Текст книги "Эрон"

Но мимо, мимо… пора прощания близка, до нее подать рукой. Уже заведен мотор одномоторной «Сесны-182». Главная и последняя героиня горячей эпохи взлетает в калифорнийское небо курсом на Новую Зеландию, аэропорт Окленд. Одинокую летчицу спортивного самолета зовут Хейди Энн Порч. Это ее десятый перелет через Тихий океан. Внизу бесконечный штиль, океан отлит из ровного темно-синего стекла, кажется, что это не вода, а крутизна исполинской сферы, только кое-где сияние бликов выдает водную рябь. Небо так же бесстрастно. В нем царит одно только солнце, и робкие эфирные облачка так милы, что не отбрасывают на океан тени. Блеск, гул мотора, музыка «Квин» в прозрачной кабине. Ничто не предвещало катастрофы. Но она, конечно, последует, бессонный читатель, и автор не обещает спасения. Сначала упало давление. Затем застучал перегретый мотор. Затем он просто замолк. «Сесна» стала падать. Пытаясь удержать самолет от штопора, Хейди отчаянно посылала в эфир сигналы бедствия. Это было падение в самой сердцевине безмятежности: полный штиль, безоблачное небо, идеальная круглота небесного диска. Последние слова в эфире: «Спасите! Я падаю в океан». Но смерть медлит. «Сесна», врезавшись в воду, не потонула, а всего лишь перевернулась дюралевым брюхом вверх. Повиснув на потолке, Хейди не только не потеряла самообладания, но в ней проснулась сжатая пружина: жить! Прежде чем открыть фонарь кабины, она достала надувной аварийный плотик и, набрав воздуха, нырнула в воду. Ее вынесло вверх. Держась рукой за элерон, Хейди забралась на оранжевый плотик. Эта надувная игрушка с маленькими бортами не могла бы спасти даже куклу, будь волнение побольше. Но Тихий океан до самого горизонта был именно тих и безмолвен, бесконечное сияние зеркала для одинокого высокого солнца. И все. Время остановилось.

Столь пристальное внимание к падению Хейди продиктовано весьма простым интересом, бессонный читатель, а именно – поиском мест, героев, лакун, где бы время терпело поражение от вечности, где бег времени створоживался бы в камень, в чае-питие мумии, в зеркало, где не отражается лицо Голубого Ангела Марлен, потому что точка опоры необходима позарез, иначе хаос проглотит и ритм, и порядок, и чистоту нравственного чувства, и смысл движения эрона к краю выступания бытия перед сущим.

Увы, не всегда камни времени выглядят дивными опорами бега для истины. Хейди мысленно окружена по крайней мере четырьмя камнями бытия: безмолвный «Титаник» на склоне подводного холма и безмолвный фараон в мавзолее Мавсола, лунный камень в Долине Бурь и камень Большой Джо в красной марсианской пустыне Хриса. Плюс лиможский кувшин Марлен, на часах которой все еще раннее утро, и сверк солнечной полосы на паркете. Среди названных опор бытия лидирует брутальная каменность лунного камня, которому удалось пролежать без малейшего движения 400 миллионов лет! Столь грандиозная пощечина времени не может не оглушать.

Тем временем Хейди охватывает отчаяние. Идеальный горизонт совершенно пуст. Она угодила в один из самых глухих районов океана, и хотя солнце стоит в зените, ночь неизбежна. Ночь. Волны. И смерть. Здесь поражает противостояние Земли и светила, и абсолютная абсолютность взаиморасстояний. Земля находится в той единственной точке Солнечной системы, где вода может существовать в трех агрегатных состояниях: газообразном, жидком и твердом. Качнись точка координат планеты, точка облаков и дождя, в космическом пространстве на каких-то жалких 10 миллионов километров назад, и Земля была бы навечно скована льдом, а шажок вперед, к Солнцу – и вода бы испарилась вообще. Словом, Земля поставлена как раз так, чтобы быть раем ада. С высоты упавшая в океан летчица выглядит в плотике точной моделью христианства, где человек причален к кресту распятия из авиадюрали.

И крест взыскует к спасению.

Хейди успели запеленговать на Гавайях, и на поиски летчицы вылетел четырехмоторный самолет береговой охраны. Он проутюжил сотни стеклянных миль пустого пространства, прежде чем обнаружил с высоты поднебесья сверкающий на солнце белый крест «Сесны» на поверхности океана. Как видим, без сакрального знака спасение невозможно. Именно в эти минуты закатного солнца плотик Хейди окружили акулы. Что ж, такое уже случилось, как раз ровно десять лет назад, когда жадные рыбьи бревна о жаберных ребрах принялись шаркать по ногам одинокого пловца в Индийском океане. Его спасла мольба. Что спасет Хейди?

Самолет, снижаясь над водой, сбрасывает сверкающие шары. Один. Второй. Третий. Световые буйки окружают Хейди ярким круглым огнем детского новогоднего счастья. Свет пугает акул. Но самолет улетает. Океанские волны начинают чуть-чуть подрастать, и легкий бриз, шутя и играя, топит «Сесну». Самолет уходит на далекое дно. Океан погружается в теплую ночь. Идеальная дуга горизонта тонет во мраке звезд. Время начинает потихоньку приходить в себя. Вечность ослабляет кольцо круговой обороны. Перевернуть утлый плотик – дело одной секунды. Но… но Марлен еще не допила свой шафрановьй чай, не обнажилось донце фарфоровой чашки, и времени никак не удается пуститься в галоп смерти. Четырехмоторный самолет береговой охраны отыскал в океане русский рефрижератор и заставил его повернуть к Хейди Энн Порч.

Девушка слышит сквозь ночь ровный гул самолета. Он вернулся! И продолжает кружить, чтобы судовой локатор мог держать цель и курс на резиновую норку с крошечной лампочкой в круге сигнальных шаров. Бриз времени продолжает морщить черное зеркало бездны, волна растет.

Русский романист, русский же рефрижератор в ночи океана, его цель – одинокая жертва в жерле земной юдоли, жертва, которая сорвалась с креста летящей дюрали; судьба с низкими бортиками на волнах исполинской качки; планида в водовороте от утонувшего распятия. Что держит его на плаву? Что действительно прочно в столь зыбкой зыби?.. Ответ готов. Прочностью вселенского камня обладает малейший брызг сущего в юдоль бытия, речь, например, о протоне. Эта частица атомного ядра обладает периодом распада в – зажмурьтесь – в один миллион триллионов лет, то есть она способна легко пережить все время, которое прошло с момента рождения Вселенной, и то время, которое – возможно – осталось до ее конца. По сравнению с такой прочностью вся прочность прочего мира – пыль дождя, летящая на кусты роз. Выходит, что бытие и жизнь в бытии гарантированы сущим с неимоверно-колоссальным настаиванием на своем выступании из себя. А смерть не имеет значения, она ничего не разрушает дотла.

Через четыре часа рефрижератор обнаружит в океане горящие световые шашки и кружение самолета над ними, а с борта опущенной в воду шлюпки матросы увидят наконец крохотный плотик; сначала им покажется, что на нем маленькая девочка… а пока Хейди бессильно плачет, ее губы кривятся в отчаянии, она не надеется на спасение даже тогда, когда миллиард протонов делают все возможное, чтобы ее плач был беззвучен, а слезы сверкали на вечном ветру Сущего, которое – как раз! – позволяет случиться причине и пережить последствие.

Глава 25
ПРОЦЕСС. ОСЫ ПРОТИВ ЖАЛА

Эта жестокая мечта никогда не сбудется, но… но Филипп взлелеял ее до мельчайшей капели подробностей, итак…

– Встать, суд идет! – кричит толстый малый с заурядным лицом палача толстому же человеку с заурядным лицом жертвы, целясь голосом в ухо, и ударяет по плечу калошей, ударяет несильно, для издевки. Человек тот раздет до трусов да на ногах его оставлены – смеха ради? – ботинки. Он принужденно встает с канцелярского стула, который поставлен внутри тесной клетки, где помещаются только двое – обвиняемый и его страж; охранник необычайно силен, грязная черная майка открывает взорам внушительную мускулатуру атлета. И стоит он с вызовом – широко расставив ноги, сложив руки на груди и напучив кровяные губки.

Жертва известна.

29 июля 1985 года Афанасий Ильич Билунов был похищен прямо из дома радикальной группой «Новые бодрые», а сегодня, 11 августа, он предстанет перед судом новой морали.

Страж запихивает босую ногу в калошу.

В помещение быстро входят судьи, их трое. Все молоды. Все одеты по привычкам молодежной моды того времени – в джинсы, хлопчатобумажные рубашки, кроссовки на липучках «велькро». Единственное исключение – молодой мужчина в центре судейской тройки, на голове которого красуется парик с короткими локонами до ушей и короткой косицей вдоль спины. У него жесткое выражение лица, он явно воодушевлен, чего не скажешь о его спутниках. В том человеке, на котором парик, отец узнает своего сына. Впрочем, для него это вовсе не новость, Афанасий Ильич живет в клетке почти месяц и хорошо знает, что именно его Филипп – главное действующее лицо и тугая пружина кошмарного маскарада.

– Подсудимый может сесть, – разрешает Филипп. В этот раз ему на вид лет 27–30. Чувствуется, что несколько последних дней он плохо спал, под глазами чернильные тени, уголки рта опущены, но эта усталость охвачена злым азартом и вдохновением процесса. Слева от него человек демонстративно накрашен – на веки наложены тени, ресницы отшлифованы черной объемной тушью, губы – под слоем густой перламутровой помады, а все лицо тонировано розоватыми румянами. В левом ухе – маленькая серьга. На шее в вороте рубашки видны бусы, волосы на затылке собраны в пучок. Словом, у него намеренный вид гомосексуала, что, конечно же, не может понравиться подсудимому. Третий судья – просто смазливый молодой человек с банальным узким личиком, и если б не тонкие усики, запомнить его было бы трудно. Но впечатление банальности обманчиво – он совсем не банален. Обоим коллегам судьи-Филиппа лет по 25.

Действие происходит в помещении пустого спортивного тира – длинный судейский стол, крашенный черной краской, и судейская кафедра поставлены прямо на бетонный пол у стенда с мишенями. Видно, что мишени изрядно прострелены; часть облиняла под дождем. Клетка – в такой обычно содержат в зоопарках крупных пернатых – стоит напротив судейского стола на расстоянии четырех-пяти метров. Слева сооружено нечто вроде зрительного зала – пара пляжных шезлонгов и несколько солдатских табуреток с вырезом для руки. Зрителей пока нет. Справа, за маленьким шатким столиком, пасынок обвиняемого Нинель – одновременно смертельно бледный и полный истеричного пыла. Он в роли адвоката и одет в строгий темно-синий костюм с белой накрахмаленной рубашкой, правда, узел галстука заметно ослаблен и чернеет петлей ниже верхней пуговицы. Эта деталь выдает нервное напряжение. Лоб Нинеля покрыт испариной.

Все помещение тира залито ярким светом, лампы густо насажены на потолке. Несколько ламп то гаснут, то вновь вспыхивают, придавая происходящему оттенок умопомрачения.

Сквозь дверь – слева – быстро входит единственный зритель, это девушка в джинсах и свитерке из бледно-рыжей фланели, лицо ее скрыто под туго натянутым капроновым чулком. Быстро пройдя мимо клетки, она садится сначала на табурет, но, передумав, пересаживается в шезлонг. Раздетый Афанасий Ильич провожает девушку беспокойным взглядом. Охранник в калошах на босу ногу стоит по стойке смирно, приложив ладонь козырьком к виску. Из его кармана свешивается кусок бельевой веревки. Судья Филипп смотрит на ручные часы с арабскими буквами на циферблате. Большую стрелку от десяти часов утра отделяют два минутных деления. Все ждут в полной тишине. Только слышно, как где-то рядом просачивается вода из трубы и звучно шлепает на бетон.

В помещении тира нет ни одного окна.

Наконец стрелки показывают нужное время, и Филипп открывает судебное заседание:

– Уважаемый суд, уважаемая защита и вы, гражданин обвиняемый! Исключительные обстоятельства заставляют меня, судью, взять на себя функции обвинителя. Конечно, это несправедливо. Но о какой справедливости вообще может идти речь? Это несерьезно. Приговор практически предрешен. Выбора нет. Итог процесса один – смерть через повешение. Но с одним маленьким забавным пунктом. Либо к смерти будет приговорен подсудимый, либо прокурор, если его обвинения не выдержат критики. В нашем случае будет повешен судья. То есть я. И мы будем предельно честны, не так ли, судья-Каин?

Филипп повернул лицо к накрашенному коллеге.

– Какая, к черту, справедливость? – громко и дерзко ответил тот. – Мы не собираемся подражать пошлости человеческого суда. Наш суд нечеловеческий. Наша цель – не поиски истины, виновен ты или не виновен, а демонстрация нашей силы. Любые аргументы бессмысленны. Клянусь, один из вас угодит в петлю. Честное пионерское! – И он расхохотался.

– А судья Хам? – обратился Филипп к коллеге с утлыми усиками.

– Эй, братва. Надо бы подвесить петлю, – перебил из клетки голос охранника. Он сменил позу: убрал козырек от виска и встал по стойке вольно.

– Для чего, Фока? – спросил председатель.

– Для волнения. Считай это словом народа.

– Что ж, мы не боимся намеков, даже самых гнусных. Ты отважный парень, Фока.

– Петля и правосудие несовместимы, – выкрикнул Нинель развязным голосом.

Видно, что он пьян.

– Тем более ее надо повесить, – бросил судья-Озирис.

– Лучше повесить защитника, – заметил судья-Каин, устраивая на судебном столе маленькое зеркальце и демонстративно припудривая лоб огромной пуховкой.

Подсудимый и девушка в маске хранили молчание.

На лице Афанасия Ильича – презрение к маскараду.

– Единодушно, – подвел черту судья-Филипп, – значит, предложение народа отвергнуто. Фока, никаких обид?

Малый в клетке малость насупился, было видно, как от напряга шевелятся его крупные красноватые уши.

– Я люблю разные игры, – плаксиво сказал он.

– Мы с тобой еще поиграем. Расслабься.

– Ладно, папа, – и страж махнул лапой. Затем сел на табуретку и принялся грызть ногти.

– Ваше слово, судья-Хам, – обратился председатель к юноше в наклеенных усиках.

– Я протестую против «хама».

– А как вас называть, судья-Хам? – подхватил кривляние председатель.

– Озирис. Я буду судить умершего по книге мертвых.

– Мы судим большого брата Отца, поэтому имена Хам и Каин вполне уместны.

– Тогда я выхожу из игры, – вспылил несогласный. И протянул руку к усикам, угрожая сорвать.

Было видно, что это не спор, оба паясничают.

– Ближе к существу дела, Хам-Осирис, – миролюбиво сказал председательствующий, – речь идет о справедливости суда.

– В жопу всякую справедливость. Наш суд над умершим…

Афанасий Ильич демонстративно равнодушен к кривлянию поз. Страж в черной майке грызет ногти.

– Над умершими, – поправил судья-Филипп, – не забывай, на скамье подсудимых двое, он и я.

– Замечание принято. Итак, я согласен с тем, что сказал мой коллега судья-Каин. Наш суд над покойниками, конечно, будет несправедлив. В справедливости нет никакого смысла.

– Отлично! – подал реплику защитник Нинель. – Может, лучше просто бросить жребий. Орел – виселица отцу, решка – сыну. И не будем тратить наше время впустую на прения сторон.

– Защиту никто не спрашивал, – оборвал Нинеля председатель.

– Твое время ничего не стоит, мудила, – добавил судья-Каин, пряча пудреницу в карман. – И вообще, ты пьян, как скотина.

Пьяный Нинель не улавливал тонкостей публичного ерничанья, не понимал, что процесс уже начался, и его цель – порядок классического судопроизводства.

– Предлагаю защиту вообще отменить и назначить мудилу общественным обвинителем, – предложил судья-Озирис, листая машинописную копию египетской «Книги мертвых».

– Это всегда успеется, сначала послушаем, как он будет адвокатствовать. А потом – ха, мы его речь просто отменим, – ответил судья-Филипп.

– А заодно и его похерим, – предложил судья-Каин.

– Протестую, – воскликнул защитник, – я добровольно согласился участвовать в процессе. Вы позвонили, я приехал. И я тоже презираю справедливость, мальчики.

– Почему? – спросил Филипп.

– Еще раз пукнешь «мальчики», получишь по яйкам, – ощерился судья-Каин. И было непонятно, по существу ощерился или для куража.

– Потому что справедливость – фикция, – нащупал верный тон процесса Нинель. – Ее ни к чему нельзя приложить. Сказать: справедливость Стыда? Нонсенс. Справедливость Любви? Чушь собачья.

– Фу, какая гадость… – скривил губы накрашенный.

– А справедливость Зла? – и Филипп поднял руку в предостерегающем жесте. Время глумления кончилось, настала пора говорить по существу.

Стало тихо.

Страж перестал грызть ногти и, сняв калошу с босой ноги, начал отщипывать мозоль.

– Разве Зло не справедливо?

– Зло – справедливо, но к высокому суду это определение не подходит, он слишком добр, – вывернулся из расставленной ловушки Нинель.

Обвиняемый в клетке и девушка в маске из капронового чулка продолжали хранить молчание.

Афанасий Ильич даже смежил глаза и чуть ли не всхрапнул.

– Что ж, первые прения будем считать законченными. Перейдем к обвинениям против отца и сына, – председатель судья-Филипп покосился на свое отражение в маленьком зеркальце перед Каином и поправил парик. – Список обвинений бесконечен. Десятки, если не сотни Пунктов. Вот хотя бы первая десятка. Хватаю из того, что приходит на ум. Слушай, хомячок. – Афанасий Ильич не реагирует. – Отпадение от земли и подавление свободы личности, проклятие плоти и страсть к банальностям, фиктивность жизни и отвратительные ориентиры успеха, вечная тирания нарциссов и такое же вечное ожидание жизни, чувство утраты смысла и гадостный механизм судьбы. А необратимость социальных ролей? Любую из них надо играть до конца. Кто продолжит?

– Я! – громогласно вмешался судья-Каин. – Раз в лице подсудимого здесь перед нами сконцентрирована сама Власть, то список обвинений действительно бесконечен. Например, раскол общества на индивидуалов. Каждый видит выход из ситуации лишь в одиночку. А вечный окрик морали? А яйки вместо роз между ног? А низость оргазма? А унижение родами? Рождение человека в говне и кровище? Список гадостей можно легко продолжить – ну почему, почему можно издеваться над ближним до одури? Или почему я принужден ссать семь раз в день, а не парить в эмпиреях? Почему в одну дырку можно, а в другую нельзя? Почему, когда я делаю больно какой-нибудь бля, я кончаю от наслаждения? Что за паршивый моторчик?

– Хватит! – перебил председатель и кивнул Озирису, который уже напялил на голову шляпу с чучелом чайки.

– Спасибо. Я считаю, что обвинения против плоти бессмысленны. Судить поведение слюнных желез при виде пиццы? Или эрекцию перед коитусом? Бред.

– Что же, по-твоему, подсудно? – не вытерпел председатель.

– Не будем делать из подсудимого Бога. Я предлагаю придать процессу чисто политическую окраску или, по крайней мере, добавить в дело политических обвинений… Набор самый известный: ущемление прав человека, подавление свободы слова, собраний, запрет на эмиграцию, железный занавес, однопартийность, руководящая роль, социальная истерия, жизнь как средство для исполнения химерической цели, шизофрения пропаганды, оболванивание народа… ну и так далее. Обвиняемый несет огромную долю вины за групповое изнасилование свободы, ведь он входил до недавнего времени в узкую группу высших политических мандаринов русского Китая… У меня все.

И судья-Озирис, сняв шляпу, положил ее опрокинутой чайкой на стол.

Только тут, впервые Афанасий Ильич посмотрел в его сторону.

Безумный охранник оставил в покое мозоль, вдел босую ногу в калошу и, уйдя в угол, стал мочиться желтой струей на бетон.

Запахло горячей мочой.

– Я против, – взял слово судья-Каин, – политические процессы – самые грязные процессы в мире. И вообще, власть неподсудна, она вольна ставить любые цели, пока властвует. Суд – дело будущего, а пока жрать говно – святая обязанность каждого гражданина! Или коммунизм есть кастрация и электрификация всей России. Судить политические следствия нашего мандарина – значит судить следствия, а не причины. Я кончил.

– А что считает защита?

– Ваша честь, поскольку невозможно судить одного человека за все грехи мира, тем более за ошибки природы или неудачи Господа Бога, постольку вся каша обвинений в каждом своем пункте отрицает соседний пункт. Защита продолжает настаивать на том, чтобы придать суду чисто условный характер. И судить за что-нибудь одно.

Нинель сделал паузу. Только теперь становится ясно, что опьянение у него напускное: играя поддатого, он предельно собран и покачивается коброй напротив врага.

– За что одно?

– Не имеет значения. Ну, ну, хотя бы за каннибализм. Тогда защите легко удастся опровергнуть все эти обвинения как лживые.

Судьи переглянулись.

– А разве подсудимый мандарин никого не ел? – деланно удивился напудренный Каин. – Да он еще утром сожрал мою руку. Вот полюбуйтесь.

И он продемонстрировал залу пустой рукав рубашки, куда успел втянуть кулак.

– Ваша ставка бита, – подытожил Озирис, – подсудимый, конечно же, из каннибалов.

Афанасий Ильич закрыл глаза, казалось, он даже не слышит.

Его страж в черной майке, кончив мочиться, заправил шланг в штаны.

– А если я потребую прекратить жульничать? – осторожно спросил Нинель.

– Тебе этого никто не позволит, – осклабился судья-Каин.

– Значит, все обвинения суда берутся с потолка?

– Значит. Но и ты волен все отрицать. Неужели адвокат так пьян, что этого до сих пор не понял.

– Я протестую, – вмешался в диалог председатель Филипп и первый раз вышел из-за стола к кафедре, – ни предложение судьи-Каина судить обвиняемого за все грехи мира, ни предложение судьи-Озириса судить по политическим мотивам меня не утраивают в принципе. Вы забыли, что суть процесса – осудить не одного Отца, но и Сына. До сих пор я остаюсь за бортом процесса. Меня нельзя обвинить ни в мандаринстве, ни в политическом маразме геронтократии. Еще раз обращаю внимание суда на то, что обвинение выдвигается одновременно против обвиняемого и того, кто обвиняет.

– Но приговор будет однозначным: виновен! – воскликнул Нинель. – Судью тоже поставят к стенке?

– Не к стенке, а под петлю, – парировал напудренный судья-Каин.

– Я поддерживаю вопрос защиты, – сказал Озирис, – он прав. Мне тоже неясно, как будет исполняться приговор против председательствующего.

– Очень просто, – рассмеялся председательствующий, – мы поделим приговор на две части. Виновен будет означать еще и оправдан. Приговор судье будет перенесен на защиту. И тогда придется повесить тебя, уважаемый адвокат.

Лицо Нинеля заметно побледнело, он явно не ожидал такого оборота.

– Но, – председательствующий поднял руку, – но возможно, что обвинения будут настолько серьезны, настолько самоубийственны, – у него внезапно перехватило голос, – что судья разделит с обвиняемым его участь. Всем понятно, или повторить?

В механизме заседания на миг что-то сломалось. Стало ясно, что Филипп решил идти до конца и опасным издевательством над отцом дело не кончится. Карикатура забрезжила кровью.

– Но… – заволновался Нинель. – Кто приведет приговор в исполнение?

– Он! – председатель рукой показал на охранника. – Фока!

– Я, – радостно подтвердил тот, – у меня справка из клиники Кащенко. Я психопат. Я прикончу всех обвиняемых. Мне ничего не будет. Я уже совершил четыре убийства. И учтите, парни, я вооружен. И все ключи у меня. Никто из тира не выйдет без моего позволения. Кроме того, у меня в любой момент может начаться психический припадок, и тогда я за себя не ручаюсь. Ясно?

Стало тихо.

Афанасий Ильич открыл глаза.

Лицо психопата горело огнем вдохновения.

Выдернув из кармана обрывок бельевой веревки, он вскинул петлю над головой.

– Этот идиот говорит правду? – меланхолично поинтересовался напудренный судья-Каин.

– Да, – кивнул Филипп, – это Фока Фиглин, известный в узких кругах идейный психопат. Он совершил несколько тяжких убийств в припадке морально окрашенных агрессий. Он согласился бежать из клиники, чтобы принять участие в моем процессе против отца и сына.

– Мы так не договаривались, – холодно заметил Осирис.

– А мне это в кайф! – рассмеялся Каин. – Фока, ты ничего не имеешь против гомиков?

– Я за свободу духа и тела. Ура жопникам! – крикнул охранник.

– Ура! – подхватил судья-Каин.

Девушка в маске из капронового чулка впервые подала признаки жизни, достала из заднего кармана джинсовых брюк сигареты, разодрала ногтями капрон напротив рта, вставила сигарету и закурила от огонька зажигалки.

– Он же нас всех передушит! – воскликнул Нинель, у которого не выдержали нервы.

– Фока, сядь, – приказал Филипп (Тот подчинился: да, папа) и обратился к Нинелю: – Уймитесь, защита. Для агрессии ему нужен внятный повод. Аргументированный и безупречный. Он психопат, но не дурак. Он богоборец, а не убийца. Он псих, но не идиот. И забудьте о карате, ножичках и прочих штучках. Наш палач невероятно силен.

Слушая председателя, психопат согласно кивал.

Выражение лица при этом у него было самое здравое и

осмысленное, пугала только радостная счастливая улыбка на напученных кровяных губках. Улыбочка предвкушения казни.

Озирис скинул шляпу с чучелом чайки с края стола – меньше внимания, дальше от греха.

– Итак, я надеюсь, мы станем серьезней, – подвел черту председатель, – мы все в руках правосудия.

– Что ж, – Нинель наконец взял себя в руки, – тогда, исходя из равенства обвинения, я требую и равенства положений. Почему обвиняемый без одежды? Почему заперт в этой дурнопахнущей клетке? Или суд боится получить пощечину?

– Высокий суд ничего не боится.

– Это неравенство оскорбляет процесс, – накручивал Нинель, – словно обвиняемый уже приговорен. Где презумпция невиновности?

– Если хотите, я тоже кое-что могу снять, – предложил с усмешкой Филипп.

– Получится фарс, а не суд. Голым должен быть только король, – возразили оба судьи.

На мгновение вновь стало тихо.

– Слышите? – поднял палец Каин. – Подсудимый оскорбляет заседание демонстративным молчанием.

– Да, оно слишком красноречиво, – согласился Озирис.

– Но к нему до сих пор не было ни одного вопроса, ваша честь! – возмутился защитник Нинель.

Но возмущение его было фальшивым. Он начал безбожно трусить, и психопат Фиглин раскусил подделку.

– Эй, пидор, – бросил охранник из клетки и поднял веревку, зажатую в кулаке, – ты не хочешь, чтобы тебя обидели? Ты, брат, все время лжешь. Уймись, малый. Расслабься, как папа.

Палач облизнул кровяные губки.

Вновь – тишина.

– Слово обвиняемому, – объявил председатель суда.

Афанасий Ильич не пошевельнулся.

– Говорите, Афанасий Ильич, – громко зашептал Нинель, – не упускайте шанс.

Афанасий Ильич молчал.

– Говорите. Или вам запретят говорить навсегда. За неуважение к суду, – участливо объяснил Озирис.

– Не упускайте шанс сказать, что вы о нас думаете, – добавил напудренный Каин.

– Эй, папа, – задышал в ухо подсудимого психопат, – не расстраивай меня. Играй с нами.

Положив на табурет петлю, он достал перочинный ножик и, поискав глазами подходящее место на человеке, неглубоко вонзил кончик лезвия в складку жира на шее.

Девушка в чулке вынула из дыры напротив губ сигарету.

На шее показалась кровь.

– Первый звонок, – Фока был счастлив.

– Или тебе нечего сказать, мандарин? – спросил председатель суда.

– Хорошо, – сказал Афанасий Ильич глухим голосом, чувствовалось, что он давно не говорил, звуки сипели в сухом горле. – У меня было достаточно времени, чтобы обдумать твой зловещий фарс, Филипп.

– Обращайтесь по форме, – потребовал Каин.

– …я не собираюсь играть в ваши игры.

– Оставьте его, – кивнул Филипп.

– За тот месяц, что я провел в этой тюрьме, я много передумал о нас с тобой. Когда я остыл, я честно пытался понять, как ты решился на такое. Понятно, что моя карьера разрушена, месячное исчезновение без всяких объяснений мне никто не простит. Да и объяснений никаких не примут. Не стану же я говорить, что у меня были разборки с сыном… Почему ты не устроил эту комедию раньше? – продолжил отец, игнорируя присутствие прочих и обращаясь только к сыну. При этом он зажимал ладонью ранку на шее, иногда взглядывая на сырые красные пальцы. – Тогда, когда я был действительно в силе? Почему ты по-воровски выжидал момент, когда мое положение и положение правящей партии зашаталось? Когда партию возглавили новые люди и я был отправлен в отстой, когда лишился вертушки и персональной охраны? Тебе было слабо уничтожить меня раньше, Филипп? Не так ли?

Филипп отрешенно слушал: свою радикальную группу «Новые бодрые» он создал еще три года назад, и целью будущего суда над властью были две другие фигуры компартийного Олимпа. Изучались маршруты движения, возможные точки захвата, готовился заранее вот этот заброшенный под Звенигородом тир. Положение «сынка» давало неоспоримые преимущества для организации похищения. Увы, к концу первого года слежки «новым бодрым» стало абсолютно ясно, что похищение намеченных жертв на глазах охранной «девятки» просто нереально, что единственная возможность исполнить план – похищение Афанасия Ильича, пусть и ушедшего на второй план после смерти Брежнева, Черненко и Андропова, но сохранившего громкое имя. И Филипп без колебаний пошел на это. Он не мог стать посмешищем в собственных глазах… лучше смерть, гибель, лагерь, расстрел… Похищение удалось подать как исчезновение с намеком на самоубийство, и на время госбезопасность удалось сбить с толку. Они принялись искать мертвое тело. Но гэбэ отрабатывало все версии, в том числе и семейный след, а после внезапного исчезновения Филиппа подозрения в причастности сына к пропаже отца перешли в уверенность, и сейчас по всей Москве и Подмосковью шла тайная охота на Филиппа и его команду. Нинель фактически тоже был похищен, только менее откровенным способом. Но его пропажу вот-вот заметят, если уже не заметили… Словом, узел для всех был завязан смертельно, и нечего ждать пощады ни от одной из сторон.

– Вопросы здесь задаем мы, – бросил судья-Озирис.

– Фока, за каждый вопрос бей его по уху, – добавил судья-Каин.

– Фока слушает только папу, – насупился психопат.

– Это не вопросы, а риторическая форма предложений, – заступился Нинель.

– Говорите, обвиняемый, в какой угодно форме, – подвел черту председатель.

– Я виноват в одном, – продолжил Афанасий Ильич, – в том, что не заметил, когда ты сошел с ума.

– Не трогай папу, папуля, – прорычал психопат.

– Что это? – продолжал отец. – Ненависть к партии? Зависть к власти? Мелкая жалкая жажда хоть раз почувствовать полную власть даже вот так, в поганом тире, с вонючей клеткой из-под кур, с грязным столом для заседаний, с подручным палачом.

– Папа, не обижай охрану, – обозлился психопат, – говори по существу дела и не пукай от трусости, пердун.

Язык нервно облизнул пунцовые губки.

– Афанасий Ильич! Осторожней! – воскликнул Нинель.

– Послушайте, подсудимый, – вскочил ужаленный Каин, – не придуривайтесь! Суд не собирается обсуждать отношения отца с сыном. Оставьте эту чепуху в вашей жопе. Не засирайте нам мозги. Речь идет о суде над твоей обожравшейся совестью, упырь!