Текст книги "Эрон"

Мелисса, где ты?

Финал показал язык: добытой у мадамы валютой послушные прежде Рая с Розой делиться не захотели, и были тут же с позором изгнаны хозяином вон, за порог. Рая пригрозила раскрыть адресок фиглинского притона звоночком к легавым: мигом гавка отвиснет, Фига.

– Кочумай, пукалка, Фиглин ни фига не боится.

Но угрозы, конечно, пугнулся и предложил срочно сваливать с хаты, хотя б на неделю.

– Углубим падение, Дант!.. Земную жизнь пройдя до половины, я оказался в сумрачной Москве. Нырнем к голубым суккубам, инкуб!

Фиглин распахнул створки платяного шкафа: там висело не меньше двадцати мужских костюмов – и шикарных костюмов! «Откуда такое богатство, гад?»

– Ворую, милый, ворую.

Фиглин облачился в белое, пристроил у горла черную бабочку, отыскал ореховую трость, свистанул в воздухе лаковым взмахом. Антон тоже выбрал цвет снега: приталенный пиджак с чужого плеча, брюки из белого шелка с чужой ноги, молочные мокасины.

– Я – пассивный, – представился Фиглин, обмахиваясь черным веером, – имей в виду, тебе придется иногда целовать меня в шлепалки и щипать за вымя.

– И трахать?

– Нет. Только ревновать. Я буду кокетничать.

Не без зловещего любопытства Алевдин продолжал брести за своим Вергилием сквозь серные пары ада к ледяному сердцу Коцита – вихляющий жираф бестиария. Их долго не хотели пускать в дом, наконец пустили, и незваные гости оказались в атмосфере церемониала, внутри изощренного механизма особых отношений: три мужские пары, одна из них в париках, голые плечи под крупноячеистой сеткой, губы, тронутые помадой, ногти в перламутровом лаке с металлическими блестками, приглушенный смех, нежность слов и бесконечная, расточительная ревность всех ко всем. Отмечался день рождения двух Олегов – тех, что в париках, они дурачились, изображая девочек-близнецов, жеманились, вертели попкой, надували губки и щеки с крупными мушками, моргали огромными искусственными ресницами. В общем, зло пародировали девство, как напыщенную позу бытия – и только позу. Женское тем самым было увеличено геями до какой-то отталкивающе-грациозной гадости, а то и дело проступающие в гримасках мужские черты придавали любовной игре двух педерастов вид зловещей галантности. Если лобзания кобеля на прошлой картинке греха отвращали взгляд безобразием, гадостной алчбой, жаждой высосать – до косточек, через пытку – из тела всякую вкусность, отвращали полным отчаянием голой похоти, одним словом, некрасотой, то здесь все было прямо наоборот: красота блюлась до этикетных строгостей, и виды на застолье блуда были почти безупречны. Пользуясь паузой, пока официант (!) украшал накрытый стол свежими герберами, Антон бегло прошел вдоль стен гостиной, где в эстетическом беспорядке, но без провалов вкуса был собран стильный антиквариат: диван красного дерева с подлокотниками и жесткой спинкой, овальный ореховый столик с недурной скульптурой мейссенского бисквита – Диана и Актеон, охотничьи пейзажи кисти Хальберга-Крауса и – бац! – в тяжелом багете под стеклом плакат сталинской эры «Фашизм – злейший враг женщин»… Парадный стол под морозной скатертью блистал фарфором и невиданной жратвой в видах морского царства: ржаво-красные королевские креветки на мокрых салатных листах, лилейные пласты лососины, глубокие блюда рыбной резьбы, яркие, как аквариум, от пестроты лангуст и спелости моллюсков. И ни одной бутылки вина. Хозяин застолья – бритоголовый субъект с крупным клоунским ртом, берет в руки бамбуковый жезл. Он целится в маленький гонг посреди стола. Легкий удар. Звонкое зияние бронзы. Педики усаживаются по стульям; восемь губных полосок над контуром белейшей посуды. Молчание. Все взоры устремлены к двери. Что бы это зна-чило? Наконец створки раскрываются, и официант в черном, несколько траурно, вносит на широком фарфоровом блюде нечто, покрытое сплошь ребристыми ломтиками, вроде полупрозрачного сала. «Сасими из фугу!» – торжественно восклицает хозяин. И все аплодируют стоя. Фиглин тоже встает, роняя трость с колен на пол. Алевдин не понимает причин столь бурной ажитации. Но Фиглин заметно меняется в лице. «В чем дело?» – шепчет Антон. «Это рыбный филей самураев. Ядовит. Слабая доза тетродотоксина. Эффект кайфа. Но можно и копыта откинуть…» – шепчет Фока, бледнея и давя приступ тошноты. Антон, наоборот, завороженно разглядывает диковину – сырое рыбное филе нарезано тонко-тонко, из лепестков на блюде выложен полупрозрачный павлин с перламутровым хвостом долек, ткань рыбы так призрачна, что виден рисунок самого блюда: морской пейзаж с джонками. Гомики-гастрономы ловко подхватывают ломтики рыбы крохотными вилочками и, макая на миг в соевый соус, отправляют сатанинское лакомство в рот. Фиглин пытается выплюнуть лепесток фугу в салфетку, но глаз бритоголового гея с клоунским ртом по-хозяйски следит за равенством всех гостей перед смертью. Глаз строг. Фока корчится, но жует отраву. Антон же, напротив, захвачен сей музыкальной фугой рока и обнаруживает во рту тающее рыбное мясо в приправе из тертой редьки и красного перца. Рот разом схватывает морозцем наркотика. Сатанинский павлин на глазах теряет оперенье. Тетродотоксин начинает действовать быстро и властно. Застолье пьянеет на глазах ажурами кайфа. Вновь забрезжил звук гонга – с кухни вызвали повара. Черт возьми, он настоящий японец и тоже педик: молодой господин в кимоно. Браво сасими! Самурай кланяется. Языки и жесты развязываются. Объятия становятся все более откровенными, а поцелуи – непристойными. Но и при этом ритуал прикосновений соблюдается самым напряженным образом. Жесты вольны, но без грана пошлости. Выражения лиц отрешенны. Одежды красивы и чисты. Разговор легкий, свободный. Кайф самый изысканный. Ни одной грубой ноты. Жизнь внушает: красота может быть отвратительной и в своем совершенстве. И…

«И в то же время, – возражал сам себе в наркотической неге Антон, – и здесь анатомия празднует пир естества, она ратует за святость всех человеческих дыр, всех выделений, запахов, она не бежит от говна, она украшает стол бытия и цветами, и фекалиями. Больше того, она настаивает на божестве экскрементов – это глина, священная глина, из которой был слеплен Адам по образу и подобию Божию! Кроме того, – продлевало мысли Антона размышление Фиглина, – эти пары живут вместе больше пяти лет, их страсть не подлежит ржавчине, а о верности геев ходят легенды. Почему я не педик? – кричал Фока еще в лифте. – Почему меня тянет к бабам?! Нет ничего ужасней, гадостней, оскорбительней для любви, чем баба! Баба и ее вымя…»

Действительно, истинной жертвой и пленником на вечеринке падших ангелов была именно женственность женщины. Хохмочки, парики, чары телодвижений, броский макияж не подражали женщине, а жестоко пародировали ее поцелуи-клевки, выдирали перья из задницы самок, оскорбляли бретельками и пустышками лифов, макияжем щек и жестами ласки бренность молочных желез, кровоточивость ее телес, потливость подмышек, хлюпанье чресл. Женское было предъявлено педерастами лишь как улика бытия, и Алевдин сейчас переживал состояние глубокого отвращения к женскому, захваченный красотой мужского начала, трагическим пылом, в котором нет ни капли животной целесообразности, ига продления рода, крови последа, гадких вывертов пуповины из матки. Как трагичен мужчина в своей абсолютной ненужности; мотылек лугов, забава для самки, пара слюдяных крылышек, витой хоботок, которым нельзя сосать мед из цветка, это только игрушка, игла в мозг оргазма – не больше. Его хрупкое серебро схрупает во время кайфа дремучая половая щель.

Что можно было противопоставить этой мутной гибели? Только спасительный снобизм гомосексуализма.

– Я поднимаю тост за онанизм! – с пьяным вызовом произнес Антон; если Фиглина знали, то его появление встретили как бы мельком, равнодушно, и Алевдин захотел заставить видеть себя. – Только в этом совершенно уничтожена женщина. Онанируя, ты имеешь на конце космос, любую фантазию: Зевса, кентавра, себя, бога, наконец. Ты свободен.

Сначала была пауза. Мертвой тишиной оборвалось застольное порхание, пресеклись ужимки, смешки, демонстративная нежность. Фиглин обмер над тарелкой с ломтями стерляди и по-черепашьи втянул шею в воротник: сейчас будут бить.

– Браво, мальчик, – отложил салфетку хозяин; поправил бусы на высокой шее, – но никто из нас не ищет свободы в твоем смысле. В смысле эгоизма. Нет. Мы ищем ответственности. Не радости и не похоти, а боли. Мой член – клянусь анусом – это моя совесть, а совесть должна быть чиста. Конечно, в человеке должно быть немного грязи, иначе зачем она? Но только лишь горсть грязи. Не больше. До женщины мне нет никакого дела. Я не думал ее унижать. Не собирался ее любить. Ведь наша цель – слезы, а не похоть. Самое дерьмовое в женщине то, что она другое животное. Повод для разочарований. С ней никогда не встретишь идеальной любви. Она обязательно опошлит чувство. Идеальная женщина – это я. Нас двое: мужчина и игра в женщину. Это чистой воды идеализм, дело духа, а не плоти. Хватать ручками письку? По капле выдавливать наслаждение? Увольте! Словом, я пропускаю твой тост, мальчик.

Фиглин перевел дух – обошлось – и тихо рыгнул.

А потом начались танцы мужчин, которые кончились внезапным кровопусканием – педик в буклях приревновал бритоголового хозяина с клоунским ртом к своему партнеру и внезапным ударом кулака расквасил ему губы. И надо же! Бритоголовый показал себя отчаянным трусом и умоляюще сложил надушенные ручки, но ревнивец был беспощаден: отколов фужер о ножку стола, он зло вдавил зазубренный край стекла в лоб жертвы; на глаза труса потекла кровь. Только тут вялыми аплодисментами геи дали понять, что дуэль пора кончать. Клоуна накрыли простыней и повели было в ванную комнату, но тут на хозяина набросился уже его собственный партнер, оскорбленный волокитством бритоголового и тем унижением, которое они пережили вместе. Простыня была сорвана, и кровавая маска получила еще пару пощечин. Когда два часа спустя Фиглин с Антоном вышли из квартиры любви на лестничную клетку, то застали недавнего резонера за меланхоличной мастурбацией, которую он и не думал скрывать, лоб клоуна был забинтован и украшен примотанными цветами.

– Мальчики, я хочу изменить своим идеалам.

– Если бы твоя елда могла говорить, он бы послал тебя к факу, – огрызнулся Фиглин, и паяц был отодвинут в сторону тростью.

Антон был пьян уже четвертые сутки: день и ночь стали слипаться в тестообразное лягушачье месиво, в Стикс из желейных волн на коже лягух, а фигура Фиглина – жирная спина, сальные волосы, вислые щеки бульдога – приобретать черты чуть ли не космические. «Вперед, прямо в зад бытия!» – кричал накокаиненный Вергилий с розовыми, как кончик языка, ноздрями. Катакомбы Третьего Рима были залиты инфернальным светом грехопадения, неверным плеском зеленых гнилушек. Харон бил по головам мертвецов тяжелым веслом, вавилонская лодка кружила на одном месте в середине тугого течения. Данту крутило голову. Одна за другой перед его глазами проходили картины ада, но без малейшего признака мук и зубовного скрежета. В этом аду никто не был наказан: подпольный огнепоклонник – житель металлического гаража, голый плясун посреди множества огней с двумя факелами в руках, сам изрыгающий огненные струйки и с воплями ступающий на жаровню с алыми углями. Босая нога всей ступней опускается на тлеющие груды – Фиглин и Алевдин, упав на корточки, обжигая ресницы и брови близким жаром огня, сдувают с углей летучие серые пенки пепла – чтобы жгло ногу гада как можно нестерпимее… но фанатик зороастризма с честью выходит из пытки, он демонстрирует подошвы, на которых только следы копоти – они даже прохладны на ощупь. Маньяк становится огненной дверью в пещеру-квартиру полухристиан-полусатанистов, и опять голизна немолодых грязных тел у зловещего алтаря под черным бархатом, на котором череп и берцовая кость с надписью чернилами: хер-79. Кажется, гостей пытались сделать адептами Люцифера, и, кажется, фиглиноалевдина выдал смех, элементарная ржачка над гадостью черной мессы, над пакостью свальных любишек вислых мужичков и бабенок самого мелкого пошиба. Что их спасло от расправы? Кажется, атака милиции, вызванной соседями. Всех голых погрузили в «воронок», а одетых вытолкали взашей.

Мелисса, где ты?

Но Фиглин еще далеко не исчерпал программы искушений: мы только глотнули самую малость пивной пенки! – учись хрюкать, Иисусик… На смену сатанистам пришел передвижной цирк лилипутов в одном из московских парков культуры и отдыха – жизнь в течение недели среди бледных морщинистых уродцев с ротиками детей, с лицами аферистов; и это тоже по образу и подобию Божию? Крохотные пальчики, синюшные колени, лица размером с ладошку, мышиные ушки, зубки мелких грызунов, пивные животики с кукишами пупков, голоса кастратов… вот с чем они идут вдоль океана бытия, сутулые человечки на фоне торжественной бирюзы. Кажется, здесь Антон начал трезветь, но ужас открытых глаз был так велик, что пробуждения не состоялось. А Фиглин, рыча, ползая на коленях, отдавался щекоткам плоти, усаживая на брюхо маленькую пьяную женщину-пионерку и устраивая катание с горки, купаясь в запретных прудах нагишом с наядами ростом меньше куста, два раза битый оравой злых карликов мужского пола.

– Фиглин, тебя кастрируют.

– И поделом, – Фока осоловело озирает Антона: римское пекло уже обуглило его лицо, но черты голливудского Иисуса, увы, по-прежнему проступают сквозь чад. Неужели его душа еще не занялась болотным дымком пожара? Порой Харон готов в ярости выбросить Данта за борт вавилонской лодки греха… почувствовав пристальный взгляд любящего врага, Алевдин прячет глаза за кожицей век… его цель ясна: довести Христосика до точки самоубийства.

Маленькая женщина с лицом обезьянки хватает Антона за рукав и, приложив палец к губам – тссс… – тянет красавчика за собой. Вокруг ночь, легкая, летняя, бесцветная. Они входят в пустое шапито. Запах опилок, дух животных, ароматы прогретого за день брезента. Купол в вышине слегка трепещет под нажимами ветра. Женщина-обезьянка пьяна, но строга и таинственна. Кажется, ее зовут Лола. Конечно, это сценический псевдоним. Они пересекают – тссс… – арену, коридор с клетками спящих дрессированных собачек и выходят с тыла в тишь пенного парка, к вагончикам труппы. Лола впускает Антона в домик на колесах, где в полумраке глаза различают что-то белое, холмистое на раздвижной постели. Оно дышит. Со всеми предосторожностями Лола начинает стаскивать со спящего простыню. Это вовсе не лилипутка, а взрослое существо – юная девочка-подросток с лилейной кожей луны. Лола тихонько тащит ткань на себя. Глазам открываются нежные перси невинности, изнанки чистых подмышек, девичий живот с тенью пупочка. Антон уже хочет прекратить этот безобидный стриптиз, но обезьянка Лола сатанеет и, нехорошо оскалившись, сдергивает ткань… Боже мой, это гермафродит! – из бледного цветка девичества в легких кудряшках липовой стружки вываливается на ляжечку развитое мужское естество, страшное в своей неестественности, уходящее белым голым корнем в глубь рыженького лона. «Это мой муж», – беззвучно и страшно смеется маленькая лилипутка, трогая уд ладошкой. Гермафродит стонет во сне от видения и переворачивается на бок. Кого обвинить в гармонии этой вымороченности?

Мелисса, где ты?

Лола принялась будить гермафродита, предлагая заняться любовью втроем – это было последней каплей, переполнившей чашу страсти, Антон бежал в ужасе, увлекая за собой Фиглина, которого случай с гермафродитом привел в восторг.

– Вот они, соловьиные языки Тримальхиона! – радостно прищелкивал Фока, – если бы мозг человеческий можно было отведать ложечкой, люди давно бы слопали головы, даже под страхом идиотизма. Крыса с электродом, вживленным в центр наслаждения, нажимает педаль для контакта несколько тысяч раз. Ни голод, ни самка, ни страх электросвета не способны вытащить крысу из кольца сладострастия. Она отбегает только попить и шмыгает к рычагу. Тысячу раз лапкой по педали – пока не упадет замертво. И это на шестые сутки непрерывного онана.

– Это твой идеал, урод?

– Нет, это твое будущее, еппио мать!

Погружение в ад продолжалось. Уже скоро месяц, как Антон полупьян и надыбан травкой; потому и не смог он сперва понять, что это – кошмарный сон или кошмарная явь, когда обнаружил себя у третьей печи крематория в компании фиглинских сотоварищей по бывшему ремеслу – адских рабочих московского похоронного треста в черных халатах из сатина, в окружении исключительно громких лопающихся звуков. Любой шорох, шепоток, скрип превращался в ушных раковинах Антона в исчадье шума. Вот с истошным дроботом ожили под потолком цепи – на них подвешены огромные гробовые щипцы. «Накладывай!» – орет нечистая сила. С отвратительным бездушным клацаньем двойные щипцы хватают гроб со стального стола – там желтый студент-китаец, самоубийца. Верхняя крышка из экономии снята. Покойник уже ограблен дочиста – траурные цветы, брошенные на крышку гроба, будут проданы Клаве-перекупщице у метро, содрано обручальное кольцо – его не сняли по благородству паники родственники, выломаны золотые коронки из мертвого рта – звуки самые непереносимые! С живым зубодробительным хрустом, с мясным чавканьем – челюсть крошится под укусами плоскогубцев, как колотый сахар. Антон затыкает уши пальцами – напрасно! – морфин раскрывает уши по всему телу, их, как поганок на упавшем стволе, сотни, адский звук входит в воронки слуха с силой сверла: с пакостным зубовным скрежетом поднимается чугунная заслонка печи, в душу ввинчивается свист газового пламени. Пьяные похоронщики-кочегары никак не могут втолкнуть вихляющийся на цепях гроб в узкую пасть, дерево цепляет чугунную фрамугу и кирпич. Наконец – с деревянно-железным, крысино-кирпичным писком – гроб протискивается в печь. Невыносимый скрежет чугуна в забитых пеплом петлях, и котельную озаряет свет всесожжения, это звук кошачьего лая, гроб визжит, как живой, доски сосны дружно схватываются языками бледно-шипящего пламени. Заслонка опускается на место. Гости бросаются к слюдяному квадрату оконца – две проститутки и сутенер-таксист. Фиглин, гогоча от несокрушимости происходящего, откручивает до отказа вентиль, пуская газ в печь крематория. «Антон, бля, смотри!» Гул пожираемой пищи достигает высочайшей трубной ноты, пламя раздергивает сосновые доски на огнистые ниточки. От жара начинают оживать и ежиться жилы покойника. Внезапно из гроба поднимается вверх левая рука. «Рука! Рука! Голосует, поганец!» – орет Фиглин, затем бросается к Антону и, сдернув с диванчика, силой прижимает лицо Иисусика к гляделке. Оттиснутые проститутки недовольно визжат. Китаец уже сидит в огненной лодке, и его мертвые руки перекручиваются жгутами, он сигналит о боли с того света! Внезапно вся желтая кожа лица единым махом обугливается, и не китаец уже, а негр отчаяния беззвучно падает на спину, стеная руками. На черном лице взвились болотные васильковые огоньки, а из глазных провалов – голубовато-огнистые струйки. Так горит мертвый мозг. Алевдину удается вырваться из рук Фиги, и его место вновь занимают восторженные проститутки. Абсурд так тотален, что таксист, не удержавшись от приступа блуда, пристраивается к одной из них сзади и засандаливает удило под общий хохот. Начинается драка. «Черепок раскололся, – докладывает Вергилий, стараясь хотя бы словом достать морозного Данта, дожать ангелочка. – Горят легкие! А вот и муде подпалило. Яйца китайца!»

Воющее сожжение трупа сопровождается стеклянными хохотками застолья, блядехи, отлепив шоферюгу, льнут к водке. «Дзонн!» – стукает горлышко бутылки по краю граненых стаканов: рабочие уселись с гостями на ящиках вокруг железного стола, покрытого газеткой, соловьиные языки Тримальхиона выглядят как обычная килька в томатном соусе. Гости в майках. Блядехи в лифчиках. Жирное тело Фоки от жара покрыто дождем мелкого пота: «Дольше всех горит раковый больной, – продолжает давить он на нервы, – четыре часа! Тело так отравлено, будто его просмолили. А ты видела раковую опухоль? Это совсем крохотное мясное яичко. Фасолина. Самая большая – чуть здоровее моего ногтя. Пьяница горит почти так же долго, как онкологический. У него самый яркий цвет пламени, цвет рыжей лисицы».

– А говно горит с чернотой, – хохочет пьянь-кочегар, отдергивая рачий глаз от смотрового глазка.

– Так же горят вохровцы и буфетчики с пассажирских судов черноморского флота, – уверенно заявляет Фиглин.

– Мелисса, где ты? – как заклинание повторяет Алевдин.

– Здесь! – Фиглин поднимает крышку гроба, ждущего своей очереди – или это уже мерещится? – там в цветах, под саваном страшно белеет огромная голова мертвой старухи. Ее немота оглушает. Пьянь-кочегар живо интересуется состоянием рта. Есть! Рот полон синюшного золота; опешив от поживы, рабочие вскакивают с ящиков. Шлепки босых ног по металлическому полу так пакостны, что Антон теряет сознание. Даже пьяный сон не может спасти от зубовного скрежета; закрыв глаза, он неясно видит, как пьяные демоны, орудуя кочергой и совками, выгребают горки пепла и роются прутьями в поисках не замеченных прежней сменой коронок и прочих плевков золота и серебра. Фиглин с удовлетворением отмечает, что душа Антона занялась наконец гадким дымком отчаяния, и чад сочится черным дымком из постаревшего рта, и хотя зубы Данта еще полны перламутровой спелости, язык вываливается на угол рта с вялостью уда. Созерцание победы обрывает безобразная сцена дележа золотых плевочков в золе. Пьянь-кочегары лупят друг друга совками, по копоти тел брызгает кровь. Затем гнев идиотов так же внезапно устремляется на Фиглина. Избив, его связывают и роются пальцами в заднице, куда якобы спрятан целлофановый пакет с парой коронок. Но Фиглин чист в своих каках. Он отпущен на волю. Дурное застолье продолжается до утра. Косячки наркоты один за другим идут по кругу. Москва качается за бортом смоляной лодки, как дохлое морское чудовище в золотой закатной воде. На фоне вощеного неба аида мерещатся клубы вавилонских видений: облака ассирийских быков с крыльями голубиц, рябь смятой туники, волосы бегущей сабинянки. Но рассветы здесь никогда не приходят. На смену морганию солнечных перлов стремительно заступает ночь гудрона, чрево теплой смолы. Алевдин продолжает зачарованно брести вслед за хохочущим Фиглиным по гулким катакомбам Третьего Рима. Хохот Харона объясняется тем, что тот волочит на себе – головой между ног – пьяную проститутку. Она боится воды, которая то ли мерещится, то ли действительно заливает идущих в подземелье ада до колен быстрым темным потоком. Она визжит от страха, ей видится плывущая навстречу крыса. Фиглин хватает видение грызуна и тычет в трусливую бабу призраком маленькой гаденькой пасти. И надо же – крыса кусает блядеху за грудь. Значит, это не сон! Несколько дней Дант и Вергилий проводят в иерусалимской пещере с безумным отшельником, этот молодой человек в огромных солнечных очках полугол, длинноволос, он носит вериги – тяжесть с шипами, он истязает свое тело бичом, выкрикивая строки из советского гимна. Фиглин жарко разоблачил его, схватив чресла аскета: от истязаний у молодого мазохиста стояло торчком. Вскрикнув, анахорет тут же напрудил в руку комок адовой слюнки, мерзавец! Мазохист был повален на пол, черные очки содраны с лица, за ними прятались безумные белые белки в красных прожилках, парень был слеп и жалок в своей беспомощности. Из каньона к звездам! Туда, где горит в небесах русского Вавилона лампада спасения – млечно-ртутная луна прохлады, а выше – тлеет снежная горсть туманности Андромеды. Туда, под сень свиста, под соло черного пестрого дрозда, поющего с высоты ангела свою птичью песню. Позор человеку! Слава пробуждению птиц. Из горла дрозда со свистом музыкального пара льется музыкальная ткань славы и проклятий. Колористическая роскошь узкого птичьего горла ошеломляет. Поющий ручей прыщет радугой преображения. Сама птица наливается лазурью музыки. Дрозд плещет крылом по радуге тончайших звучаний, зреет в голове ангела голубым яйцом, пылит фиоритурами в вечном саду плодов и сладостной круглоты. Ночь Вавилона внимает голосу черно-золотой птицы, роняет слезы быстрых болидов, трепещет от мерцания далекой грозы Страшного суда над Мертвым морем. Это мерцание сродни трепету поющего птичьего горлышка. Когда иссякают рулады и ангел прячет в рукав оглохшую птицу, сонные друзья-враги просыпаются в мастерской скульптора, на полу в мраморной крошке, в компании натурщиков и натурщиц после свальной попойки и суда над сексотом Борей Говядиным. Пухлый стукач с жопообразным лицом был приговорен к поруганию и залит общей мочой, и загажен колбасками общих фекалий. Фиглин украсил шлаки розами из киновари, которую давил прямо из тюбика на сырое тело подонка – в центре маслянистый шлак, а вокруг алый фестончик. Вонь к утру стала невыносимой.

– Мелисса, где ты? – бредит измученный Дант.

Фиглин склоняется над лицом Антона: это уже руины, но они все еще залиты моцартианским светом спасения. Харон размышляет над курсом пловца через заледенелый Стикс и объявляет Христосику, что сердцевиной столичного греха надо признать великую блядь Третьего Рима, вавилонскую блудницу Асю Цап: «Ты представляешь, брат мой Авель, эта сука трахается в настоящем гробу. Найти равный пример скотского эстетизма я не смог. Вот где точка падения, милый. Вот она – пасть ваалова в дщери человеческой. Пожирательница фуев, нимфоманка йепанная! Вы кончите вместе…»

У Фиглина имелся ключ от квартиры. Два раза они приходили без приглашения в необъятную комнату, где не было ничего, кроме старого кинопроектора да экрана на стене. Бобины были пусты, что смотрела нимфоманка, – неизвестно. Фиглин искал легендарный гроб в тайнике. Простукивал стены, шашечки паркета. Паркет был идеально натерт свежей мастикой, а окно затянуто молочной тафтой. Для чего? В третий визит – на этот раз ночью – в бобине была замечена узкая лента. Попалась, бля! Фиглин пытался включить проклятый аппарат, но все без толку. Вдруг дверь в комнату открывается, и в комнату входит она. Антон изумился: Ася оказалась женщиной исключительной красоты, но красоты падшей – обритая яйцеголовая ведьма с желтыми чайными глазами, крупные петлистые уши преступницы, круглые ноздри кокаинистки, злой чувственный рот, накрашенный с исключительной яростью. Ее взгляд был горд, искренен, исполнен силы и уверенности в себе. На ней строгий мужской костюм – атласный пиджак в паре с прямыми классическими брюками. Вид английской сдержанности. Однако стоило ей расстегнуть пуговицы пиджака – и глазам открылись голая грудь и живот, украшенный крохотными искусственными сосками из гуттаперчи числом не меньше десятка. На груди сосочки замыкались в кольцо, а на животе шли гуськом – в два ряда, как у волчицы; вишневые присоски из Гонконга – десерт к постельной моде. Словом, в остроте вызова она была неотразима. Антон сразу почувствовал, что перед ними чрезвычайно умная и не менее опасная особа – живыми от нее не уйти. Ася не удивилась ночным гостям, только велела Фиглину вернуть ключ от входной двери: «Ты перестал меня забавлять, пузо. Ты вахтер, грязная и потная скотина, а я чистая, алмазная, непорочная херососка». – «Не цапай, цаца, – пытался взять верх Фока, – я ж тебя в рот мочил, Асенька. – И стихом: – Покажи класс в гробу молодому говнюку». Ася с интересом оглядела новичка, вплотную подошла к Антону, близко-близко надвинула свои наркотические глаза: две бесовские маргаритки в глазницах атласного черепа; от нее пахло какой-то дивной мерзостью: смесью пятой «Шанели» с йодом. «Кого ты мне привел, пистюк? – Зрачки Цап вибрировали. – Он же святоша. У мальчика в жопе свечка». Антон молчал. «Растли его, Асенька», – ввинчивал Фока умоляющим басом. Но его не слушали. «Ладно, считай, что ты мне понравился, живи». И показала рукой в сторону окна. Там, на полу, стоял простой сосновый гроб, а в углу прислонилась крышка, обитая красным ситцем с черными рюшами. Алевдин помертвел: восхитительная тварь оказалась медиумом, весь двухмесячный кайф падения разом слетел, и лоб покрылся холодным потом. «А! Видишь его, видишь!» – торжествуя, рассмеялась Цап, показывая золотые зубы. Пасть римской волчицы была отлита из червонного золота. Антон выдал свой страх, метнув взгляд в сторону двери, но никакой двери не обнаружил. Ловушка захлопнулась. Играючи, Ася запустила ему стальные пальцы в штаны и, скомкав сквозь ткань перетрусивший бодец, отдернула руку, медленно распустила пальцы и стала отрешенно обнюхивать адскими дырами пятипалый кожаный цветок зла. Вдруг Фиглин сполз на пол и захрапел, уронив голову на грудь. Выходит, Антон остался один на один с чарующей сукой. «Не трусь, монашек, – хохотнула Цап грубым простуженным горлом… – так, трахался два дня назад – крылья носа ее трепетали, глаза остановились… – с рыжей мохнаткой. Хус снизу. Часть совкотины пролилась на животик. Ах ты, бегучий фертильный кролик!» На этих словах ее рот лопнул и изверг длинный тонкий язык, свернутый трубочкой. Осторожно коснувшись самым его кончиком прелести влажных своих пальцев, она вздрогнула и пришла в себя. «Я уже пару раз кончила, а ты?» Цап раскрыла дамскую сумочку, брошенную на пол, и любовно вытащила из шелкового нутра вязкого полуметрового удава. Сонная гадина была тут же покрыта быстрыми поцелуями от мордки до хвоста. Алевдин уже не мог отделить реальность от внушений телепатки, вид грациозной твари завораживал. Накрутив на руку пятнистый ручей – геометрия чешуйчатых ромбов на черно-желтой змеиной ряби, Ася принялась нежно укладывать копьевидную головку под мышку; пиджак был снят и брошен на спинку стула – открытая глазу жертвы белая наглая плоть в нарывах набухших сосков внушала ужас. Сначала была ритуально вскинута рука и показана изнанка раковины, затем в бритую сизую ямку был бережно вложен сонный ромб с перламутровыми глазками и головка змеюки резко и сильно стиснута. По телу женщины пробежала сладострастная судорога. Прошло не меньше трех долгих минут, прежде чем Ася вышла из транса и смогла говорить. «Фуй, я снова кончила, монашек. Полюбуйся, это мой ручной фаллос, личный эректор. Не правда ли, хорош?! Скажи, у какого мужика найдется такой хуреина? В нем 66 сантиметров! И он всегда стоит». Вынув из-под мышки голову тропического гада, магнетическая дива стянула пятнистый фаллос с голой руки и опустила на пол, гад стал вяло кольцевать хвостом ножку венского стула: от текучей силищи пестрой твари, от мертвой тишины пегого ручья Антона подташнивало. «Понимаешь, голубь, – Ася закурила и взяла доверительный тон, – представляешь, козел, все мое тело – это почти сплошной клитор. Я обнаружила это еще маленькой девочкой, когда однажды встала коленками на стул и пережила первый оргазм. На ногах у меня самая мощная эрогенная зона. Я то и дело вставала на коленки и кончала, как клизма. С возрастом обнаружилось, что вся моя кожа – рот, уши, корни волос, пальцы, поверхность нёба, кончик языка, подмышки, лопатки, жопа, нос, грудь, лобок, запястья – словом, вся кожа вызывает бурный многократный оргазм от прикосновений, нажимов, щипков. Как видишь, о вагине ни слова. Я настолько чувствительна, что член просто прикончит меня. Не поверишь, монашек, я девственница!» Антон вздрогнул: рок предъявил ему кошмарную копию Мелиссы… «Во блядство! Дела! Даже звуки голоса, чаще женского, что-нибудь типа меццо-сопрано заставляют меня кончать. Не говоря уже о запахе. Но странное дело – кончаю я только от вони. Говно, кислое молоко, подгнившее мясо, прокисшая сперма – все приводит к оргазму. Зато на цветы, духи – ноль эмоций. В день я кончаю до 100 раз, а если есть настроение постараться, то умножай на два. Только иногда – пару раз в год – все тело вдруг глохнет, все тысячи моих писек на коже закрывают глаза. Мне кажется, что я умираю. Но проходит несколько часов, и вагиночки раскрывают свои клювики, жадные, мерзкие, дивные. – Ася снова содрогнулась… – Запах твоей пенки, монашек, опустился от ноздрей до уровня груди, это нечто вроде клейкого дыма, я ощущаю это в себе как облачко кайфа, вот оно а…а…а…а…а…а…а, блядство, како-о-ой кай-ф-ф-ф… вот оно губками касается изнанки грудяшек, щекочет подкладочку-кожу в том месте, где растут наружу мои сосочки. Смотри, две мои родинки становятся больше, они уже махровые от прилива крови, они сосут твое облачко вони, Христосик». Фиглин внезапно очнулся: «Покажи ему гроб, сучка!» Злобно подскочив на месте, золотоглазая фурия подняла с пола свой тяжкий бич и хлестанула удавом по фиглинской роже. Удар был так страшен и резок, что Фиглин опрокинулся спиной на пол. Наступив каблуком на грудь толстяка, разъяренная тварь молниеносным движением выхватила из кармана брюк что-то вроде кортика, выдернула стилет из ножен и вонзила лезвие по самую рукоять в сердце Харона. Фиглин даже не вскрикнул, и только отсутствие крови позволило Антону догадаться, что все это – террор чар нимфоманки. Но, может быть, пока он тлеет в мороке чувств, ему уже оттяпали фаллос? Антон пытался очнуться. Напрасно… Бедняжка! Ася целовала ушибленную головку гада: «Тебя обидели эти мерзкие ручки. На, кусай их, кусай». И она пихала в пасть гада, в зубную терку свои холеные длинные белоснежные пальцы в чешуе алых ногтей и постанывала от наслаждения. Проклятая нимфоманка опять кончала… «Монашек, я хочу создать свою церковь. И не делай такие большие глаза, писюк. Мое тело – серьезная проблема для общества. Так вот, я послана на землю, чтобы сказать, что Бог не беспол, что он – гермафродит и у него есть космический уд и вселенская минжа. И я – Ася Цап – живое воплощение его клитора…» Подняв гада за хвост, она навесила копьевидную головку над лицом Фиглина и стала со смехом опускать змею в мертво распахнутый рот. К изумлению Антона, удав стал медленно ввинчиваться в жертвенное горло, кольцо за кольцом вползать в пищевод мертвеца. «Сыграем в прятки, мой милый. – Ее смех становится все истеричней. – Представляешь, Иисусик, – продолжает она раскусывать подсознание героя, – у моей подруги удрал из квартиры боаконстриктор. Настоящий куина, не чета моему малышке эректору. Около шести метров длины и толстый, как ляжка. Причем как удрал! Нырнул в унитаз – чует воду, дрянцо земноводное! Нырнул и проплыл через говно и мочу в квартиру на два этажа ниже. Представь себе такую картинку: сидишь ты на унитазе, свесил манду и в полном напряге давишь на кафель свои какашки, а тут р-раз!.. Взбурлилась обоссанная водичка, и оттуда тебя в жопень пинает голова шестиметрового чудища. Сбивает тебя с карачек. Ты орешь благим матом, а из унитаза, кольцо за кольцом, метр за метром, выползает на свет мокрая вонючая гадина, вся в чужом дерьме и моче. И р-раз. Начинает душить тебя… Тут и не захочешь, а кончишь…» Кишка удава уже до половины ушла через рот и пищевод в тело Фиглина и рыла там, в алом мясе, ходы к желудку. Мелькает кончик хвоста, видно, как под кожей горла ползет тугой кадык. Опля! Перевернув на живот поверженное тело – труп? полутруп? – нимфоманка осатанело содрала с Фиглина брюки – даже сейчас, в приступе пароксизма, красота ее телес, злоба рук, оскаленность рта, гнев золотых глаз поражали извержением сути; содрав брюки, дьяволица убийственно давнула ногой на желейные прелести Фиглина, и между ног его прянуло – нечто сначала фекальное; колбаска кала? – но для шлаков она была слишком крупна и подвижна; о, ужас – из черного ануса, кольцо за кольцом, выползал говенный питон. Психопатка подхватывает его рукой и направляет маслянистый поток кала Алевдину в лицо, раскрывая пальцами ног орущий от ужаса рот…