Текст книги "Эрон"

(финал вокализа)

Летите!

Но птицы не слышат страшного оклика горних труб, то крик для людей, а не пернатых созданий. Они поют осанну утру летнего дня, их горячие трели, высвисты, клики и щёлканья пестрыми шатрами созвучий пылят на склонах Боровицкого холма. И в мире нет ничего, кроме птичьего пения, ни Кремля, ни башни Мавсола, ни Третьего Рима, ни гробницы для времени, ни вьюги, ни плача, ни мертвых, а есть только безлюдные цветущие холмы – числом семь – в блеске ручьев, в красноте шиповника, в желтизне горечавки, в дымке мая… Дубравы, травы, откосы янтарных сосновых лесов за излучиной безымянной Яузы. Небо, полное тишины и света. Боже, как хороша земля без человека! Осанну поют: тростниковая камышовка, крапивник, теньковка, дрозды – черный, синий и каменный, малиновка, жаворонок полевой и лесной, пересмешник, кукушка, щегол, дятел, удод, вертишейка, зяблик, горихвостка, славные славки – серая и черноголовая и, наконец, струнное трио: дрозд певчий, иволга и соловей.

Пойте!

Ликующий гомон слагается в буквы на небесной скрижали, и птицы не читают с листа синевы речитатив, а пьют взахлеб, трепеща, содрогаясь до поющего донца, пьют согласно-гласные смыслы, трели, высвисты, клики, выплески и взывания: Фьюти-фьюти чирр чирр. Цвик цвицик цвицик цвик. Кукурум куку. Цок цвицок ци цвиррр. Чюрли чир. Чюрли чир чок чок. Сиуцвирр. Цвик. Цвик. Цвик. Сьюсьцок цчок цчок. Цлиннь цлиннь цзынь. Фьюти цинлюцик-фырр. Циррр…

Тростниковая камышовка – комок вздыбленных перышек вокруг звонкой гортани. Ее маленький круглый глазок сухо чернеет каплей глянца в чащобе пуха на бурой головке, глаз остается бесстрашным и тогда, когда птичка испускает звук сквозь узкое логово клювика, где оклик, разгоняясь, набирает порыва и скольженья кларнета.

Вылетая, цвиррливая трель мягко отталкивает пичугу. Камышовка на миг гасит блеск глаз моргающей пленкой и замирает, охваченная эхом.

Окрест слышен высвист сразу двадцати камышовок.

Первый десяток заливается в колчанах камыша на безымянной Неглинке, что в наплывах солнечной ряски сонно льется к устью сквозь частоколы солнца, вторая россыпь клювов горланит из-под глинистого берега безымянной Москвы-реки, из чащи осота и дудника в тенях ивняка.

Ступня ангела в траве оплетена витком повилики и зигзагом мышиного горошка. На фоне столпа радуги мелкие листья горят изумрудной слюдой. А от фиоритур птичьей капели по радужной стопе ангела бегут водовороты павлиньих глазков.

Пой, зяблик!

И зяблик поет в ракитнике свистящим цугом цокающих звуков. Маленький клювик тесен для горячих дымных рулад и потому широко открыт. Зяблик – малый кларнет с зигзагом двух тесно прижатых крылышек. На крыльцах мазками белейшего снега две броские полоски. Пернатый кларнет трепещет от радости петь, привставая на птичьи цыпочки… Медленное вступление, повтор нот, опять повтор и стремглавное ускорение трелеобразной конфигурации, вылетающей в акцентированную кодетту.

Ресницею радуги зяблик трепещет над ангельским глазом и жарким пятном цветной трели отражается в круглой сетке зрачка. И зрак, и трель вибрируют в сладком согласии взгляда и звука.

Откуда и куда льет эта радость?

Ангел оглядывается на очередное вступление птах, трель зяблика сдувается взором на распахнутый пюпитр цветущей вишни, где голосят, щелкают, свистят, свиристят три щекастых щегла, три маленькие малиновки, два пестрых пересмешника, шесть славных славок и одна горящая горихвостка.

Солирует горихвостка – малый клубочек пуха и перьев с черным лбом, острым клювиком и рыженькой грудкой. В унисон с чернотой, краснотой, желтизной и пестротою пернатых флейт и кларнетов горихвостка раздувает свое дымящее горлышко до размеров облачной тени, обнимая звуком весь холм, все безлюдье летней зелени.

Вишня охвачена паром созвучий.

Чу!

Последними в дивертисмент вступают с дарами цари: Мельхиор, Балтасар и Гаспар. Первый – в алмазной тиаре острых пиццикато челесты. Второй – в чалме оранжевых гласов валторны, в тенях струнного тутти, в радужном оперении пурпурных, багряных, золотых и фиолетовых фиоритур. Наконец, соловей в мантии скрипок и бисерных всплесков фортепиано. Пестрый дрозд на ветке лещины, чернокрылая иволга в кистях сирени. Оливково-бурый соловей на макушке татарской вишни. Мельхиор в меланхолии. Балтасар в упоении музыкой. Гаспар в пылком нимбе чистейшего звука, где виртуозные мелодии сменяются порывами трелей, полных ликования, детской веры в Отца и безудержного восторга. Пернатое тельце так клокочет от щелканья, так сотрясается на ветру свиста, так трепещет малейшим перышком, что слезит ангельский взор морганьем звука.

На певца невозможно смотреть, так слепит его пенье.

И хор умолкает: Боже, не сотвори человека!

Но это умолканье радостью.

Гомону птиц вторит неясное бормотание окрестностей: пегий квак сонных лягушек, резкие пассажные всплески в заболоченном изгибе безымянной Неглинки. Но фон хору камышовок и прочих – это вибрация кузнечиков, чье стрекотание мельчайшей слепой сеткой невода закинуто в день.

Жаворонок уносит одинокий звук в высоту, на самый распах солнца, чей диск бессмертно сияет в выступании дня. Облака лениво текут, и хорошо слышно, как на земле в облачном пятне разом гаснет трепет кузнечиков…

Отсюда, с высоты поющей птицы, легко видна панорама земного молчания: семь римских холмов в зелени липовых рощ, в красноте шиповника, в желтизне медовых стволов старой сосны на скатах Сретенского холма за лентой безымянной Яузы. Слышен даже хруст косули в лозняке у болотца, запорошенного желтой пургой болотного дремлика.

Третий Рим принадлежит только птицам.

Хор пичуг славит Творца.

Даже ночная неясыть, прячась от света, подает свой хриплый голос в общую лепту пыла.

Редко, резко и пасмурно доносится из дубравы на красной горке голос кукушки. Кукованье кольцует округу обручем водяных кругов от мерной капели. Порой, словно из-под земли, пробивается малинными струями иван-чая глухое чоканье варакушки. Она молит о том, чтобы никто и никогда не посмел дать ей имя.

И кажется, Всевышний слышит радостный хор, и его рука в нерешительности мнет поднебесную глину. На боках облаков остаются вмятины божьих пальцев.

Но из глины взывает Адам.

Хор мольбы ширится: Господи, не сотвори человека!

В клики певчих вступают даже те, кто умеет только шипеть, стучать клювом в дерево, крикнуть раз в день: серая неясыть, красноголовый дятел, болотная выпь.

Интенсивность осанны пернатых растет, к осанне льнут проклятья Адаму.

К пенью струнных, к сладким круглым звукам челесты, к флейтам и малым кларнетам добавляется пикколо жаворонка, многоголосое тутти тридцати двух теньковок и частый ксилофон второго соловья, который из пещеры орешника забрызгал округу звонкой капелью слепого дождя; задернул дали пестрой разномерной завесой крылатого пыла. В состязание с ксилофоном – снопами брызг, пылью света – дружно вступили еще три соловья. Все птицы, все славки, все горихвостки, все соловьи поют в высших регистрах, в стремительно быстрых текучих темпах, свободно, без темперации и стабильного тембра, в страстном мажоре.

Боже, не сотвори Адама!

В хоре пернатых – двести двенадцать птиц! На кончике каждого клювика трепещет по мотыльку звука. И звук сторожит ангела гнева. Из поющих кустов бузины, с пюпитра вишни и липы на луга, на облака, на скаты холма, на крылья ангела, на полевые цветы и перекаты воды выкатывается музыка сфер, радужные плоды пения. Клики, возгласы, высвисты и лобзания. Радость трепета, щелканья, вбирания звука, радость быстрого оглядывания красоты мелькания на виду вечности, пар радуги, перестуки сердец, стремительные взлеты и спады мелодики, несметные мелизматические фиоритуры, утоление жажды, укрощение тьмы, наконец. Не уплощение, а обнимание мира, выдувание объема из тоненьких костяных клювиков. Гимн трехмерности. Осанна шару. Заклятие против слов, а значит – и против него, человека.

Оперенье дрозда отливает синевой и тогда, когда его не видит ни один глаз.

Шапочка дятла алеет и тогда, когда у него нет имени.

Щелк соловья развернут звуковым крылом и тогда, когда ни одно ухо его не слышит… длань Бога медлит над глиной. Ангел так же медлит вкладывать в ножны пылающий меч судного дня. Он захвачен силками пернатых. Птицы поют: если День Гнева не будет взывать, то сотворения Гневу не будет. Каждый палец и луч золото-алого дыма окольцован лапками соловьев и варакушек. Каждая ресница прогнулась под весом пестрой теньковки и чернокрылой иволги. Каждый вороной волос обвит повиликой и утяжелен белыми вьюнками. Весь фиолет радужной ангельской плоти охвачен солнечной рябью птичьего свиста, завитками глазков, бурунчиками родничков, клокотанием тысяч соловьиных горлышек, что проклюнулись в огненной плоти.

Но тут мир гаснет, и воин видится башней световой вьюги, краснеющей в полном мраке беззвучия.

И последнее: чу!.. В косматом завитке бузины копошится рукой последний уцелевший мужик, тот самый, с биркой на голой ноге, что окоченел в снежной воде подземного Нила. Он спасся, и вот – нашарил гнездо горихвостки: несколько мелких гладких яиц в травяной шапке. Их пленительный синий с зеленым отливом цвет почти неразличим во мраке. Да и на ощупь гнездо не найти б. Слава Богу, тьма подсвечена издалека краснеющим светом ангела, стоящего в бездне на Боровицком холме.

В мировой тьме убить невозможно, смерти нужен свет.

Глава 21
ШЛЮХА И ПАРФЮМЕР

Игла в яйце, яйцо в утке, утка в сундуке, сундук на дубе, дуб на острове Буяне, а остров тот ровно посреди океана. Словом, чтобы добраться до романного героя, до Навратиловой, сестры старшей, нужно отыскать Навратилову, сестру младшую, а это никак невозможно без проводника, в нашем случае – без иностранца. Вот он мелькает в толпе, в подземном переходе под Манежной площадью, в пальто из толстого драпа, в кожаной кепке с меховыми ушками. Ушки опущены. Половина лица замотана шарфом из мохера с парчовой ниткой. Сразу видать – заграничная птица. Его зовут Марсель Блот. И кутается он совсем не напрасно. На календаре январь 1984 года, и хотя погода в Москве самая нулевая, даже с малым плюсиком, все же Марселю Блоту надо кутаться, надо. Это человек редчайшей профессии – он парфюмер-дегустатор, эксперт по распознаванию и составлению запахов. Его нос застрахован на десятки тысяч французских франков. Надо ли говорить, что он француз? С закрытыми глазами Блот способен распознать запах сотни самых разнообразных жидкостей. Это он составил дух знаменитых духов «Diorpianissimo» для фирмы «Кристиан Диор» и туалетную воду «Reviturbulens» для фирмы «Ревийон». И хотя перо романиста невольно кренится в карикатурру – с двумя «р» – еще бы, нос! – Марсель Блот далек от всякой комичности, наоборот, дух его обоняния весьма трагичен. Обыденный мир для него практически невыносим. Изощренное обоняние приносит самые огорчительные неудобства, порой превращая жизнь парфюмера в сплошной кошмар. Таким кошмаром был для Блота вчерашний перелет из Парижа в Москву. В самолете компании «Эр Франс» ему шесть раз пришлось беспокоить стюардессу и пересаживаться с места на место из-за отвратительных дешевых лосьонов, которыми ошарашивали вонючие головы, щеки, шеи и руки большой группы американских туристов. Да и последнее седьмое место было только лишь терпимым: Блот спрятался за спиной стареющей дамы, от волос и шляпки которой сочился слабый аромат духов «Ша нуар». Запах «Черной кошки» казался несколько выспренним, ему недоставало свежести, он чуть сластил и потому казался намыленным, наконец, это были тяжелые ночные духи для постели, чтобы перебить запах пота любовных усилий, словом, они были неуместны для ветшающей дамы в самолете. В общем, Блот терпел – все-таки это был профессионально скомпонованный аромат экстра-класса. Но сказать, что Блот – сноб, – сказать ложь, он не воротил нос от жизни, а выносил ее с мрачным стоицизмом ипохондрика.

Марсель высок и поджар. Он не молод, но и не стар. Его шея увенчана крупным кадыком. Вот он выходит из подземного перехода к Красной площади. Маршрут самый известный. Он первый и последний раз в Москве. Забавный город ему совершенно не нравится. Нищету плохо одетых людей, нездоровую злобность лиц не могут скрасить экзотические красоты азиатской архитектуры. Оттепель, превратившая улицы в снежную кашицу, вызывает в его душе злые филиппики в адрес муниципальных властей. Истеричная взвинченность русских буквально бросалась в глаза. Несколько раз Блот оскорблен самыми подлейшими взглядами в лицо. Ого! За что ж так? Хотелось надавать пощечин каждому третьему, даже женщинам. Мрачность его души кричала. Огромный магазин напротив ленинского склепа был унизительно восточен, грязен, шумен, бестолков до безмозглости. В мясном отделе мороженые туши рубились прямо на глазах топорами мясников и тут же валились на прилавок грязного мрамора, так что выбрать кусок по вкусу было невозможно. Кроме того, мороженое мясо – пища дешевых окраин, а не престижного центра. Удары мясных топоров были сокрушительны для любой психики: пахло кровью и потом. Сам магазин напоминал Блоту парижский универмаг «Бон марше», правда, иных времен. Таким адским был Париж в дни немецкой оккупации, он помнил тот ужас мальчиком. Блот шел сквозь клоаку чуть ли не ощупью. Пространство и время Москвы были в самых отвратительных социальных язвах: бесправие, эклектика, униженность, наглость, помпезная нищета и бесконечно дурной петушиный вкус. Что ж, это была фронтовая столица страны, ведущей кошмарную войну в Афганистане; время самое мрачное. Еще в Париже Блоту стали известны слухи о том, что дни кремлевского вождя сочтены, Андропов практически мертв.

Пожалуй, только небо – над огромной для французского тесного глаза площадью – удовлетворяло вкус Блота безупречностью зеркального тона сырости, ровным совершенством сизого колера, на который римскими очертаниями барокко одно за другим ложились пышные облака снежного пара из странных конических труб за рекой. Впрочем, воздух был сильно загазован бензином низких сортов. Было около четырех часов дня, но уже заметно темнело. Азия! Одна из створок дверей, ведущих в склеп Ленина, была приоткрыта, и оттуда на черный мрамор падала полоска электрического света. Казалось, что там идет какая-то возня вокруг трупа; от охраны пахло сырой шинелью и немного ваксой.

Когда толпа туристов оживилась при виде шагающей смены караула у мумии, Блот поспешил прочь – свинченная слаженность манекенов казалась ему омерзительной. Уже покидая площадь, парфюмер почувствовал сильный запах свежей мочи и, повернув голову, обнаружил роение людей у входа в общественный туалет прямо напротив входа в азиатскую копию «Бон марше». Туалет – истинное лицо любого общества, и Блот, преодолевая отвращение, направился в малую преисподнюю. Встать лицом к лицу с ошеломляющей вонью не представляло для Блота никаких проблем. Ведь между дерьмом и ароматом амброзии – меньше одного шага. Всегдашний запах мира – это запах посредственности, в этом смысле крайности всегда парфюмерны. Наконец, вонь естественна, ее нельзя обвинить в неудаче, как лосьон для волос, а потому ее садизм безупречен.

Загаженные ступени тесно вели вниз. Блот спускался, стараясь не касаться ржавых пьяных перилец. Он не был брезглив, он был всего лишь мучеником амбре. Его вид явно пугал встречных мужчин. Особенно одного, который нетерпеливо мочился прямо у железной двери. Кошмар! Потянув дверь на себя – рука в перчатке – парфюмер оказался в низеньком узком сортире, где при свете мутных электроламп оправлялось десятка два мужчин. Кафельный пол был сплошь залит мочой слоем до сантиметра. Запах, конечно, неописуем: едкая смесь хлорки и смерти с безумием. Шести писсуаров было явно недостаточно, и московский народец ссал одновременно из трех стволов в фаянсовые рыльца, забитые окурками так, что моча, не успевая утекать, лилась на пол и на ноги. У противоположной стены фанерных кабинках до пояса – ага, чтобы без педерастов – уныло тужилось пять мужиков. Все они прятали глаза друг от друга, и Блот понял, что они прекрасно понимают степень собственного унижения. Стараясь побыстрей справить нужду, их задницы гулко хрюкали. От миазмов воздух в туалете был гадостно теплым. У стены, прямо на полу, прислонившись к стене и раскинув ноги в ватных штанах, спал безобразный бродяга. Его штаны и телогрейка тяжко намокли мочой. На голове ютилась солдатская пилотка с оторванной звездой. Лицо его казалось безглазым и обваренным кипятком. Никто не обращал на человека никакого внимания – просто перешагивали через ноги.

Заслонившись шарфом от газов, парфюмер Марсель Блот стоически озирал руины марксистской утопии – жить без насилия: заплеванный железный умывальник, сорванный кран с бьющей струей, товарища, который пытался напиться этим кошмаром, сопливые трубы в холодном поту, кучи говенной бумаги в углах, куски колотой хлорки. И все это в пяти минутах от парадной площади государства с кладбищем лидеров партии, в символических пяти шагах от резиденции Андропова в Кремле. Наконец, рядом с партийной святыней – мумией идола. О какой гармонии личных и общественных интересов можно было взывать из этой бездны? Общественный договор? Жалкая утопия! Трагическая вонь живой жизни уличала эту оптимистическую религию прогресса в самой подлой и низменной лжи, думал Блот. И это плавающее в моче пьяное тело было всего лишь пороком частного лица. А для жизни не личный порок опасен, а порочное поведение государственной власти… между тем в туалете, как в тюремной камере, Блот был разом отмечен, никто не лез к свинячьему кафельному рыльцу, напротив которого он случайно встал. Иностранец мог ссать тет-а-тет. Но Блот никогда не пользовался общественным туалетом, никогда. Каменно стоя против писсуара, парфюмер с холодной ясностью видел – о, насколько глаз низменней носа – что в рыльце успел кто-то нагадить, и кучка фекалий жирно блестела в светлой моче. Навалить в писсуар! Этому вызову не было цены. Блот был охвачен не отвращением, нет, а печалью: перед ним был всего лишь один квадратный метр условного пространства абсолютной свободы от частной собственности. Этот туалет никому не принадлежал, как и земля, на которой он стоял. За пользование не надо было платить ни копейки. И что же? Человек разом терпел поражение. Он не выдерживал бремя своих же собственных идеалов. Адамова глина мгновенно становилась говном, потому что свобода Адамам противопоказана. Да, думал Блот, мой мир чище, прекрасней, нежнее во сто крат, он сплошь затянут мельчайшей миллиметровкой собственности, и каждый миллиметр райской сетки ужален жалом цены. Но что будет, если содрать с француза эти страшные сети? Он неминуемо станет тем же говном в теплой моче. Иметь, но не быть! Один фук – вот цена политическим свободам без тотальной кошмарной власти франка. Франк – это гулаг, который всегда с тобой. Почему же его бесчеловечность грешит гуманизмом?.. На этом месте размышления Блота прервались – осатаневший в ожидании мужичок пустил из-за спины парфюмера струю в кафельное рыло. И не попал. Он было смутился, но Блот не только приободрил его улыбкой, но даже легонько хлопнул по плечу: ссы, товарищ. И уступил место. Что еще он мог сделать для русского человека? Он даже чувствовал себя немного виноватым за то, что стоял, как сноб, занимая чужое место, не прикоснувшись к ширинке: мол, у меня с вами нет ничего общего, мужики.

Уже смываясь, перешагивая через все те же русские ноги, парфюмер вдруг поймал на себе презрительный и насмешливый взгляд прокисшего бродяги. Ого! – это был взгляд человека, которого покоробило, что некто посмел его мельком осудить, даже просто судить о нем. Все мы рождены одинокими и не нуждаемся друг в друге, прочел Блот на ироничном лице и поспешно вышел наверх, в поток снежного кислорода. М-да… это город психопатов; человека здесь легче убить, чем понять… И все же он был благодарен Москве за неприкрытую искренность поражения всех общественных идеалов. Поражение Запада скрыто самым тщательным образом.

Взяв такси на ближайшей площади, парфюмер велел ехать к себе в убежище, в комплекс-отель «Интерконтиненталь», который ему рекомендовали друзья. Конечно, он мог бы взять машину и напрокат, на весь день, но в этом случае рисковал угодить в один и тот же запах. Шофер счастливо рванул машину с места, от него несло пивом, рыбой и чуть-чуть плохим огуречным лосьоном после бритья. Точно так же радовался иностранцу и рвал с места на той неделе черный шофер в аэропорту Рабата, когда Блот летал в Марокко в поисках новых цветочных сортов. Парфюмеру принадлежала половина греческого острова Теос в Эгейском море. Только там – во всей Европе – можно было вырастить подходящие сорта жасмина или фиалки… Радость советского туземца была слишком очевидна, а тряска дешевой машины омерзительна. Марселя предупреждали, что русские презирают собственные деньги, а франкам предпочитают доллары.

За грязными стеклами мелькал кошмарный город. Все тот же квадратный метр общественного сортира, увеличенный в тысячу раз. Ни одной приметы православного Рождества и недавнего Новогодья! После парижских ливней елочной хвои в витринах, после зеркальных шаров, свечей, обмотанных шелковым серпантином, после ватных купелей Младенца и пастухов из шоколада, после пылающих водопадами света новогодних башен Де Франс, после… словом, на злые сумерки скуки просто не хотелось смотреть. Самоубийство деспотии – плохая погода для человека. Блот закрыл глаза. До решающей встречи оставалось чуть больше часа. Первым делом нужно было вернуть носу прежнюю свежесть и чистоту обоняния, ослабленную атаками миазмов. Парфюмер, разумеется, не курит.

Из алкоголя Блот употребляет только шампанское. Брют! Плавая в собственном бассейне, Марсель Блот никогда не погружает головы в воду – перепад давления может повредить обоняние.

На вилле под Парижем вещи подобраны исключительно по гамме запахов.

Войдя в номер – род четырехкомнатной квартиры, парфюмер сначала принял душ, а затем, закрыв пробочкой раковину и наполнив ее теплой водой, накрошил лепестков свежей белой розы. Букет был заказан еще утром. Слегка размяв лепестки, парфюмер сначала с наслаждением обнюхал кончики пальцев, затем, чуть-чуть дотронувшись кончиком носа до идеально гладкой поверхности воды, провел по воде несколько зигзагов, иногда натыкаясь на островки белейшего батиста. Слабый тончайший аромат был так печален, что Блот готов был разрыдаться самым отчаянным образом. Это раздавленные нажимом капилляры с обреченной нежностью взывали к его чувствам из сморщенных лепестков. И он бы разрыдался, если б не отметил микроскопическое противоречие между снеговой белизной розы и запахом, который не дотягивал до чисто белого аккорда и отдавал чуть-чуть фиолетом. Но это было еще далеко не все! Вернувшись в гостиную, парфюмер поставил перед собой на стол коробку благородного орехового дерева. В ней, яйцеобразных лунках, покоилось девять полых внутри стеклянных сфер с точечным отверстием. Все сферы однажды были выдержаны в том или ином ароматическом спектре. Каждый шар Блот отбирал по принципу парфюмерной сюиты. Рассвет над морем. Запах воды. Робкий наплыв гардении. Штиль мускусного ореха. Легкий бриз. Все острее! Полет психеи. Жасмин. Солярный круг. Ветер амброзии. Дурман мускуса с примесью солнца. Укол ночной фиалки… Доставая шар, парфюмер вдыхал аромат пустоты с закрытыми глазами. О! Обоняние. Тысячи открытых нейронов в эпительной ткани верхней части носа. Пятое чудо света. Клетки, неутомимо посылающие в мозг острейшие сигналы. Они рождают не запах, нет, а воспоминания, саму жизнь; они ткут радужную ткань истинного смысла… на стиснутых глазах просочились непрошеные слезы: человеческая жизнь не стоит и одной гаммы мускатного шалфея! Наконец Блот открыл глаза.

Обоняние было отшлифовано до зеркального блеска, до остроты пчелиного жала, теперь он мог с головой погружаться в пыльцу ароматов; одновременно выросли чувствительность вкусовых пупырышек на языке и пугливость на кончиках пальцев. Последнее – болезненно. Он чувствует даже нереальное – как пахнет отражение в стекле. Царствуй, король!

Блот успел даже переодеться в широкие бархатные брюки и тигровый пиджак, когда в номер трусливо постучали.

Это был знакомый русский парфюмер педик К. Они познакомились в Париже, на презентации женских духов «Солей нуар», где К. удалось заинтересовать Блота одним оригинальным запахом, который при небольшой оркестровке мог бы сделать серьезную сенсацию на рынке туалетной воды для мужчин. Пожалуй, с его помощью можно было бы покончить с господством немного сладкого и необычайного свежего запаха «Bоn Savage». Блот сразу пообещал за аромат весьма крупную сумму, но рвач К., прекрасно зная, во что обходится выпуск новой марки запаха – около 100 миллионов франков, предложил ему купить разом всю коллекцию. Его дед был замечательным химиком начала века в России, где создал для петербургской парфюмерной фирмы несколько выдающихся одеколонов, в их числе легендарный «Царский вереск». Отец К. работал учеником у француза Мишеля Брокара, который после национализации фабрики «Брокар и К°» возглавил новую советскую парфюмерию. Так вот, К. предлагал Блоту не только коллекцию оригиналов отца, но и – главное – рецептуру химика-деда. Сумму запросил баснословную. Но Блот согласился без малейших колебаний – аромат стоит того. Разумеется, сделка была форменным преступлением со стороны К., и тот сильно нервничал. Договорились, что К. привезет искомое в Париж через два-три месяца. И надо же – жулика разбивает инфаркт. Потом полгода он проводит в больницах, а когда возвращается домой, ни о каких полетах и поездах не может быть и речи. Строжайший режим. По телефону К. намекал на скорую смерть. Надо было ехать в Москву.

Любой запах продумывается парфюмером с не меньшей тщательностью, чем преднамеренное убийство. Блота всегда тянуло к преступлению – и вот оно!.. Нервными руками К. достает из дешевого портфеля нечто вроде старинной театральной сумочки на застежках; мясистые уши К. протерты розовой туалетной водой – для старого педераста этот запах слишком небрежен. В сумочке, в отдельных кармашках пять старинного вида флаконов из хрусталя. Кое-где заветная жидкость прикрывает только самое донышко. Узкие притертые пробки. Выцветшие ленточки вокруг горлышка. К. на хорошем французском объясняет: номер один – одеколон «Царский вереск», номер два и три – его вариации, номер четыре – туалетная вода «Пальмира» и, наконец, номер пятый – гвоздь коллекции – цветочная эссенция «Кровь Византии». Рецепты были, видимо, переписаны с оригиналов по-французски. Оригиналы – приложены. Бегло и цепко проглядев бумаги, Блот сразу установил их подлинность – это была химическая манера довоенного времени: однотонные запахи, созданные на единой основе, тривиальная манера всей тогдашней Европы, взорванная только в 1947 году сенсацией «Miss Dior», которая подарила миру вместо одной ноты сразу целую гамму ароматов: залах гардении и мускатного шалфея, ароматы жасмина и дубового мха. И вся эта дерзкая элегантность на широком фоне умеренной резкости. Гениально!

Цель парфюмера – «Кровь Византии» – как раз был таким составным, сюитным запахом: выходит, отец бездарного К. вкупе с блистательным дедом обошли мисс Диор этак на десять-пятнадцать лет… Извинившись, Блот ушел с сумочкой химика в спальную комнату – он никогда не дегустировал запахи при свидетелях. Это слишком интимное дело.

Парфюмер был возбужден почти что сексуально, до тяжести в паху. Он чувствовал, что глаза его резко блестят. Закрыв веки, он осторожно обнюхал одну за другой пять пробочек хрусталя: монотонные ароматы «Царского вереска» безнадежно устарели. Запах «Пальмиры» был явно композитным, он также показался парфюмеру банальным, но, но ум Блота был выше собственных вкусов, сам он терпеть не мог больше трети самых модных удачных запахов, и, вращая у носа холодную пробочку, подумал, что «Пальмира», пожалуй, потянет как основа недорогой туалетной воды для молодежи в стиле «Esprit de parfum». А вот пятый аромат – тот самый! – оказался еще богаче, чем Блот мог предполагать. Прочитав рецептуру и убедившись в ее подлинности еще раз, Марсель некоторое время отогревал флакон в руках: видимо, К. пожадничал на такси, и портфель с флаконами долгое время был в холоде… Наконец, притертая пробочка с тихим писком выдергивается из тесноты хрусталя. Блот закрывает глаза… это был сложный многослойный запах, который открывался не сразу, а постепенно, он играл с обонянием в прятки, пока не заволакивал душу родом холодноватого ароматного мерцания исключительной красоты и насыщенности. Это подлинное амбре. Какая удача! Целых восемьсот комбинаций различных запахов и несколько лет алхимии ушло на создание знаменитейших «Poison», прежде чем аромат достиг волнующего впечатления тайны. Блот нюхал пробочку, затаив дыхание. О, этот аромат с жалом! В остатках драгоценной жидкости на дне флакона таились богатейшие возможности для целой серии запахов. Пожалуй, тут есть основа для настоящих роскошных вечерних женских духов, властных, элегантных и меланхолических. Блот сходил с ума от мрачной роскоши безумного амбре. Название «Кровь Византии», конечно же, не годится для современного рынка, но что-то в нем угадано… действительно, в аромате мелькала тревожная, кровавая с чернотой недосягаемая нотка, что-то вроде мелькания быстрой змейки в цветочной корзинке, что принесли Клеопатре в ее смертный час. Глубокий богатый фон – и вдруг легкий взмах, льдистый блеск ртути, чувство касания. Флакон дышал змеиным укусом забвения из груды свежих снежно-голубых цветов магнолии, забрызганных крупными наркотическими каплями опия.

Когда Блот вернулся к гостю, жабоподобное лицо К. было почти потным от переживаний; такого запросто мог хватить новый удар. Парфюмер молча вручил кейс с деньгами и был благодарен К., что тот не стал пересчитывать внушительную сумму наличных, а, трусливо попрощавшись, вышел из номера. Он был почти что мертвец.

Закрыв русское сокровище в личный бронированный английский кейс с наборным замком, парфюмер спустился в ресторан «Континенталь»: надо было отметить удачу осторожным глотком шампанского, кроме того, он проголодался. Блот прошел в притемненный зал, который обслуживал только на ужин; пахло букетиками оранжерейных фиалок на столах.

Зал был малолюден, и парфюмер сразу заметил несколько классных проституток. Одна из них как-то заинтересовала его… это было тем более странным, что Блот уже давным-давно положил себе за правило: не спать с проститутками. А свои правила он умел уважать стоически.