Текст книги "Эрон"

– Ты закрываешь глаза на главное, ей 24 года, а Ревмиру Петровичу 50! О какой любви речь? Она все рассчитала. Это не брак, а карьера.

– Я не против браков по расчетам.

– Вот как!

– Да. В них есть своя правильность. И отец не собирается умирать.

– Пойми ты. Теперь вы с Леркой – бесприданницы. Квартира, библиотека, коллекция картин, дача, машина, гараж, деньги, брюлики – все уходит в ее цапки.

– Жадина. Я же знаю, что ты бессребреник. Чего ты считаешь чужое.

– Стало чужим, а было твое.

– Мамины драгоценности отец подарил мне и Лере на свадьбу.

– Это у Лерки хватило ума поделить брюлики. А твой отец, извини, кобель.

– Значит, дело не в Лилит, а моем отце. Кто бы ни был на ее месте – любая молодая жена тебе не понравится.

– Лилит – худший вариант. Она сделает из него рогоносца.

– Ошибаешься. Она родит ему ребеночка.

– Эта шлюшка? Не смеши меня, Влада!

Нервозность Юлика тоже имела свои тайные причины, «принцип домино», он же «принцип Лилит», задел и его крашеным коготком. В один из перекуров перед чайным столом, когда мужская часть гостей находилась в коридоре между прихожей и гостиной, из ванной выглянула Лилит: «Ой, кто-нибудь, Юлик! Помогите поправить полочку. Да не гасите сигарету, идите так, идите». Юлик поспешил «поправить полочку», но когда вошел в огромную ванную, то услышал нечто совсем иное: «Застегните мне лифчик, Юлий… ну чего ты стоишь как чурбан». Она повернулась к нему спиной, указывая гибкой белой рукой некую точку между лопатками. Машинально, подчиняясь ее жесту насмешки «слабо?» и властному голосу, Юлий шагнул в западню и стал глупо искать пуговку или крючок на женской спине, впрочем, не очень представляя, как он сумеет своими толстыми пальцами застегнуть крючок через блузку, его руки почувствовали шелковистую гладь ткани, косточки позвонков… «Ха-ха, – рассмеялась, повернувшись, Лилит. – Я не ношу лифчиков, Юлий, это была глупая шутка». – И, опустив обе бретельки, с наслаждением смеха показала маленькие твердые острые перси с сосками, похожими на иглы, и вытолкнула мужчину легким пинком колена за дверь. Тот был ошарашен. Оставшись одна, Лилит продолжала смеяться. Только уже без единого звука, про себя: «Я щелчками развалю ваш карточный домик, любящие сердца!» И, пряча сосцы козы со склона гор Галаадских, бесстрастно разглядывала в зеркале свое бело-мраморное лицо, чуть розовое от вина. Она знает, мужчина будет нем, как могила. А она добавит могильной земли в расщеренный рот.

Так, всего двумя спонтанными выходками – намеками на давнюю связь и маленьким бодиартом – Лилит завязала в тайный узел семьи обеих сестер. Еще не зная, чем все закончить, она принялась как бы полушутя названивать мужу злючки Валерии. Телефон – испытанное оружие… Ей пришлось тщательно изучить распорядок житья молодой семьи – благо они были соседи по дому – и выяснить, что в квартире Олег оставался один только раз в неделю, в понедельник. Прикидываясь скучающей дурочкой, Лилит мастерски болтала с Олегом по телефону, он оказался пленником вежливости и не мог послать ее к черту. Порой их разговор длился более часа, Лилит то полушутя, то всерьез принималась жаловаться на неудачный брак, на загубленную молодость, педалируя «ласки старика», то хныкала про одиночество, то объяснялась в симпатиях к Валерии и, мельком, к Олегу, а главным крючком было пресловутое «дежа вю», якобы забытое им знакомство, про которое она обещала когда-нибудь «все рассказать».

– Это я, – говорила она в телефонную трубку, без всяких предисловий, но обязательно меняя голоса.

– Привет, – всегда узнавал ее Олег и пытался выдерживать такой же тон игры. Он не понимал, что ходит по краю могилы, потому что женщина тоже могила, и роды ее – пища будущей смерти.

Нога погружалась в череп, полный лунной воды, и лазурь стекала по краям чаши в глазницы.

…то Лилит объявляла, что звонит ему голой и сейчас любуется собой в зеркало, «если бы ты знал, какие у меня классные сиськи!», то безудержно восхищалась Валерией, ее умом, ее хваткой, ее целеустремленностью, доводя восхищение до чувства оторопи, и – финальная точка – предлагала секс втроем, а то и вместе с папиком… то хныкала в трубку о том, что беременна и боится рожать, то объявляла, что звонит прямо из ванной, лежа в воде, и шпарила наизусть любимого Лорку из «Неверной жены», например: «Я снял ремень с кобурою, она – четыре корсажа. Ее жасминная кожа светилась жемчугом теплым, нежнее лунного света, когда скользит он по стеклам».

Душа Лорки – луна, которая держит на руках мертвое дитя, а во рту месяца закушенный зубами черный тюльпан, льющий капель бычьей крови на гонг корриды. Тем самым Лилит ставила на кон и свою судьбу: подчеркивая в игривой болтовне с Олегом мотив голизны, она с дьявольским расчетом добивалась того, что болтовня становилась запретной и Олег ну никак не мог сказать о телефонных звонках жене. Что бы он мог ответить на недоуменные вопросы Валерии: зачем она звонила? О чем вы говорили?

Сначала не мог, потом уже не хотел. Лилит могла торжествовать, их отношения становились для Валерии тайной. Что делать с новыми отношениями, Лилит еще не решила, важно было вонзить алый крючок в отвисшую глупую рыбью губу. До Олега ей не было никакого дела, со дня знакомства они не виделись полгода, и видеть его не хотелось.

Одновременно Лилит дергала холодной рукой гробовщика шнурок электрического звонка в дом Владлены.

Здесь тактика сближения была выбрана совершенно другая. Смутив однажды Юлия поиском пуговки, Лилит оставила его в покое – фуй, дурак, – выбрав мишенью Владлену, задумчиво выбрав… тут она медлила и не очень ясно представляла, чего хочет… конечная цель – показать жизнь такой, какой она может быть, ужалить немецкую куклу с такой страшной силой, чтобы она наконец ожила, но это потом, потом… что же сейчас? Пожалуй, прежде всего войти в честное доверие, сломать ледок отчуждения и боязни… тем более что Владлена проявила к ней искренний интерес.

Орудие было выбрано прежнее – подарок дьявола (телефон), но только никаких недомолвок: все в открытую. И тема разговора такая, которую нельзя не поддержать дочери, – вдовец (отец). Лилит откровенно делилась своими страхами: Ревмир Петрович был не очень здоров, тучен, обжорлив, кроме того, оказалось, что его положение в министерстве далеко не блестяще и надо отца поддержать (в разговоре она называла Ревмира «отцом»), рассказывала, что делает ее всесильная мать для латания дыр в его карьере. Не скрывая, что мать делает это с раздражением, на грани истерики, потому что сама стареет и должна тратить на бонвиана Ревмира ресурс своих связей.

Владлена сразу приняла этот искренний тон и демонстративную откровенность, но, как назло, мать быстро упрочила положение мужа, тревожная тема стала источником радости, и Лилит не знала, где обнаружить новую течь в сердце мишени, пока однажды не сказала, что, кажется, беременна (это была правда), но боится рожать, тут Владлена раскололась: это не телефонный разговор, приезжай. Оказалось, что ее больное место – ребенок.

Они встретились на следующий вечер – Лилит впервые приехала в гости к падчерице. Милая квартира из одной огромной комнаты в знаменитом доме Нирензее в Гнездниковском переулке, бывший альков буржуазной кокотки, переоборудованный в стильное жилье с кукольной ванной и игрушечной прихожей. Бросалось в глаза изобилие кукол, хрюшек-зверюшек, черепашек-чебурашек, с которыми немецкая кукла (хозяйка) до сих пор не хотела расстаться. Лилит была неотразима, как дамский пистолет Марлен Дитрих, спрятанный за пояс для шелковых чулок, который просвечивает черным блеском сквозь пеньюар вместе с металлическими застежками на концах резинок. Помня о том вызывающем наряде, в каком ее запомнила Владлена, на этот раз она явила полную противоположность: строгий английский костюм с прямой юбкой и приталенным пиджаком, мужской галстук с белой рубашкой. Никаких украшений, ни капли грима. Такой Лилит можно было довериться. Тем более, когда их положения так похожи. И под впечатлением первой минуты Владлена рассказала, что после аборта три года назад, – до свадьбы, прикинула Лилит – у нее позднее случился выкидыш, и вот она беременна в третий раз, идет третий месяц, и она полна страхов: неужели она обречена никогда не иметь детей? Они шептались, сидя в закутке за раздвижной китайской ширмой, касаясь друг друга коленками, передавая из рук в руки пепельницу. Лилит наслаждалась такой атмосферой интимности. Владлена тоже переживала сладость душевной рифмы, кажется, только теперь она смогла преодолеть подводную мысль: как так, папа в постели… с новой женой… Владлене по младенчеству сердца казалось, что у отца была только одна-единственная женщина – мама, но иногда она высмеивала собственную наивность, чтобы снова поверить во сне в чистоту брака и, проснувшись, влюбиться в свой сон и не отдавать уютного эльфа в зубы здравого смысла. Лилит интуитивно понимала стыдливое раздражение Владлены и говорила о своей беременности от Ревмира как бы абстрактно, не упоминая – даже мысленно! – ее отца. Из-за ширмы несколько раз на их шепот заходил шоколадный пучеглазый батончик Юлик. И молодые женщины разом замолкали. По тому, как он полыхнул кругленькими глазенками, Лилит поняла, что он ожидал неизвестно чего и тайно уязвлен и ее холодностью, и быстрым сближением с женой. Значит, та провокационная сценка в ванной не выходит из его головы. И гостья легко читала возню мужских мыслишек, бегущих по кругу виниловой пластинки острием похоти: я ведь видел твои сиськи, сука…

Крепко же забит серебряный гвоздь в жопу!

Лилит была почти пьяна – все тело пронизывали блаженные токи двусмысленного положения. Мачеха и падчерица, мачеха и золушкин муж, которого можно захотеть сделать любовником и отправить в печь крематория пожариться на угольках судьбы. Она смаковала свою тайную власть в кукольном домике шоколадок. Разумеется, про беременность она врала. Вчера нет, а сегодня уже да: оказалось, просто задержка. Шведские гормональные таблетки давно сделали ее стерильной, а партнера превратили в скопца. Она вообще не собиралась рожать красненькое липкое живое вещество с ручками, которые будут – по праву! – хватать, щипать, кусать, орать, прилипать присоском и высасывать из нее что-то теплое, как кровь, только белого цвета. Сердцем фемины она не понимала, как можно хотеть ребенка, который станет радостью, но и проклятием, обузой всей жизни, но была достаточно умна, чтобы понять капельки в глазах Владлены, которая от внезапной исповеди вдруг прослезилась и курила, курила, хотя врач категорически запретил алкоголь и табак.

«И еще нельзя трахаться», – смеясь про себя, подсказала Лилит.

Рожать от шоколадки? Лилит под предлогом позвонить вышла в прихожую, где стоял телефон, и, прижав гудящую трубку к уху, принялась караулить Юлика, набирая бессмысленные номера и сразу нажимая на рычаг после гудка. При этом она предварительно расстегнула молнию на бедре, чтобы быстро скинуть юбку к ногам. Она собиралась приспустить трусики и показать ему белого пуделя косматой пиздушки с расселиной ада. Тут ей не понравилось собственное голое лицо в зеркале и она принялась шлифовать отражение губ алым батончиком губной помады. Это была грубая ошибка. Здесь в прихожую вышел Юлик, вышел неизвестно зачем.

– Помоги мне застегнуть лифчик, – рассмеялась она огромным пылающим ртом. Она обезоружила молодого мужчину прозрачной легкостью смеха.

– Но ты же их не носишь, – ответил Юлий в тон, хотя собирался послать к черту.

Но Лилит уже пролистала его мозги и разозлилась.

– Почему все мужики готовы изменить своим женам? – это был удар под ложечку.

– С чего ты взяла, что все? – вздрогнул тот.

– Все вы говно, нет у вас ни совести, ни чести, а только резиновая елда с яйцами. Люби жену, Юлик! Она у тебя чудо, держи ее во рту, как леденец, и не сплевывай на пол, дурачок.

– Да пошла ты в жопу. – Хозяин стал насмешлив, хладнокровен, бесстрастен, и взбешенная Лилит мазнула по его бескровной щеке густой полосой помады. Тюбик был тут же выброшен на полку трюмо.

Словно коготь орлицы распорол щеку от уха до рта.

И след быстро не смыть.

Вид Лилит, когда она вернулась за ширму, неприятно поразил Владлену. Зачем она накрасилась? Этот пунцовый чувственный рот принадлежит совсем другой женщине – опасной и фальшивой эротоманке. Она разом отрезвела от чар змеиной шкуры. Тон разговора сломался. Лилит стоило огромного труда если не восстановить близость, то сделать хотя бы так, чтобы Владлена не пожалела о своей искренности. Пришлось пустить в ход все обманное мастерство, и она почти добилась своего: в глазах Владлены снова блеснули слезинки, задрожал голос. Лилит была довольна и одновременно пережила приступ ненависти: Владлена была воплощением той женственности, тип которой для Лилит был отвратителен. Подобные женщины нуждались в мужчине, без них они были полное ничто, счастье подобных женщин – сделать из своей жизни гарнир. Гарнир к ребенку, например, или к мужской любви. Они всегда средство для мытья посуды, средство от моли… средство, но только не цель. Их участь – тарелка на празднике жизни. Тарелка, которая моет сама себя. Ффу…

На волне эмоций Лилит в тот же день зло нагрянула в дом к Валерии, зашла как бы на бегу под каким-то благовидным предлогом, ведь они жили в соседних подъездах. Какая все-таки глупость выйти замуж за мальчика из своего двора! Валерии не повезло – Олег был дома один. Он встретил гостью настороженно, почти враждебно, но Лилит и не собиралась считаться с его отношением, она думала: он трусит, он готовится к греху измены как к расплате. Глупыш, твой ванька-встанька не нужен Лилит… Отчасти она была права, но враждебность Олега гнездилась в другом: он невольно сравнивал броскую красоту мачехи с заурядностью жены и понимал, что обречен на эту заурядность до гробовой доски, что Валерия, по сути, женила его на себе. Воспользовавшись тем, что Олег варил кофе, гостья быстро прошла в спальню и мстительно переставила всю косметику на туалетном столике Валерии, уложила на бок дезодорант, отвинтила крышечки губной помады, рассыпала пудру из розовой коробки «Лореаль», затем наудачу выдвинула ящик прикроватной тумбочки (обычно такое хранят под рукой) и нашла пачку французских презервативов с усиками. О-ля-ля! И спрятала под подушку один экземпляр (предварительно надорвав), затем пригубила кофе и тут же ушла к явному облегчению Олега.

Лилит была уверена, что он по глупости ничего не скажет жене о ее коротюсеньком визите, но будет пойман на лжи. Стерильная аккуратистка не сможет не заметить бардак на зеркальном трельяжном стекле. Так и вышло, перед сном Валерия обнаружила беспорядок, а запоздалое признание мужа через три часа после ее возвращения домой поразило жену в самое сердце. Кажется, впервые Олег врал и пытался что-то скрыть от нее. Зачем она приходила? Почему оказалась в спальне? Ты что, спал с мачехой? Казалось, Лилит могла торжествовать, отношениям супругов была нанесена глубокая рана, но случилось обратное: ссора стала поводом для обоюдного врачевания раны. Валерия и Олег просидели почти до утра за бутылкой коньяка, привычный распорядок дня был сломан, светлая белая ночь и магический московский рассвет, когда между летней тьмой и встающим солнцем нет резкой черты, придали их разговору чистоту и страсть, они долго не пьянели, а близость была ошеломляюще нежной. Сквозь молочно-матовые тела просвечивала целомудренность детей. Взяв себя в руки, Валерия допустила, что Олег, наверное, не лжет, его провели, воспользовавшись тем, что он готовил кофе на кухне. Она почти умоляла мужа поостеречься Лилит:

– Наша кокотка положила на тебя волчий глаз. Я не верю в ее чувства, твари ее типа не умеют любить. Отца она, конечно, не любит. Она хочет просто присвоить тебя как красивую безделушку. Эта дрянь не привыкла себе отказывать. Хочу это! Хочу то! Она закатит истерику судьбе, если ей не купят белого пуделя. Но стоит гадине заполучить тебя в койку, ты потеряешь для нее всякий смысл.

Олег отмалчивался, он всегда был чьей-то добычей и привык покоряться чужому натиску, и Валерия прекрасно знала об этом.

Она понимала, что сама сделала его жертвой, и сегодня кусала локти. Она смотрела на его закрытые глаза, на веерок красивых мягких ресниц, оторочивших скульптурные веки, ее пальчики гуляли по его небритому подбородку, касались ямочки под губами микеланджеловского Давида. Она хорошо помнит, как еще девчонкой влюбилась в красавца Олежку на катке на Патриарших прудах и поклялась себе, что этот мальчик с серыми глазами будет принадлежать только ей…

Она найдет резиновую усладу только утром, когда начнет заправлять постель; до новой ярости, слез и проклятий еще целый утренний час неги после любви.

Что ж, объясняя поведение Лилит, Валерия совершала типичную ошибку людей – объяснять других через знание своих чувств. Она бы никогда не поверила, что ее мармеладный Олег вызывает у Лилит отвращение именно романтической пресностью «веерков», что ей не интересен тот, кто не способен на подлость, что ее возбуждает в мужчине только готовность убить, в том числе и ее саму.

Лилит – значит Лилит-отрезательница.

Один из самых ярких лунных снов ее жизни – сверкание огромных ледяных ножниц, которыми она отрезает член неизвестного пловца, плывущего над ней в прозрачной морской воде темным силуэтом на фоне пронизанной солнцем лазури. Пловец наг. К ее лицу отвисает и тянется мужская живая змея с парой поджатых конских яиц между ног. Чик! И на месте раны – в воде – начинает дымить фонтаном чернильная кровь, она распускается черным кустом, растущим вниз. Лилит хочет проснуться, но, стиснув горячий кнут, включает свет в туалете и швыряет обрубок в кафельный унитаз, где, давнув на рычаг, смывает пенной лазурной водой морского прибоя чешуйчатый хвост ящерицы в клоаку.

Так же внезапно, как пришла в чужой дом, Лилит совершенно перестала названивать Олегу. Его испуг и вежливость были смешны, как и страхи Валерии, догадаться о которых было вовсе не трудно.

Прошло полтора, два месяца, меч Дамокла сонно замер, покачиваясь в точке зенита, и так до тех пор, пока в один прекрасный день Лилит не встретилась с Верой Волковой, которая прибыла из Европы. Верка сама разыскала ее телефон, и они бурно встретились по старой памяти в легендарном «Сугробе», хотя кафе «Север» давно вышло из моды. Обе были возбуждены встречей – выяснилось, что не виделись целых четыре года, с той памятной зимы, когда компания развалилась после дуэли глупца Пруссакова с гордецом Билуновым, которого когда-то обе несчастливо любили. В молодости такой срок – целая вечность! Их засыпало снежком воспоминаний. В жарком московском августе 1977 года обе лихорадочно дрожали от поцелуев снегопада. Вера знала, что Билунов сочетался законным браком с лупоглазой домработницей Евой, но ничего не слышала о том, что Илья Пруссаков связался с голубыми и пошел по жопной стезе, что Лилит в браке с высокооплачиваемым вдовцом и – бац! – мачеха с двумя замужними золушками, что Вадик Карабан вылетел из сотрудников заветной «девятки» и оказался спасателем в спортивном бассейне… Обеих знобило от прошлого. Зубы стучали по краешкам стаканов с молочным коктейлем из сливок с мятным ликером. Обе так спешили увидеться, что не стали делать макияж.

Естественно, больше всего их занимала судьба Филиппа, ведь он был главной фигурой их юности. Наступило время признаний, и две молодые женщины со смехом вспоминали сердечное увлечение. Вера высмеивала свою глупую страсть к бесполому пижону, который не знает, что такое женщина, а Лилит иронизировала над своей платонической влюбленностью в сноба, который был абсолютной утопией ее воображения. В очередной раз касаясь прошлого чувства, Лилит убеждалась в том, что любовь – это душевное рабство, и себя в состоянии слепоты вспоминала почти с недоумением. И Вера, и Лилит сошлись в том, что выскочка Ева держала себя по-умному и, принципиально отвергая Филиппа, вышла в дамки по праву, и вообще – хорошенькие нравятся всем, а красавицы – никому, но… но брак такого уровня власти – это чистой воды политика, брак потребует от нее забыть, что такое совесть, а совесть – это проклятие всех провинциалок в столице. Она, пожалуй, обречена.

Верка любовалась Лилит: после смачных латиноамериканок и ее снежная недоступность обжигала, как горсть льда, блаженно приложенная к лицу, но чувствовала, что подруга стала еще злей, чем была.

О себе Лилит сказала, что брак не раздражает ее, и это уже счастье, что муж ее типичный советский кадр из высшей номенклатуры. Типичный, но не ординарный, он совершенно шикарный подлец. Что она свободна заводить любовников, не работает, вполне обеспечена, дает тыкалку мужу, и только, вольна не рожать зверьков и делать что хочет.

Вера сочла такой переплет скучным.

Фосфорический снег прошлого летел ей в открытые глаза, зрачки блестели от слез, Вера вздрагивала от укусов снежинок, от криков курда Мамеда: «Елдаш! Елдаш!», доносящихся аж из Ленкорани 1973 года, трепетала от возни кабанов в болотцах, от мелькания тростниковых кошек в чаще зеленых копьев, от поцелуев в несоленой каспийской воде… и крепко-крепко обнимала руками голые плечи.

Она сильно переменилась, подурнела, креольский загар был ей не к лицу, он гасил блеск глаз, которым уже не хватало белизны перламутра, только зубы были по-прежнему прекрасны, как белые клавиши новенького рояля. У нее появился живот. Она перестала школить себя и махнула рукой на спортивность, зато добавилось женского смака. «Лилит, я теперь настоящая баба. Люблю мужиков-латинос, ну и что? Все хотят ставить меня раком. Ради бога, только не торопись. В своем Порт-оф-Пренсе я была самая шикарная светская шлюха. Сплю с миллионерами. Делаю спокойно минет и не сплевываю. Цены мне теперь нет. Брюликов дареных, как волос на лобке. Островитяне торчат на русскую суку. Смотри, какая у меня жопа! А ляжки, полный отпад…» – и действительно, к их столику уже потянулись кобели, подходили, клеились в основном к Верке. В ней появились броская вульгарность и небрежность, ее подмышки не выбриты, как прежде, до блеска, но, черт возьми, в ней стало столько шарма, что красивость была не нужна. Волкова излучала неукротимую чувственность, даже будучи подстрижена под ноль, как солдат-новобранец. Ее голый череп манил магнитом, а уши хотелось легонько кусать. Даже безупречный прежде вкус стал изменять ей: к дивному французскому платью из фиолетового файдешина на тонких бретельках мало подходила дешевая бижутерия – наглые какие-то жуки из пластмассы, прикусившие рыльцами сочные мочки, и прочая штамповая дребедень вокруг шеи и на запястьях. Но гарнир при такой заднице не имел значения. Она была неотразима для всего черноморского побережья бермудских островов.

Беглым зигзагом Верка очертила свою планиду.

Отец Веры скоропостижно скончался в позапрошлом году, цинковый гроб везли грузовым самолетом, мать и дочь оказались рядом, и жить стало невыносимо. Тогда маман вернулась в Россию, прописалась в Ленинграде в доме у бабули, вдруг стала детской писательницей, нагадила куриной попкой книжонку рахитичных стишат. Вера как раз второй раз собиралась замуж. Жених был тоже вдовец. Кругленький, маленький мандарин с усами, с круглым животиком и таким же кругленьким капитальцем.

– Меня тогда бросил бойфренд, – говорила Вера, – хотелось или в петлю, или скорее замуж. После помолвки с Педро мы поехали в Европу – и надо же, черт попутал, встретились с четой Билуновых. И где – на пароходе в Египте! На туристическом рейсе вниз по Нилу. Мерзавец Филипп, сам новоиспеченный супруг, приревновал по праву первой ночи к Педро и сумел так заморочить мне голову, что я ему отдалась ночью по старой памяти прямо на палубе, по стойке смирно. После него мой пузан показался дешевкой, и я сказала, что изменила ему, чтобы поскорей отвязаться. Он чуть не убил меня. Мы подрались. Подраться с женихом в кровь – это класс! Словом, все кончилось в 24 часа, и только слепошарая Ева ничего не заметила. После Педро в моих женихах побывало еще трое, нет, четверо…

Вера загибала пальцы: год я жила в Нью-Йорке по временной визе, работала в нашем торгпредстве, думала получить штатовское гражданство, но передумала. Сказалось влияние отца, он не любил все американское и особенно американцев. У них всегда все о'кей. Ногу тетке отрезало – о'кей, кошка сдохла – о'кей. А если было немножечко не о'кей, то очень давно, а сегодня полный о'кей. Там мужики – только черные. Штаты не для нас. Я привыкла подмечать интонацию, что и как человек сказал, что при этом подумал, куда метит… там вся наша достоевщина – много кетчупа. Сейчас перебралась в Европу, живу во Фрайбурге, вроде бы у меня есть муж, вроде бы он музыкант, пишет электронную музыку, играет на флейте в авангардной группе, часто в отъезде… гастролер, твою мать! Весь в конопушках, грудь пушистая, рыжая. После латинос – вялое тесто. Любовью занимаемся только в наушниках, у него Бах, Букстехуде, Гендель, у меня что-нибудь попроще: Поль Мориа, Бурт Бахарах.

– Послушай, – осенило Лилит, – у меня просьба. Раскрути одного мальчика.

– Почему не ты?

– Это муж моей золушки. Уложи его в постель. Уведи из дома. Хотя бы на пару дней уведи.

– Какой смысл?

– Хочу пустить сытым кроликам кровь из носа. Пусть отведают вилку. Пусть покапают кровушкой. В общем, сплошная педагогика с моей стороны. Воспитание страха, и только.

– Ты еще хуже меня, воспитательница.

– Радуйся, Вера, радуйся…

– …избрана ты между женами, – продолжила Волкова странным тоном; Лилит не знала, что угодила словом своим в Благовещение.

– Право не знаю, трахаться я люблю, но у меня билет с фиксированной датой. Лечу 24-го в Гамбург. У нас мало времени.

Осталось приготовить яичницу.

Лилит колебалась, кого выбрать – Олега или Юлия, но положилась на случай, жребий пал на шоколадного Юлика. Что ж, рыдай, немецкая кукла. Его исключительно ловко заманили в кафе, где сбитый с толку герой был сразу же жестоко опоен шампанским пополам с водкой, затем действие переместилось в снятую Веркой квартиру на Ленинском проспекте, которую оплачивал валютой ее конопатый Михаэль. На удачу Юлик глянулся Волковой, она была в ударе, неотразима, насмешлива, сексапильна до одури. Когда она пустила в ход свое оружие и – Лилит уже не раз видела этот номер – стащила через голову платье, чтобы остаться в шикарном нижнем белье, пьяный мужик был окончательно затянут в водоворот измены. Нате вам, римские нравы эпохи упадка: грудь Веры Волковой в крупных родимых пятнах производила какое-то зверское впечатление. Казалось, что у ней десяток сосков, как у волчицы. Пьяный рот кинулся искать настоящую соску. Но Вера не собиралась легко падать в руки вкусному мальчику: оргазм надо заслужить. Сброшенное платье и сиськи наружу еще ничего не значили, она вольна и передумать.

Лилит вполне насладилась ситуацией, в которой всё, вплоть до дольки лимона, мрачно утонувшей в бокале чуть красного вина, было плодом ее власти, ее расчета. Вера и Юлий пьяно целовались в тени ее злого сада. Смеясь, она поливала его голову струйкой вина. Верка предлагала трахнуться втроем, но сладкий мальчик ее не возбуждал. Она любит только горький шоколад. Но ей было пора возвращаться к мужу Ревмиру. Амазонка увозила бухого Юлика еще дальше, в Барвиху, на своем расколоченном «форде», в котором приехала через Польшу в Москву. Она оседлала смуглыми ляжками плечи героя и погоняла голого коня кожаной плеткой любви. Было ясно, что Юлику не вырваться из капкана как минимум несколько дней. Хватка у Волковой – волчья.

Убегая, Лилит почувствовала неясный приступ стыда, чего-то вроде теней под глазами… «Стыд – это неприязнь к себе, – размышляла она, – но разве плохо вставить глаза в это шоколадное тесто и заставить с ужасом оглядеться?» Здесь ее мысль споткнулась, и требуется вмешательство автора, чтобы заметить на полях романа, бессонный читатель, что именно стыд – единственное внечеловеческое чувство, что так в душе проступает взор Бога, что стыд – единственный мостик вины между тварью и Творцом. Только стыд – их общее содрогание.

Впрочем, если бы Лилит разделила такую мысль, ее вывод был бы весьма неожиданным: стоит только поверить в Бога, чтобы не быть ни в чем виноватым, ведь стыд – дело его рук.

К получувству полустыда примешивалось раздражение против Юлия, он оказался слишком легкой добычей, кроме того, она разозлилась на Верку, ее нагие чары оказались сильнее. Эта ревность была неуместна, ведь она сама состряпала эту свинью с пятачком, сама раскрасила свинский живот розовым цветом. Неужели все люди – гады? Никогда еще ей так не хотелось почувствовать собственный дом, своего законного мужа, но вот досада! Когда она с нетрезвой нежностью вставила ключ в замочную скважину и открыла дверь, квартира оказалась пуста. Как нарочно, Ревмир Петрович задержался на службе, о чем она узнала, давнув пальцем клавишу телефонного автоответчика. «Что ж, так тебе и надо, сука», – вяло подумала Лилит и пьяно уснула в кресле. Только когда спустя час или два Ревмир осторожно понес ее в постель, она в полусне стала целовать его тяжелые руки, выцеживая остатки нежности и отчаяния. И не открывая глаз.

Конец интриги был совершенно скомкан.

Дурочка Владлена не нашла ничего лучше, как броситься за помощью к Лилит. Владлена не спала третью ночь: искусанные губы, зрачки куклы во все лицо.

– Что случилось?

– Кажется… кажется, Юлий бросил меня.

Это было сказано – и значит, все-таки произошло.

– Что значит кажется? Не нюнь. Глотни коньяку.

Владлена покорно выпила поданную коньячную рюмку.

– Его нет уже четыре дня. Два раза звонил. Признался, что изменил и ушел к другой женщине.

– Пьяный?

– Нет, трезвый.

Лилит злили ее покорность, надломленный голос и – главное – чувство вины в поведении дурочки.

– Ты-то в чем виновата, глупыш? Это он говно и падаль.

– Не смей так говорить, – вспыхнула Владлена, – я неправильно любила его. Я слишком думала о себе, о нашем ребенке.

– Ты носила ему кофе в постель! Очнись.

– Нет, он ни в чем не виноват. Я знаю, он тяготился мной. Я не умею скрывать свое настроение, я измучила его страхом перед родами. Он стал бояться любви, боялся убить меня – там, на столе в роддоме.

– Да ты ангел! Таких, как ты, убивать надо! – Лилит не владела собой, в пылу интриги она совершенно забыла, что эта матрешка беременна. Ее ошеломило то, как страстно Владлена находит в случившемся безобразии свою вину. Но Лилит хотела проучить ангелицу, а вовсе не грешницу. Вина Владлены, даже вот так наивно высосанная из пальца, лишала смысла весь заговор злобы.