Текст книги "Эрон"

…что ж, будем жить вдоль вервий привязанности.

…хоть бы подольше не видеть гадкую парочку.

И вот сначала появилась открытка, адресованная Еве, где Руфина как ни в чем не бывало с юмором описывала снежные прелести лыжных катаний, а затем в замечательный апрельский денек, взбитый желтком солнца, появилась и сама бестия в белоснежном жакете с крупными алыми пуговицами из кораллов и таких же морозно-снежных брюках-гольф, застегнутых под коленями. Загорелая, гибкая, роскошная самка, она обняла Еву и расцеловала с таким пылом, которому невозможно сопротивляться, и она, хотя настроилась встретить сучку ледяным душем, растерялась и дрогнула: Руфина гипнотизировала щедростью чувств, открытостью сердца, изысканной беззастенчивостью. Ева в тот день и сама неплохо смотрелась (и знала это) в своем бледно-лиловом цельнокроеном платье-шемиз с лимонно-малиновым шарфом на талии.

– Не будем вспоминать ту ужасную поездку, – сказала Руфина, обезоруживая, – я была сама не своя; трусость Нинеля перешла в рабство. Как он смел терпеть помои полковника! Ты просто попала под руку.

Ева с душевной поспешностью ухватилась за объяснение, которое хоть как-то залепило кровоточивую ранку полоской пластыря. Руфина вновь захватила ее ароматом бесстыдства и презрения к мукам совести. Но уже через час веселой болтовни за чашкой кофе Руфина показала коготки. Она со смехом сообщила, что нашла дневник Алика, который, оказывается, тайно влюблен в Еву.

– Он зовет тебя барсиком, вот мудилка! Только ни слова Филиппу, Алик ревнует до зубной боли.

Она пыталась сопротивляться обаянию блистательной сволочи, уйти от ее властного шарма, но ничего не получалось. Как дивно натянута кожа на эти загорелые скулы… лайкой на пальцы. Вечером, завороженная ее бесстыжестью и каким-то тягостно-низким любопытством, она слушала полушепот, с каким Руфина читала ей записки мальчика из маленького дамского блокнота. Она сгорала от стыда и тянула шею. Алик писал, что Филипп – моральный урод и пижон, что он не достоин руки «барсика»…

– Это ты барсик. Вот подлиза.

…далее юнец писал, что сумел подглядеть их ночные ласки, описал, как прокрался ночью к окну и сквозь шторы, при свете напольной лампы, увидел барсика, которого унижали «ударами илота».

Еву мутило. Негодник даже расслышал имя, под которым ее любит Филипп.

– Что с тобой, бедняжка? – Руфина смотрела на Еву изучающим взглядом птицы, следящей за зигзагами гусеницы по оконному стеклу.

И опять Ева не догадалась, что этот пакостный дневничок сыночка написан самой мамашей: ты видела нас, а мы – тебя!

К счастью, на этом записи кончились.

Затем разгорелась во всю силу красок поздняя весна, вокруг дачи забурлил кипяток белой сирени, дохнул сладкий аромат белизны, плотнее нависла душистая сень зацветающих лип, воздушную плоть голубизны усеяли лепестки бабочек и стрелки стрекоз. Руфина учила Еву играть в большой теннис, утром они встречались на корте, две молодые красивые женщины. Как приятно было бежать по упругой земле в белых кроссовках «Адидас», расстегивать молнию на чехле фирменной ракетки, которая одна стоила больше, чем вся ее домосковская жизнь. А нитка из черных кораллов, которые ей подарил Афанасий Ильич. Просто так… Удары по мячу так пружинисто и блаженно отдавались в руках. Руфина щадила ее самолюбие и играла для удовольствия, а не за победу. Был только один жутковатый момент, когда Ева спешила на корт и вдруг увидела… мать, которая окапывала высаженные пионы вдоль дорожки, ведущей на спортплощадку. Она не видела мать со дня свадьбы. Ева окаменела, голова матери была обвязана знакомым линялым платком в белый горошек на синем. Заслонив глаза рукой от солнца – знакомый жест! – она смотрела на дочь, присев на корточки перед тугим шаром спеленутого цветка. «Мама!» – чуть не вскрикнула Ева. Только сделав два шага, она поняла, что обозналась, это была незнакомая баба из тех, кто ухаживают за садово-лесным участком вокруг правительственных дач. Наверное, солнце сыграло злую шутку – ничего похожего. Почему она так смотрит? Вдруг баба замычала – она была немая! И попросила закурить, причмокивая кончики пальцев губами, словно бы папироску. Ева остановилась достать пачку. Но тут баба виновато показала на свои сырущие грязные руки и, мыча, попросила вставить ей сигаретку в рот. Став женой Филиппа, Ева первое время страшно стеснялась обслуги: горничных, шоферов, посудомоек, поварих, официанток, даже охраны… ей казалось, что она унижает человеческое достоинство всех этих людей. Сейчас тот стыд прошел, и она не без гадливости впихнула в страшный бабий рот с металлическими зубами дамскую тонюсенькую сигаретку с приталенным люксовским фильтром и капнула огоньком зажигалки в воздух. Баба благодарно поклонилась: она хитрила, были у нее папиросы, но так хотелось полюбоваться поближе секретной красоткой в белых получулочках, в маечке из хлопка и куцых брючках. О-ля-ля…

Отойдя на несколько шагов, Ева неуверенно оглянулась и чуть не споткнулась: иллюзия повторилась – мать, стоя на коленях, смотрела ей вслед.

Вторая половина семидесятых годов ХХ века была порой торжества Фальши над натуральностью и даже над истинностью. Но царству синтетики грянул конец. Это случилось тогда, когда мини-юбка, изобретенная гением лондонской американки Мери Квинт, задрала подол на запретную высоту и признала – в 1964 году – гражданские права классных ножек, когда мини-юбка сделала идеалом – нет! – идолом красотищи манекенщицу Лесли Хорней, известную больше под прозвищем Твигги – прутик, с баскетбольным ростом 176 сантиметров и высотой головы в 24 сантиметра, тогда в силу – впервые от сотворения мира – вступил вкус молодежи, а значит, и подлинность вкупе с мальчишеской стройностью, девическими коленками, плоским животиком и заточенным максимализмом. Мини стало началом безжалостного времени джинсов, которые по правилам носятся исключительно на бедрах, а держатся на теле совершенно лишь силой трения, джинсы запрещено носить на ремне, джинсы нельзя стягивать на поясе, это абсолютно набедренная вещь! Жестокость молодежной моды породила майский бунт шестьдесят восьмого года, когда в Париже шли баррикадные бои между джинсами и форменным сукном. Эта жестокость «натюрлих» породила и океанскую волну хиппи. Хиппи! Это слово значит – уныние. На поверхности той титанической волны, в блаженных снегах пены-сирены, всплыла галерой цивилизация новых аргонавтов, насквозь пропахших дымным овечьим сыром, сверкающей кожей щитов и металлом стальных пеналов для кипячения шприцев. Отныне вена получает право пить молоко сна с конца иглы, рот – право изрыгать непристойности и чадить злым духом хиппового сленга, пальцы – складывать фигу для крестного знамения, ноздри – нюхать снежок, порох рая, волосы – нагло расти до плеч или до самой жопы, а тело – распахнуться открытостью цветка всем шмелям всякой любви. Над хипповой волной встала марихуановая луна, расписанная порнографическим пальцем.

Лифчик был выброшен на помойку старости.

На лазурных пляжах нового времени вошли в моду костюмы «топлес», бикини без верха: буржуазные сиськи мадонны победила маленькая грудь горной козы, но с сосками длинней мизинца, плюс лобки брюнеток, растущие жестким волосом до пупка, а верхом брутальности были штанишки из курчавой шерсти, растущие из лобка объятием вокруг ляжек с просветом для попки. Одежда пала жертвой дикарской ненависти новых юных. Кардиганы, манто, пеньюары из батиста, палантины из меха, тренчкоты из ворсистой шерсти, платья из шелкового поплина цвета золотой церковной парчи – все сие нужно было поджечь, разорвать, обоссать, продырявить, изодрать зубами. Эра натуральности утвердила абсолютный престиж черного цвета, стальных заклепок, зверскости лиц без грима, причиндалов без презервативов, открытых пупков, прикушенных серьгой, адского шума, всяческой рвани, жести, бахромы, наколок, дырок в ушах, дырок на венах, патлов, мексиканских пончо, индийских головных платков, шитых бисером, голых задниц, петушиных перьев, штанцов гаучо, перуанских вязаных шапок, заплат, «Степного волка» Германа Гессе, 25-го Будды, Алмазной сутры патриарха ХойНена, расписной манды, майки поверх голого тела, шейного платка цвета поноса – одним словом, всего того, что помогает быть чем угодно – вещью, звуком, плотью, сном, но только не человеком.

Драма нечеловеческой волны ядовито-зеленого колера в море цвета маренго (цвет джинсов) обнаружилась лишь тогда, когда никто не стал ей сопротивляться. Просто-напросто цивилизация распахнула свое бездонное чрево, куда с воплем «Ноги на стол!» устремился новый Мальстрем. В козлоногое стадо овчинных хиппи по пояс, по грудь, по горло; в шерсть, в глаза, в рога, в бороды, в пах субкультуры вошел, например, Андре Курреж и, подхватывая козлиный дух натуральности, провозгласил: «Долой животы!» Он создает первую в истории одежды коллекцию исключительно молодежной моды, где гвоздь показа – белые мужские брюки для женщин.

Так начала выворачиваться наизнанку звериная шкура юности.

Тема белизны была продолжена тем же Куррежем в космическом гардеробе, где кутюрье апеллирует к металлургическому сиянию космических полетов русских и американских ракет. Он создает стиль Луны, костюмы будущего из серебристой ткани в стиле поп-арт, объемные золотые и седые куртки, «муники» и «мунбуты» – лунные ботинки на массивной подошве.

Глава 13
ДЕТСТВО НЕУЯЗВИМО

– Я мачеха! – отрешенно восклицалось в душе Лилит, и она не знала сама, как к этому относиться.

Давно пора уже вспомнить и про Лилит, читатель.

Тот, канувший в бездну ничто 1977 год застает Лилит в старом престижном доме, что лег покоем в одном из арбатских кровеносных переулков, где она командует бригадой поддатых грузчиков, которые расставляют в отремонтированной квартире два мебельных гарнитура, пару шкафов-купе и всякую полированную светлость из антикварной карельской березы. Замужем она больше года. Ее муж – Ревмир Петрович Игнатьев, ему 50 лет, он заместитель министра лесной и деревообрабатывающей промышленности СССР, так что теперь она Лилит Игнатьева. С суеверным волнением она избавилась от своей фамилии Пирр: может быть, в шкуре от ревмира удастся переменить судьбу?

После одиозной жизни с шофером Жбанковым Лилит сорвалась в долгую депрессию, болела, вернулась к матери в Ростов-на-Дону, где наконец подчинилась ее воле: устроить будущее. Через полгода Лидия Яковлевна познакомила ее с Ревмиром Петровичем Игнатьевым, жена которого несколько лет как ушла из жизни от редкой разновидности саркомы, оставив мужа и двух взрослых дочерей, Валерию и Владлену.

Мачеха была моложе своих падчериц.

Впрочем, Валерия была замужем – и удачно, а вот брак Владлены, кажется, не сложился. Разумеется, если бы дети были еще детьми, ни Лилит, ни ее мать никогда б не пошли на брак со вдовцом. О каких-либо чувствах и речи быть не могло, это была сделка, брак по строжайшему расчету. Кстати, Лилит не понимала, зачем и для чего нужен Ревмиру новый брак. В тот же миг, когда он сделал предложение, Лилит прямо спросила его об этом:

– Ревмир, ты забавный тип, но я же тебя не люблю и полюбить не смогу. Это жестоко, но я не хочу тебе врать. Я никогда не лгу своим любовникам.

Они уже давно были близки, и Лилит не церемонилась в выборе слов.

– Я это знаю, но мне было бы приятней услышать такую ложь.

Ревмир – крупный вальяжный мужчина с болезненной улыбкой, увешанный изящными жестами маленьких дамских ручек. В молодости он был необычайно хорош собой и пользовался успехом у женщин. Сейчас его былая красота только мелькала тенью птицы на лице со скошенным ртом гастронома. Ревмир был лжив, напыщен, вероломен, бездарен, нагл, беззастенчив, похотлив, но наделен цепким практичным умом и дьявольским нюхом для аппаратных игр. К 50 годам он сосредоточил в своих руках значительную власть и имел все шансы на дальнейшую карьеру. Пережив безответное чувство к Филиппу, Лилит поклялась больше никогда, никого не любить, и ей было плевать на человеческие качества мужа. «Ревмир, конечно, подлец, но и я сволочь порядочная», – размышляла Лилит.

– С бабами у тебя проблем нет. Дети переженились. Зачем тебе жена?

– Мне нужна не жена, а ты. Ты – девушка моей мечты, Лилит. Ты выше меня на голову, раз. У тебя голубые глаза, два. Ты натуральная блондинка, три. Ты, наконец, не глупа, а, напротив, чертовски умна. У тебя маленькая грудь с крупным соском, длинные ноги, тонкая кожа, талия осы. Мальчиком я всегда рисовал такой идеал своей девушки. Но, как назло, все мои женщины были брюнетки, ханжи и обязательно с легкими усиками. И еще любили пожрать. Ты же, бывает, не ешь ничего по два-три дня. И ты еще, прости, ни разу не пукнула.

– Но я фригидна. Постель мне безразлична.

– Я этого не заметил.

– Я – оса. Оса! Я опасна, Омар. В мужике я люблю только его положение в обществе, власть, которой он обладает. Только это мне кружит голову. А в доме я должна быть хозяйкой. Твоим деткам придется делать вид, что я им по душе. Никаких ухмылочек и перемигиваний я не потерплю.

– Значит, ты согласна?

– Еще не знаю… может быть, ты хочешь пофорсить перед коллегами? Такая разница в возрасте – не хухры-мухры.

– И это есть. Пощелкаю по носам. Только единицам по карману красивая молодая жена. Но важнее укоротить детей.

– Ты их разве не любишь?

– Детей любят, пока они держат палец во рту, а не в папином глазу. Увы, доченьки выросли и превратили папу в мясо для жарки. Валерия очень умненькая, опасная и способная злючка. Причем весьма строгих правил. Ее муж – размазня и бедолага и, по-моему, ее первая любовь. А младшая, Владлена, выросла в мать. Непрактична. Мечтательна. Ленива. Ранима. Решила выйти замуж за сверстника, у которого есть мальчик от первого брака.

Вспоминая детей, Ревмир стал гадким косоротым утенком.

– И еще обе – идеалистки. Меня почти презирают, я для них – беспринципный карьерист. Никогда не хотели понять, что при больной жене я могу иметь других женщин. Зато мать обожали.

Лилит насторожила ушки – идеалистки? – идеалисты всегда были ее желанной поживой.

– Ты очень любил свою жену?

– Первую очень. – Пауза. – За то, что меня бросила.

– Вот так номер… – Лилит про себя матюгнулась: мать ничего про первый брак Ревмира не разузнала. – Выходит, ты добиваешься третьего брака?

– Выходит. Итак, ты согласна?

В общих чертах человеческое кредо Лилит было таким: пол – это ужасно; независимо от того, как будет складываться жизнь ее поколения и ее лично, от них ничего не зависит; еще не успев стартовать, они оказались за бортом, тонули и плыли поодиночке. Почему так случилось, она не знала; все зло и гадость не в устройстве общества, а в человеке; Россия – страна дураков, а социализм – только ширма, за которой все нити и жилы человеческие держат в руках около ста аморальных чудовищ. Попасть за ширму к кукловодам и жить той истинной кровожадной искренней жизнью, а не кормиться с ложечки общепринятым говнецом – вот ее направление. То есть она совершенно не собиралась становиться лучше, наоборот, ее идеал – получить право быть какой угодно, хотя бы и отвратительной, лишь бы жить подлинно. Счастья в жизни, пожалуй, нет, зато есть комфорт и маленькие удовольствия; но до старости лучше не доживать; святые, конечно, есть, но их тоже иногда лучше купить или заразить подлостью, ведь главные пружины человеческого поведения – честолюбие, страх смерти и личное счастье любой ценой; загробной жизни никакой нет, хотя Бог, возможно, есть, но ему нет никакого дела до человека, точно так же как до мотылька, ботинка или гадкого червячка в малине. Он сделал все для себя, а не для людей; Москва – один из самых грязных городов мира, но она угрожает гибелью всей Земле, поэтому власть здесь особенно дорога, а жизнь остра – это жизнь уголовников: пугать Запад, присаживаясь жопой на ядерную кнопку, – отличное чувство; справедливости никакой нет, и зло не наказуемо никем и ничем, наоборот, злые всегда впереди на белом коне, с кровавыми ртами; жертвы сами виноваты в том, что они подчинились мерзавцам, и лучше быть последним среди чудовищ, чем первым среди слюнтяев; в жизни нет никакого тайного смысла и, если честно, судьба не стоит тех душевных и телесных мук, которые мы за нее выкладываем…

– Итак, ты согласна?

Лилит задумалась:

– Этот вопрос я должна задать тебе, Ревмир. Я не подарок. Я не позволю собой играть. Я не люблю тебя и вижу тебя насквозь. Ты далеко не мой идеал, но ты умен, а остальное не имеет значения. Наш брак – брак по расчету. Со своей стороны я обещаю, что ничего не разболтаю о твоих делишках никогда и никому, если только меня не будут пытать. Из-за царапины на мизинце я продам Родину, ведь я сладкоежка. А в остальном ты можешь на меня положиться, для дела я буду спать с тем, на кого ты укажешь. Конечно, мы оба свободны иметь любовников. Хотя для меня это скорее риторическая фигура, символ свободы, и только. Скорее всего, я буду тебе верна. Я не только оса, но и кошка. Это моя слабость. Я быстро привязываюсь к вещам, к дому, к разным безделушкам, пустякам, атласным тапочкам, подушкам из шелка, духам, пеньюарам. Вот за них я буду драться насмерть. За волосок с головы я вспорю любому живот. В этом смысле я очень преданный человек. Все мои детские игрушки до сих пор целы и любимы. Меня надо ласкать, баловать, хвалить, баюкать, носить на руках. Любить совсем не обязательно. Я никогда не упрекну, что ты меня не любишь. Пожалуй, все. Да! Ты покажешь мне всех своих любовниц и расскажешь, как они трахаются. Итак, ты согласен?

– Мне надо подумать, – растерялся Ревмир: кипящий максимализм Лилит и пугал, и притягивал. В ее откровенности было гораздо больше наивности, чем цинизма, но чем станет эта сиамская кошка с алмазными глазами через несколько лет? Интуиция подсказывала, что брак с ней может быть очень опасен, но, пожалуй, пресность и безопасность гаже опасности. С ее готовностью лечь под любого ради его карьеры можно горы свернуть. Кроме того, через Лилит он вступал в союз со старым партийным кланом юга России, который занял весьма прочные позиции на этажах партийной элиты и грозил двинуть своего генсека на место Брежнева. Политбюро вот-вот начнет подыхать труп за трупом, живые покойники не могут жить вечно… впереди вилка событий, и кто не успел, тот опоздал навсегда… кроме того… кроме того, эта законченная дрянь с губами блудницы сводила его с ума, сама мысль о том, что она моложе его дочерей, пробудила порядком увядшую чувственность. В постели с Лилит он превращался в молодого кролика, морковь в пасти крольчихи хоть откусывай… Одним словом, Ревмир согласился: он не хотел стареть и не боялся порезаться.

Он не сказал о себе лишь одного, что его положение в системе было не столь устойчиво, каким казалось со стороны, и он рассчитывал через брак усилить свое влияние там, где решались судьбы номенклатуры.

Она не сказала о том, что ее рука может в ярости смять железный прут, словно глину.

И вот она мачеха и командует расстановкой мебели.

В изящном блокнотике для тайных записей, который спрятан в стальной пенальчик с шариковой ручкой на золотой цепочке, намечены первые цели: Влад. (Владлена) – разм. (размазня). Вал. (Валерия) – злю. (злюка). Об. (обе) – идиот. (идеалистки).

Гнать их кишками вспоротой лошади в ад!

Падчерица Валерия жила в том же доме, где жил отец, только в другом подъезде, что объяснялось отвратительно просто: она вышла замуж за бывшего одноклассника и дружка по двору… она оказалась довольно непривлекательной губастой особой: голубые глаза, но слишком светлые, жидкие белесые волосы, острый носик Буратино над отвисшей губой, круглые совиные очки под Леннона. Странно, что такая уродка появилась на свет от красавца-отца. Правда, фигурка у совы была спортивная, стройная – широкие сильные плечи, узкие бедра. С Лилит дочь Ревмира держалась скованно, но без паники или иронии. Брак отца она несомненно осуждала, в чем у Лилит не было никаких сомнений, но ни одним мускулом лица Валерия не выдала своих чувств, да и какой-либо злинки ни в ее словах, ни взглядах или жестах Лилит не заметила.

Злю. (Злюка?). Брехня. Божкор. (Божья коровка).

Скорее, Валерия даже приглянулась Лилит своей непривлекательностью: у дурнушек против нее никаких козырей, а вот сама она Валерию неприятно поразила. Стиснув чувства в комочек, Валерия со страхом следила, как красиво движется по их родному дому, на фоне вульгарной новой мебели и старых дорогих сердцу вещичек эта яркая незнакомка с кровожадным ртом и вышколенными жестами советской кокотки, как ее лилейные пиявистые пальчики с алыми клювиками-коготками то касаются маминой пепельницы из яшмы, то скользят по багету семейной реликвии – летнего пейзажа кисти Константина Коровина, прыгают с багета на полотно, касаются нарисованных кувшинок на поверхности парчового пруда, затканного ряской, а то вдруг хищно пикируют на любимую Лерину английскую лошадку-качалку из бронзы на беломраморном пресс-папье – цап… Вот, захлестнув лошадку за горло, пальцы подносят ее к близоруким ярко-синим глазам-цветкам. Незнакомка чему-то усмехается, и по ее сочным красным губам бегает счастливая улыбка. Мачеха полна пугающей силы и жизнелюбия, и смех у нее искренний, открытый. Так в их доме давно никто не смеялся, мать умирала почти пять лет, и тишина после ее смерти – для Валерии – еще не расступилась в углы комнат.

Незнакомое существо со звериной грацией и головкой сиамской кошки или богомола излучало опасность. И существо это было женой ее глупого, болтливого, тщеславного и падкого на яркие безделушки отца. Теперь этот мамочкин дом – ее дом.

Валерия пыталась обсудить с мужем странную ситуацию, в которую попал непутевый отец, а заодно с отцом и они с сестрой:

– Как ты думаешь, зачем ей брак с отцом? О любви говорить смешно. Деньги? Но по ее меркам и амбициям отец, конечно же, не богат. Ты заметил? У нее оба кольца с бриллиантами. Дача? Старье. Участок маленький и далеко от Москвы. Положение? Но и тут она просчиталась, отец только пускает пыль в глаза, тетка говорила – он в опале у министра. Понятно, что она партийная дочка и папулик пытается что-то схимичить из нового брака. Но скоро эта тварь раскусит: папа банкрот и сам нуждается в помощи. Бедный отец. Пижон. Она запустит в него когти и вытрясет душу.

– Почему тварь? Смазливая девочка из Ростова. Жадненькая? Да. Хищненькая? Да. Но глупа и провинциальна.

– О, ты ее не разглядел. Что она воскликнула, когда ты вошел. Помнишь? Ой, какой красивый мальчик. Я твоя мама, согласен?

– Просто бестактная выходка.

– Не скажи. Она удивлена, что у такой уродки… Олежек, не спорь! Я для нее уродина, крокодил. И вдруг бах – такой красивый мужик, мачо. Она даже не сумела скрыть свое удивление и замолчала, изучая тебя во все глаза, а потом занялась мной. Помнишь, мы стали ужинать, и я прямо кожей чувствовала, как она меня тайно разглядывает. Впивается все глубже и глубже винтиками. А со стороны – смех, взгляд только мельком, улыбочка, анекдоты про папá. Черт возьми, внешне смотрелась классно. А сама только и думала обо мне: «Чем ты его достала, уродина? Выходит, я тебя недооценила, сучка. Ты вовсе не такая плесень, какой кажешься…» – Из-за стола мы встали врагами.

– Не преувеличивай. Лилит предложила пользоваться своей машиной. У нее классная «тойота».

– Осленок. Это пощечина. Она поставила нас на место. Она не терпит даже малейшего соперничества. Представляешь, она видит тебя первый раз в жизни, меня – второй и уже приревновала тебя, дрянь!

Пауза.

– Или все-таки вы были раньше знакомы?

– Нет, это ее театр для себя. Зато она явно ревнует тебя к отцу.

– Тут все намного тоньше, Олежка. Она видит, что бедного папу мы больше высмеиваем и жалеем, чем любим. А папуля, дурилка, лезет из кожи, чтобы показать свою как бы любовь к дочуркам. Это жесты на дурачков, а ее на такой муре не проведешь. Спорим, она будет укладывать тебя в койку!

О-ля-ля…

Весь ночной разговор был крайне неприятен для Олежки-Олега, он знал истеричную ревнивость Валерии и ждал, когда наконец ожог мачехи проступит на ее лице. Дело в том, что Лилит держалась с ним так, словно они давно знакомы, болтала о каких-то пустяках, прибавляя: «Ну, Олег это знает». Или: «Олежек и не такое видал». И наконец выпалила: «Олег! Сколько можно делать вид, что мы не знакомы!» А когда он, потерявшись, пытался что-то выяснить, Лилит только шкодливо смея-лась и грозила пальцем: «Ну, Олег, ты даешь! Ладно, уймись. Мы не знакомы. Точка».

Оправдываться в такой ситуации – тщетно, хотя, убей Бог, он никогда раньше не видел Лилит.

– И про ваше знакомство, – сказала Лера (не очень уверенно), – она все придумала. Таких ярких женщин не забывают. Вы, конечно, не знакомы. Ведь так? Она хотела всего лишь уязвить меня. Мол, ты, голубка, слишком доверилась мужу. А он у тебя с гнильцой. Какая дрянь! И опасная.

И все же эти резоны были слабы против приступа чувств: Лилит попала в цель, ее ложь покрыла лицо Валерии бледными пятнами ожога.

Гнать их кишками в сторону пропасти!

Подводя мысленную черту под первым семейным вечером, Лилит была довольна собой, она явно внесла смятение в ряды идеалистов и, уйдя в ванную комнату, ощутила, что снова попала в центр желанных гальванических токов. Она бросила тайный камень в ханжеское болотце квакушек. О, она хорошо знает такие дома, где все ужалено убийственной вежливостью, а на самом деле глаза жадно воруют каждый твой жест, особенно если ласкаешь фамильную драгоценность.

Вокруг глубокая московская ночь.

Город накрыт звездным куполом цирка.

Ванная – ее любимое место.

Ванная в старом доме Ревмира была осколком прежнего буржуазного мира: круглая купальня на кудрявых львиных лапах из бронзы, цветной кафель, по плоскости которого бежали изломанные линии ирисов – любимый мотив ар нуво, обогревательный змеевик в полу, совершенно умопомрачительных размахов умывальник и простор запотевшего зеркала, которое Лилит несколько раз протирала махровой простыней, чтобы видеть свое голое отражение в голубой горячей воде среди сугробов пузырчатой пены. Для игры в жмурки она выбрала хорошенького мужа некрасивой Валерии, которую она сразу записала тихой гордячкой и была склонна считать всю ее порядочность напускной. Как вести себя с младшей сестренкой – падчерицей Владленой, Лилит еще не определилась, но решала сейчас, вот в эту минуту, когда стала задумчиво пропускать горячие мокрые волосы сквозь скользкие пальцы.

Владлена являла собой дух ушедшей матери: миниатюрная, с плаксивыми жестами мольбы, которые не вязались с гордой посадкой головы, назвать ее красивой было нельзя – ее портил безгубый рот, но она была не лишена мечтательного очарования, сосредоточенного в крупных черных глазах, увеличенных бахромой густых ресниц; на тесном личике глаза не помещались и казались огромными глазищами немецкой куклы, их преувеличенность усиливал влажный блеск нытья, Владлена вечно казалась чуть зареванной, закапанной мокрым. Умом, размышляла Лилит, она, конечно, уступала старшей сестре, но, видимо, была богаче одарена интуицией. Ее меланхолическое чутье представляло для Лилит гораздо большую опасность, чем ядовитость Валерии. «Лунатичка! – восклицала Лилит про себя. – Такие могут все увидеть во сне!» И опускалась на дно ванны с открытыми глазами – мягкий шампунь не ел глаз, над ней колыхалась ажурная сеть из пены, в ушах шумело, вспоминалось что-то далекое-предалекое: «Пенные зубы, лазурные губы». Закрытый пляж в Крыму. Ночь. Каменная греза медведь-горы Аюдаг, пьющая воду, полную звезд. Она выходит из черной воды и бежит под полосатый тент на свет лампы. У ноги трется пляжный псина Бузо. Рука хватает черную гроздь изабеллы с белой тарелки. Рот становится черным, как вход в пещеру… почему помнится счастливая ерунда?

В отличие от старшей Валерии, младшей Владлене мачеха Лилит почти что понравилась. Сразу отметив ее холеную вышколенность и беззастенчивый брачный расчет, Владлена была как-то умиленно загипнотизирована обликом молодой красотки и ее притягательной речью, а главное – той размашистой броскостью, с какой она подавала себя без малейших комплексов и раздумий: широкий лаковый пояс, перетянувший осиную талию, был украшен чудовищного размера искусственной розой, в длинные волосы, гладко зачесанные со лба назад к талии, был вставлен крупный черепаховый гребень с резьбой, запястья были окольцованы тяжелыми браслетами… и весь этот кич был подобран с каким-то диким шиком, который делал диву неотразимой, вдобавок веки Лилит были густо насурьмлены, а губы смело обведены карандашом для грима… и еще масса белого: молочного оттенка кожа, снежные волосы, фарфоровые белки глаз. А голову Лилит венчало нечто сюрреалистичное – маленькая бархатная шляпа-таблетка, украшенная сразу двумя султанами из розовых и ярко-зеленых перьев. Райская птица и цирковой пони. И весь этот пестрый компот она сумела укротить, как дикарь укрощает татуировку на теле… как они с сестрой погасли рядом с таким наворотом, чинно одетые по моде того лета, обе в одинаковых итальянских марлевых платьях-миди. Впрочем, они не только никогда бы так не оделись, но и никогда бы себя не вели с таким вызовом, ни одна бы из них не вышла замуж за человека аж на двадцать пять лет старше, тем более за такого бонвиана, как дорогой папочка. Круг жизни Валерии и Владлены был ограничен сначала школой и семьей, затем вузом и долгой болезнью матери, а ее смерть стала началом их короткой свободы, которая была тут же окружена прочным кольцом собственной супружеской жизни. В платяном шкафу Владлены не было ни одной яркой и острой вещи, а что такое матерные слова, она толком не знала до сих пор, вот почему она прониклась таким интересом к Лилит и, выпив вина, единственная вступила с ней за столом не в деланый пластилин, а в искренний разговор.

Она отнеслась к ней как к сверстнице, которая попала в двусмысленное положение мачехи, но эту двусмысленность ведь можно и не замечать. Отец был явно влюблен, он помолодел и похорошел, зачем отравлять ему счастье постными рожами? Наконец, Лилит была девушкой их круга, из приличной семьи. Она не плюхнулась в чужую постель, а вышла замуж, теперь она законная жена отца, и с этим придется считаться. Таким образом, расставив мысленно все точки над i, Владлена в конце концов даже увлеклась Лилит, погрузила лицо в пестрый букет.

Они встали из-за стола подругами.

– И чего ты в нее влюбилась?

С этого началось раздраженное объяснение Владлены с мужем.

– Лилит не боится бросаться в глаза, носит не то, что модно, а то, что хочет, говорит то, что думает. Если ей скучно, она зевает. Мне это по душе. Согласись, мы соблюдаем массу условностей, словно мы аристократы. Смешно. Мы интеллигенты всего во втором поколении, а держим себя, как английский газон. Лилит – вышколенная дикарка, это мне в масть.