Текст книги "Эрон"

– Не смотри! Нельзя смотреть!

Когда он убрал руку, девочка продолжала сидеть с закрытыми глазами.

– Что с тобой?

Губки ее надулись, из-под век покатились слезы, крупные, светлые, горячие, но глаза остались закрытыми. Тут Адам увидел, что вокруг лилейной шейки обвился золотистый витой шнурочек, на котором висел крохотный нательный крестик. В каком-то порыве злобы он протянул руку, как бы намереваясь сорвать этот лживый знак веры в то, чего нет в помине, но опомнился. Если некому видеть его протест, то и смысла нет для протеста. Зачем? Все равно ничего нет. И странное, страстное, тягучее, блаженно-тревожное чувство охватило душу. Он не сразу понял, что это за чувство… искушение покончить с собой.

Глава 15
КУПЕЛИ РОЖДЕСТВА

Перистый снег сочельника невесомо осыпает Надин. Мы видим ее на московской улочке с небольшой высоты и со спины, и легко узнаем по дивной походке, хотя прошло целых три года. Шаг Надин широк и счастлив. Снег падает на ее высокую боярскую шапку, морозно сверкает крохотными зернышками филиграни в лисьем мехе. Лиса наброшена от горла на плечи с небрежным шиком и варварством, какой есть в любой цельной шкуре. Сухая узкая мордочка с искусственными глазами болтается на спине прямого зимнего пальто из толстого черного драпа. Разумеется, все это против сегодняшней моды, где в ходу цветной стеганый капрон для курток, кордовые брюки, заправленные в резиновые сапоги, велюровые пальто.

Но главное вовсе не это. Приложим палец к губам. Тс-с-с. Надин несет на руках большую немецкую куклу в вязаной шапочке с помпончиком. У нее фарфоровое личико, лилейные щечки, украшенные розами румянца, а глаза большие и моргают, как настоящие, от летящих снежинок. Да она живая! Да, Надя благополучно родила. Ее дочь зовут сразу тремя именами: Мила, Ласка и Мовочка. Последнее имя, видимо, производное от «дюймовочки». Рожать Надя ездила домой, ведь ее мать была врачом-акушеркой. Женская линия Барашковых – потомственные деревенские повитухи. Есть особое счастье отдать себя в руки матери-родоприемницы, и Надя пережила его. Роды прошли легко. Ведь это было тройное наклонение судьбы. Мать Нади тоже отдала себя в руки своей матери из рода повитух, а та – своей. И хотя родная деревня в начале двадцатого века уже знала больничный уход, именно рожать в город не ездили – стеснялись. Размышляя об этом на больничной койке, Надя поняла самое важное: боль уходит, а ребеночек остается! Вот он, пусик краснощекий в пленительных кудряшках с пятью крохотными пальчиками на каждой из двух ручек. А во рту спрятан шаловливый мокренький язычок. Глазки закрываются веками, и каждое из них густо и заботливо оторочено длиннющими ресничками. А в каждом глазку, в центре молочно-перламутровой горки ввинчено по лукавому радужному зрачку. Сколько раз можно покрывать поцелуями эту очаровашку? Бессчетно. Навзрыд. Сплошь. Даже тяжестью Мовочки она наслаждалась. Купала руки в усталости.

Надин палец вонзается в кнопку звонка. Странная дверь выходит прямо на улочку, даже крылечка нет. Дверь открывается. Там волшебник. Глаза Мовочки распахиваются настежь.

– Мама, а он живой?

– Да, – отвечает хозяин и наклоняет лицо к протянутой ручке.

Маленький пальчик пугливенько трогает твердое голубое лицо. Есть чему удивляться: сегодня московский чудак-одиночка, профессиональный кукольник ассириец Ур Шатбер-Ванапур устраивает рождественское представление для детишек своих знакомых. И потому одет соответственно: на лице голубая яйцевидная маска без рта, только с прорезями для глаз, на месте губ дырочка, в которую вставлена детская дудочка из пластмассы цыплячьего цвета. На голове колпак звездочета опоясан бело-сахарной лентой блеска. Кукольник одет в хламиду из тюля, на тюле сплошь висят елочные игрушки, и каждый шаг сопровождается звяканьем, цоканьем, перезвоном. В руке архангельская пика – пожарный багор – для отпора Сатане, а за спиной – крылья из шелка, натянутого на металлический каркас. К ушам пристегнуты проволочки, на концах которых трепещут слюдяные бабочки. Словом, полный отпад! Мовочка потрясена. Мать сама сочиняла этот наряд и трудилась над крылышками. Черт возьми, вышивала на пяльцах голубые крестики!

В прихожей шумно, здесь собрались другие детки и другие мамы. Ур просил приходить в маскарадных костюмчиках. Дети возбуждены, каждая мать хочет, чтобы ее чадо смотрелось не хуже других, а значит, надо вытереть нос, поправить бант, застегнуть пуговку на горле. Кто-то уже сладко ревет от волнения. Глаз Надин сразу замечает соперницу – оживленную девочку-брюнеточку в костюмчике Красной Шапочки: передник, корзиночка, бархатный чепчик на ленте, подвязанной у подбородка. Мовочка одета Мальвиной, девочкой с голубыми волосами из вольной сказки Алексея Толстого на партитуру Карло Коллоди: стрекозиное бирюзовое платьице с оборочками и надувными фонариками на плечах, сразу три нижние накрахмаленные юбочки и – полный писк – огромный голубой бант. Неужелит это чудо, сладкоголосая Мовочка, было когда-то всего лишь тяжестью в животе, часто удивлялась Надя. Темное нечто за кожей, внутри, место, которое занято – и тайну можно пощупать.

– У вашей девочки развязан шнурок, – с ядовитой любезностью тычет мама соперницы, Красной Шапочки.

– Умерьте любезность, – ошпарила Надин кипятком досады, – умейте скрывать свою радость.

Женщина ошарашена искренностью ее голоса и убийственной меткостью попадания в точку. Впрочем, женщины – первые враги Навратиловой. Надя демонстративно поправляет серебряный крестик дочери на витом золотом шнурочке – шейка брюнетки Шапочки была голенькой, и та сразу надула губы. «Тоже хочу…» – но заплакать не успела. Ур открыл дверь в гостиную, где среди милых старых вещей напротив театральной ширмы стояли прекрасные ореховые стулья для детей. Взрослым полагалось смотреть стоя. Ангел проходит за ширму. Крибле-крабле-бумс. Звучит волшебная музыка в честь Рождества. Магнитофон накрыт слоем ватного снега. Раздвигается занавес. Ур уже в рабочем трико, и дети начинают смотреть кукольную версию рождения младенца Иисуса, где Христа изображал голенький пластмассовый пупс, Марию – куколка из бумажных лилий, а Ирод был вроде трехголового дракончика, который противновато дергался на тяжах. Ур один виртуозно управлял десятком марионеток, подпевал магнитофону, говорил на голоса за всех персонажей и смешно комментировал происходящее: этот царь-ирод, дети, был страшнейший обжора и сладкоежка, и больше всего на свете он хотел отведать маленького Иисуса, потому что думал, что тот весь из молочного шоколада с орехами… дети смеялись. Странно, думала Надин, столько душевной щедрости кажет этот на самом деле раздражительный, глубоко эгоистичный и одинокий себялюбивый мужчина, далекий от всех идей Рождества Христова, болезненный атеист, циник и холостяк. Ур был уязвим только в одном месте – неравнодушен к детям. И этой ранки хватило на такой сладостный праздник. А как он смешил!.. Правда, Мовочка была к смеху не расположена, она обиженно переживала, что это же все понарошку: и все люди за ширмой, и ослик Иосифа, и бычок в стойле, и курчавые овечки вокруг пастушков, и верблюды волшебников – не настоящие, не маленькие живые верблюдики, ослики, бычки и ягнята, а игрушечные. Твердые, не тепленькие на ощупь, не говорящие. Надя – через дочь и ее строгость – тоже отстранилась. Кроме того, ее пугало в девочке как раз то, что когда-то приносило счастье, а именно – сходство с Францем. И это сходство узнавалось во всем: в уклончивой упрямости взгляда, в наклоне головы, в жестах, а теперь вот в интонациях голоса. Еще год назад она ушла от Бюзинга, хотя официально брак пока не расторгнут. Ситуация, в которой оказалась Надя, была ну просто пиковой… Молодой отец был в восторге от девочки. В нем вдруг открылся чадолюбивый немец. На какое-то время Надя поверила, что девочка спасла отца от приступов черной меланхолии и позывов к самоубийству. Он настоял, чтобы все свое время Надя отдала ребенку. Наконец-то Бюзинг чего-то хочет не для себя! Она с радостью подчинилась и без колебаний оставила хореостудию Норы, не без скандала оставила – ведь балет был практически готов. Оставалось только снять его на пленку. И где! На одной из телестудий Парижа. Надин в жизни была только в двух городах, в родном жутковатом Козельске и в неродной жуткой Москве. Правда, она не знала, чем ее искушают, и все же закон судьбы прост: чем больше сил отказаться, тем больше дается. Сам Франц не думал искать работу, хотя нужно было кормить, одевать и содержать жену и дочь. Он по-прежнему кайфовал в сторожах, но сделал следующее – дернул телефонным звонком в Гамбурге мать. Забыл какие-то старые счеты, объявил о женитьбе и рождении ребенка. К тому времени Надя уже зубрила немецкий и кое-что разобрала: в Гамбурге отвечали с ледяной вежливостью. Франц пошел красными пятнами. Он давно стал русофилом и ненавидел всякие буржуазные позы и правила фальши. Мать пообещала приехать, но кончилось тем, что в Москву прилетел отец. Оказалось, что мать давно и серьезно больна, ни о каких перелетах в Москву и речи быть не может. Надя с тайным изумлением озирала вялого холеного господина, настолько погруженного в себя, что ее оторопь брала. Он оказался композитором. Надо же! Сочинял электронную музыку, и весьма успешно. Подвизался аранжировкой в кино. Ему было около пятидесяти. Он был холоден, как черепаха. И не собирался входить в проблемы сына, который нуждался в деньгах и просил в долг. Надя не верила ушам, она родила внучку вот этому брезгливому бездарному Моцарту, а он вяло отнекивался нехваткой свободных денег (все в обороте), болезнью жены, он держал себя с сыном, словно с партнером по бизнесу. Но от Франца она знала, они богачи, мать совладелица химического концерна, ее хобби – лошади, у них конюшня на шесть лошадей, свои слуги – конюх, садовник, повар… И одалживаться! Единственному сыну! Тпру… тут надо заступиться за бедного немца. Да, Навратилова верным чутьем мгновенно нашла ахиллесову пяту бесстрастного человека с безупречными манерами манекена – он был бездарен, да, но он мучался своей бездарностью, тем, что ничего не может противопоставить Оливье Мессиану, но эти муки придавали тревожно багровый цвет его жизни, цвет и смысл. Да, с точки зрения русской провинциалки, равенство в отношениях отцов и детей аморально, но Франц в семнадцать лет яростно бросил дом, для буржуазной семьи он изгой, блудный сын, хам, исчадье, чудовище. Денежные отношения с ним невозможны, да и семейные тоже, он разрушитель по духу… Отец вышел в соседнюю комнату гостиничного номера и позвонил в Гамбург:

– Франц просит в долг 20 тысяч марок.

– Он их никогда не отдаст, – ответила мать. Пауза.

Надя не понимала и того, что композитор сам был как бы на содержании жены, суммы его успехов на ниве музычки были ничтожны по сравнению с состоянием супруги, и зная это, Франц своей просьбой про деньги сознательно ставил отца в унизительное положение.

Пауза продолжалась.

Надин в припадке гнева хотела уйти из номера, этот глазастый холодец ничего не спросил о внучке, не захотел съездить посмотреть милую крошку, как хорошо, что она оставила ее дома с сестрой, девочка кашляла. Франц удержал порыв одной фразой: «Все решает мать, он – пустое место». Бюзинг был также зол на визитера, но уже на свой манер: отец совсем не оценил Надин, это чувственное раскованное сокровище, поджал сухие губы в ответ на чары такой подлинности, пропустил мимо глаз музыкальность ее телодвижений, эти ушки в родинках, которые сводят с ума знатоков. Вел себя, как подливка к картофелю.

– Она хорошенькая? – наконец спросила мать.

– Они не пара. Она увеличила все его недостатки до крайностей.

Как мы видим, Франц был тоже несправедлив, эта фраза как раз делает честь «холодной черепахе». Отец вполне сумел в считанные минуты оценить зимнее русское создание. Он даже успел поставить диагноз: это не просто женщина, а род линзы, которая увеличивает в человеке человеческое, что для Франца смертельно опасно.

– Я открою ему счет в советском банке внешней торговли, – продолжила мать, – он сможет снимать по тысяче марок в месяц, в России этого хватит на три семьи. Не забудь фотографию девочки, Конрад.

– Какой?

– Нашей девочки.

Затем они рассеянно пообедали втроем в ресторане, прогулялись от «Метрополя» до Красной площади банальной тропой к водопою, а утром немец улетел в Гамбург. Надя поняла, что больше поводов увидеться не будет. А уж интуиция ее никогда не подводила. Это последняя встреча сына с отцом. На прощание этот сложенный зонтик достал из кармана листочек, развернул и прочел на ломаном русском: «Переките Франц и Камилла». Это имя Мовочке дал Франц. Камилла Бюзинг.

«Что дальше?»

Марки из Гамбурга действительно сняли почти все проблемы. Они переехали с окраины в центр, на Чистые пруды, где сняли огромную квартиру с мебелью в сталинском размашистом доме, где кабина одного лифта была размером с комнату, отделанную зеркалами. У них были столовая, спальня, детская комната, комната для гостей, два туалета, пустая комната, откуда вынесли обстановку и соорудили балетный станок у стены – вот тебе и личный танцзал, а у Франца появился свой кабинет. И надо же, именно сейчас, как показалось Надин, Франц охладел к ребенку. Она угадала.

Муж продолжал свои философские штудии, он писал комментарий к работе Хайдеггера «Изречение Анаксимандра». Здесь нельзя не заметить, что год, когда родилась Мовочка Навратилова – 1976-й – был для Франца не годом Рождения, а годом Смерти. В этом году 26 мая скончался его кумир Мартин Хайдеггер, 28 мая его хоронят в Мескирхе.

Факт этот от Нади Франц скрыл. Какое роковое совпадение – на золотистое тельце ребенка легла, пусть не густая, а сквозная, почти незаметная глазу тень той смерти. Теперь спастись Францу было еще трудней: он нашел и тут же потерял спасительную ручку дитяти. Мовочка и стала причиной дальнейшего. Итак, сначала появились деньги, по меркам Москвы внушительные, быт-вурдалак перестал пить кровь из горла. Каждый понедельник и четверг из «Березки» привозили коробку с заказом: апельсины, бананы, сухая финская колбаса, французские сыры, детское питание, грецкие орехи в банках, тигровые креветки, свежие огурцы, помидоры, салат, клубника – зимой! Перед Новым годом Надя вырвалась в родную общагу, привезла на такси такую вот коробку деликатесов – девки были пьяны от еды и встречи. У Надьки Навратиловой дочь Камилла Бюзинг! С ума сойти…

…но у нее было всего полчаса на визит, надо было кормить девочку. Таксист ждал у входа, стучал счетчик. Она возвращалась с мокрыми глазами – ей было стыдно за свое счастье. И судьба подкараулила эту мысль – из Козельска позвонила сестра, ей тоже хотелось в Москву, ради этого она закончила экстерном десятилетку. Ради Бога! Если мать не против, приезжай. Выделим целую комнату с видом на бульвар… Так неотвратимо повернулось колесо судьбы, и в доме Франца с Надин появилась Навратилова-младшенькая. И звали ее Любовь! Любке только-только исполнилось 16 лет. Явилась она в накале той особой поры, когда девочка уже не дикая нимфетка, но еще и не девушка, а некая цветущая пауза вроде куста лесной розы на ветерке холодного солнца, где ветки густо облеплены не цветами еще, а зрелой завязью розового пожара и накалывают взоры остроконечниками зеленых бутонов. Куст кипит пылким молчанием. По нацеленным клювам уже бегут красно-угольные трещины пламени, которое вот-вот брызнет сотнями язычков и охватит огнем содрогания всю ветвистую массу. Жар. Змеиный шип. По древесным ручьям брошены камни цветов. Лицо озаряют быстрые брызги… В таком вот накале предчувствия гораздо больше страсти, чем в самом цветении. Раскрытый клюв птицы трудно назвать клювом. Словом, девочка появилась, как клюв любви. Вдобавок по-навратиловски яркая, пристальная, страстная, с совершенной фигурой. Единственное, что ее портило в глазах Нади, – это пошлость. Любка была дико и своеобразно вульгарна. И как-то глупо умна. Она еще не знала себя и как бы копировала Надин до карикатуры гримас и ужимок. А как нелепо была одета козельская козочка – нейлоновая куртка «Альпина» и довоенная мамина шляпка из бархата с мелкой вуалькой. Плюс уверенность в собственной неотразимости. Любка, как кошка, все время охорашивалась. Выбрав для подражания сестру, она не понимала, что стилю подражать невозможно, его надо рожать в муках, как ребенка. Но ее вульгарность странно сочеталась с жестами скованности, стеснительности, даже робости. Она сидела за столом кафе, обязательно занавесив лицо ладонью. Словно прячась от солнца. Оторвать руку от лба было для Любы мучением. Даже на улице она шла с постоянно поднятой к лицу левой рукой, которая искала причину такого жеста в бесконечном поправлении челки, бровей, в касаниях уха, прикосновениях к щеке. Молчание придавало ей шарм, но стоило открыть рот, опустить руку… Ее роман с Францем закрутился уже через час, в день приезда. Но сразу подчеркну – роман с Францем был почти платоническим романом быстрых тайных поцелуев, беглых касаний, слов на ушко, редких объятий. А это еще опасней – и надо же! Пожалуй, впервые интуиция изменила Надин. Роды затупили карандаш чувствительности. Мовочке только миновал год, Надя еще кормила девочку грудью, вдобавок у нее резались зубки, потом она простудилась, потом у самой Надин чуть было не начался мастит, потом… а потом в детскую комнату без стука с сигаретой вошла Любка – шел второй месяц их тайны – и как-то мимоходом сказала:

– Привет. Ты знаешь, я сплю с Фраником. Курить будешь?

– С кем? – не поняла Надя, но спросив, поняла.

– С кем, кем! С Францем твоим, мужем любимым, козлом.

– И давно? – ее душа полетела в тартарары в обморок чувств, и только голос еще спасал наверху. Но голос чужой.

– Он трахнул меня в первую же ночь. Помнишь, мы пошли погулять по Москве.

– Не помню, – ответил ее голос и затем отчаянно: – Но ты же девственница!

– Была. Он вернулся домой в одних трусах. Все корды заляпал кровью. Ты уже спала. Светлые такие корды, забыла?

И добавила:

– Он нес меня на руках. Утром я соврала тебе, что у меня голова болит. А потом пошло и поехало как по маслу… Наши тела нашли друг друга.

И повторила:

– Наши тела нашли друг друга.

Тут голос у Нади окончательно пропал. Мовочка спала. Любка пришла на помощь, ткнув в губы свою сигаретку. Дым разом закружил голову. Перед ней стояла голенастая молодая женщина в майке на голое тело и спортивных трусиках. И они были незнакомы. Волосы женщины зачесаны некрасиво назад, нет кудлатой челки, лоб безмятежно открыт свету, брови выщипаны – над глазами изогнулись две идеальные дуги. Ее злодеяние безмятежно и бессовестно… Надя с трудом узнавала в этой незнакомке свою младшую сестру Любку. Сотни бутонов полопались. Куст был охвачен пожаром цветения. Тетива девства ослабла. Клюв птицы раскрыт и льет клекот… Где были ее глаза, чтобы не заметить такие перемены. Она называет мужа Фраником, какая пошлость!

– Твой Франик знает, что ты здесь? – наконец голос и Надя слились.

– Нет. Я давно его пугаю: покайся первым, не то я сама получу по роже.

– Ах да, я забыла.

Надя влепила пощечину страшной силы, а ударом своей балетной ноги она могла б убить человека. Голова Любки полетела в сторону, она еле удержалась на ногах, удивленно сплюнула в ладонь кровь со слюной.

– На! Возьми платок. Утрись.

– И возьму! – Любка утерлась. После такой пощечины на душе слегка полегчало: созналась! Свою старшую сестру Любка не принимала всерьез. В 16 лет все взрослые кругом – дураки. Единственное, с чем она с трудом могла согласиться, что сестра из числа красивых женщин, но, конечно, сама она будет эффектней. По глупости юного бессердечья Любке сейчас было даже интересно наблюдать за собой со стороны – не скажите, она живет очень интересной жизнью.

– Ладно, уймись. Я наврала. Ничего такого у нас еще не было. Просто противно прятаться по углам.

И она спокойно вышла. С победным видом безоблачной глупости.

Первую минуту душа Надин заметалась: Боже мой! Что это? Чему верить? Когда случилось? Почему? Какая цель у столь чудовищной лжи? Они близки? Какая дрянь!.. Только сонное дыхание Мовочки заставило и мысли дышать так же тихо на стекло судьбы. Она не знала, что делать, но уже догадывалась, чего делать не должна ни в коем случае: нельзя бросать Бюзинга, тогда он погиб.

И она прошла в его кабинет. Так же без стука, с сигареткой в руке, горячо копируя Любкину вульгарность.

– Привет, Франик, – она небрежно обняла мужа за плечи и сильно укусила в ухо.

Франц вздрогнул от боли.

Надя уселась задом на край священного стола. Разумеется, ничего подобного себе она раньше не позволяла, но Франц слишком хорошо ее знал:

– Копируешь Любку? Думаешь, я не замечаю ее вульгарность. Хочешь на себе изобразить, как этакое отвратительно?

Надин вспыхнула, но не от точности реакции Бюзинга, она прекрасно знала, что он сразу раскусит смысл ее игры, ведь его умение читать тайное всегда было предметом ее же гордости. Нет, она заметила на муже те проклятые светлые кордовые брюки и впилась в них глазами с постыдной силой: это ведь они были залиты кровью Любкиной лжи. Она горела от гнева и стыда.

– Ты что, влюблен? И всерьез?

– Оставь этот тон, ты не можешь фальшивить. Ты хочешь спросить, люблю ли я тебя? Если я не люблю себя, ждать от меня любви к ближнему наивно и жестоко. Для тебя всегда важней твое чувство. Твое правило: если люблю я и он разрешает мне любить себя, то он может и не любить меня. Разве не так?

– Да, я могу быть нелюбимой, но при чем здесь мы? Ты тоже полюбил меня. Я этого, ей-Богу, не ждала. Для меня это было лишним счастьем. Я родила нам ребенка, чтобы он был похож на тебя. Сильней родов я любить не могу.

Все ж таки сорвалась на упрек.

– Что случилось, Франц?

– Да, я увлечен, но в чем я виноват? Это беда, но не вина. Если ты думаешь, что мы спим, уймись. Она невинна, если ее раньше никто не трахнул.

Худшие опасения сбылись – это был платонический роман с алчной кокеткой.

– Это еще хуже. Лучше бы вы просто спали, чем целовались за моей спиной. Но тебя никто не обвиняет. Я хочу понять лишь одно – только честно – она сможет тебя спасти?

Он не отвел, но хотел отвести глаза: Надя коснулась страшненькой темы, сквозняка суицида, на котором холодела душа Франца.

– Ты разлюбил Мовочку?

– Нет.

– Врешь… сознайся, ты устал от меня?

– Больше всего я устал от себя, но и от тебя устал. Понимаешь, Любовь так глупа, она так преданно обожает меня, что пока она позврослеет и поймет, какая я на самом деле свинья, пройдет пять-шесть лет. А я хочу жить в этой сладенькой лжи самообмана. Ты слишком умна и хороша для меня. По совести, я тебе не пара. Сам я бездарен…

– Это неправда.

– Это правда. Ты любишь только потому, что меня есть за что пожалеть. Это русская черта сострадания. У нас никто не полюбит неудачника или просто больного. Если бы я был болен туберкулезом, ты обожала бы меня до самой смерти, как Чехова.

– Хочешь, я отрежу тебе руку?

– Лучше голову. Я слишком здоров. Я никак не могу понять, почему такая гора мускулов окружает какую-то пакостную мокрую мышь. Будем считать это шуткой природы. Я даже от своего здоровья устал. Быть животным? Увольте.

Иногда Надя звала его «говорящим зверем». Действительно, когда Франц нежился по утрам в постели, сладко потягивался, зевал, обнажая великолепную пасть, усаженную зубами, или неистово обладал ею, в нем оживал фавн или кто-то из породы больших диких кошек: его тело было сплошь простегано иглой с крупным волосом в игольном ушке, который на груди становился чуть ли не шкурой. Глаза Франца были по-кошачьи круглы, ногти настолько тверды, что их не брали никакие ножницы, кроме родимых немецких из золингеновой стали. Обнимая, он часто нечаянно до крови царапал ей спину, в минуты любви он физически не мог говорить, только нечленораздельно мычал. Так всплывал из глубины его зверь… эта сила фавна с алым ртом могла заворожить не только глупую бедную дурочку Любку. Если бы хоть малость этой звериной кровищи просочилась в душу отчаянной меланхолии, напоила пустыню…

– Но ей всего шестнадцать лет! Она не понимает, с кем связалась. Для нее ты бог, цезарь, герой. Ты ее сломаешь. Пощади дуру. Хочешь, на колени встану?

– Не скажи, – он не дал ей встать на колени. – Она безнадежно зоологична. Она не ранима. Ее ничем невозможно пронять. Я уже думал об этом. Так вот, природа…

– Ненавижу тон, с каким ты произносишь слово «природа»!

– …терпи. Так вот, природа в ней сделала женское начало совершенно непобедимым. Она вульгарна! Упоительно вульгарна. Я всегда знал, что заслонить твою красоту может только бессовестная вульгарность. Обнаженная вульва. Язык, дразнящий из ануса. Кто виноват, что она оказалась твоей сестрой? Это даже еще вульгарней. Пойми, мне давно опостылело любить умненьких, нравственных, чистеньких, интеллигентных. Я хочу любить безмозглую, красивую, пошлую, наивную блядищу. Извини. Ты измучила меня своей идеальностью. Ты даже глупости сказать не можешь. Не наденешь ничего пошлого, дикого. А при ней я могу ссать в унитаз, она только смеется. И я чувствую себя человеком без кожи. Я не стесняюсь своего говна! Я могу быть глупым, подлым, жадным. Я вру ей с наслаждением лживости. Но скажи, когда я врал тебе? Тебе нельзя лгать. А она зовет меня Фраником! Какая пошлость! Но я не хочу быть Францем, и пошлость угадала мою усталость. Или приносит трусики: «Франик, тебе нравятся мои трусики? Только скажи «да». Прозрачные в сеточку, блядские. Гадость невероятная. Я в полном кайфе: ее голова полна чепухи. Все анекдоты исключительно сальные, про мужиков и трахи. Эта женщина – срака. Или спрашивает: «Франик, это правда, что когда женщин хорошо трахают, они пукают от наслаждения?» Она заранее стесняется пукать в постели. Ну разве она не вульгарна! И мне это нравится. Почему? Потому что в ее вульгарности нету ни грана фальши, ни капли благородства. Эта пошлость – бриллиант самой чистой воды, говно высшей пробы. И еще ее тело – точная копия твоего. Даже родинки на ушах, и в этом мясе нет ни грамма твоих достоинств. И слава Богу!

– Ладно. Я поняла – ты прав: я убиваю тебя. Только не трави мне душу. Живи с ней открыто. Обещаешь?

– Ты слишком умна в такой просьбе. Конечно, нет! Я буду подлецом до конца. Пусть она сама залезет ко мне в штаны.

– Тогда не целуйся с ней тайком. Дай слово.

– Но это так пошло, целоваться с сестрой за спиной сестры…

Лицо Нади было страшным.

– Хорошо, обещаю, я буду целоваться открыто… постой, что ты решила?

– Я посоветуюсь с Мовочкой.

– С ума сошла или всерьез?

Надя вышла в слезах и ярости: Франц имел право защищать свою жизнь, даже право быть развратным, но его право на жертву отныне было исчерпано, он не имел никаких прав сделать жертвой ее Любку, какой бы упоительно вульгарной она ни была.

Надя промчалась по квартире и нашла сестру в танцевальной комнате. Включив магнитофон, Любка спокойно делала классы.

– Сука, зачем ты врешь?! – Надя схватила ее за волосы и принялась бить по щекам. – Зачем ты наврала? Отвечай, дрянь!

Любка не сопротивлялась, и Надя опомнилась.

– Сядь! – Сестра подчинилась, и они уселись рядом на пол, вытянув ноги и прислонившись к стене.

– Пойми, – Надя не знала, с чего начать, жизнь пошла вверх тормашками, связь между мужем и девчонкой-сестрой – этому и меры никакой не было. – Франц вовсе не Франик. Он даже и не Франц, а Фауст. Его ум предъявил такие требования к собственной судьбе (Любка уже заскучала), что жизнь повисла на волоске. Он уже дважды, дура, дважды пытался покончить с собой.

– Я знаю, он меня предупреждал. Я сказала, что тогда тоже убью себя. Выкинусь из окна.

– Глупыш, что ты несешь, – Надя в ужасе обняла Любку, но тут же опомнилась. – Ты всерьез?

– Конечно, нет. Надо его припугнуть, чтобы не рыпался. Совесть замучит. И вообще мужикам надо врать. Ты скажи ему: убью твоего ребенка. Сразу завянет..

У Нади отлегло от сердца: как же она забыла, люди такого сорта не придают никакого значения словам.

– Вот еще, кончать счеты с жизнью. Я пожить хочу. Любка зевнула, ей хотелось достать мороженое из холодильника.

«И все же, – подумала Надя, – надо отдать ей должное: Любка такой дурной ложью нашла единственно верный выход, Франц, конечно, ей не поверил, но тайное течение смерти от мозга к горлу свернулось омутом в сердце, затихло».

– Зачем он тебе?

– Мне давно нужен партнер.

– Так ты его не любишь?

– Конечно, люблю. Прости, я не хотела его любить. Он первый начал. Ведь вы не пара.

– Ах вот как. Но я не одна. Ты заметила, у нас есть дочь?

– Девочку я у тебя заберу.

Как ни трагична была вся эта кутерьма, Надя расхохоталась.

– Я тебе руки оборву и ноги выдеру, сестричка. Рожай своих.

– Жадина! Но учти, ребенком его не выручишь. Он Камиллы боится, за детей отвечать надо.

Надя никак не могла собраться с мыслями и все же отметила, что две глуповатые Любкины реплики были убийственно точны: Бюзингу надо врать и Мовочкой его можно и не удержать от самоубийства.

– И все-таки, дуреха, зачем ты так подробно врала? Подло и гадостно. С деталями.

– А помнишь, ты пришла из школы и наябедничала мамке, что я целуюсь с мальчиками на лестнице и у меня сексуальный наклон.

– Боже, когда это было. Прошло лет десять.

– Восемь. Но я поклялась тебе отомстить.

– Во дура упрямая. Сказано: не клянись и Мне отдай месть.

– Осторожней на поворотах, мадам. Если я только захочу, он будет валяться у моих ног, а ты сама пойдешь на панель.

Надя опять трагически расхохоталась:

– Ты хоть понимаешь, чего ты несешь своим языком? Ты моя сестра. Ты живешь в моем доме, куда я пустила тебя. Я, а не Франц. Ешь за моим столом. У тебя ни копейки. И ты заигрываешь с моим мужем. У тебя действительно в голове один мусор, пукалка!

– Зато я вульгарна, а ты нет.

– Ты хоть чужим об этом не брякай. Нашла чем гордиться.

– Не завидуй. Это мое большое преимущество. Меня не надо стесняться.

Развращенный мозг Бюзинга дарил свои метастазы.

– Не зли меня. Не то я оборву тебе уши.

Надя пришла в себя и с удивлением поняла, что и тут Франц вышел прав – Любовь Навратилова-младшая оказалась неуязвима в собственной пошлости, до ее души сквозь всю чепуху добраться было почти невозможно. Что ж… может быть, это меняет дело. Нет ничего, от чего ее надо спасать.

– Ты хоть на самом деле невинна?

– Вот еще. За кого ты меня принимаешь. Конечно, были.

– Что ж, одной головной болью меньше. А по-твоему, любить и хотеть – это одно и то же?

– Конечно. Если я не люблю, я и не хочу вовсе. Викентий Викентьевич ко мне свой патрон пристраивал, а мне хоть бы в одном глазу. Старый хрен.