Текст книги "Эрон"

Самым первым жилым зданием красной столицы стал подземный дом фараона, рассчитанный на одного-единственного человека. Дом для покойника. Это был мавзолей Ленина.

Наверху же, за те пять лет, которые прошли в Москве после революции семнадцатого года, новая столица отметила свое рождение всего лишь одной, но угрожающей вертикалью. Речь о радиобашне инженера Шухова. Ее ажурный стальной чулок был поставлен на Шаболовке в 1922 году. Высота чулка достигала 148 метров, и целью его стало само сердце мира. Это был и голос и клюв Третьего Интернационала. Радиобашня поднялась воплем Арарата, криком спасения, к которому должен был причалить вселенский ковчег заблудшего человечества. К вертикали пропаганды в те же скудные годы триумфа прибавилась горизонталь – Сельскохозяйственная выставка в Нескучном саду: цепь экстравагантных фанерных павильонов: Махорка, Электричество, Кожсиндикат… Коробки простояли два месяца, до первых морозов. Москва угрожала миру не только плетью радиоголоса, но и фанерным эталоном мироустройства.

Райские яйца модерна были, разумеется, сплошь перекоканы.

500 тысяч рабочих были переселены из ям, пещер и ущелий пролетарского Гадеса в центр столицы, внутрь Садового кольца. Ни один Рим до этого не был захвачен столь колоссальной лужей ублюдочного варварства, грязи и хамства. Все подъезды без исключения были обоссаны. Говно для смеха заворачивали в свежую газету и кидали из окон на головы прохожих. Конец причудливой, как грезы опиума, дачи Пфеффер в Сокольниках можно сравнить с гибелью Помпей под пеплом Везувия. Но там огненный дождь, пепел и лава, а здесь помои и жидкая грязь тошноты. Град фекалий в холодной моче, льющей из жерла вулкана. Ванные комнаты со стенами из майолики, с ирисами на панно, любимым цветком декаданса, фаянсовые унитазы, бронзовые биде и прочая снедь культуры унижали и оскорбляли несчастных рабов. Насрать всей семьей для хохмы в узкое горлышко мейссенской вазы считалось коммунистическим шиком. Не срабатывал даже комплекс поживы… Впрочем, оставим унижение униженным, а оскорбление – оскорбленным и вернемся к Мавсолу.

Несколько тезисов.

Мавзолей мертвеца был помещен в центральную духовную точку страны, на Красную площадь у Кремля.

Никогда до сих пор в европейском мире, в лоне христианской цивилизации символическим сердцем государства не являлась могила. И не просто могила, а выставленный напоказ натуралистический фаллос-предмет. В нашем примере – забальзамированный труп Ленина. «Как живой» Ленин жил, жив и будет жить. Эта формула возвращает нас в точку взывания истины.

Но понимать мавзолей только как социальный символ было бы ошибкой профанического ума. Мир очень непрост. Время представляет из себя ячеистую ленту Мёбиуса, способную простираться навстречу бытию и квантовать пространство-бытие в попущенных и помысленных бытием формах. Одним словом, случай мавзолея был выражением психофизического феномена остановки времени.

Прежде подобное состояние времени было достигнуто только в египетской фараонии. И вот спустя три с половиной тысячи лет силовое поле древнего Египта развернуло симметрию творения в круглящейся темноте московского хаоса. Хаос был тьмой и первобытными водами. И Мемфис, или Мен-Нефер простер над тьмой крыло своей мысли; а по египетской мысли выходило, что гробница фараона и есть тот самый первобытный холмик глины, который возник из воды мрака Нун, он приглашал своим появлением рождение Бога, который и не замедлил появиться, чтобы стать ногами на холмик опоры. Это был бог-творец Птах. И суть его силы была в повелении. И описывается его сила знакомым газетным языком восхищения: велик и могуч Птах, который вселил силу во всех богов и людей, равным образом и в их души, действием своего сердца и языка. Сердце великого Птаха и язык его управляют всеми членами тела посредством учения его. Птах в каждом человеческом теле в виде сердца, и в каждых устах в виде языка всех богов и всех людей, и всех животных, и всех гадов, и всего что ни есть живого.

Целью и пищей силового поля Мемфиса, или Мен-Нефера было уплощение пространства. Трехмерный мир европейского космоса Москвы был чудовищным усилием Птаха сведен к торжеству плоскости. Плоский мир был одновременно и такой формой пространства-времени, где время практически остановлено, оно есть дурная бесконечность настаивания на своем, в лучшем случае подрагивание, а не движение, монотонная репликация одного и того же состояния маятника.

Египтянин представлял себе Землю в виде плоского блюда со сморщенным гористым ободком по краям диска. Сердцевиной и содержанием этого блюда была аллювиальная равнина Египта, разрезанная одной-единственной горизонталью – Нилом. Морщинистый ободок был местом чужих стран, чужих людей. Но ободок тех гор никак не мог быть выше единственной египетской вертикали – пирамиды. Здесь был сосредоточен мертвый источник одномерности пространства, здесь время окончательно останавливалось, чтобы смерть никогда не дотянулась до священной вершины. Считать, что египтянин лицемерил и про себя в тайне считал, что жив только последний фараон, а тот, что погребен в пирамиде, – мертвец, будет еще одной профанической наивностью. Нет, мертвый и живой фараоны были одинаково мертвы, то есть абсолютно живы.

Мы пишем – египтянин, подразумеваем – москвич Ленина.

Мировое блюдо плавало в воде. Эта вода была бездонным божеством, которое называлось Нун. Закат и восход потрясали воображение египтян и проходили в обстановке религиозного экстаза. Здесь не было места никакой рутине вроде европейского знания. Египтяне не знали, что солнце существует всегда. Они видели диск, но не шар. Каждый вечер светило не уходило за горизонт, а совершенно погибало, исчезало в прах, до черноты ничто. Ночь проходила в тревоге, чувство времени было смазано, и порой тьма могла продолжаться в два-три раза дольше естественной длительности; а восход нового солнца плоским одномерным сознанием переживался в содроганиях экстаза и истеричной хвалы фараону, чья воля была услышана Нун. И Нун рожало солнце в ответ на милость фараона продлить эту жизнь. Все взгляды ночи были устремлены на пирамиду, на место творения, ведь именно тут, на вершине, на отполированном бенбене появлялась сверкающая точка – знак восходящего солнца.

Добавим, что мировое блюдо было накрыто куполом небосвода, который одновременно был брюхом небесной коровы, чашей на четырех столбах и чашей без видимых опор, но на плечах бога воздуха Шу. Все эти представления считались истинными. Египтянина не волновало, что каждое из них противоречит другому: сознание плоскатика не замечает противоречий своей планиметрии. Земля Кемет – Египет – не считалась засушливой, хотя здесь никогда не шел дождь. Наоборот, зеленая Сирия считалась пустыней, потому что там дожди лишь случаются, а Нил – это само всегда. Наконец, одним иероглифом обозначался и зверь пустыни, и чужестранец, тем самым ему уже графически отказывалось в праве быть чем-то одушевленным.

Мы легко можем проследить практически все эффекты Мемфиса на геометрии Москвы. Ленинская Москва была образом плоского одномерного мира, который начинался здесь и с нуля, как царство истинной истины. Ее горизонталью был Стикс – река мертвых, черная кровь которой рассекала мир на праведников и грешных, и неправые были принесены в жертву правым. Советская плоскатия была окружена бездной чуждого неправильного мира, который требовалось привести к плоскости. Время, бывшее до революции, отменялось как никогда не бывшее, но и времени после революции наступить было так же не позволено. Плоскатия приговаривала время быть всегда и вечно только в одной точке, в точке кипения революции. Будущее тем самым отменялось с не меньшей силой, чем фиктивное прошлое.

А местом творения революции была пирамида-мавзолей с телом вечно живого-мертвого фараона-вождя Мавсола.

Мы пишем Мавсол – подразумеваем гробницу, мавзолей, зиккурат, жертвенник, столицу РСФСР и Ленина.

И не важно, что пирамида была не столь уж высока (фактически подземелье) и кремлевские елки набирали большего роста. Щусев в 1929 году построил усыпальницу вождю разом в духе египетской мастабы и шумерского зиккурата, с лестницами наверх, по которым к вершине жертвенника поднимались жрецы – хранители тела и знания фараона. Наружные ступени шли вверх, а внутренние вели вниз. Там, в мраморном подземелье, залитом ослепительным электросветом, в окружении офицеров кремлевской охраны числом не менее пятидесяти человек, в абсолютном молчании, под идеальным стеклом саркофага на алой подушке желтела восковым лимоном забальзамированная голова Ильича, а в рукава полувоенного френча были вложены забальзамированные кисти рук – правой и левой. О чем думает эта смерть? О нас… конечно, о нас.

И в Мемфисе, и в Москве тело фараона было источником абсолютного счастья, а приближение к телу считалось приближением к истине.

Вопросу сохранности тела придавалось первостепенное значение. Это хорошо понимали и жрецы Мен-Нефера, и, например, киевские железнодорожники, которые телеграммой в ЦК партии требовали: немедленно поручить специалистам вопрос о сохранении тела дорогого Владимира Ильича на тысячи лет. Или школьники из Ростова-на-Дону: схоронить в земле – эка невидаль, а вот сохранить Ленина на много лет – это может сделать только коммунистическая партия.

Подчеркнем, не мавзолей породил плоскатию, а, наоборот, одномерное бытие-время в муках рождало своего Мавсола. В этом смысле мертвый Ленин был единственным живым младенцем плоскатии, старым мертвым мальчиком в кителе, с лицом из выжатого лимона. И о мальчике том было решено: тело Ильича земле не предавать, а за-ба-ль-за-ми-ро-ва-ть – неслыханное в России слово! – и поместить в центральный музей; тем самым рабочие будущих веков будут иметь возможность видеть вождя пролетариата.

Но когда вождь становится экспонатом революции, тогда неминуемо все жители плоскатии тоже становятся ее экспозицией, примером для прочих, трофеями, объектами эстетики показа. В этой роковой точке пиршества для глаз трагически сошлись идеалы модерна с идеалами Мен-Нефера. Грезы декаданса стали чарами террора…

В мрачной тьме электросвета страшной январской ночью седьмого года революции, в разгар ярых крещенских морозов великий фараон Хор-Нефер-ке, что значит жив вечно, на лодке со спущенным парусом, потому что нет ветра сильнее смерти и парус ей не нужен, отправился в плавание по Нилу преисподней к полярной звезде Даат, в тот край, где звезды никогда не уничтожались, где на поле тростников не было времени и даже смерть умирала, и только мертвый жил в качестве Ах или действенной души, как окликание земли. И вместе с фараоном в том январе в сизые морозные воды преисподней вслед за лодкой в царство мертвых устремились вплавь сначала тысячи, потом сотни тысяч и, наконец, миллионы жертв.

И это не метафора.

Сущность зиккурата-жертвенника соотносится только с жертвоприношением, а жертвенник – с жертвой. Смерть фараона означает смерть вместе с ним всего того Египта, временем, пространством и телом которого был фараон. Смерть фараона повелевала жрецам питать его Ка кровью ритуальных убийств до завершения строительства новой гробницы для нового фараона. (На нашем советском сленге: вся власть переходила к комиссии по организации похорон вождя.) Словом, в пределах сакрального времени отменялся запрет на убийства до окончания строительства нового мавзолея (в нашем случае – до построения коммунизма). Только так можно было обеспечить загробное существование усопшего. Стать жертвой для ритуального убийства не считалось смертью, наоборот, это было минутой рождения для вечной жизни в свите царя, плывущего к звездам Даат. Таким образом, в пределах сакральной эпохи отменялся запрет на массовые убийства. Одновременно тело фараона становилось не просто мумией, а отрезком времени фараона, эталоном для следующих тел-отрезков. Так живое измерялось меркой мертвого.

И это тоже не метафора.

Сама топология пространства-времени определила сплошной холокост, смерть была содержанием каждой клеточки геометризированной жизни.

Отношение к телу фараона было в Египте настолько священно, что, например, его детское место (плацента) считалось двойником. И бальзамировалось, и получало свою порцию почестей. Плацента считалась живой. И ее молчание требовалось понимать и объяснять как голос.

В нашей советской плоскатии такое отношение к плаценте сродни отношению к тому, что все, написанное рукой Мавсола, объявлялось священным. Любой клочок бумажки, пусть самый непотребный, но тронутый рукой Ленина, хранился за семью печатями. За сохранность тела головой отвечали три секретных института, сотни врачей. В январе 1944 года «Известия» сообщали читателям, что «учеными получен целый ряд новых улучшений в состоянии «тела Ленина». То есть труп становился более живым, чем был раньше.

Кроме того, смерть фараона была еще и сигналом строительству целого комплекса заупокойных храмов. Тем самым гробница окончательно вписывалась в орбиту космоса.

Брр… холодно в темной круговерти морозного Нила. Страшно погружаться в мерзлые воды какому-нибудь голому мужичку с красными плетями натруженных рук и сизыми ногами в царапинах сенокоса, с нательным крестом на ветхом снурке да с банной биркой на шнурке вокруг левой ноги. № 1166. Одна надежа на затыренную в кулаке самокрутку. Не покурить, где уж в воде! Хоть пожевать самосад раскрошенными зубами.

Этот покойник мужик, имя его Митрофан, фамилия Никитин, – грамотный крестьянин, служащий колхоза «Прогресс» Куркинского района Московской области. Он покушался на тело вождя.

В марте 1934 года неизвестный вошел вместе с идущими на поклон к гробу Ленина в мавзолей, где сделал попытку выстрелить в Ленина из обреза, который спрятал под полушубком, но был схвачен часовыми и публикой. Тогда неизвестный выстрелил себе в голову. При нем обнаружились документы на имя Митрофана Никитина и письмо контрреволюционного содержания: «На Шипке все спокойно. Так многие наши коммунисты мыслят, говорят и обманывают. Насколько люди извратились во лжи. Надо прислушиваться, что говорят рабочие, крестьяне, служащие. Сколько мне пришлось видеть и слышать. Кругом нищета, голод, рабство, зверства, пришибленность какая-то. Люди боятся друг друга, боятся слова лишнего сказать, зная, что за плечами ГПУ, пытка, смерть.

Люди от истощения от голода падают и мрут, как мухи. Кругом свирепствует тиф и другие эпидемические болезни, которые все распространяются. Даже теперь Калужские и др. губернии едят очень многие хлеб с мякиной, а Украина, а Кавказ…

Процветает мошенничество, воровство, зверства, грубость и т. п. Люди мечутся из стороны в сторону. Завязли в грязи, вши всех обсыпают. В отдаленных деревнях, совхозах люди голодают.

В отдаленных деревнях люди бегают по соседям, достают ложку соли или спичку, чтобы зажечь какую-либо коптелку. Соли нет, тоже мыла, спичек, керосина, топлива нет. Последние нежилые постройки люди ломают на топливо.

Люди обезумели, все потеряли голову от такой сказочно тяжелой, бессмысленной жизни. Все живут только одним днем, что же будет завтра?

Да, многие уже знают, что будет завтра. Завтра еще хуже будет жизнь, чем сегодня. Очень многие ждут и желают войны, говоря: хоть бы один какой-нибудь конец. Но некоторые просто ждут какого-то чуда, но чуда нет, и не бывает. У всех руки отвалились. Не хотят ничего делать, а если и делают, то, как манекены. Да, действительно, наш «российский социализм» очень много принесет бедствия народу. Еще много миллионов погибнет народу от коммунизма, от этой химеры, абсурда. Эту весну 1934 года опять очень много людей умрет на почве голода, грязи, от эпидемических болезней. Будут и эту весну прорывы в совхозах, колхозах, заводах. Больше, чем в прошлую весну. Неужели наши правители, засевшие в Кремле, не видят, что народ не хочет такой жизни, что так дальше жить невозможно, не хватает сил и воли. Молодое поколение, благодаря недоеданию, неправильному воспитанию калечится физически и нравственно. Все здоровое, хорошее, честное, красивое вымирает с каждым днем, но я убежден, некоторые теперешние сановники это видят и знают, только сознательно хотят всего плохого для народа. Успеют, когда нужно и куда нужно скрыться, если во всем так будет продолжаться политика, то недалеко то время, когда в корпусах заводских и других зданиях начнут галки вить гнезда…

Придется оставшимся кричать: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите владеть и княжить нами». Я, Никитин Митрофан Михайлович, с радостью умираю за народ, готов был бы ради благополучия рабочих, крестьян, служащих пойти на любые пытки, ради лучшей жизни народа. Я, умирая, протестую от миллионов трудящихся, довольно рабства, террора, голода, довольно всего тягостно-тяжелого. Опомнитесь, что вы делаете? Куда страну завели. Ведь все катится в бездну.

Я знаю, что некоторые скажут – фанатик, кулак, подкулачник, ах, да мало ли что скажут. Но напрасно, ошибутся, я с 13 лет рабочий, моя совесть чиста, за правду на все пытки готов пойти. Я долго все обдумывал, мучился, переживал. За несколько дней, еще в январе с. г. вот эти строки пишу далеко от Москвы в деревне. Но знайте, дорогие, что только моя любовь к людям, народу, моя честность и преданность народу заставляла так поступить и расстаться с жизнью, а жизнь драгоценней всего для человека. Да здравствует истинная свобода. Да здравствует любовь к ближнему и сознательная борьба за лучшее светлое будущее.

Как необходимость требую – разрушить плохой фундамент, на котором воздвигается здание из гнилого материала.

Постскриптум.

Всего того, что я видел, не опишешь. Я видел, как возами возили трупы в Воронежской губ. В Сталинградской и других, а Кавказ, а Украина, молодые мужчины средь бела дня падали на улицах и умирали и все от голода. А что ели, свиньи того кажется не будут есть. В Воронежской губ. из горшков последнюю картофель брали за налог, выставляли рамы в хатах, заставляя в одну хатинку по 7–8 семей помещаться. Я признаться хочу…» (оборвано)

Москва Мавсола в параллель строительству мавзолея и заупокойных храмов Лубянки также превратилась в сплошную стройплощадку. За одним исключением, это было строительством лишь замыслов, сочинением конкурсных проектов и воздушных замков красной столицы пролетариата.

Невидимая Москва поразит любое воображение.

В районе Кремля, а возможно, и вместо него, на Боровицком холме поднималась колоссальная башня III Интернационала художника Татлина. Ее высота достигала четырехсот метров – в полтора раза выше башни Эйфеля. Две исполинские спирали энергичной крутизны серпантина обвивали несущую опору в виде стальной мачты. Мачта имела агрессивный наклон взлета, наклон земной оси, а внутри каркаса сияли электрическим светом три стоэтажных здания в виде куба, цилиндра и пирамиды. Три первоэлемента Вселенной. При этом небоскребы вращались вокруг центральной оси со скоростью один оборот в год, в месяц и день.

Не менее грандиозны были и другие фантазмы Мавсола: исполинский Дворец Труда архитектора Троцкого – мрачный амфитеатр, под сводами которого могли одновременно собраться сто тысяч человек. Или небоскребы Лисицкого. Эль Лисицкий предлагал поставить по всему периметру Бульварного кольца восемь горизонтальных небоскребов Т-образной формы, где на опору положен гигантский параллелепипед. Лифт поднимал совслужащих на этаж прямо из метро!

Но решительнее всех мыслил Корбюзье: в Москве нужно переделать абсолютно все, предварительно все разрушив… вместо архаичной радиально-кольцевой паутины великий Ле предлагал крест-накрест европейской планировки.

В циклопических контурах нового Мемфиса-Мавсола одновременно уживались и авангардистские приемы конструктивизма, и архитектурные порывы классицизма в духе Пиранези и архитекторов Великой французской революции Леду и Булле: ты больше не город, не сто километров, одетых в брусчатку иль мрамор нетленный, ты встреча всех сил, притяжений и ветров, скрещение всех рейсов и сердце Вселенной. Это о Москве.

Экзальтации Мавсола нарастают: сфера института Ленина величиной с яйцо космической птицы Рух. Семнадцатиэтажная вертикаль Наркомата тяжелой промышленности плюс шестнадцать этажей под землей, доступ света к которым должен был обеспечить гигантский ров. Элеватор Спорта и физической культуры. Дом Аэрофлота, титанический портал которого венчали коринфские колонны из яшмы. Триумфальные арки и мосты. Обелиски. Дома-шестеренки. Дом Текстиля. Дом Оргаметалл. Дом Русгерторга. Маяки, залитые огнем видения Победы. Пантеон политкаторжан в виде акведука. Театры-мосты. Днепрострой Культуры. Здания Власти с маршами бесконечных лестниц, где человек-муха вязнет в меде счастья. Скульптуры под облаками. Пропилеи. Стилобаты. Пьедесталы. Шпили. Купола. Аркады. Парки культуры и отдыха. Тюремный акрополь на десять тысяч заключенных с плавательным стадионом для зеков под землей. Уходящий шагами в небо коммунистический вуз с фонтанами на крыше. Столпы с головами Сен-Симона, Фурье, Жанны Д’Арк, Оуэна, Марата, Дантона, Пестеля, Бакунина, Халтурина, Руссо, Желябова, Маркса, Софьи Перовской, Кибальчича, Брута, Энгельса и Герострата (число мертвых всегда на миллиард больше числа тех, кто еще не умер). Площадь террора. Дворец Труда в Охотном ряду. Дворец Радио на Миусской набережной. Вавилонские башни наркоматов. Гениальные мрачные архитектоны Малевича – безобразные многоэтажные ящики, в которых удобно жить только усеченному конусу. Магазины-элеваторы. Жилые дома в образе домны. Электростанции в маскарадном декоре. Голова Робеспьера на месте аполлоновой колесницы Большого театра. Амфитеатры-стадионы. Школы плавания. Обелиск фаллосу от матери-анархии. Профсоюзные библиотеки, грандиозные, как Колизей. Памятник корове на Колхозной площади и монумент трудовой лошади на Баррикадной. Наконец, Дворец каторги и ссылки. И каждый вид как призыв: юноши Запада и Востока, идите к красному полюсу Новой Земли, ибо здесь флаг нового искусства. Это непонятно карликам старого предметного мира, которые собираются втиснуть новый смысл в старый кошелек вещи!.. Как жаль, что этот кошмар остался только на бумаге. Воплощенная мечта человеку целительней кровопускания. Крах облагораживает. Неистовые электрические зарницы славы создают вокруг мавзолея уже не столько заупокойный ансамбль жертвенных храмов Мавсола, сколько вид на желанные дали Золотого века, на откосы нежного света в манере Клода Лоррена, на мраморную наготу телесно-золотистых туч работы Пуссена, на силуэты олимпийских богов, играющих в бабки на зеленых партерах столицы пролетариата. В городе Солнца жить можно только в форме эфира. О, как вольно тогда будет несчастной душе реять в фонтанном бисере, целовать губы каменных идолов или, взявшись за руки на пилонах поднебесья, слиться, обвиться – эфиром к зефиру – и хороводом виноградных гроздей сладко кружить в майской синеве над эпицентром любви, над самой макушкой Дворца Советов, над головой Ленина… Справедливости ради скажем, что гигантомания полюбилась России задолго до революции. Первоначальный проект Храма Христа Спасителя Витберга на Воробьевых горах предполагал окружить храм исполинской колоннадой из трофейных пушек наполеоновской армии. Всего 600 колонн.

Реальной изнанкой Мавсола была злобная Москва тридцатых годов, когда на коммунальной кухне кастрюли на плите закрывались на цепь и замок, чтобы соседи не нассали в рыбный супец, когда буржуйка в комнате топилась штучным паркетом, и когда отец в ночной скученности общей кровати тихо и адски насиловал дочь («пер ост»), когда в адской давке трамвая баба долго тащила пальцем волос, попавший в рот, и ты не мог никуда отвернуться, и хотелось в Крым, в сосновый парк, боржому хотелось…

После мавзолея реальное строительство города мертвых было продолжено только в катакомбах метро. Первая линия подземных дворцов соединила в 1931–1935 годах одну станцию счастья, Парк Сокольники, с другой радостью, Парком культуры и отдыха имени Горького. На этом же Кировско-Фрунзенском радиусе находилась и станция террора Лубянка. Но дельтой подземельного Нила была станция всех станций – Дворец Советов. Именно здесь, на месте взорванного храма Христа Спасителя, на виду известного читателю гнездовища с острыми яйцами дракона, уже рылся котлован для фундамента самого колоссального здания всех времен и народов. И как раз здесь плоскатики построили первый подземный храм Хор-Нефер-Ка в духе заупокойных некрополей Абидоса: безлюдный вестибюль, скрытые от глаз источники света, строгие колонны в виде распускающихся нильских лотосов, атмосфера священного Поля Тростника ушедших душ, полированный камень без рисунка и даже орнамента, чтобы не оскорбить святилище мертвых.

И кульминация всех аббревиатур – ДС!

Дворец Советов – страстная доминанта Мавсола, по силе рывка равная лишь пирамиде Хеопса.

Его образ принадлежит самому великому денди террора, о чем откровенно говорил сам автор аранжировки архитектор Гельфрейх: товарищ Сталин с изумительной ясностью рассказал о силуэте сооружения, о скульптурных группах на пилонах высотной части Дворца, а описывая фигуру Ленина, лично показал и обратил внимание на характерный для вождя жест призыва… Все эти указания сразу же дали живое выражение основной идее Дворца Советов – призыв к призывам.

Вавилонский колосс должна была увенчать циклопическая статуя Ленина – восемьдесят метров высоты, выше колокольни Ивана Великого, выше Александрийского маяка у входа в Египет. Нарком Луначарский искренне видел в этой махине выражение мысли, гласящей, что социализм превыше всего ставит человека.

Птица облетает – спиралью, снизу вверх – дворец Мавсола. Он превыше египетских пирамид, выше башни Эйфеля, выше – хотя бы на десять метров! – высочайшего американского небоскреба Эмпайр-стейт-билдинг. 420 метров торжества. Грандиозная площадь, залитая цветным асфальтом. С высоты птичьего полета она кажется маленькой. Стоянка на пять тысяч машин, от черных крыш которых рябит в глазах. Пристани для кораблей. На шести пилонах – шесть заповедей клятвы Сталина, данной им после смерти Ленина. Птаха робеет от крутизны взлета: многие столетия простоит на земле Дворец Советов. Он войдет в новую географию планеты. На карте мира исчезнут границы государств. Изменится сам вид Земли. Возникнут коммунистические поселения, непохожие на старые лживые города рабов и господ. Человек победит пространство. Электричество вспашет поля Австралии и Китая, Африки и Америки, а Дворец Советов, увенчанный статуей Ленина, все так же будет стоять на берегу Москвы-реки. Столетия не оставят на нем своих следов, ведь мы его выстроим так, чтобы он стоял вечно.

Сон мраморных идолов, грезы скульптуры.

Главное в этом вопле – страх мумии перед смертью. И ее заклинания – мое тело будет всегда.

Ноги – двадцать метров высоты. В прозрачных колоннах видны летящие скоростные лифты для автомашин и людей. Эскалаторы с гостями столицы со всех концов земли. Африканцы, малайцы, индусы, жители далекой Австралии с кенгуру на плечах.

Живот – десять метров высоты. В ячейках огромных окон – залы Центральной библиотеки имени Ленина. Сотни людей читают Ленина за столиками в сиянии электроламп. Ровный шум вентиляторов. Шелест страниц. Вооруженный патруль проверяет сохранность выданных на руки экземпляров: бьют папуаса, обслюнявившего палец для переворачивания страниц. Горе небрежным!

Металлическая грудь – еще пять метров взлета пичуги – уже кое-где скрыта от глаз пешеходов и автолюбителей облаками. В груди Ленина – школа Красного плавания: анфилада бассейнов, в которых разноцветная детвора советской страны учится плавать: узбеки, тувинцы, финны, калмыки, таджики… Ширина плеч Ленина достигает 32 метров.

Наконец в облаках появляется сама голова Ленина – слепая стальная скала силы. Пока длился взлет птицы, день пал и наступила звездная ночь. Сквозь тоннели глазниц свет солнца озаряет круглый амфитеатр Конгресса мировой революции. КМР! Пять секторов для пяти мировых рас: белой, черной, желтой, голубой и красной. В кепке Ленина – филиал мавзолея Ленина: точная копия саркофага и мумии вождя в окружении манекенов охраны и членов Политбюро.

И последнее – сверкающая в свете луны стальная рука гиганта в указующем жесте цели. В стальном указательном пальце шестиметровой длины – кабинет товарища Сталина. И он сам. Левая рука втиснута за отворот шинели. Глаза полны ярости. Указательным пальцем правой руки Сталин по-ленински тычет в несчастного висельника за окном кабинета. И что-то в беспамятстве выкрикивает по-грузински. Но бедный труп не слышит. Раскачиваясь на ветру истории на конце веревки, обвязанной вокруг державного пальца, он невольно кажет язык, прикушенный зубами, самодержцу полумира. Наша пичуга, закончив полет, щеглом Спасителя прячется в руке самоубийцы.