Текст книги "Эрон"

– Окстись! – Надя опять в бешенстве влепила Любке пощечину: Викентий Викентьевич был последним мужем матери.

Любка спокойно встала, но голос ее зазвенел:

– Вот что, мадама, я сейчас возьму ножик на кухне. И предупреждаю, если ты мне еще раз пистанешь по щеке, я ударю тебя в ногу. Вот тут.

И показала пальцем на коже выше колена, куда вонзит лезвие.

– Вот что, мадемуазель, – Надя тоже поднялась, – забирай-ка ты свои манатки и катись из моего дома.

– Куда? – наказание, даже такое естественное, было для нее полной внезапностью, ей казалось, что достаточно знать, что ты виновата, и баста, вопрос закрыт.

– Возвращайся к матери.

– Но она же меня выставила.

– Как!

– Ведь этот гад Николай спал со мной. Он же мне плеву порвал, козел. Я аборт от него сделала, у меня детей, может, не будет.

У Нади потемнело в глазах… господи… этого еще не хватало.

– Ты опять врешь?

– Получила, – рассмеялась Любка, довольная произведенным эффектом: Надя была полужива, – не будешь руки распускать.

И уже уходя вон, бросила милостыню:

– Конечно, вру.

В ее пошлости была своя ярость.

– Так ты уедешь? – сдалась Надин впервые в своей жизни.

– И не подумаю. Отвали.

Ситуация была настолько нелепа, что и выхода из нее не было.

И тут Надин с ужасом поняла, что не может выгнать на улицу сестру, не может выставить мужа за дверь, не может сама сбежать из дома – с Мовочкой на руках она беззащитна, не может уехать к матери, лгать которой нельзя, а правда такого рода – невозможна. Она оцепенела на несколько часов, пытаясь принять хоть какое-то решение, и ничего не приняла… только истерично запретила Францу и Любке попадаться ей на глаза. Кстати, огромная квартира действительно позволяла разойтись по углам. Почти месяц длилось это сумеречное состояние: кухня, ванная и детская принадлежали Надин с Мовочкой, Любка перебралась из комнаты в танцкласс, положила на пол матрас, поставила дорожную сумку со своим барахлом, приволокла телевизор из гостиной. Франц жил и спал в кабинете, где поставил электроплиту, варил свой кофе. Хорошо, что продуктовые заказы были оплачены вперед: Надя посчитала свою наличность – у нее набралось жалких 240 рублей, есть от чего сойти с ума. Итак, сестры разошлись по разные стороны барьера – и Францу предстояло решать их судьбу. Цинично восславив вульгарность и тем самым сделав свой выбор, он хотел, чтобы женщины сами разрешили ситуацию. Он достанется сильнейшей, то есть Любке, потому что гордость не позволит Надин цепляться за мужа. И надо отдать должное Любкиной стратегии, влюбленная девчонка повела себя с холодной бессердечностью шлюхи. Нехотя заступаясь за нее, заметим от автора, что ее увлечение Бюзингом было первым серьезным чувством жизни, а запретные обстоятельства – Надькин муж! – придавали ему особую терпкость. Она тоже категорически запретила Бюзингу входить на ее половину. Там она часами делала классы, счастливо танцевала – как и Надя, она была от природы одарена живостью пластики, смотрела до одури телевизор, иногда тащилась в магазин за жратвой, денег у ней было побольше, чем у Нади, почти 500 рублей, скопила для Москвы, а когда апрель вошел в силу ожогов солнца, загорала в шезлонге на лоджии. Она – дрянь – знала, что ее можно увидеть из кабинета Бюзинга, и как бы нечаянно, но нагло, демонстрировала свои угловатые прелести. И Фавна притягивала ее кошачья грация. Вывернув шею, он стоял у стекла, прячась за портьерой. Он тоже знал, что она знает о его присутствии. Нехотя оправдывая и его, заметим, что Бюзинг подходил к своей жизни с отчаянием экзистенциалиста: все позволено в этом мире абсурда, где сущее не подает никаких знаков и логических доводов ни в пользу божественности, ни в защиту, например, совести, которую Кант якобы легко читал в виде нравственного закона в себе… о нет, все суета сует и всяческая суета, и это пройдет, и нет ничего нового под солнцем, иногда говорят, что вот, мол, это новое, но и оно было прежде, только забыто… а его решение свести счеты с жизнью рано или поздно делало Франца выше законов того, что он отрицает, а следовательно, ранняя смерть все смоет, спишет, простит. И равнодушие к ребенку, на котором лежит тень Великого Ухода Хайдеггера, и отторжение совершенства Надин… иногда Любка, дурачась от скуки, страстно мяукала под дверью кабинета и скреблась ногтями о дерево, но когда Фавн не выдержал и погнался – голый за голой, она самым жестоким образом, абсолютно расчетливо ударила его ногой в пах, а когда он, ошеломленный болью, упал на колени, Любка надавала ему, одуревшему от удара, самых жестоких пощечин. Она не умела жалеть и щадить – тем более, что дала слово вернуть все Надины оплеухи ей или Францу, кому – безразлично. Она хотела еще и кольнуть в ногу, но в полумраке не нашла столовый нож. А поток грязной брани мог бы вызвать шок даже у любителя сточных слов. «Мудак» было самое мягкое. Что ж, в ней был жгучий натиск крапивы, терна, чертополоха, зелень не плодов, а стрекал.

Итак, с одной стороны – прыжки, скачки, смешки дикой глупой наяды, а с другой – Мовочкин плач из-за двери, плеск воды в ванной, нежные шлепки по мокрому тельцу, шум стиральной машины… и снова ночь, когда Франц был особенно беспомощен перед искусом. Спасаясь, он пару раз звонил одной своей старой шлюшке и, напоив дамочку коньяком и кофе, – не спи! – самым невинным образом засыпал, положив голову ей на колени. Зная его тайну, подружка смирялась, а ранним утром клянчила марки на шмотки. Франц совал деньги в раскрытую сумочку и тихо выставлял из квартиры. Кажется, эти визиты ему удалось сохранить в тайне… Можно только посочувствовать любому немцу, попавшему в русский переплет… первобытность эмоций вкупе с полемической искренностью бытия, словом, кровь с водкой – напиток не для европейца.

И все-таки второй раз Надя услышала странный шорох в прихожей и увидела, как Бюзинг на цыпочках выпроваживает какую-то блядь в черных колготках, которая тоже шла на цырлах к двери, держа туфли в руках. Кровь бросилась Наде в лицо: жена я тебе или не жена, еппио мать! Быстро накинув халат, сунув ноги в тапочки и перетянув талию поясом, она в ярости кинулась к мужу и, распахнув дверь, обмерла. Франц, раскинув руки, стоял во весь рост на краю распахнутого окна, на самом его краешке, на хлипком скользком железном карнизе, который косо висел козырьком над бездной шестого этажа. Он был бос. Он не слышал, что дверь отворилась. Он покачивался из стороны в сторону, пытаясь удержать равновесие. Надя стиснула вскрик, который бы мог напугать мужа, и, тихо закрыв дверь, сползла по стене на пол. Она молилась языком ужаса милости Божьей матери.

О чем думает человек, которого уже трудно назвать Францем, потому что имя его присвоено мраком прошлой минуты, а сам он стоит, раскинув руки, и чувствует, что стоит только чуть-чуть наклонить вперед голову, перенести мысленно ударение в словах стоИт на стОит – и он уже от толчка ударения полетит туда, где пламенеет тьма сущего. Так вот, качаясь, человек-крест еще думает, как некто Франц Бюзинг, хотя таковым и не является, он повторяет мысленно финал эссе Хайдеггера «Изречение Анаксимандра»:

«Человек стремится охватить целое земли и ее атмосферу (легкий наклон вперед), присвоить себе скрытую власть природы в форме ее сна и подчинить ход исторического свершения планам и порядкам некоего землеуправления (легкий отклон назад, пальцы на левой ноге начинают скользить вниз). И тот же мятежный человек не в состоянии просто ответить на вопрос, что есть? Или что это есть? Или (скольжение остановлено незаметным бугорком на железе, пальцы вцепляются в неровность) что некая вещь есть? Целое сущего есть единый предмет одной-единственной воли к покорению, простота бытия рассеяна в одной-единственной забывчивости (пролетающий голубь бросает тень на грудь, как она тяжела!).

Какой смертный может вымыслить всю пропасть этого смущения? (майский голубь начинает улетать; тень передвигается к левому плечу, равновесие восстановлено). Можно пытаться закрыть глаза перед этой бездной. Можно воздвигать одну иллюзию за другой.

Пропасть не уступает (закрыть глаза невозможно, сразу начинается раскачка головы, взгляд держится за блик медного шпингалета, затем перемещается от шпингалета к шляпке гвоздя, которым тот был прибит, затем еще миллиметр вправо к кусочку облупившейся краски, у него были неясные очертания Африки. Это уже интересно! Затем глаз скользил по царапине, что это, след от гвоздя?.. так он цеплялся за жизнь, висящую на волоске. Заинтересоваться чем попало, лишь бы спастись от желания не жить дальше ни малейшей секунды – окно далеко напротив, блеск на откосе другой пропасти).

Есть ли вообще спасение? Оно есть прежде всего и только тогда, когда есть опасность. Опасность есть, если само бытие переходит в крайность и переворачивает (шаг назад на подоконник, если…) происходящее из него самого (пальцы удержатся бугорком тогда)».

Уф… он спасся… но жизнь человека не стоит и одной мысли Хайдеггера. И бытие в существе своем еще употребит существо человека.

Надя услышала легкий прыжок на пол и ворвалась в кабинет. Франц сидел на диване, откинув голову и закрыв глаза. В состоянии истерики она бросилась его целовать и плача сказала:

– Франц! Франц, я люблю тебя. Люблю. Ты – чудо, Франц. Умница. Гений. Любимый мой человечек.

Бюзинг сразу понял: она видела.

– Конечно, ты прав. Тебе надо жить. И ты будешь жить, Франц. Мы будем тебя любить втроем. Любовь Навратиловых – это не шутка. А Мовочка наша кровь, она тоже будет любить тебя. Очень, очень.

Франц понял – это прощание. Он подавленно молчал.

– Уже трое. А смерти нет. Жизнь вечна. Смерти нет, Франц. Нет ее, проклятой. Ведь нет же. Смотри! – она схватила его запястье и повела ладонь по своему лицу и телу: – Я жива, Франц. Вот слышишь – сердце. Это грудь с молоком для Мовочки. А это мое лоно, оно родило тебе девочку. И ты жив. Ты живей всех нас троих, Франц. Ну, улыбнись. Поцелуй меня. Обними.

Она взывала к его плотскому началу, чтобы увлечь жизнью.

У Франца пересохли губы. Он попытался ее обнять, но та отстранилась.

– Я ухожу, Франц, – сказала Надя, – но это ничего не значит. Я буду любить тебя еще сильнее. И Мовочку научу любить тебя. Честное слово. А сейчас я только закрою окно. Хорошо?

Он слабо кивнул и улыбнулся.

Она закрыла проклятое окно, еще раз нежно поцеловала в лоб и вышла. Тут же в коридоре позвонила Норе Мазо. Сначала ответил автоответчик, но, зная ее манеру слушать идущую запись, Надя рявкнула: «Возьми трубку, это я». И снова набрала номер, слава Богу, та действительно была дома: «Что стряслось?»

Навратилова не звонила ей больше года.

– Нора, помоги. Я ухожу от Франца. Нам негде жить с Мовочкой.

– М-да, – задумался голос на той стороне провода, – все мужчины свиньи… Ладно. Но с условием – ты немедленно возвращаешься в студию и репетируешь не меньше пяти часов в день. А нянька девочке за мой счет. Поживете пока на даче, дам ключи от второй машины. Там – увидим.

– Спасибо. Только и у меня одно условие.

– Какое?

– Ты от меня ничего не добьешься.

– Ну это мы еще посмотрим, – рассмеялась Нора.

– Нет, я серьезно. Учти.

– Я могу заехать за вами прямо сейчас.

– Нет. Я возьму такси и приеду в студию. Часа через три. Дома такой срач, надо убрать квартиру…

И она спешно принялась за уборку. Шарканье швабры, шлепанье сырой тряпки наполнили притихший дом ужасом ожидания, Франц уже знал, а Любка сразу поняла: Надя решила. Но никто из них не посмел выйти из своих нор. Франц сразу принялся напиваться, благо у него была под рукой бутылка коньяка, а Любка включила громко магнитофон и телевизор, а сама пальцами заткнула уши и закрыла глаза, ее колотила нервная дрожь, та, та, та… сегодня ей придется отдаться Бюзингу, а у нее еще не было ни одного мужчины… ей было страшно, а сестру… сестру она ненавидела за чистоплюйство! За глупую демонстрацию с этим мытьем полов. И еще о чем думала эта идиотка? А вот о чем: сильные всегда побеждают.

Надя сама не очень понимала, почему нужно убирать опостылевшую квартиру, но так диктовало нравственное чувство, и поэтому судьба смогла снова застигнуть ее на месте ее же долга. Позвонил телефон. Мужской голос очень официально спросил: «Это квартира господина Франца Бюзинга?» – «Да, я сейчас его позову». Надя приоткрыла дверь в комнату, Франц поднял мертвые глаза, он был уже сильно пьян. «Скажи, я пьян!» – «Извините, он пьян». – «А вы Надя?» – «Да». – «С вами говорит переводчик госпожи…» Словом, оказалось, что в Москву закатилась какая-то родственница, то ли приятельница мамаши Бюзинга и хочет встретиться. «Но я больше не живу с ним. Я сейчас переезжаю к подруге». – «Минуточку… а дочь вы берете с собой?» – «Конечно!» – «Тогда фрау Бинсвангер желает передать девочке подарки. Как вас найти?»

Надин назвала переводчику дачный телефон Норы, «позвоните вечером».

Потом она зашла к Мовочке.

Девочка лежала в постельке с открытыми глазами. Она не спала.

«Мовочка, мы будем жить вдвоем», – сказала Надя про себя.

«Не нужно так сильно любить», – услышала она в ответ.

«Почему?»

«Любовь достает рыбок на солнце, и они умирают от поцелуев. Наш папа – рыбка. Отпусти его в воду».

«Но он утонет в воде!»

«Зато потом он всплывет, и солнце станет нестрашным», – тут девочка закрыла свои дивные глазки и сделала вид, что уснула.

К концу дня Нора перевезла их на свою дачу в Пахре. Вечером позвонил переводчик, а через два дня состоялась наистраннейшая встреча с фрау Ангелой Бинсвангер, в которой Надин сразу узнала мать Бюзинга, она не видела ни одной ее фотографии, но сомнений не было – это мать Франца. Переводчик встретил их с Мовочкой – это было обязательным условием – в холле «Метрополя», и они поднялись в роскошный номер, где гостей за кофейным столиком, на огромном парчовом диване ждала фрау Бинсвангер, то есть мать Бюзинга – маленькая моложавая женщина с пристальными глазами голубой совы и головой-одуванчиком. Она довольно пылко расцеловала Мовочку, рассмотрела ее личико, ручки, ножки, осталась довольна внучкой и разрешила ей играть на полу, на просторном ковре. Мовочка достала кукол из своего рюкзачка. Надя поколебалась: разоблачать гостью или нет? Но теперь, когда Франц в прошлом, она с досадой приняла правила еще одной нелепой игры. Эти Бюзинги все малость чокнутые!

– Фрау Бюзинг – моя близкая подруга, – сказала мать Франца, – к сожалению, она сейчас проходит курс лечения в Байрете и, узнав, что я заеду в Москву, просила увидеть девочку Франца и передать подарки.

Она кивнула на груду красиво перевязанных лентой коробок.

– Передайте фрау Бюзинг, – ответила Надя, – что я больше не живу с Францем. Я ушла от мужа как раз два дня назад.

– Да, я уже поняла эту ситуацию. Жаль, что я не могу узнать, почему это случилось, чтобы передать фрау Бюзинг.

– Все очень просто – он слабее меня и устал любить так, как это нужно мне и девочке.

«Догадается ли фрау открыть Мовочке эти коробки?»

– О! – подняла брови фрау и, открыв надушенную сумочку, достала сигаретку и закурила. – У вас очень тонкое сердце. Вы живете валерами, оттенками. Но уходя от Франца, – вцепилась она глазами в идеалистку, – вы лишаетесь его материальной поддержки. У вас на руках маленькая девочка. Франц не является гражданином Советского Союза, и с него нельзя будет получать компенсацию. Вы об этом подумали?

– Увы, Франц не вечен, я вообще не могу на него рассчитывать, – сорвалось с языка Навратиловой.

Фрау инкогнито быстренько отвела глаза: знает!

– А где вы будете жить? Какой профессией зарабатывать средства на жизнь?.. Это будет очень беспокоить фрау Бюзинг, – спохватившись, добавила гостья.

– Простите, а разве фрау Бюзинг жива? – Надин разъярилась от желания немки быть лишь зрителем жизни, и только. Как безнравственна эта ложь ложи, обтянутой голубым бархатом.

– Что значит жива? – воскликнул уже переводчик!

– Вы переведите мой вопрос, не то я сама скажу. Я учу немецкий.

Он скис и перевел. Сообщники!

– А у вас что, какие-то другие сведения? – стала алеть свежая незабудка.

– Но Франц никогда не говорил о родителях, и я решила – по глупости – что они умерли.

– Но вы же встречались с его отцом! В прошлом году! С господином Томасом.

– Да! – разыгрывала свой жестокий спектакль Надин. – Но он тоже представился как чей-то знакомый. Я не поняла, что это его отец!

– Для фрау это полная неожиданность, – перевел переводчик какое-то бурное восклицание.

– Я, наверное, не очень проницательна. Кроме того, я во всем доверилась мужу, – пожала плечами Надин.

Женщина пристально посмотрела в глаза Нади и только тут поняла, что ее, кажется, раскусили: она нервно и потрясенно откинулась на спинку дивана. Ее лицо схватило морозцем.

– А вы, фрау, виделись c Францем? – сжалилась Навратилова.

«Все-таки зачем-то она приехала».

Фрау поколебалась.

– Да… мельком… – но тему не поддержала, она никак не могла прийти в себя от удара: ей сказали в лицо, что она мертва. И у этой русской фурии есть все основания так считать… и еще она ничего не просит, да и никогда не попросит, даже ради ребенка…

Последствия разговора были самые неожиданные для Нади. Где-то через неделю опять появился переводчик, вместе с каким-то представителем «Внешторгбанка». И тот, обнюхав Надины документы – паспорт, свидетельство о рождении девочки, свидетельство о браке с Бюзингом, объявил, что счет, открытый прежде на имя гражданина Бюзинга, переведен на его супругу гражданку Навратилову, и увеличена сумма, которую она сможет ежемесячно снимать на содержание дочери – 2500 марок, кроме того, ей при посредничестве банка куплена квартира в валютном кооперативе в Малом Тишинском переулке, которая уже обставлена мебелью, а также гараж во дворе для машины «вольво».

– Но я не умею водить машину, – глупо вскрикнула Надя, вся красная от стыда: она ничего не хотела.

– Научитесь.

– Это ведь была сама мадам Бюзинг? – шепнула переводчику ошарашенная Надин.

– Да, – холодно кивнул тот – завистник! – и вручил конверт плотной бумаги, из которого было извлечено большое фото мадам Бюзинг с дарственной надписью на немецком: «Я еще жива!»

Первая мысль Нади была о том, что будет с Бюзингом, у которого отняты деньги? А с Любкой? На той неделе как раз надо было платить за квартиру – за три месяца вперед. Но пришлось подчиниться и ехать оформлять все документы у нотариуса на полученную в дар собственность. Единственное, что утешало: квартира и гараж переходят к дочери после достижения совершеннолетия. Словом, на бумаги ушел практически весь день. В новую квартиру она только заглянула, получив ключи в правлении кооператива. Открыла дверь в прихожую и тут же захлопнула. Там было дивно.

Вечером она ринулась к Францу. Сбылось самое худшее, там уже расхаживали чужие люди, о прежних жильцах они ничего не знали. Тогда Надин позвонила хозяйке квартиры Анне Карловне: Франц не смог заплатить положенной суммы и съехал сам, даже не предупредив, хотя по контракту мог вполне пожить еще десять дней для поиска другого жилья. Куда? – она понятия не имеет. Москва – большая!

Так в один час она потеряла мужа и сестру. А нашла только через полгода, в тот самый зимний сочельник 1979 года, когда на сцене, залитой зеленым светом рождественской звезды, маленькие пастушки, утопая по пояс в лужайке низеньких белых овечек, робко брели к пещере Вифлеема, где в картонных яслях лежал голенький пластмассовый пупсик Христос.

Радуйся, мир.

Красота, красота.

Скоро узрим мы

Младенца Христа.

И вдруг младенец открыл на мелком лице бездонные глаза и глянул на Надю голубоватым сиянием боли. «Спасай!» – сказал он и погас, окатив молодую женщину ужасом за Франца. Впрочем, и раньше ее иногда преследовали виденья, но никогда прежде они не имели такой ошеломляющей силы правдивости. Однажды студийцы затащили ее к известной московской юродивой – Вите Ленину. Она звала себя мужским именем. Неопрятная женщина с очень старым лицом и молодыми руками прекрасной формы писала в состоянии транса на листах бумаги косым быстрым почерком ответы на вопросы, которые ей задавали входящие в комнату. Тут же на столе стояла трехлитровая банка, в которую надо было класть деньги. Сама Витя ни с кем не говорила, ни на кого не смотрела, только слушала вопрос и быстро писала ответы, вслух – по ходу почерка – читая написанное, и замирала, когда авторучка упиралась в край листа. Все были возбуждены даром юродивой. Шутка ли прочесть: тебя зовут Марина, тебе 20 лет, ты умрешь очень старой 27 января 2027 года в Киеве… или – скажи отцу, что диагноз рак легких неправильный, забери его из больницы, никаких облучений и химиотерапии не делай… Входить надо было по одному. Задавать только два вопроса. В банку класть 25 рублей одной бумажкой.

Первый вопрос Навратиловой был такой: какой главной своей вины я не знаю? Юродивая кивнула, что вопрос поняла, и, схватив верхний лист бумаги из чистой стопки, как-то по-птичьи прижав ручку куриной лапой к столу, начала было писать ответ, но перо авторучки поехало к краю листа, вихляя и скользя, как игла адаптера по пластинке, и выехало на стол, оставив на листе бессмысленный зигзаг. Витя матюкнулась и, цапнув второй листок, снова принялась писать первое слово, но перо вдруг стало рвать бумагу и снова уперлось в клеенку, которой была накрыта столешница. Снова матюкнувшись, Витя откинула ручку и, выдвинув ящик стола, начала, бормоча ругательства, быстро-быстро двумя руками шарить в мусоре, бумажках, звякать пустыми флакончиками, пока не выудила простой карандаш – лица при этом она не поднимала – и, тщательно обмусолив кончик грифеля, снова стала писать, но от нажима грифель вылез столбиком с противоположного конца карандаша, и бумага снова надорвалась деревянным царапом. Тогда только юродивая наконец быстро посмотрела на озадаченную Надин и слабенько так вскрикнула: ой, ой. У Вити Ленина оказались совершенно детские круглые глаза, скорее глаза мальчика, чем девочки. Голубые-голубые. Словно защищаясь от посетителя, закрыв лицо двумя руками, она проголосила: «Иди! Иди!» И вдруг грубо пробасила: «Ну хули ты стоишь. Иди. Сама пиши. Сама! Ты можешь. Бог дал». И снова фальцетом ребенка: «Помолись за меня, Надька! Помолись!»

На крики юродивой в комнату вбежали люди.

И вот сейчас ее окатил взгляд тех же самых бездонных прицелов.

Пытаясь стряхнуть наваждение, Надя прячет лицо в нежные шелковистые кудряшки родимой Мовочки, но полуобморочное состояние не проходит, наоборот – усиливается.

Она знала и мысленно следила сейчас за тем, как сию минуту в мерзком запущенном доме недалеко от железной дороги, сидя на мятой постели, Франц насыпает в стакан… Вот он! Мутный, захватанный пальцами граненый стакан на стуле, мимо прет электричка, и дом начинает мелко-мелко и тягостно-тягостно дрожать, и сырая вода из-под крана в стакане начинает ежиться. От стакана несет вчерашней водкой. Франц проверяет дверь, закрытую на крючок, – заперто? – и сыплет в стакан какую-то белую муть. Он оброс жесткой бородой. Надя приближает лицо и чувствует дух снотворного. Она пытается взглядом разбить проклятый стакан, но стекло под защитой руки в переплетах вздувшихся вен. Франц, медленно смакуя наступление смерти, пьет мутную белую взвесь, размешивает пальцем мутноту и снова пьет, на лбу его блестят пятна пота, глаза закрыты, лицо неподвижно, только на шее ходит в такт страшным глоткам кадык. Где-то неподалеку Навратиловой мерещится Любка. Электричка проходит. Дом перестает трястись, стакан слюнно сверкает в центре старого стула. Кругом несвежее белье, мерзкое запустение, книги свалены на пол, тут же пустые бутылки, на горлышко одной цинично напялен презерватив, она уже не хочет смотреть, но тайный третий глаз, открывшийся – сквозняком – в ее лбу, продолжал жадно оглядывать комнату: от кровати с телом Франца к стене в желтеньких обоях, вот разводы рвоты плывут мимо глаз; на ржавых гаденьких гвоздиках нашпилены три лица – конверт с Элвисом Пресли, известный писатель-бородач с трубкой, его имя начинается с буквы «х», еще одно «х» – Хайдеггер. Надин надо орать, бежать Францу на помощь, а она, подчиняясь власти сущего, все кружит и кружит глазами по комнате: продавленный диван, платяной шкап с зеркалом, мутным, как зеленое болото, на прогнутой весом веревке, протянутой от шкапа к стене, сушится сырое белье – это Любкина майка «адидас» и лифчик, под ними поставлен таз, в который натекла вода. Ублюдочный стол, на котором застряла грязная посуда, плесневый хлеб, окаменевший в сале картофель на холодной сковороде, открытая ножом консервная банка с легендарным частиком – мертвые тушки, утопленные в томатной кровище. Идеальное место для сведения счетов с жизнью. Надя уже вопит про себя, у Мовочки на глазах выступают слезы – и просветление отпускает на волю, она вновь в праздничном доме Ура: пастушки приносят матери и младенцу скромные дары от буколик: овечий сыр, пчелиный мед, коровье молоко, пресный хлеб… Шепнув Мовочке, что та ненадолго остается одна, Надин поспешно вышла в прихожую, где написала записку для Ура. Да и то не сразу. Дважды вместо «Ур» рука писала быстрым почерком косого дождя «Франц». Наконец вылупились из тесноты спешки извинение и просьба посмотреть за Мовочкой пару часов.

Целую. Твоя Надин.

Одевшись, Надя опрометью вылетела на улицу. Наитием сивиллы она знала – доза снотворного у Франца недостаточна, только бы не дать самоубийце уснуть, не спи, не спи, любимый, покойником будешь… Улочка была пуста, если не считать одинокого калеку, который шел ей навстречу на костылях, но шел так тихо, что Надя невольно замедлила шаг: боже мой, вдобавок он был еще и слеп. Вдруг легким шагом ее обогнал некто высокий в солдатской шинели без погон с непокрытой головой – и обогнавший был бос! Голые ноги на промерзлой земле. Надя успела заметить кровавые дырочки на его ступнях, но не успела понять суть знамения… проходя мимо калеки, он придержал шаг и тихо шепнул слепцу на ухо: «Брось костыли, служивый!» Но шепот тот был так громок, что зазвенели сосульки на проводах от озноба призыва. Ужас исказил лицо калеки. Нечеловеческой силы волна прошла по его лицу, словно кожа на миг отразилась в кривом зеркале смеха, и, роняя костыли, он слепо упал на колени. «Ты кто?!» – вскрикнул несчастный, успев со звериной ловкостью нищего ухватиться одной рукой за полу шинели, а второй угодил прямо на босую ногу спасителя. Рука слепца легким ходом ощупывания побежала по голой ступне, пока не обмакнулась указательным ногтем в алую лунку и не оцепенела. «Иди и смотри!» – шепнуло еще раз на всю улицу звуком расщепа луча, и слепые ссохшие ямины глаз вдруг отяжелели мягкими яйцами зимородка в соломенном гнездышке и прямо глянули взглядом паники на Надин. «Что это? – закричал он в счастливом ужасе, вскакивая с колен и бросаясь навстречу первой встречной. – Я вижу!» Он поднес руки к глазам и увидел палец, обмоченный кровью. И кровь нитью сматывалась в небо. Человек пьянел на глазах. «С Рождеством, дядя!» – сказала Надин и, обежав счастливца, в легкой панике выбежала из проулка. «Я воевал! Я Шипиченко Иван! Я ослеп в военгоспитале!» – кричал ей вслед новый Лазарь, он уже был мертвецки пьян от чуда и шатался, еле держась на ногах. Надя посмотрела налево – пусто, затем – направо – ура: свободное такси. «Милый таксист, – обратилась она к малому за рулем, – мне нужен трехэтажный желтый кирпичный дом у железной дороги вон в той стороне». – «Сумасшедший дом?» – съязвил парень. «Да, сумасшедший». – «А поконкретней, девушка?» – «Там еще рядом продуктовый магазин. Да! И недалеко автозаправка». – «Девушка, – начал выходить из себя малый и тянуть открытую Надин дверцу на себя, – Москва большая, ты мне адрес скажи». – «Постойте», – Надя вытащила из сумочки зеркало и быстро написала по стеклу: проезд Стройкомбината, 9. И прочитала написанное. «Приезжая, что ли? Садись, – малый нехотя тронул машину, – это в Кунцево, вроде есть там автозаправка». – «Милый шеф, а можно побыстрей?» – «Можно, но будет дороже». – «Плачу, лети пулей». Такси домчало за полчаса: рабочее охвостье столицы, в холодном воздухе тощей зимы гарь нефтегазоконденсата, рабочий поселок построен в тридцатых годах в стиле счастливого общежития, а сейчас весь просел, прогнил. А вот и автозаправка для грузовых машин, вон тот продуктовый с витринами, замурованными фанерой, а вот и гадостный сумасшедший желтенький дом № 9, за ним пустырь, снег и шлак, железнодорожная насыпь и одинокий электровоз на рельсах.

В подъезде Надя одно мгновение стояла у почтовых ящиков, искалеченных пинками, оплеванных, с выдранными дверцами, пока не нашла искомое – квартиру под номером шестнадцать: «полутемная лестница: невозможно не смотреть на нее и невозможно не почувствовать глухую боль, поднимаясь по ней» (Пазолини).

Уже бегом поднимаясь на последний этаж, Надя предчуяла сестру… Пьяная Любка вальяжно сидела на подоконнике, болтая ногой над головой пьяненького паренька, стоявшего перед ней на коленях. Тот глупо пытался поцеловать ножку: держал сорванный сапог-дутик в руках. Любка неухожена, всклокочена, голая шея, только губы накрашены с жирным нажимом. Она увидела сестру и яростно спрыгнула на пол с голой ногой. Ее хромая атака была страшной.

– Ты куда, куда, твою мать! – она вытянула руку и, скрючив пальцы, стала цапать воздух перед лицом, стараясь угодить ногтями в глаза. – Мы тебя не ждем. Вали взад на фиг! Валька, бей ее. Бей ее сапогом по роже, мудак.

Парень пьяно вскочил, бестолково, но с уголовным ухватом попер на Надю, и она пнула его балетным лошадиным ударом, целясь носком тяжелого замшевого ботинка точно в подбородок. Он захрипел и упал навзничь.

– Вот это класс! – восхитилась дура-Любка.

– Ты ему таблетки достала, дрянь, – жутко сказала Надя, прижимая сестру ногой к стене. Та растерялась. – Ты! И знаешь, что он сейчас умирает.

И по глазам ее круглым и глупым прочитала: так оно и было.

– А на фиг он мне такой сдался, – сорвалась Любка, – пусть сдохнет, фуфло. Он мне целку сломал, – завыла она грязным падшим голосом, – немец дурной. Не хочет жить, не надо. Его право, Надь. Пусть отходит.

И лоб ее был безмятежен.

– Беги вызывай скорую, – брезгливо отстранилась Надин, – скажешь, что принял две упаковки люминала. И ключ, дай ключ.

– Нет никаких ключей. Открыто.

Надя вбежала в тяжкую темень вонючей коммуналки и задергалась: какая из пяти дверей та.

– Он там, – произнес вдруг голос от стены. И рука зажгла свет. Так странно осветил себя голой лампочкой молодой человек, стоящий у стены в коридоре. И этот был слеп! И указывал пальцем на крайнюю дверь.