Текст книги "Эрон"

Табу!

Табу, зияние смысла, убегание от вглядывания, отказ от говорения словами, которое низводит вид на сущность к поставу определений – вот тот единственно верно взятый тон мыслеотношения к бытию. К бытию, подлинность которого лучше всего осветить лишь намеком, вскользь, иначе подлинное сразу отбегает от называния в даль отсутствия… Табу, табу, табу… вот ключ к поведению перед сущим: стоит только человеку отбежать от бесконечного оглашения вещей, как в силовом поле бесконечных окликов Логоса возникает лакуна, цезура, пауза – блаженная лагуна, на гладь которой разом набегает прилив ничто; касаясь края бытия и не получая окликов и огласки обозначений, не пройдя через суд и приговор, прилив ничто впадает в состояние миража, в знойные грезы творения. Только здесь, на самой кромке молчания, молчащий в тени табу человек, отказавшийся от касания слов, может увидеть мечты вещей… м-да, молчание – вот чего так не хватает слову… что ж, нельзя не заметить, что в идее табу заключен колоссальный вызов нашей рациональной похоти знать все за бытие и вместо бытия.

Но спрашивается, как превратить роман из сплошной обороны слов в его же идеал – в молчание?

Тем временем на землю слетела быстрая африканская ночь, и пассажиры радостными криками спасения приветствовали огни костров большой камерунской древни Башобе. Это была последняя обитаемая точка, далее которой – на сотни миль к северу – идет необитаемый дикий массив лесов, вплотную примыкающий к первобытным горам, где обитают гориллы. Белому охотнику был тут же представлен местный вождь – низенький пузан в красно-желтой мантии, в берете ооновских войск. Пузан был лишен всякой внушительности, наоборот – являл вид застенчивости и смущения. На дурном французском он обещал маса дать носильщиков, если в них будет нужда. Затем Хоскея познакомил Филиппа с тамошним проводником Акебе, который оказался тоже низкорослым пузанчиком, правда, с лицом исключительной выразительности, где буквально царили тяжелые скульптурные веки микеланджеловского Давида. Он тоже был как-то смущен, мало походил на опытного охотника, отводил глаза, чертил черным пальцем босой ноги красную пыль в красной тени ночного костра. Акебе объяснил, что до охотничьего домика на горе Нга-Али всего половина дневного перехода, что охота там легка и успешна. Ночь Филипп провел под охраной Хоскея в военной палатке на европейской солдатской кровати с настоящей панцирной сеткой, на голом матрасе и без подушки.

Ночь утробно квакала и колобродила за тонким брезентом… где-то однажды он уже переживал подобное… ах да – десять лет назад, на охоте в Ленкорани, в телесах забытой Верочки Волковой. Тогда он по-юношески страдал от собственной похоти, считая, что всему виной пол, иго Эроса. Признаться, это было наивным страданием: человек захвачен не полом, а собственной свободой, тем самым Эрос становится Хроносом, потому как свобода есть способ продлевания бытия в лоне времени. Пол – только следствие этого схватывания. Пол – попытка избавиться от ига свободы, род смерти заживо… Он не заметил, как заснул, а проснулся раньше обычного, с предчувствием неприятностей, и они последовали тут же, словно караулили под дверью. Сначала в транзисторе он поймал диктора Би-би-си, от которого с изумлением узнал о «циничной охоте красных принцев», оказывается, его обормоты-дружки были задержаны полицией национального парка Кафуэ в Замбии – как они там оказались? – за убийство черного носорога. И надо же, сумели по-идиотски попасть в объектив репортера «Санди таймс». И держали себя по-хамски, с вызовом, глупо. Им предстояло заплатить огромный штраф… Можно представить, какой скандал последует в Москве, что будет чувствовать отец, хотя Филиппа среди идиотов не оказалось. Голос из Лондона злорадствовал по поводу нравов советской партийной элиты.

Завтрак показался отвратительным, как и запахи утренней деревни: вонь пальмового масла, духота жареных пизанги и маниоки, бррр… Затем в палатке без спроса появился зловещего вида субъект титанического роста. Его красноглазое животное лицо вызывало гадливое отвращение, как и странные пятна и шишки, которыми была сплошь обезображена черная кожа. Пегий титан и Хоскея сразу о чем-то бурно заспорили.

– В чем дело, Хоскея? Чего ему надо?

Вдруг пятнистый верзила перешел с банту на ломаный французский. Оказалось, он предлагал себя в проводники к горе вместо вчерашнего Акебе с микеланджеловскими веками и просил за услуги тысячу долларов. Наглость глупца была так восхитительна, что Филипп расхохотался. Он расхохотался скорее для себя, это не было смехом в лицо, но туземец понял так, что ему нанесено оскорбление ошеломляющей силы. У банту отношение к смеху весьма драматично. Лицо его на миг покрылось смертельно-серой бледностью. Он готов был бы тут же расправиться с оскорбителем, но сумел взять себя в руки. На дикой смеси французских и английских слов наглец внятно произнес сразу шесть угроз: во-первых, маса, теперь все злые духи Ю-Ю стали твоими врагами, во-вторых, ты никогда не найдешь дороги на Нга-Али, в-третьих, тебе ни в чем не будет удачи, в-четвертых, звери ранят твоих слуг, сначала – Акебе, затем – Хоскея. В-пятых, пойдет очень сильный дождь, и, наконец, «если маса встретит настоящего зверя, он убьет совсем не его, а застрелит самого себя и превратится в зомби».

– Va-t-en-sot! Пошел вон, глупец! – Филипп вскочил с кровати с такой яростью – ружье было рядом, что туземец ретировался.

Хоскея мрачно причмокивал, угрозы предсказателя его явно напугали. Только полив кровью из горла зарезанной курицы землю в палатке, где остались следы от верзилы, он решился тронуться в путь.

Утро было чудесным, треволнения рассеялись вместе с натиском солнца, лес вступил в свои права, он по-прежнему был безбрежен и легок для поступи. Пятнистое цветение Эдема наэлектризовано беспрерывным порханием нектарниц, моргание металлического ока так интенсивно, что кажется уже не столько порханием пичужек, сколько низким басовым звуком. И потому движение людей тоже пятнисто: от тени к свету, от изумрудного калейдоскопа в голубую игру проблесков неба.

Дорога через лес неизменно шла в гору, но самой горы не было видно, так густа и высока была ограда стволов. Шли впятером: белый охотник с двумя проводниками и два носильщика.

Наконец, не выдерживая высоты, лес стал разрываться, пока не уступил места плоскогорью – дальним отрогам Нга-Али. Нижние склоны горы были пологи, но выше пошла настоящая крутизна, смесь скал, зарослей, потоков воды, внезапных карнизов из камня, где ручьи собирались в мелкие широкие озерца. Пот градом заливал черные лица: Хоскея и Акебе тоже несли на себе тяжелую поклажу. Филипп держал в руках лишь карабин в чехле, да и то шел с трудом. Птицы остались внизу, здесь был мир обезьян моногвенонов: при виде людей они пугливо взлетали на ветки деревьев. Только через три часа утомительного марша внезапно и тихо под ногами всплыла плоская просторная терраса, кольцом окружавшая близкую вершину горы – голый массивный скалистый слиток, сверкавший в лучах солнца водяной слюдой бесчисленных водопадов. Очертания скального гребня Нга-Али удивительно напоминали – в профиль – череп двурогого носорога с двумя острыми скалами на обрыве каменной морды.

Проклятья пятнистого мерзавца промазали – они поднялись на заветную гору… Пожалуй, здесь романисту стоит признаться, что камерунская гора Нга-Али не плод художественного вымысла, а самая полноценная реальность, осторожно впущенная со всеми подробностями флоры и фауны в текст из описаний натуралиста и зверолова Дж. Даррела. Но гора романа отличается от образца, как отличается сновидение от жизни, тем более сновидение Эрона…

Итак, проклятия пегого глупца не сбывались: они поднялись. Наконец-то можно было насладиться видом с высоты и оглянуться назад, бросить взгляд вдаль… Душа европейца помешана на геометрии, она стеснена, если глаз не убегает в спасение, к линии горизонта… С края колоссальной террасы, увенчанной обломком острой скалы, открывался вид на безбрежную панораму: неровное клочковато-холмистое море – крыша леса, который сплошным тропическим прибоем – волна за волной – перетекал через всю видимую Африку и лишь далеко-далеко на востоке разбивался вдребезги, отступая перед сушью бескрайних саванн. Единственной приметой человека можно было считать слабую меловую жилку, которая чертила зелень пересыхающей цепью и в которой глаза Акебе и Хоскея узнают грунтовую дорогу к Машобе. Если север, восток и юг обзора были обведены единым поднебесным круговоротом ровного горизонта, то на западе, прямо напротив террасы, из зеленой пены на расстоянии около ста миль – как награда! – вырастал дивный, божественный контур горы Камерун, похожей на синевато-пыльный сгусток полуденной грозы, но грозы неподвижной, охваченной слабым блистанием грозовых откосов. И прямо над горой беспощадно стояло в сверкании симметрии непроницаемое солнце, суть которого не освещать просвет бытия между безднами, а продлевать в дельность расположение сущего к бытию.

Здесь злые духи Ю-Ю дали знать о себе самым внезапным образом.

В тот самый момент, когда Акебе поднял на плечо поклажу и шагнул босой ногой на каменистую плешь, из травы через беловатое пятно камня, стремительно извиваясь, пронеслась зеленая мамба. Вид этой, пожалуй, самой страшной африканской змеи настолько напугал туземца, что, отчаянно вскрикнув, он сделал несколько исполинских прыжков в сторону.

– Уг! – выразительно вскрикнул Хоскея, делая знак белому человеку: стоять на месте!

Зеленый ручей бесстрастно скользнул по земле и скрылся в кустах: в движениях гада поражали броская демонстративность поведения, циничный ум и брезгливость змеиного яда к воде и слюне дрожащих тварей.

Казалось, можно перевести дух, но Акебе снова не повезло. Возвращаясь к спутникам, он неосторожно оттолкнул ветку молодого деревца, на которой висело гнездо лесных ос. Потревоженные злюки вылетели злобным роем стрекал из пепельного яблока зла и набросились на беднягу. Это нападение окончательно напугало носильщиков – весть о проклятии, конечно, разнеслась по деревне – и, побросав груз, они постыдно кинулись бежать вниз с такой быстротой, что вскоре исчезли в высокой траве. Хоскея буквально онемел от неожиданности. Тем временем Акебе досталось не меньше полсотни жал, прежде чем ему удалось убежать от яростной атаки. Хоскея выразил свое сочувствие щелканьем пальцев и горькими криками. Лицо и шея несчастного распухли до безобразия, а через несколько минут отеки настолько затопили глаза, что Акебе не мог больше открыть веки и ослеп.

Одно из проклятий глупца сбылось – «звери ранят твоих слуг, сначала – Акебе».

Затем Хоскея?

Но ведь осы – не звери, не так ли? Проводник держался стоически, он не издал ни одного стона. Положив левую руку на плечо Хоскея, он слепо шел за ним, придерживая правой поклажу на плече, лицо его колыхалось от каждого шага, как розовое желе. Все трое шли на шум главного водопада, где на террасе стоял охотничий домик; род бунгало с металлической крышей, он был уже виден за обломками скал и шапками кустов гибискуса. Среди девственных красот Нга-Али его вид коробил взор вульгарностью кошелька, сутью любой вещи, должной гордиться собою. Зато водопад повторял снова и снова, что любое движение воды идеально. И что идеальность воды заключена в непринужденности выступания ее сути. Исток водопада был непонятен, каменный гребень носорожьей головы Нга-Али казался голым черепом камня, и все же с отвесной височной стены с безупречной выразительностью стекал водяной хрусталь. Не меньше пятидесяти футов: поверхность воды отливала совершенным зиянием зеркала, прежде чем бархатные от мха валуны не превращали блеск падения в пороховую пыль брызг. Идеальность схождения гармонии в хаос подчеркивал и оттенял расплыв радуги, которая дрожала над гребнем потока, как крыло ангела. И зрак его мокрым взглядом плача видел шаги черного слепца.

Первая охота следующего дня, как и вторая, закончились трагически. Акебе наотрез отказался остаться один в бунгало, он уже мог разлепить глаза до крохотных слезных дырочек и вышел вместе с Хоскея на охоту чужеземца. Нга-Али бесстрастно предлагала самые пестрые цели: стадо шимпанзе в банановой рощице, парочку кабанов в сочном болотце, но выбор первого дня пал на маленькое стадо антилоп-дукеров, грациозных созданий невероятной расцветки под мокрый мрамор голубого тона. На просторной поляне, переходящей в узкий луговой клин, вдоль мелового гребня паслись одновременно две голубые, две темно-синие, а рядом две звонко-рыжие и две червонные антилопы с крохотными рожками. И все живое самым беззастенчивым образом занималось единственным – собственным самосохранением, вот что возмущало Филиппа. Он стал осторожно скрадывать добычу, выходя на точку огня. Но не тут-то было… Хоскея первым заметил, что у белого охотника есть грозный соперник. Проводник сделал выразительный жест – по спине Филиппа пробежал холодок… на расстоянии не более пятидесяти шагов совершенно открыто среди низкой травы стояла красивая пятнистая кошка, которая задумчиво смотрела на людей. Филипп подумал – леопард! Но это был сервал – зверь меньших размеров и все же не менее опасный, если примет вызов. Тсс… вкрадчивая коричневая кошка, украшенная рябью леопардовых пятен, с неистовым взглядом янтарных глаз, и глаза ее больше похожи на дырки в огонь души – видно, как там колеблется опасное пламя смерти. Сервал – ночной зверь и потому был нервозен на распахе солнцепека. Зверь уважал высоту, на которой находились глаза противника, и медлил нападать на человека. Филипп стал осторожно поднимать ствол карабина, боясь вспугнуть жертву. Кошка продолжала оставаться на месте, не отводя глаз от охотника, и только нервное подрагиванье хвоста выдавало ее готовность к прыжку. Карабин приблизился прорезью прицела к лицу, казалось, его страстный блеск завораживал хищника. Только легкая волна мышц вдоль спины выдавала волнение зверя. Филипп уже воображал алую дырку среди солнечного крапа на шкуре. Но случилось непредвиденное: Акебе, скрадывающий дукеров с противоположной стороны, вышел из-за близких кустов – на линии прицела! – и хотя шаг его был исключительно легок, сервал вздрогнул, бешено оглянулся на опасность через плечо. А вот полуслепой Акебе не увидел пеструю смерть, но успел поймать ноздрями ее острый кислый запах. Выстрел опоздал. Сервал сверху вниз прыгнул на грудь африканца и, утвердив когти левой и правой лапы в мясе плеч, легко и страшно подтянул нижние лапы вверх, почти к горлу человека, и рывком когтей разорвал живот несчастного слепца. Акебе упал на спину. Второй выстрел – мимо! Оттолкнувшись от кровавого мяса, сервал пружинным прыжком скрылся в кустах. Стая птиц-носорогов огласила террасу Нга-Али печальными криками – воплями смеха. Шимпанзе ответили на выстрелы негодующими криками из леса. Только кабаны остались дремать в сонном болотце. Дукеры брызнули вниз по склону.

По рации Хоскея вызвал подмогу, и к вечеру испуганные носильщики унесли Акебе в деревню. Бедняга был еще жив. Носильщики, окружив Хоскея, убеждали его бежать вместе с ними: злые духи Ю-Ю разгневаны не на шутку. Но Хоскея состоял в штате компании и подчинялся охотнику… словом, он остался. С ним прощались не без ужаса в глазах.

Итак, угрозы начали сбываться – зверь ранил Акебе, и ранил первым, как и было предсказано. И все-таки на следующий день охота была продолжена. Сначала все шло замечательно: жаркое утро в порывах горной прохлады, легко убитый кабан с золотым рылом, купание в пенном озере под водопадом, охлажденное в ручье немецкое пиво из банки; как вдруг Хоскея сделал выразительный жест, и по спине Филиппа пробежал холодок… на расстоянии не более тридцати футов совершенно открыто в низкой траве стояла красивая пятнистая кошка и задумчиво смотрела на людей. Видимо, сервал вышел на шум купания из-за скалы… И Хоскея, и Филипп купались нагишом, и сейчас обсыхали на солнце. Чувство голизны сделало Филиппа совершенно беззащитным. Его ружье и одежда лежали слишком далеко… к счастью, Хоскея был более предусмотрительным, подложив под голову приклад маленькой винтовки. Первая мысль – зверь тот же самый, что и накануне. Кошка смотрела прямо, не отводя взгляда вчерашних ярко-янтарных глаз, и глаза ее, как дырки в огонь души – видно, как там колеблется опасное пламя смерти. Только нервное покачивание хвоста, пригибавшего стебли травы, выдавало ее пружинную готовность к прыжку. Перевернувшись на живот, Хоскея молниеносно вскинул ружье… Осечка! Чернота лица мгновенно покрылась морозным потом. Сервал только чуть обнажил клыки и поморщился, как домашняя кошка, которой дунули в морду. Задумчивая близость зверя внушала ужас. Не выдержав, Филипп, вскочив, бросился к карабину, и что же! Пестрая кошка пустилась не в сторону, не наперерез, а как бы ему вдогонку, делая мягкие прыжки, сопровождая его голый бег играющим эскортом силы. Так у ноги Диониса бежали античные леопарды. Тут-то сервала и настиг второй выстрел Хоскея. Это был замечательный выстрел, пуля попала в самую гибельную точку цели. Кошка прыгнула, затем, рыча, клубком покатилась по земле; агония была молниеносна. Когда черный и белый осторожно подошли к пестрой фигурке, зверь был мертв, янтарные глаза потухли и остекленели, хвост забыто валялся в траве, поджатые к брюху лапы выпустили когти, на которых Хоскея заметил засохшую кровь Акебе, из снежно-костяной пасти на пушистую щеку излилась малиновая кровь. Для верности суеверный Хоскея сунул ствол своей винтовочки в зубы и, наступив ногой на теплый живот кошки, сделал страховочный выстрел. Но вот проклятье! Пуля, казалось, привела сервала в чувство. В последнем взмахе мертвеющих лап хищник судорожно ободрал черную ногу чуть ли не до белой кости. Уг! Хоскея еще смог отбежать несколько шагов в сторону, прежде чем упал на колени.

Итак, зверь ранил Хоскея. И ранил вторым. После первого слуги. Оставалась последняя угроза: ты убьешь, но и сам будешь убит.

Нагой Филипп завороженно принялся вглядываться в морду убитой кошки. Боясь признаться себе, он суеверно искал в звере черты проклятого предсказателя. Тщетно. Только леопардовые пятна на коричневой шкуре отсылали к пятнам и струпьям на коже пегого мерзавца. Но какой смысл в этой отсылке? И что бы изменилось по существу, если бы в легком шелковом хищнике проступили черты злобного африканца? Вопрос о сходстве был бы задан без всякой надежды на отклик.

Между тем раненый Хоскея стойко промыл раны в водопаде и, обмотав ногу полосою разорванной накидки, мужественно принялся свежевать пегую тушу: шкура для охотника-иноземца была условием контракта. Повязка разом пропиталась кровью, но Хоскея не уступал боли ни йоты страданий. Кроме того, про себя он был рад, что пророчества черных сбываются, что в его черной ноге – опора – белая кость.

Утром последнего дня Филипп вышел на охоту один. За ночь нога Хоскея так распухла, что он остался в бунгало, намереваясь вызвать по рации новых носильщиков: теперь рассчитывать он мог только на помощь вождя. Филипп кроме ружья взял плоский штык-нож. Страшный для него день начинался прекрасно: жаркое утро, пронизанное порывами горной прохлады, вид с исполинской террасы на африканский лес, сизая туча горы Камерун в ста милях на западе, непроницаемость солнца, идеальность хрустального стока, невесомость плаксивых обезьянок в зеленом тумане мангровых крон, красота белок с оранжевыми хвостами, играющих в прятки на могучих стволах пробковых дубов… Он мог легко подстрелить дукера, но удержался от выстрела, хотя это было непросто: каждый выстрел укрепляет кровную связь охотника с миром, в этом весь смысл охоты. На этот раз он ушел дальше обычного вдоль террасы, плавно огибающей носорожий гребень горы Нга-Али. Заметив на берегу озерка крупного варана, Филипп сходу сделал прицельный выстрел и заметил, как булькнул кровавый фонтанчик в голове ящера. Это был великолепный экземпляр тропической твари – струя черно-зеленой кожи в крапе золотой охры. Подняв варана за хвост, Филипп залюбовался, как вдруг он почувствовал тень опасности. Бросив ящера, охотник стремительно обернулся…

Боже!.. На расстоянии не более пятидесяти футов совершенно открыто, среди низкой травы, стояла красивая пятнистая кошка и задумчиво смотрела в его сторону. Сервал! Кошка была точной копией вчерашнего зверя, и если бы не шкура, растянутая на веранде, можно было бы спятить от страха. Кошка смотрела прямо и бесстрашно, не отводя взгляда ярко-янтарных глаз, и глаза подобны дыркам в огонь души зверя – видно было, как там колеблется опасное пламя смерти. Только нервозное покачивание хвоста, колебавшего стебли травы, выдавало ее пружинную готовность к прыжку. Только тут Филипп понял, что стал свидетелем странного ритуала, и, спокойно подняв карабин, с ритуальным чувством жертвоприношения выстрелил прямо в грудь хищника, туда, где мерещилась глазу вчерашняя смертельная рана Хоскея. Зверь мигнул и пропал. Но там, где он только что был, осталось нечто – туманное колебание воздушной плоти. Внезапно солнечный свет ослабел, словно охотник попал в тень дерева или все небо вмиг задуло завесой из перистых тучек. Но он стоял на открытом месте, и на небе не было ни облачка. И все же световой поток обмелел, и в прихотливой игре светотени Филипп разглядел не только колыхание туманной массы бликов – там, где только что караулил охотника зверь, – но и сгусток зияющей черноты, в которой можно было угадать вход в пещеру. Местами черный зев был заткан узорным заслоном папоротников, но, вполне возможно, это была все та же игра света и тени. Глаз человека никак не мог опознать предметы бытия… Таким же обманом зрения казалась то ли белая тень, косо идущая вверх, то ли откос меловой скалы. Намек на камень был слишком легковесен для глаза. Филипп призвал на помощь все свои чувства: перед знаком пещеры на открытом пространстве было заметно как бы некое перетекание воздушных мускулов; изображение было размытым и плоским, и прошло несколько тягостных минут, прежде чем Филиппу удалось поймать точку отсчета, в которой вид разом приобрел стереоскопичность. Но объемность не принесла никакого облегчения уму: перед ним выступил из черноты некий играющий фантом в облике зверя. И тут – как прежде он был осенен догадкой о ритуальности выстрела – охотник был осенен свыше разгадкой неясного облика. Единорог! Перед ним был единорог, тот самый играющий в облики зверь, о котором издревле писали, что он – существо иного мира, что это известно многим, кто пытался охотиться на него, что он сулит удачу и приносит счастье. Но зверь этот с трудом поддается описанию. Это не конь или бык, не кабан или волк, не олень или тигр, не слон и не лев. И потому, чудом оказавшись перед единорогом, человек может его просто не узнать. Единственное, что осторожно можно сказать о нем, что это животное имеет гриву и увенчано рогом, и что оно принадлежит ряду чудовищ. Но каков единорог на самом деле – никому не известно. Чаще всего это священное животное принимают за нечто совершенно другое. Главная же тайна единорога – подсказывало нечто Филиппу-охотнику – состоит в том, что пока единорог жив, он похож только на самого себя, но стоит его убить, как зверь этот становится похож на то, за что или за кого его приняли.

Вглядываясь в сверкающее препятствие, род преграды с очертаниями чего-то определенно живого, местами вязкого, местами крылатого, Филипп не испытывал перед единорогом ничего похожего на панический страх; наоборот, он был охвачен восторженным изумлением, и хотя руки держали оружие наперевес, пальцы его дремали, обнимая цевье.

И вот в одном играющем месте приоткрылось влажное двойное мерцание. Сама парность блеска позволяла предположить, что это глаза. Правда, ум смущала широта этого блеска: такой размах глаз мог принадлежать только чудовищу. Но именно здесь из переливов теней выступало навстречу человеку некое участливое внимание. И как только взоры человека и единорога братски встретились, Филиппу удалось выдать свое вопрошание… Было ли оно произнесено вслух, получил ли он ответ также посредством речи или это было внушено ему мысленно, значения не имеет.

– Кто ты такое?

– Лучше взять обратно эти поспешные слова. И назвать сначала себя. Потому что невозможно отвечать анонимному вопрошанию. Ответ абсолютно зависит от того, кто ты сам. Кто ты? Если я есть именно то, что я есть. И не торопись впасть в ошибку ответа, который всегда обречен проигрывать вопросу. Раз вещи пребывают такими, что исчезают именно в момент называния, то, согласись, единственный способ приблизиться к ним – это намек.

– Я – человек.

Ответ чудовища был в самом отчаянном хайдеггеровском духе:

– Лучше взять обратно эти поспешные слова. Разве действительно это ты хочешь сказать, чтобы спросить у меня: «Кто я такое?» Тон твоих слов гораздо важнее сказанного, и я легко вычитываю в нем именно истинное выступание перед неизвестным, а именно – ты хотел на самом деле сказать, что тебе известно от других, что ты человек, но так ли это, ты, конечно, не знаешь. Ты просто доверил определение себя другим. Словом, поверил на слово. Согласись, сказать так будет гораздо точнее.

– Да, я поверил на слово, что я человек. И все же я спрашиваю: кто или что есть человек?

– И хотя поспешность прежнего тона остается, ты избавился от ужасной бездны «я». Ты уже не говоришь опрометчиво: я есть человек. Отсекая первое, ты спрашиваешь только о втором: кто или что такое есть человек? В этом вопросе нет никакого заранее заложенного скрытого ответа, поэтому оставлена возможность для самой вещи высказать и объяснить самое себя. Предоставлено позволение высказаться самому предмету разговора. Может быть, отвечая, он и станет тобой. Ведь только тогда, когда ты сам становишься тем, кто отвечает, вопрос легко озвучивается твоим собственным словом до ясности того, кто этот ответ знает. Итак, вопрос предстает во всей грубой наготе: кто или что есть человек? Отвечаем. Очевидно, что человек есть нечто сущее. И как сущее, то есть как особенное и обособленное выявление, принадлежит вместе с камнем, деревом, чашей или орлом к цельности бытия. Что такое бытие? Бытие – это то все, которому принадлежит любое есть. Принадлежать бытию здесь, в нашем разговоре, означает только одно, а именно: человек внедрен, вживлен в бытие. Но если сущность камня – каменность, а сущность дерева – деревянность, а чаши – чашечность, а орла – орлиность, то есть слитность с бытием до состояния неразличимого, до сокрытости, то сущность человека, наоборот – открытость. Как мыслящая сущность он открыто стоит перед бытием, он внимает его призывам и таким образом – сам взывая на призыв – с бытием соотносится. Словом, человек есть такая сущность, которая видит бытие! Видит, внимает, отвечает на его взывание. Но раз человек есть отношение к бытию, и только отношение, значит, ответ наш явно неполон без вопроса: а бытие? Что оно есть не само по себе, а что оно для человека? Обернемся на уже сказанное и, вслушиваясь в то, что оно уже само о себе высказало и выказало, повторим – бытие в изначальном смысле есть присутствие. Но! Но бытие присутствует и является в просвете простирания сущего только в той мере, в какой оно при- и под-ступает к человеку. Ибо только человек, а не камень, не дерево, не чаша и не орел, будучи открытым к бытию, позволяет бытию приблизиться к себе его же присутствием. Говоря о просвете простирания, мы имеем в виду мысль о том, что бытие может стать только там и тогда, где имеется открытость для присутствия, ибо второе невозможно без первого. Это присутствие использует открытость некоего просвета и, благодаря такому приступанию, вверяется человеческой сущности. Итак, человек есть такого рода сущность, которая видит бытие в просвете некой открытости, и, будучи изначально вверено ему, позволяет, однако, бытию приблизиться к себе. Одним словом, человек – это предел прилива сущего в просвет бытия, человек поворачивает бытие к самому себе, человек позволяет ему случиться, наконец, человек разворачивает несокровенное на сокровенность самого себя.

– Мне не был нужен столь полный ответ, я почти ничего не уразумел из твоих слов, кроме того, что человек есть некая сущность, от которой зависит – ни много ни мало – само бытие. Постараюсь как можно более сузить вопрос: что значит зависимость бытия от человека, если лично от меня ничего не зависит? Если человек страдает, болеет и умирает. Если я смертен, а бытие бессмертно? О какой зависимости в таком случае может идти речь? Ты просто смеешься надо мной!

– Твои вопросы слишком опрометчивы, но они выступили из караулящей сокрытости человека и взывают к ответу. Следуй внимательно за мыслью, иначе неизбежно заблудишься. Вот что ты не сказал, а на самом деле помыслил в собственном вопрошании: бытие, а за ним и сущее, несправедливо, потому что оно бес-человечно, раз. Человек не подлинно человечен, потому что смертен, два. Только смерть бытия или не-смерть человека могли бы хотя бы примирить с данным существованием, три. А общий смысл трех взываний коренится вокруг несправедливости присутствия в бытии боли, но не смерти, потому что смерти боли нет. В первую очередь снимем вульгарное понимание спра- и не-справедливости. Мир абсолютно правилен, он есть полная без утайки данность, и, говоря твоим языком, – справедлив. Он только кажется несправедливым, но стоит только присмотреться к порядку вещей, как мы легко убедимся, что это порядок, и совершенный, а не игра случайностей. Бытие исключительно человечно, потому что иного – вне человеческого – смысла в его присутствии нет. Оно сокрыто, не явлено для камня, для дерева, для чаши и даже для орла, который хотя и жив, но жив не для степени выступания перед сущим на краю его простирания в бытие, он жив почти, жив тщетно, и будучи частью бытия, он только лишь есть, а не есть, чтобы еще и быть. Словом, орел отсутствует в смысле адреса сущего, которое, выступая из сокрытого в просвете простирания в несокровенность, дотягивается бытием до человека, и тем самым вверено и посвящено ему, как и сам человек вверен бытию. Только в человеке бытие утончается до края, до крайствования, в котором останавливается и оборачивается открытое; только в человеке бытие становится мыслящим и сострадающим бытием и, наконец, поворачивается к себе, оглядывается на себя, охватывая себя самое мгновенным простиранием огляда. В человеке бытие вызревает до зрения, для обозрения огляда и отчета перед собой, то есть сущностится. Без человека все – напрасно. Словом, бытие может случиться, состояться только на виду у человека, иначе оно сокрыто, как сокрыт камень для дерева, как сокрыта чаша для орла и орел – для камня. Бытие принадлежит нам, поскольку только при нас бытие может бывать или пребывать, или прибывать, прибавляться и приступать из сущего. И учти, все это сказано торжественным тоном. Тут и речи не может идти о непорядочности порядка.