Текст книги "Эрон"

…все это пугало быстрой смертью, а заветный вокзал, клич носильщиков, гудки поездов сулили спасительное бегство домой, в тишину большой покойной квартиры, к уютному тиканью бронзовых дедовских часов, к голубому кафелю ванной, к сугробу пены на поверхности горячей воды. Он с юности учился смаковать жизнь, но научился только брезгливости.

Наконец, полусдавшись, Антон позвонил матери, которая наорала до боли в ушах – последний раз он звонил три месяца назад, но ее деловая хватка взяла верх над эмоциями, и она дала координаты московского приятеля, который, по ее словам, имел отношение к столичным рок-группам и мог куда-нибудь пристроить играть на клавишных, не зря же он угробил свое детство на «Бехштейн» в музыкальной школе, а юность – в бит-группах.

О, мать знала своего балованного сыночка, идея показалась Антону заманчивой, а главное, на Центральном телеграфе его ждала приличная сумма из дома, оставалось только сунуть в окошечко паспорт и поставить сумму прописью. Что он и сделал.

Мамашин знакомец Орест поразил исключительно неискренним тоном общения и бесцеремонностью, с какой он подчеркивал свои особые отношения с маман. Неужели новый любовник? Этот хлыщ в белейшей сорочке, но с грязными ногтями и юрким, каким-то голым гримасничающим ртом? Единственное, что их роднило, так это жесткая деловитость: до Ореста Москва была одной, а после Ореста стало совсем другое. Отныне Орест головой отвечал за маминого сынка. Антон был поселен по броне ЦК комсомола в помпезной гостинице «Москва», чистые простыни, унитаз, запечатанный бумажной лентой продезинфицировано, одноместный номер, откуда ночью он позвонил на крышу Фиглину. Тот был или пьян, или бухой от затяжек. «Д’Антон, хватит попукивать, – бормотал он, – пора срать на полную катушку. Поздравь, с сегодняшнего дня я работаю на четвертой печи крематория при Даниловском кладбище. Раковые горят дольше всех. Ты сгоришь за минуту, картонка-пукалка…» Алевдин с наслаждением послал его к такой-то матери. Он как-то медлил признаться себе самому, что фиглинский культ дохлятины ему отвратителен. Наконец-то он спал не на чужом пальто. Ему даже снилось заоблачное слезное сверкание распятия в лиловых пучинах небес… радиация золотого излучения от креста… Нет! – жизнь в 25 еще не проиграна.

Орест и дальше демонстрировал свое мафиозное могущество. Прощупав в двухчасовом разговоре нашего питерского битника, он нашел его неглупым малым и, отвергнув Антонов опыт игры на синтезаторе и органе, предложил попытать успеха в роли диск-жокея, где страшный дефицит на умненьких. Антону было предложено выбрать любую дискотеку, даже ту, где уже кто-то шлепал языком. Диски и записи были обещаны самые брендовые. «Бродвейская новинка появляется у нас через неделю», – заметил Орест, но бабки – хищник – предложил нищие, зато обещал держать номер в «Москве» до упора, за счет брони, ведь больше месяца совок в гостинице жить не может. Это решило дело. Антон объехал все известные молодежные пилорамы столицы. Начал с легендарной «Метлы» на Калининском проспекте. Это была первая дискотека в первопрестольной, она открылась всего пару лет назад, тогда это было единственное место, куда пускали в джинсах. Заглянул на тусовки в «Лиру», в «Космос», в «Сугроб». Все показалось дешевкой. Более шикарно гляделись «Арктика» и «Синяя птица». Атмосфера совсем не похожа на питерскую, где времяпрепровождение, наряды и выходки были отмечены особым ленинградским шиком, игрой в лоск, в светский маскарад, где все завсегдатаи знали друг друга в лицо. В столичном Вавилоне никакой задушевности – дискотеки были островками света и ярости. В доисторическом хаосе знать других – безнадежное дело. Вместо кумиров лава лиц, рыл, харь и рож. Ни одной маски! Вполглаза, пожалуй, узнавали только папу московского рока Градского, когда он вылезал из огромного разбитого «бьюика», подставляя победное лицо в забрале черно-зеркальных слёзок лучам славы. Но стоило ему выйти из стойла, сделать пару шагов от ядовито-изумрудной машины и смешаться с толпой – Градского уже не узнавали. «В Москве можно жить годами и не знать, что здесь происходит, – подвел мысленную черту Алевдин, – и еще белокаменная лишена игры воображения».

Из всего увиденного Антон выбрал наиболее острое и злачное место – кафе-бар с дискотекой на 25-м этаже кемпинг-отеля «Турист». Здесь диск-жокеем потел опытный товарищ диджей, который делал классные программы, прилично тушуя на пульте, играя светом и доводя публику до полного экстаза круто закрученными программами и фамильярным комментарием. Но, удивительное дело, он был совсем не молод, лет сорока, если не больше, лысоват, тучен и к полуночи стоял одною ногой в гробу, заметно сдавая темп. И одет был несуразно – генеральский китель с золотыми погонами поверх алой майки с гербом СССР и в турецкой феске на шишке. Звали его Витя Баба или просто фон Али-Баба. Запинка, одним словом. Антон изложил Оресту свои соображения; тот задумчиво смял свой рот в кожаный хоботок, затем согласился, что Витя Бабов староват, лыс, засален и стал сдавать, но обижать потных нельзя, потому что обиженный человек может быть очень опасен. А вот от напарника он не откажется, тем более если сменщику отдадут два самых неходовых дня, понедельник и вторник, а его бабки пальцем не тронут, как если бы он пилил всю неделю. Иметь для начала и два дня работы в престижной точке опоры было совсем замечательно, и Антон неминуемо согласился, только просил дать неделю на подготовку пилота, за год скитаний он выпал из гнезда. Кроме того, для диск-жокея он раздет и разут, разве только Витя одолжит турецкую феску. Орест превратил хоботок в усмешку, вопрос повис в воздухе.

– Мои мальчики сами решают свои проблемы, я даю только шанс, а не мамкину сиську. Кстати, твоя мать в Москве. Пусть дает бабки.

Мать здесь, а ее любимый сынуля даже не знает об этом! Алевдин почуял себя обманутым рогоносцем; Орест знает, что ему ничего про тот факт неизвестно. И почему он поставил рядом со словом «мать» слово «сиська»?

– Я как раз собиралась тебе звонить, – соврала мать, когда Антон набрал ее номер. В этом прихотливом метании от равнодушия к обожанию была неумолимая сила ее матерого эгоизма. Его ответ всегда только один-единственный: скрыть уязвимость, тем более что она остановилась в той же гостинице «Москва». Странно было подняться на два этажа, войти в гостиничный номер люкс и обнаружить в нем тень родной питерской квартиры: китайского болванчика из фарфора на столике, бронзовую шкатулку для украшений на гнутых лапках ящерки, беглый поцелуй матери, клетку с попугаем… разглядеть подробности не удалось, мать сразу перешла на тон морального счета: «Ты подумал, чем мне придется расплачиваться с Орестом? Не хами, я давно никому не нужна. Разве трудно позвонить? Мне нужно знать только, что ты жив – и все!»

Она стыдилась своего сегодняшнего равнодушия к сыну и форсировала голос.

– Мама, я жив!

– Мммаммаяжыф, – передразнил попугай.

Антон вышел, саданув дверью, чувство самосохранения у матери было совершенно неуязвимо, а привычка переносить вину на другого отработана до автоматизма. Старания быть сыном тщетны.

Оставшись одна, Валерия Максовна присела у трельяжа, машинально массируя увядающую кожу на висках, в области губ, на шее… Она смотрелась в себя слепо, мельком, с изумлением рассматривая не отражение, а неиспытанное прежде чувство – Антон погрубел и вдруг показался ей чужим интересным мужчиной. Этот женский взгляд на собственного Антошку был так внезапен, что она закурила, настороженно смакуя терпкость непривычного ощущения. Выходит, ее сытое сердце еще способно к новеньким чувствам… и все-таки нужно было заставить себя быть матерью! Валерия набрала справочную, узнала номер, в котором проживает Антон Алевдин, и спустилась к сыну. Они оба, конечно же, не стали настаивать на размолвке; в этом было бы слишком много чувства. Обсудили предложение Ореста. Мать сразу заметила, что для диск-жокея он не одет, и повезла Антона в комок. Было куплено несколько модных тряпок, из которых вышло два экзотичных прикида. № 1: замшевая куртка цвета рыжей ржавчины с черными разводами, свитер из тонкого алого бархата и полувоенные брюки из грубой черной лосины, а к ним голубые сапоги из сетчатого нейлона. Прикид № 2: пиджак из апельсинового атласа, рубашки из набивного муслина, заправленные в брюки густо-табачного цвета.

Мать была щедра. Значит, кругом виновата.

Когда Орест представил Антона фон Али-Бабе Вите Бабову, тот восхищенно защелкал: новичок был похож на райскую птицу. Баба спокойно отнесся к появлению конкурента. Мальчик ему понравился с первого взгляда: лунный Пьеро с траурными глазами черного мака, а в мальчиках уж он разбирался. Витя показал незаметно Оресту кружок на пальцах, ОК! Орест понимающе усмехнулся. В знак взаимной симпатии они сразу махнулись с Антоном шейными индийскими платками. Баба и ввел новичка в ситуацию в музыке; разумеется, в западной, русского рока в понимании фон Али-Бабы просто не существует. Так вот, хороший рок сметен волной диско-музыки, новенькие козлы поют с мертвыми микрофонами в руках под фанеру, исполняя рыбьими глотками мертвячий липсинк, а группа поддержки дрочит игру на инструментах, имитируя драйв. Никто не хочет ни знать, ни слушать Фрэнка Заппу или Джона Мак-Лохлина-Махавишну. Но! Но, проклиная диско, Баба намертво следовал моде на «Бони-М» и не собирался воспитывать вкусы республики, чтобы не получить коленом под жопу. Обстановочка на этаже № 25 была крутой, как крутое яйцо: свои и чужаки, золотая молодежь, детки вождей, накокаиненные девочки с презервативами на пальцах, своя шпана с карандашами в нагрудных кармашках пиджаков. Секрет такого карандашика прост как правда, вместо грифеля в нем торчит игла, которая при драке втыкается в тело – и облом. В моде стиль сафари, душа которого в цвете, а не в самой вещи. Царствует цвет хаки, цвет болота и песка пустынь с пятнами желтизны, следами джипов и танковых траков, цвет грязи и дух самума, цвет плесени, цветущий на щеках зеленой юности. Да здравствует колониализм! Все хипповое катилось репой к закату. В утиль: вихлястые штанцы гаучо, дырястые пончо, расшитые цветками афганские куртки, лапша… с мистическим протестом против вкусов Дома Диора было покончено. Юность перестала вонять потом и молиться одежде, в которой нельзя исполнять социальные роли. Агрессивная капитуляция хиппи и была окрашена – в 1976 году – липсинком диско; потому что душа, тайно страдая от падения, хотя и отдавала свое тело сладкому насилию ритма, продолжала молчать, словно набрала в рот воды. В этом опечатанном рту копится слюна будущих панков.

С подачи Ореста Витя Баба фон Али-Баба милостиво вписал Антона в кружок местной знати – бармен Леня Циммерман, метрдотель Юрик Бусов, вышибала Гарик Рулевой, три толстяка-сутенера. Три зловещих лгуна. Сплясал вокруг Антона и хоровод местных девочек, «подруг музыкантов», угрюмая стайка фанаток в водолазках поверх голых грудяшек. «Им нужно понравиться кровь из носу», – посоветовал Баба, и в первую же ночь после пробного шара, который катили вдвоем, Антон с Али-Бабой на паре такси заехали к пяти девочкам в гости, в забавное жилище на антресолях оранжереи, куда нужно было шагать через аллею тропических пальм, сквозь духоту джунглей… в машине девочки сообщили Антону, что Баба пассивный гей и что он положил голубой глаз на Антона, а напившись египетского бальзама «Абу Симбел», устроили вакханалию. Раздевшись донага, насильно раздели Антона и влезли в алевдинские одежки; голый верх и черные галифе из лосины, голый низ и атласный пиджак на плечах. Изнасиловав его амуницию, пьяные фурии скопом навалились на лунного Пьеро и принудили к соитию. Антону впервые в жизни пришлось пройти вброд через болотце свального греха. Конь сбросил на землю белокожего всадника, и вместо неба над ним распростерлось белоснежное конское брюхо в ручьях голубых вен, с хоботом фаллоса и тучевидной мошонкой. Девки чуть не отпилили измочаленный член. Баба при всем этом вальяжно восседал на диванчике, аплодировал картинкам в духе свинского Фиглина и посасывал бальзам. Участвовать в общей мерзости он отказался на фиг, заявив, что гомосексуализм чистого рока несовместим с грязным бисексуальным диско. Тогда настырные голые сучки стали вышучивать его импотенцию, на что Баба продемонстрировал крутой болт под негодующие крики вакханок. От чувства отвращения Антон протрезвел.

Из комка этого отвращения и родилась его первая дискокомпозиция «Памятник Астрид»… В ней ему так хотелось восстановить поруганное обожание женщины… Астрид Кирхгерр была той, которая первой прозрела истинный облик «Битлз», то, какими они должны быть на самом деле в зеркале вечности. Юная немка, профессиональный фотограф, встретилась с никому не известными ливерпульцами в 1960 году в Гамбурге, городе греха, где они сообща ютились в жалкой заброшенной каморке с обгоревшими обоями в кинотеатре «Бамби», а выступали в злачном ресторане «Кайзеркеллер» на улице Репербан. Тогда их было пятеро: Джон Леннон, Пол Маккартни, Джорж Харрисон и Питер Бест со Стюартом Сатклиффом. Все недавние школяры, никому нет и 20 лет, Бест играет на ударных, а Сатклифф на бас-гитаре. Гамбургская сивилла была восхищена игрой «Битлз», ансамблевой мощью, радостью игры, невинностью вдохновения, но бог мой! На кого они были похожи? Ритмическое шарканье ногами по полу и гротескные прыжки были дурной копией Элвиса Пресли. Астрид вылечила группу от демона обезьянничания, на первоклассных снимках она первой показала битлам, как выглядит их судьба. Именно она – аристократка духа – дала первые уроки сценического движения, именно она, Астрид, девушка-зеркало, научила их отражаться в сердцах. Наконец, именно она, Астрид Кирхгерр, сделала стартующим звездам легендарную прическу «гриб», которую испробовала сначала на Стю Сатклиффе. Напомним, весь молодежный мир семидесятых годов зачесывал волосы только назад! Как кок у короля Элвиса! Когда юная сивилла взяла в руки расческу и, зачесав волосы Сатклиффа вперед, на лоб, ровно обрезала край со всех сторон острыми ножницами, она совершила магический обряд инициации; Элвис был обречен, а волосы были превращены в символ шока. Создав образ «Битлз», Астрид провела роковую черту, которой мир юности навсегда отделялся от земли взрослых и уходил в танцующий космос. Скажи мне, бессонный читатель, кто из взрослых мог рискнуть зачесать волосы вперед? Кирхгерр подарила «Битлз» стиль. Но и это еще не все. Пожалуй, главная тайна света той далекой звезды по имени Астрид была в том, что она, полюбив одного из них – свою фотомодель Стюарта Сатклиффа, стала первой женщиной «Битлз». Ведь до нее битлов всерьез никто не любил навсегда, а Стю и Астрид были помолвлены. Выходит, «Битлз» можно любить до гроба?

И битлы стали излучением музыки.

И последнее, именно в роковом «Кайзеркеллере» Пол, Джон и Джордж познакомились с Ринго Старром. «Без Гамбурга, – говорил Джон Леннон, – мы никогда не смогли бы создать свой стиль».

То есть без Астрид.

С помощью музыки, света и слайдов Антон воздвиг в честь Астрид лучистый рок-храм, который вращался вокруг четырех музыкальных осей: песни «Can’t Buy Me Love», в которой «Битлз» пели о девушке, которая ценит только те вещи, какие нельзя купить за деньги; песни «The Fool on the Hill», о человеке, у которого тысяча голосов. Голова его окутана облаком. Глаза его видят, как вертится земля. Он кажется глупцом на холме. Как бы не так! Просто люди не понимают того, что он должен им сказать; от диска 1964 года до «Желтой субмарины» с песней «All you need is love», в которой пропето о том, что любовь – это нужда каждого живого существа, хлеб жизни, а лейтмотивом всего музыкального миража стал ласковый вой «о, Мишель…». Michele, ma belle, sont des mots qui vont tres bien ensemble… «Мишель, моя красавица» – эти два слова целуют друг друга… видение в честь Астрид Антон осветил черной звездой неумолимого рока – агрессией прощания из самой последней песни «Битлз» «The End», ведь Астрид сорвала с цветущего дерева райское яблоко с золотым червем.

Последним даром группе от Астрид стало похищение Стюарта.

Он больше никогда не вернется в Англию, он остался рядом с ней в Гамбурге преображения. Стюарт Сатклифф покинул группу. Теперь на бас-гитаре стал играть Пол Маккартни.

Астрид похитила из группы первую смерть.

Через год после помолвки с Астрид Стюарт Сатклифф умирает в Гамбурге рока от опухоли мозга. Это случилось 10 апреля 1962 года. В этом же году рок настигает Питера Беста, вместо него ударником стал Ринго Старр, ливерпулец из Гамбурга. Но дух покойного Стю уже никогда не оставлял группу… ровно через 8 лет, день в день, 10 апреля 1970 года Пол Маккартни заявил о своем выходе из «Битлз», это был конец… дружное излучение музыки оборвалось.

Антон прокрутил «Памятник Астрид» в день без прибыли, в усталый понедельник, в полупустом зале, в окружении своих фурий. Девочки были в полном кайфе, ведь первый оргазм в жизни они испытали, когда слушали «Битлз». Раздраженным был только один Витя Бабов: он сумел оценить и тонкость замысла, и профессиональный треп новичка, но такое обожание женщины… вера в ее бестелесность не оставляли Али-Бабе никаких шансов; этот блондин с траурным взглядом никогда не будет принадлежать ему…

Отпустив такси, как обычно, у Манежа, Антон медленно брел к гостинице вдоль высоченной решетки уже закрытого Александровского сада. Здесь к гари и блеску бегущих машин примешались анисовая вонь пионов и цветные ветерки от частокола флоксов в глубине сада. Закатное солнце пылало вдали на стеклянных парусах московских небоскребов вдоль Калининского проспекта и исполинским алым солнечным зайчиком отбрасывалось сюда, к восточной стене Кремля. Багровое кипение отсвета ошпарило липовые своды, затопило белые шпалеры цветов томатным дымом. Но дышалось легко. В пустоте запретного сада за вензелями решетки скучали милиционеры да желтел огонь на могиле неизвестного солдата в окружении венков, перевитых черными лентами. Там ледяной стеной высилась смерть, а грезы о ней тревожно уходили в малиновый пепел на закатных зеркалах небосвода. Антон панически боялся смерти. Умереть? Навсегда? Почему? Навечно? Не сбросить с губ червяка, ползущего в рот? Вечно не шевельнуть ни одним пальцем руки? Он закуривал и на ходу натягивал на голову скобку наушников, затыкая тревогу музыкой «Led Zeppelin», его никто не ждал ни впереди, ни в прошлом.

Москва на жарком закате покачивалась посреди Среднерусской возвышенности колоссальным видением силы, где сверкали золотые слезы куполов и клубились миллионы живых душ, словно голые амуры в чаше мировой муаровой розы. С космической высоты колесо русского мегаполиса напоминало мишень, одно кольцо в другом кольце. И в мишени той явственно проступает зов поражения цели: за три тысячи километров от царского сада у Кремлевской стены, в ледяной глубине Норвежского моря виден подводный палач Москвы, атомная подводная лодка класса «Огайо» – семьдесят метров стали и титана, увенчанные боевой рубкой, похожей одновременно на крест и на гигантский плавник акулы. Безмолвное тусклое чудовище, на котором только подплывшая рыба сможет различить пятна люков на горбу ракетного отсека, двадцать пять огненных шахт с баллистическими ракетами «Трайден-1», всего 192 ядерные бомбы. Все чрево субмарины – красно-сине-черное скопище труб, кабелей, кишок-коридоров и дивных электронных мозгов, способных в День Гнева безошибочно зафиксировать положение подлодки в океане, идеально раскрутить гироскопы в системе наведения и поразить далекую мишень в самое сердце. Электронных мозгов так много, что кажется, вот-вот титан оживет до конца и что-то крикнет сквозь челюсти, а пока субмарина – полуживое чудовище, способное лишь бредить и видеть сны. Ничто не выдает движения исполина, даже пузырьки от кислородных генераторов выбрасываются в воду через диффузор, который разбивает каждую пузырину на мелкие пузыречки, иначе тайный путь мирового зла оставит след слюны на поверхности. Сердце тьмы всегда молчит, набрав в рот воды. Душа субмарины – безмолвие. Эта машина Судного дня стоит 1 миллиард долларов, ее суммарная мощность – две мировых войны в дружном залпе всех 25 демонов.

Ангел Апокалипсиса, плывущий в океане людской юдоли в маске акванавта. Он слеп, потому что плывет из рук человека, только божьи ангелы зрячи. Мокрый крот, ползущий по дну мироздания. В ракетном отсеке горят ясным заревом чертежи рая: двадцать пять громадных красных цилиндров, как стволы ливанского кедра, озаренные заходящим кровавым солнцем. Каждый ствол, падая, может убить один миллиард. Тут же между двумя пусковыми шахтами – мошонка чудовища, матросский кубрик, койки с полотняными занавесками, ящички для личных вещей, одеяла, розетки для уокмена… два черных матроса лежа слушают музыку, один – группу «Deep Purple», другой – бортовую религиозную программу, псалом Давида, № 148: Хвалите Господа от земли, великие рыбы и все бездны, огонь и град, снег и туман, ураган исполняющих слово Его… Тусклое чудище дремлет, проглотив миллиард грешных Иовов, в кубрике на столах постелены клетчатые скатерти, тут же автомат для «Кока-колы»… пусто… когда будет дана команда на запуск, лодка уйдет на расчетную глубину и изготовится к родам смерти, давление в ракетных шахтах будет поднято до величины, равной давлению воды за бортом, затем беззвучно и вяло откинется круглый люк и сухая ракета в наполненной горячим воздухом шахте стартует в небо. Давление газогенератора выталкивает ракету. Карающий меч прорывает пластиковую крышку и, пройдя сквозь плеву и толщу воды, взлетает над волнами, только тут происходит зажигание двигателя. Теперь уже ничто не сможет остановить полет гнева в сторону сада у красной стены… все двадцать четыре монстра могут стартовать – как пишут в путеводителях по субмарине – за время, которого достаточно, чтобы получить в американской закусочной гамбургер.