашка со связанными ножками, его влажный глаз смотрит на человека. Господи, ягненок Агнус Деи! Оказывается, в мире еще есть такие простые ясные и прочные вещи, как деревянная вагонная полка, как агнец Божий, есть поблескиванье черного овечьего носа, курчавость шерстки, есть вес, копыта, масса, объем, чистота дыхания, доверчивость глаз, есть слово «животное», есть неумение говорить, а только умение глядеть, умение блеять, есть физическая плотность тепла, из которой – чудом – растут кожаные ушки, черные на кончиках. Ягненок бел, а Антон смердит. С глотком чая на него находят приступы памяти… вагоны поезда на железнодорожном пароме через Каспий, внезапная тишина вагонных колес, колыхание волны, линия горизонта, проведенная скользким свинцовым карандашом, а над горизонталью, тем же мокрым свинцовым блеском, порывисто очерчены контуры низкой облачности. Сквозь сизое блистание свинца процежены потоки далекого света. Все бесцветно. Бездонно. Безобразно. Где потерялась Москва? Какой сегодня год? Месяц? День? Чай выпит, – ответа нет.

– Шарламды бурун кузалпы.

– Базы баз морандук.

Рука с кружкой благодарно уходит вниз. Она еще не забыла жестикуляцию признательности. Не без труда Антону удается открыть тугое окно и опустить на несколько сантиметров разбухшую фрамугу: поезд, не торопясь, ползет через пустыню! С высоты насыпи и верхней полки взор человека легко достигает горизонта: барханы, тронутые воздушной рябью терки песка; безоблачное тусклое небо, солончаковые плеши, кустики терескена, мироздание до края захвачено светом. И свет разом становится проблемой. Свет и тело. Фиат люкс! Стараясь не привлекать внимание соседей, Антон расстегивает сырую рубашку и видит, что пестрая сыпь покрыла всю грудь. Пальцы с отвращением, чуть прилипая, трогают кожу и, опускаясь все ниже и ниже, вдруг погружаются в желе. Ниже пупка, в паху раскрылась рана не меньше размером, чем ладонь. Она не причиняет никакой боли, ничего – кроме отвращения. Антон подносит пальцы к лицу, в светлой слизи виднеются слюнки крови, а запах ее обманчиво нежен, так пахнет весенний ландыш. Где ты, Мелисса? В панике Антон сползает с полки и под дружные возгласы чужого языка выходит в коридор, через ящики с курами, узлы, спины в халатах, ковровые рулоны пробирается в тамбур, где наконец остается один на один с собой и раной в паху. Поезд идет так медленно и одышливо, что Антон открывает вагонную дверь и садится на железные ступеньки. Его ноги дрожат. По спине бегут капли пота. Отогнув брючину, он снова замечает бледную сыпь и даже круглые коросточки – стоит только тронуть пальцем шоколадную корочку, как она начинает сочиться отчаянием. И ни капли боли! Пытаясь отвлечься, невольник рока поднимает глаза к небесам. Он снова захвачен проблематикой света. Дэ профундис! Из глубины взываю к тебе. Господи! Он хочет очиститься хотя бы мысленно. Высокий свет над пустыней. Солнце закутано в прозрачные пелены, и там, где глаза находят извержение лучей, вместо диска в небе миражирует целое место света. И там, на сияющей просторной плоскости свода, только с трудом можно обнаружить вибрирующий гонг откровения. Свет. Люкс веритатис! Свет истины. Он рождается кольцами. Его потоки спускаются вниз мистическими уступами дара. Он – загадка. Живописный, страстный, чеканный, жидко-блещущий перлами, мечтательный, гневный, полный жизни моцартианский свет! Люкс ин тенебрис. Свет во тьме. А то вдруг, мертвый, отвесный, узкий, опасный свет Страшного суда. Он и свет, и тьма. Он ласкает, изнашивает, убивает, изматывает, слепит, ласкает, целует. Свет. Теплый, резкий, холодный, рычащий, льющийся, бурный, кровеносный, блистающий розгами молний свет. Люкс либэрум! Свет свободы. Поезд давно стоит, и Антон, отбежав от вагона, улегся в сухой теплой ложбине бархана, раскинув в стороны окровавленные руки. Кончено! В конце концов он сливается с должной формой искуса с координатами истинного местоположения перед лицом света и лицом пустыни; у живого крестообразного вещества поставлено время анахорета Антония-пустынника: у изголовья – маленький колоколец, у ног – призрак свиньи. Беати паупэрэс сана! Блаженны нищие телом. Свет заливает человека приступом человечности. Свет. Зеркальный, рождающий тени, беззащитный, молитвенный свет благодати. Что, собственно, светит? Конечно, не солнце. Оно само отражение света. Свет истекает из сущего. Свет есть место, куда впущено бытие. Здесь оно пребывает и обретает форму. Оно, скорее, не светит, а продлевает. Свет – оно. Свет – время, очертившее линией горизонта бытие. Это черчение горизонтальной линии, единственной линии мира, это выделение из несвета, отделение, пребывание перед сущим и есть свет. Словом, свет есть помаргивание сущего, отпадение оболочек от вибрирующего зрачка истины – это ясный и внятный, просторный и бесконечный вид на отбегающую от истины мысль. Свет света… Поезд давно ушел, Антон – умирая? воскресая? ожидая? – остается один на один с потоками пустынного, обнаженного, яркого света.