Текст книги "Эрон"

Аггел, играя, подкидывал пылающую спицу дождя на кончиках пальцев. Тусклый огонь дождя озарил небо над ними отсветом ртути.

– Есть от чего сойти с ума ангелам-хранителям, опека которых внезапно распахнулась до бесчеловечных пределов! Больше того – эта неясная плазма, которую трудно назвать душой, материя сверхсущества стала на наших глазах протекать на самое дно бытия в бездны хтонического мрака, в то состояние прамира, в котором он пребывал до Божьего слова: свет, где царят бородатая Тиамат и Мардук с руками из глины. И куда прежде не ступала нога ангела. Мы видим, что глаза Тиамат каплями крови всплывают на поверхность нового мира.

Аггел перестал подбрасывать спицу огня и показал ей ладонь, отлитую из воды, где были видны чьи-то глаза злобы.

– Смотри, Надин, вот они – зрачки ваших глаз!

– Ты обо мне?

– Нет, о Лилит. Твоя участь светла, в высшем смысле ты античный стоглазый Аргус – мужское начало света, а она твоя тьма, изнанка твоего блеска. Но вы не знаете друг о друге. Ты Аргус, Надин! Ты носишь в своем чреве глаза, ты порождаешь взгляды на вещи и только потому можешь видеть меня.

– Ты точно смеешься, Аггел!

– Нет, – лицо ангела отливало мглистой печалью, – мне не до смеха. Я понимаю, как невесело терять свою суверенность. Жить жизнью молодой прекрасной московской женщины и вдруг узнать, что ты всего лишь часть вещества, цели и суть которого не имеют к тебе никакого отношения, ты просто захвачена им и предъявлена Вседержителю как трофей света. Что ж, как ни печально, но только таким и должно быть развитие человека. Мир свернулся в состояние космической куколки. И она беременна новым существом.

– Какая гадость твои истины.

– Не думай, что мне не понять твоих чувств. Я тоже только лишь часть. Как ангел, я захвачен и охвачен со всех сторон Богом, цели и суть которого мне не открыты. Я всего лишь одна из десяти птиц света на его ресницах.

– Значит, я – вещество?

– Сверхвещество, если тебе так больше нравится. Почти божество. Но часть, как и я. Целое нам не дано. Увы, Надин, увы.

– Мой ангел, я бы хотела остаться человеком. Красивой, хорошо одетой женщиной и еще сильней любить своих близких. Свою дочь, например. Пахнуть духами. Рожать детей, а не аргусов. Не быть игрушкой идеальных стихий. Вещество и прочую плазму я оставляю тебе.

– Твоя ирония неуместна. Ты приговорена к бытию фактом рождения. И то, частью чего ты являешься, охвачено единым смыслом, общим чувством, общим стремлением. Оно почти божество. Наконец, у вещества есть единая цель.

– Какая?

– Бегство!

– Куда и от кого?

– Имя того вещества – Эрон, что означает – бегущий на край времени Иисуса. И я – ангел-хранитель этого бега. Страж вещества. Свет, озаряющий его путь. Голос числа, отсчитывающий время бегущего. Купель всех его бегущих частей, сиамских близнецов света и тьмы.

Дождь шел на убыль, небо стало отсвечивать далеким блеском металла, в права вступали краски заката.

– Но разве можно убежать из времени Христа? – изумилась Надин.

– Можно, но я послан, чтобы остановить бег божества.

«Божества… – подумала Надин, – я – почти божество… неужели это правда?»

– Нет, это не правда, – прочитал ее мысли Аггел, – и даже не истина. Это всего лишь мой двадцать девятый ангельский взгляд на бытие.

«Ах так! Значит, с истиной можно и не считаться. – По губам Надин пробежала слабая тень улыбки. Она внезапно успокоилась: – Жизнь – ловушка, из которой два выхода: безумие или бегство, но я останусь собой».

– А может, ты просто-напросто черт? И никакой не ангел? – сказала она и коснулась его плеча – рука погрузилась до запястья в плоть эфирного тела. Когда ладонь была отдернута, Надин увидела, что рука охвачена перистым облачком. Глаза Аггела смеялись. По ее руке бежал крохотный золотой мальчик с зеркальной ладошкой и слепил глаза вспышками света. Мир снова и снова демонстрировал свою играющую сущность, изнанку. Надин подняла руку к лицу, чтобы получше разглядеть карапуза, но что это? Над изломом кисти уже летел рождественский снег, и от косточки среднего пальца к запястью шла кавалькада волхвов: первым на черном коне в рубиновой тиаре скачет Мельхиор, за ним верхом на золотистой иволге Балтазар в белой мантии звездочета, а на слоне в резном домике из слоновой кости чернеет косточкой сливы Гаспар в царской короне: все в окружении овечьих сугробов. И она чувствовала кожей острый и сладкий топот множества робких, кротких копытцев.

– Но что тогда считать правдой, если все вокруг – чары изнанки, сутолока чудес, шалости шалуна? Неужели Бог есть ребенок?

– …Выпороть бы его, гаденыша, – осклабился Аггел… и повернул к Надин странное темное лицо, в котором ей померещилось что-то ужасное. Ах! Рядом с ней на больничной кровати в проклятой комнате сидел все тот же отвратный карлик-насильник с потными щечками; по губам его гулял морковный язычок, по лицу рябил бег водомерок, на дне омутка, в дымном иле рылась водяная крыса… Увидев, что разоблачен, он вскочил на кривые ножки и с поразительным проникновением крикнул в лицо что есть мочи: «Не пей! Оттолкни чашу, дура, гной там! Гной, кровь и моча!»

Балетным махом ноги она пнула его, целясь прямо в висок, но гадкий голыш успел отскочить к рукомойнику, полному мусора вместо воды, и дунул во все щеки в милицейский свисток, который болтался на сальном шнурке. В бокс вбежали санитары. Надин бросилась прочь по самому коньку крыши, а когда листовое железо под ногами кончилось – прыгнула очертя голову в бездну. Закатный отлив все никак не кончался, широкая полоса шафрана красила убыль дождя в тона неистовых желаний. С алмазной гряды горных небес на Москву тянуло свежим холодным ветром. Во дворике посольства вновь расставляли белые стулья. Закатный Аггел поймал ее у самой земли. И они снова взмыли над временем.

– Никогда не отталкивай чашу Грааля.

– Но почему, почему ты оставил меня? – рыдала Надин, утыкаясь лицом в зеркальную ямку на мужской шее. Там, на ангельской коже, отражалось ее зареванное лицо, искусанные губы.

– Как раз наоборот: ты первой оттолкнула чашу в даре давания.

– Просто ты слаб, слаб… – метались слова у ее сердца.

– Тогда оглянись.

И она оглянулась, и увидела Аггела в полной силе: дивный и грозный, он исполином поднимался над линией горизонта, облачный, грозовой, снежный, сверкающий истиной, с плечами из голосящих стай певчих птиц, с крыльями грозы и очами грома, с ногами, как огненные столпы, и по телу заката пробегали зигзаги молний и капал огонь. И он поставил правую ногу свою на море, а левую – на землю, и прошептал ей о том, что времени больше не будет. Но шепот его громыхал в поднебесье.

– Не бойся, это я, Аггел – седьмой Ангел Света.

«Я не боюсь», – подумала она.

– Выходит, у романа счастливый конец, – сказала она.

– Да, – ответил Аггел, – смерть – не расплата, расплата – рождение. Все мы временно живы, но вечно смертны. И в смерть вложено больше сил, чем в рождение, потому что только смерть беременна жизнью, а жизнь – всего лишь предсмертна.

«Выходит, в смерти я буду всегда», – подумала она с наслаждением.

– Залогом жизни, – добавил Аггел.

Заходящее солнце играло на крыльях Надин, отлитых из зеркального снега. Они облетали бесконечное полушарие младенца, прильнувшего к вселенской матке. Там, в багровой вязкой мгле рассвета, круглились очертания розовой вечности, сосущей оттопыренный пальчик. Глаза младенца были сонно открыты и следили за полетом неспящих. Млечный перламутр сладко и остро мерцал из нежных глубин заботы. Морская вода набрасывала на плод струистую пенную сетку. В белках младенца отражалась пернатая гряда небесной синевы. Уверенность мира в себе была неисчерпаемой.

– В запасе остался всего один взгляд. Последний, – сказал Аггел голосом птиц, – тридцатый.

– Что ж, посмотрим на Бога. – И мир сразу погас.

– Бог открыт, – прошелестело во мгле, – это мы закрыли глаза.

– Ты что-нибудь видишь, Аггел?

– Нет, я только лишь знаю. Он стоит на месте. Он вовсе не ангел, главное в ангеле – поступь, шаг, а не вездесущность, ангел же может ходить везде: по воде, по времени, как Христос, он может смежить веки, закрыть глаза. А у Бога нет век, нет и легкой походки. Он всего лишь стоит, вечно стоит на своем.

– Все же, Аггел, я кое-что вижу. На обратной стороне век.

– ЧТО? – задал Аггел первый и последний вопрос. Вопрос в темноте.

– Мне снится что-то вроде человеческой маски из жидкого золота. По ней бьют капли дождя. И все лицо покрыто тысячью золотых брызг.

– Это он, – уверенно сказал Аггел, – так он виден, когда отвернется. Но от взгляда его не уйти.

– Мне даже что-то вроде бы слышно.

– Это слышно как «ффар!».

– Да, ффар! И так звучит снова и снова.

– Это капель из слов творения. Каждый всплеск – это жизнь человека: так, играя, дитя забрасывает галькой и смыслом океан бытия.

– Я никогда не слышала более печальных игр, Аггел.

– …и ангелы взыскуют света. Я вижу чистую реку жизни, светлую, как кристалл. Следую за кротким потоком. Но жажда глаз неутолима, как жажда крыльев. Мой лёт превращает течение благодати в стрелу Улисса, пущенную в Улисса. Молитвы! Чаю смирения сложенных крыл, жажду боготворить Творца, чаю обожествлять Бога. Чаю вечери о благодатной Деве, чаю мольбы…

– Аминь.

В ответ камешек плюхает в вечность:

Ффар!

Но то, что не могут разглядеть герои, – даже о крыльях – легко различает автор и видит в ладошке играющего божества не просто камешки, а три голубые градины. Вот они брошены в космос, вот они, вращаясь вокруг оси, застывают над бездной, имена их известны – это Уран, Нептун и Плутон, три планеты на краю солярного диска Солнечной системы, три последние мишени на пути известного бессонному читателю скитальца – речь о «Вояджере», о январе, затем речь об августе, и наконец речь о феврале… В январе 1986 года американский «Вояджер»-Одиссей медленно пролетел мимо Урана, где земным глазам впервые открылся истинный вид на планету. Считалось, что Уран имеет пять спутников: Титанию, Оберона, Ариэля, Умбриэля и Мираиду. Оказалось, ровно на десять больше! Кроме того, к таинственным существам шекспировского леса, призрачным эльфам, спящим в лунную ночь, добавилось еще ровно десять необычайно темных, плотных и узких колец, окруживших кошмарную планету размером в пятнадцать земных объемов.

Но еще больше космических чудес караулило землян впереди, два года спустя, когда, преодолев очередную межзвездную пропасть, стальной скиталец подлетел к последней цели своей двенадцатилетней одиссеи, к долгожданной космической Итаке, к Нептуну. Цвет его был, как у Земли, голубым, но то был не цвет живой воды, а едкий колер метана. В центре диск планеты был украшен исполинским темным пятном, очертаниями похожим на глаз, закрытый облачным веком. Величина грандиозной вежды превышала размерами Марс. Вблизи панорама жидкого гиганта – в лассо из пяти чернейших колец – ошеломляла размахом океанских страстей. Лик вселенского Посейдона был задернут бешенством страстей и стихий – на планете бушевал вечный ураган, скорость ветров доходила до 600 километров в час. Этот адский напор сдирал с каменного яблока – ядра планеты – исполинский океан полузамороженной грязи из воды и метана и закручивал взвесь в бесконечную спираль вихря вокруг планеты. «Вояджер» бесстрашно устремился в верхний облачный слой, к Северному полюсу страшной Итаки, час за часом пролетая над бурей размерами с земной шар. В сгустках бури космическая камера скитальца не могла разглядеть ни одной щелочки, поэтому о том, что творится на поверхности океана, можно было только догадываться: титанический шторм ста посейдонов, бой левиафанов, сражение циклопических нереид и тритонов в стоэтажной кровавой слюне и пене. И вся эта вселенская каша вращалась навстречу вращению самой планеты! От поверхности Нептуна странника отделяло пять тысяч километров, на такой высоте торжествовали тишина, безмолвие поднебесья, голубая дымка Гадеса, царство высочайших перистых облаков, бросающих легкие тени на мрачные волны нептунианской магмы. Сам космический аппарат летел над полюсом со скоростью 97 тысяч километров в час, и тем не менее на станции слежения – в калифорнийской Пасадене, за четыре с половиной миллиарда километров от шторма, куда сигнал «Вояджера» мчится целых четыре часа и шесть минут, – люди прекрасно чувствовали содрогание тех далеких небес, ярость первобытной схватки за господство над миром.

Панорама Нептуна и его окрестностей в очередной раз наглядно и безжалостно подтвердила меру предыдущего незнания. Озирая длиннофокусным объективом нептунианский театр гнева, «Вояджер» открыл, что вокруг планеты не два спутника – Тритон и Нереида, как значилось в учебниках по астрономии, а восемь. Повторялась история с неожиданностями Урана. Названия еле поспевали за дарами камеры; в свиту божества вставали дети Нептуна – Протей и Деспина, любовницы – Таласса и Ларисса; Наяда и Галатея – нимфа и нереида. Многие из этой шестерки лун размером всего с маленький городишко, но к стыду астрономов, среди них и 600-километровое чудище, неуловимое божество Протей, скрытое в блеске и игре отражений Солнца на слитке Нептуна.

Но на этом сенсации не кончались – око скитальца Улисса натыкается на драгоценность изумительных пепельно-розовых валёров, это шар нептунианского спутника Тритона. И что же? Он окружен атмосферой. Его вид настолько изумляет и умиля ет, что Пасадена дает целый залп радиосигналов по бортовому компьютеру станции, и, меняя заданный прежде маршрут, стальной скиталец пикирует к небесному чуду света. Вблизи Тритон выглядит еще краше – на фоне чернильнейшей бездны перед очами землян повисает изумительное яйцо, выточенное из итальянского мрамора, все в тончайших прожилках красоты; кажется, что оно озарено земным солнцем, процеженным через зелень свежей омытой листвы и нетленный огнь лепестков. Наконец, экватор Тритона украшен голубым переливом. Единственный по-настоящему безмятежный голубой цвет, увиденный «Вояджером» за 12 лет ночной одиссеи. Дальше – больше. Оказывается, Тритон окружен атмосферой, что простирается на восемьсот километров. И, наконец, это планета.

«Вояджер» облетел новый внезапный мир – увы, он необитаем. Мы окончательно остаемся одни в Солнечной системе; ледяной вулканизм, сверкающие гладкие равнины, острова замороженного метана, отлакированные до глубокого блеска долины, каток отчаяния, зеркало без отражений, панцирная сеть безмолвия, разорванная одним-единственным воплем – гигантским гейзером, выбрасывающим на высоту восьми километров красновато-черную суспензию, похожую на венозную жилу. Что это? Вопль, проклинающий тщету миротворения, или крик ледяного младенца, только что отрезанного от пуповины? И все это цветение красоты и кипение страстей таилось на самом краю солнечного времени, в глубине преисподней, на расстоянии почти пяти миллиардов километров от Земли, на дистанции в 12 лет исполинского перелета, где глаз человека уже не различит Солнца среди россыпи прочих звезд! Вот что поражает – глубина и красота любой точки миропорядка.

Последний взгляд романисту вольно бросить на все три металлические искорки, которые посверкивают в окрестностях того призрачного вихря, который мы наивно называем диском Солнечной системы… Первая пылинка стали – незабвенный «Пионер-10». Автор легко находит его за орбитой Плутона. Бедный «Пионер»! Он все еще продолжает свой гибельный полет через вечную пропасть Вселенной. Его восьмиваттный передатчик давно умолк – иссяк радиоизотопный источник питания. Параболическая антенна потеряла прицел на Землю. Последний раз его глухой шепот был слышен в 1991 году. Холодно. Темно. До ближайшей цели – звезды Барнарда – два миллиона лет мертвого полета. Дует слабый солнечный ветер – поток фотонов, но его света не хватит, чтобы разглядеть металлическую дощечку, на которой когда-то давным-давно были выгравированы координаты Земли, математические формулы и контуры мужчины и женщины. Неужели когда-то у этой призрачной стали был могучий щедрый старт грохота и огня в начале романа, в час рассвета над мысом Канаверал?

Вторая пылинка – «Вояджер-1». Этот скиталец тоже давно выбыл из игры и однажды трагически взмыл над плоскостью эклиптики, над смутным диском орбит, чтобы, взлетев вверх на 6 миллиардов километров и обернув – по команде – свои силиконовые камеры вниз, сделать с высоты космической горы финальный снимок всей Солнечной системы. Что и было исполнено 13 февраля 1990 года. Отныне у нас есть не только вид на круглую Землю, но и на горсточку света, которая и есть наш белый свет. Космический странник оглянулся на оставленный дом, подобно тому, как когда-то Вергилий первым из римлян поднялся на гору – бросить праздный взор на окрестности с высоты горы желаний…

Исторический момент – человек поднялся на гору итога новейшего времени. Вот они – семь крохотных пятнышек вокруг яичного желтка желтой звезды. Синеватое пятнышко – Венера, зеленоватое – Земля, красноватое – Марс, тигровое с кровью – Юпитер, белоснежное – Сатурн, конопляное – Уран и голубое – Нептун. Меркурий и Плутон не видны: первый погашен светом, второй поглощен тьмой. Диаметр этого пестрого зрачка юдоли на историческом снимке не длиннее мизинца. Бедный хомо космикус! Где твоя истина? В этой отчаянной малости или в абстрактных цифрах, что диаметр нашего планетного острова равен 1000 миллионов километров, и что свет – самый быстрый бегун – пролетает его аж за 40 суток? Если снимок Харриса Шмита превратил нас в эфирные силы, то чем станет человек-Одиссей, оглянувшийся на свою бедную Итаку в осаде темнейшего океана Ничто? Ведь оглянуться можно только на то, откуда спасаешься бегством…

Третья, последняя искорка стали – это «Вояджер-2», он единственный, кто сегодня – в 1994 году – продолжает управляемый полет вселенского зонда. И это тем более удивительно, что с самого начала казалось, что именно он обречен, что в космос взлетел отчаянный неудачник. Уже в момент старта 20 августа 1977 года – какая печальная глубь! – когда рев ракеты «Тиган-Центавр» ликующим грохотом окатил окрестности космодрома имени Кеннеди, показалось, что его миссия кончилась: бортовой компьютер «Вояджера-2» потерял ориентиры и в панике включал один за другим датчики дублежа, аппарат закрутило вокруг своей оси. Затем стартующий корабль вообще замолчал. Он так и ушел в космос в абсолютном молчании, продолжая совершать беспорядочные рывки, и спустя 79 минут, когда операторов охватило отчаяние, «Вояджер» вдруг ожил, выправил курс и вышел на связь. Оказалось, что компьютер сбился с ориентации, он перепутал частички пыли, летящие с выхлопными газами, с Солнцем и звездами, по которым должен держать курс. Но на этом припадки безумия не кончились: через месяц полета компьютерный чип стер 3 процента памяти корабля, а вскоре отказал радиоприемник. Тот же, что стал дублировать связь с Землей, почти полностью оглох и мог слышать только на определенной частоте. После такого фортеля операторам Пасадены приходилось для связи каждый раз выяснять ненужные прежде подробности движения зонда. Злосчастный «Вояджер» отличала чувствительность мимозы, даже вращение магнитной катушки на борту подталкивало корабль – весом в 800 килограммов – так, что менялась частота сигналов, которые он был способен принимать. В Пасадене были убеждены, что их Одиссей одиссеи не кончит и не прилетит к цели… Однако полет «Вояджера» продолжался. Через четыре года на подлете к Сатурну вдруг заклинило сканирующую платформу, на которой была укреплена фотокамера. Еще пять лет спустя – в январе 1986-го – во время облета Урана протекла смазка и залила тонкие механизмы. Казалось, уж теперь все кончено, но… но престарелый «Вояджер», почти что глухой, схваченный артритом и слегка выживший из ума, продолжал полет к Главной Цели старта – Нептуну. И он достиг ее, преодолев все неудачи! При подлете к планете бурь его бортовой компьютер был так тщательно настроен сигналами с Земли, что можно пошутить о дистанционной пересадке мозга. С расстояния в четыре с лишним миллиарда километров он угодил прямиком в единственный тоннель безопасного входа шириной всего в тридцать километров. Здесь даже сравнение с игольным ушком кажется грубым. Подплывая к заветной Итаке, стареющий Улисс счастливо преодолел вплавь все рифы и камни, летящие ему в лицо со стороны Северного полюса планеты, и наконец коснулся ногой дна преисподней. Главный враг Одиссея – бог Посейдон – оказался бессилен, и как дары в полуночном бархатном небе Итаки – Протей и Деспина, Наяда и Галатея с драгоценным муаровым шаром Тритона. Позади двенадцать лет одинокого плавания через магму отчаяния…

Победы «Вояджера» ни с кем и ни с чем не сравнимы.

Но за триумфом сразу грянуло наказание финала: его фотокамеры, инфракрасный детектор и фотополяриметр были выключены. Оставлен только еле теплящийся огонек в плутониевой батарее. Чтобы поймать его шепот – в десять квадриллионных долей одного ватта – на Земле установлены 38 исполинских радиоантенн на четырех континентах. К 2015 году он окончательно затихнет. К этому времени в живых не останется никого из тех, кто его запускал. Умирать, бессонный читатель, – это значит вдруг оказаться в космосе рядом с «Вояджером», хватать в ужасе руками мертвую сталь – но не за что ухватиться! – чувствовать, что корабль мертв и холоден, и начать падать спиной в бездну. До Земли 6 миллиардов километров. 20 лет падений. Даже мертвым не долетишь… Итак, может быть, в году 42000-м – если все пойдет как запланировано – «Вояджер» приблизится к звезде «Росс-248», холодной, красной, маленькой звездочке, величиной в пять раз меньше солнечной, а в 296000-е годы пройдет в пределах каких-то четырех световых лет вблизи от звезды Сириус, ярчайшей звезды нашего Северного полушария, той, что горит в цепких зубах Большого Пса.

Боже мой, сколько печали в этих победах… так, играя в Бога, Сущее отделывается от человека. И все же…

И все же, пока неумолимая коса конца не рассекла страницу сверху донизу той роковой чертой итога, которая одна властна над текстом, я спешу сказать, что на борту скитальца, прямо на стальном боку «Вояджера» закреплен медный диск с граммофонной иглой. Если когда-нибудь он попадет в руки Случайности, она сможет поставить его на случайный же граммофон, опустить головку адаптера с приложенной иглой и услышать приветствия жителей Земли на 55 языках, а также природные звуки планеты: раскат грома, кваканье лягушки, плач новорожденного, звук поцелуя, блеяние вифлеемских ягнят, восклицания пастухов, топот коней, кашель Гаспара, теньканье синицы, теплую воркотню лесной горлицы, шум океана, звуки прибоя, дробный шорох галеры о сырую гальку долгожданного берега, бесшумное густое порхание бражника, возню огня, нежное медное кружево цикады, переливы хрусталя в горле ручья, холодный сверкающий звук снега, шуршащим обвалом летящего с елочных лап; завывание ветра в облачной хмари, трепет лютки-дриады на острие гусиного лука, глас латыни в глоссолалии Хильдегарды, звук блеска Сатурна и звук наступающей на шум текста беззвучнейшей бездны, треск лезвия, бегущего по человеческой коже времени, плач кротких и шаги скитальца, уже бредущего по песку, но еще по щиколотки в пенной воде; бурление водопада, музыку заоблачных сфер, цветущий голос поющего ангела, бормотание спящего путника, долгую звонкую желтую капель иволги, слабые раскаты далекой кукушки, гулкие звуки падения сонорных шариков на муар Провидения, сытый рык львицы, пробуждение птиц в лесной чаще рассвета, многоголосый и страстный хор ангелов, боготворящих Творца небес; нежную несмелую трель камышовки, скользкий шорох театрального занавеса о пол сцены, горячее шуршание песка, грохот вулкана, слезную колыбельную матери, стук гвоздя, проходящего плоть; трубный голос красного цвета и нежные вскрики желтого, шорох капели после дождя в саду, град Богоявления, сырой шорох крота под землей, рев эй

сов, штурмующих спелую тишину яйцеклетки, радуж

звуки капель воды на молочной коже ручья, пев

скорбный голос Марии в гуле вифлеемской пещ

стаккато ночных звезд, ликование сияющей

гробницы, меланхолический звук полной Лу

заклинания смертных, плач по умершим, л

щий медный слепящий и леденящий душу

судной трубы, плюх последней точки р

ана в плоть времени, топот воинов а

да, звук Буквы Творения, озаряющ

мрак первых вод, громыхание сло

Аминь в горних высях блаженст

порсканье охотников, что тра

гончими зверя по снегу, ля

отдаленный смех Сатаны с

ня Магелло, скрып ноже

марсианском песке, фы

рк единорога, вой по

роши, алый глас Ра

водами My, птичи

звук пера под д

ктовку Бога и,

наконец, звук

абсолютно

чаяния,

остано

бег

Эр

о