Текст книги "Эрон"

Надо сказать, Навратилова-младшая вела себя с исключительной честностью: касса Марлен всегда сходилась, вскоре ее перестали щупать за вымя – доверие полное.

Но хуже всех оказались французы. О-ля-ля! Короли любви, мушкетеры постели на поверку вышли полными жмотами, скопцами, сквалыгами, скрягами и скупердяями. Они единственные, кто позволял себе торговаться со шлюхой! Элегантные Алены Делоны, чарующе улыбаясь оскалом Бельмондо, пытались скостить с суммы хотя бы горсть франков, чем ожесточали сердце блядехи до ножа и презрения. Будучи опытным любовником в постели, француз всегда норовил сорвать – жмот, скаред – какую-нибудь телесную утеху как бы в счет оплаченной суммы. Парижский гадик так и норовил ухватить сосалкой такое наслаждение, за которое надо было платить, и платить сверху. Не раз и не два француз пытался рассчитаться не валютой, а ширпотребом – жила – и лез сразу после слюнок: мамзель, у меня не хватает сорока франков, позвольте презент, и пытается всучить – скопидом – дерьмовые колготки из тех, что в Турции продают кучей на вес, или дешевенький лачок для ногтей: красную грязь для жены. И кому? Королеве московского порока, которая пользуется только косметикой «Лореаль», а одевается от кутюр, которая уже имеет две норковые шубки, кучу брюликов и пару швейцарских часиков, усыпанных каратами, которая окружена трепетом парикмахерш и массажисток, имеет личного врача, той, что никогда не торгуется в валютках и давно забыла, что в Москве есть мировое метро… Когда ранним утром она едет спать к себе на Юго-Запад, пилит ручками за рулем изящного маленького «рено» с любимой ангорской кошкой Азорой на заднем сиденье и видит, зевая, перестрелку взглядов усталых баб из грязных окон троллейбуса, отводит осоловелые очи, булькая спермой, она – супербля Хаммер-центра – не испытывает к тем бабенкам ни жалости, ни презрения: jedem das sein! Каждому свое – написано на вратах жизни… Неужели это она – та, которая годами детства и ранней юности занавешивалась от вечных приступов стыдливости рукой у лица, десять лет пряток за робкой ладошкой… Мать и Надин она вычеркнула из жизни начисто, как и память о проклятом Козельске. «Зеленый, бабы, пока!» – и «рено» улетает вперед, пора кормить киску бананами.

И ей – победительнице – колготки? Гони валюту, клошар. Не то вызову пару ажанов. Ля ржан, пес, ля ржан!

Наконец, именно говенный француз пару раз, а не однажды пытался ее обокрасть – увел из ванной комнаты тридцатимиллилитровый флакончик «Клема» и портмоне из змеиной кожи, видно, для жены или своей шмары-пипки, но был пойман за руку и с наслаждением отхлопан рукою по роже, коленом – по письке. Эх, Париж, Париж, шел бы ты в сраку.

Если Запад был понят достаточно быстро, то Восток пугает, восхищает и злит до сих пор. Так, япошка, щедро расплатившись с обязательным электронным презентом сверху, тут же, не отходя от кассы, неуклонно начинал звонить своему коллеге по бизнесу, который немедленно – в разгар ночи! – являлся в номер, свежий, аккуратный, с иголочки и уводил за собой. Так шаркала ножкой по полу восточная любезность. Для Любки это был коллективный секс с одним и тем же раскосым лицом. Молодые япошки были нежны, лупоглазы и торопливы, как кролики, а старый толстый японец мог показать вдруг мрачный неистовый секс самурая, с боевым кольцеванием елдака крупным перстнем из кости с насечками для раздрая похоти, с разжиганием ароматных палочек в миниатюрной жаровне, с натиранием ног пахучей летучей мазью, после которой вдруг сама начинаешь сатанеть и устраивать толстяку харакири и русские горки… но мог выйти и конфуз. Включая свет в ванной клиента, Любка пару раз обнаруживала в налитой до краев ванне забытую япошкой гадкую надувную куклу-блондинку с резиновым ярко-красным кармашком вагины и надувными грудями, которую бережливый сенсей возил в чемодане в свернутом виде на случай известной дороговизны московских шлюх. В первый раз ее отвращение было столь велико, что Любка вылетела из номера, как пробка из воды, матерясь и не взяв денег: кармашек был вывернут для промывки. Турки лучше японцев.

Они презирают индивидуализм и берут проститутку скопом, сразу одну на всех, но и платят с размахом султаната. Турки! Самая лучшая новость, какую можно услышать валютным блядуньям в отеле. Окружают в баре кольцом улыбок, трахают по-домашнему, маленьким шумным базаром в номере-люкс, где шлюхе выделяется самая дальняя комната. Очередь к телу трезво – мусульмане не пьют – рассаживается в гостиной за разговором, за поеданием фруктов, орешков в шоколаде, вяленой дыньки, за глотками кофе, черного, как самосад. Шлюха здесь – еще и повод для уважения старших. Первыми идут лысые и седые, последними – курчавая зубастая молодежь. Секс без затей в одной позе: сверху. Результативность такого гарема исключительная – за ночь порой делается недельная норма зеленых. Но самое лезвие греха – это трахаться с правоверным арабским шейхом. Он разом оплачивает и постель, и оскорбления. Это самая высшая такса, на которую не способен ни один совестливый немец, ни японец, ни турецкий шалман, ни тем более гринго или распердяй франк. Гонорары араба не по зубам никому… потому и приходится терпеть, прижав перья. Прелюдия в баре, жар страстного поцелуя, первый укол щеткой усов, затем потный, вязкий рахатно-лукумный секс, чудовищный ливень оргазма и – вот оно! – внезапное отвращение: буквально отшвырнув проститутку, араб с лицом сурового аятоллы первым уходит в ванную, где с отчаянием правоверного смывает с себя земную юдоль греха; пипке вставать нельзя – лежишь, как в окопе… порой до часу шейх трет себя мочалкой и мылит шампунем. Запрещено не только покидать постель. Запрещено также прикасаться к стакану, к столику, к телевизору и особенно к ручке двери. Вернувшись, аятолла зло приказывает снять простыню и выкинуть в ванную комнату. Затем тебе с ненавистью позволяется помыться. Затем тебе холодно выдается сногсшибательная сумма. Деньги завернуты в бумажку или салфетку. При этом мусульманин старается не только не прикоснуться к тебе, а даже в глаза – гад – не глядит. Но не дай Бог ухватишься впопыхах за дверную ручку, чтобы рвануть и мотать. Шейх разражается арабскими проклятьями. Ручка на двери тщательно протирается полотенцем – оно тоже выбрасывается. Можно идти? Как бы не так, бля… теперь надо ждать, пока он помолится. Встав на коврик лицом к Мекке, мрачный моджахед шепчет ласковые слова Аллаху. Уф! Наконец тебе отворяется дверь. Ты свободна. Аллах акбар! Можно закурить… кайф… Шейх шепчет вслед проклятья исламиста. Прощай, баррель!

Все описанное выше – поведение типовое, удобное для самой обычной шлюхи, но Любке были по силе и яркие индивидуальности, не цветочки или плоды, а деревья греха! Так, однажды на спор – сама с собой – из прихоти она сняла одного капризного педика-бельгийца, известного в Европе пианиста. У него были обворожительные руки и белые локоны до плеч. После, в постели, оказалось, что это классный парик. А под ним красивый, но голый череп без единого волоска. И вообще на теле ни одной ворсинки! Такая гадость у него в семье передается по наследству в мужской линии вот уже в пятом поколении. Даже ресниц не было! Волосы и были маленьким бзиком педика из Брюсселя: кроме парика, на теле обнаружились пристегнутые на резинках серебряно-седые подмышки и искусственные пепельные букли на белом ремешке вокруг бедер, которые были призваны изображать кущи вокруг молочного елдеца. Затащить в постель гомика было вовсе не просто. Любке пришлось встать на уши и даже самой (!) изрядно напоить клиента. Пианист не делал секрета из своего равнодушия к женщинам. «Моя первая женщина – моя старшая сестра – была последней, мне было тогда шестнадцать, – откровенно говорил он. – Больше ни одной…» Это только разжигало прихоть Любки. Официанты, суки, уже издали подсмеивались над ней: «Дуреха, кого клеишь? Протри зенки…» «Вы слишком безгрешны для музыканта, – Любка откровенно высмеивала партнера по изгойству, – я уверена, грех сделал бы вашу игру острее. Вы слишком идеальны, бежите от пошлости. Но идеальность мертва, и только пошлость беременна. Бездарность и целомудрие – две стороны одной медали. Или вы буржуа?» – «Я буржуа?»

Любка безупречно нашла единственное ахиллесово пятно в обороне гея. Тайно он был в последнее время уязвлен пресностью собственного порока – подумаешь, педераст… уже никто в Европе не считает преступлением против нравственности… Он подозревал, что становится буржуа, что педерастия отвратительно обуржуазилась, что теряет класс игры, наконец. Оказывается, эту гнильцу комфорта видят уже глаза самой случайной русской проститутки. И он разом ощутил желание не женщины, нет, а греха. Предложение пасть, спать с кем? С женщиной, платить ей за постель казалось заманчивым адом… «Меня волнует твой голос, шлюшка», – признался вдруг пианист. «А меня – твоя девственность», – ответила шлюха. У проститутки был глубокий волнующий горловой голос певиц кантехондо. Он сочился из горла темной венозной кровью безумия… Именно на ее голос он и среагировал в первую минуту знакомства у стойки бара. Что ж, она накормит его говнецом тривиальности, напоит кровью пошлости. Танцующей походкой мотылек Аполлона шел на жирное пламя цветов кровохлебки, раздвигал губами лепестки орхидеи, прилипал крылом к липким глазкам наперстянки. Уложив истеричного педика на постель, Любка, пожалуй, впервые за последний год откровенно наслаждалась молочным жалом самца: чаще всего проститутка беспола, это не секс, а бизнес, и оргазм приходится изображать натуральными криками. Сегодня она отдавалась – голенький порося был ее трофеем, усладой для голодного чрева. Сам же бельгиец был потрясен изменой себе: трезвея от пассов шлюхи, он пережил падение вовсе не в грех, а в теснину предназначения, в узкий шкодливый удел самца. Теряя не буржуазность, а только лишь человеческое. Его отлучали от порока! Он пытался увернуться от гнета соития, но возбуждение оказалось сильнее мук совести – страшная в своей откровенной женскости блядища нацепила на тело все накладные волосы и сейчас вертелась на циркуле ада подобно огромной снежной обезьяне из витрины магазина игрушек.

Последствия были самые драматические: пережив нравственный шок, бельгиец кинулся звонить в далекий Брюссель своему любимому. Он вопил в телефон признания из ямы московского грехопадения. Тут были и слезы, и ругань, и клятвы, и признания. Любка была поражена и уязвлена: мужчина рыдал как ребенок, его пришлось отпаивать лекарствами. В слезах его лицо напомнило несчастного самоубийцу Франца. Смываясь из номера, она испытывала что-то вроде угрызений совести. Но офицашкискоты были посрамлены: она может потрошить голубых, валить на стол для выделки мяса голубиную печень, выпускать кишочки, поддевать коготком селезенку, отрывать от мясца сердечко пичуги, клевать голубые глазки… А однажды она сама стала добычей. К стыду, Любка не сразу раскусила, чего хочет от нее эта вампиристая дама с фиалковыми губами и вороными волосами. Два дня дама следила за Любкой издали изучающими глазами порока. Она одиноко торчала за столиком по два-три часа, отшивая мужчин и потягивая джин с тоником. Официант Боря Псов сказал, что за желание сидеть за столиком без соседей незнакомка каждый раз отстегивает крутые баксы. Но и без того было видно, что американка при деньгах – на столе сумочка из крокодиловой кожи, двухцветный брючный костюм, шафрановые брюки и пиджак из розового атласа с аппликациями из кусочков венецианского зеркала. На шее – золотая нить с матовым жемчугом. Пальцы в морозе из брюликов. Наконец, на голове шляпа, обмотанная парчовым шарфом. И самое противное – большие дымчатые очки, через которые почти не различишь глаз. Любка нервничала, чувствуя столь откровенную слежку, но сменить зал не могла – все зоны давно расписаны; за два-три часа одинокого сидения американка могла превосходно засечь Любкин уход с одним клиентом и возвращение в зал на новый заход. На третий день, психанув, Любка сама резко подошла к столику дамы и на отменном английском спросила: «Есть проблемы? Чего глазеешь, сова?» Дама спокойно сняла очки – у американки оказались прекрасные злые глаза цвета оливок, классный изысканный нос, идеальный рот, полный тяжелых зубов из фарфора – и откровенно сказала: «Я хочу облизать тебя». Любка опешила: лесбиянки намного капризней педиков, шлюхи им отвратительны, они чаще всего феминистки и ненавистницы сексуального рабства… «Ты что, ослепла? – отрезала Любка. – Я факаю мужиков». «Вижу, а так?» – и американка достала из сумочки тысячу долларов. Таких денег ей не предлагали никогда. Любка заколебалась – у нее не было ни одной женщины. Тут подскочил Боря Псов и предложил дамам выпивки. Любка как-то машинально присела за столик богачки. «Я ненавижу лесбиянок», – выпалила она. Американка невозмутимо заказала бутылку «Божоле», после чего они поднялись к ней в номер, где снова ошеломила ее – проститутку – демонстрацией годмише. «Что это?» – вскрикнула Любка, когда та вышла из ванной комнаты. К массивным литым бедрам холеной лесбии на передке с упором в бугор был пристегнут на ременной опояске неестественно белый мужской член невероятных размеров… «Это французская штучка. Называется годмише». – «Не подходи!» – заорала Любка, хватая с ночного столика настольную лампу. «В чем дело?» – изумилась американка. «Ты разорвешь меня!» – «Хорошо, тогда начинай ты». И годмише было отстегнуто. Любка с изумлением рассматривала сексуальный шедевр Парижа, известный еще со времен Людовика-Солнце. Тогда американка предложила выбор – из знакомой сумочки крокодиловой кожи – так вот чем она была набита! – было предложено годмише размером поменьше. После чего Любка и отдалась совеамериканке, которая буквально изнасиловала ее гуттаперчевым фаллосом бурно, страстно и абсолютно по-мужски: «Ах ты, моя грязнуля, вонючка, дерьмовая какашка! Как я люблю чумазых шикарных замарашек, черномазых немытых белоснежек! Если б ты знала, какие чистюли американки. Бррр… от них никогда не пахнет потом. Это не бабы, а туалетные мыльницы. У них даже в заднице нету дырки. Тюбики долбаные!»

От ответных ударов кишкой Любка отказалась, но выпросила диковину на память – показать своим девочкам амуницию разврата. За годмише американка жестко вычла 200 долларов.

– Короче, Марсель, пора трахаться, – шлюха посмотрела на свои швейцарские часики, – на твоем счетчике уже 300 баксов.

Ей осталось жить менее трех часов. Если точно – 2 часа 49 минут, и она еще может спастись. Стоит только резко оглянуться в сторону бара и поймать трусливый взгляд бармена Коли Кошкина, который тишком показывает ее угрюмому угреватому малому в пятнистом свитерке. Пятнистый изучает ее взглядом убийцы. Посасывает пиво «Хейнекен».

Кстати, эти переглядки перехватывает чуткий, как мозг комара, официант Боря Псов. Теперь от него зависит – поднять или нет на мачте сигнал тревоги. Псов колеблется: кто она мне? Человек человеку – волк.

Блот, подняв вверх указательный перст, вызывает официанта. Псов подбегает трусьей побежкой, мгновенно выписывает счет и получает стандартные чаевые – десять процентов от суммы: проклятый француз. Конечно, он рассчитывал на большее. Но Любка умеет читать глаза половых, как никто, и, вставая, тихохонько сует псу в карман пиджачка двадцать пять зеленок. И зря! Если бы она поскупилась, Жора назло шепнул бы ей: «Берегись, тебя пасут – и тем самым упрекнул бы: – Мол, я за тебя всей душой, гнида, а ты свинья свиньей». И выжал бы таким образом свои баксы, но уже как знак благодарности. Любкина щедрость лишила его возможности поймать ее на душевной подлости и унизить предупреждением об опасности… Суть русского характера проста и страшна – только на зло отвечать добром и никогда не наоборот.

Первый шанс был потерян.

Пятнистый малый тем временем позвонил из холла по ему одному известному номеру и сообщил, что шмара в кабаке сняла мохнатого, но Анаша еще нигде не мелькал. Трубка, помолчав, квакнула в крутое свиное ухо: «Найди ее сегодняшний номер. Мы выезжаем. И будь осторожен. У нее срака с глазами».

Тем временем шлюха и парфюмер поднялись на лифте в белоснежные апартаменты Блота с видом на центр Москвы, чье тайное имя – Мавсол. Ночное небо было залито снежно-электрической кровью. Блот был возбужден, но к сексу подходил со строгостью истинного парфюмера. Еще поднимаясь в лифте, он продумал формулу коитуса как ароматическую сюиту. Решено – он возьмет ее как свою погибшую любовницу Женевьеву Дорманс. Проститутка была абсолютной противоположностью Женевьевы, если не думать об ауре обреченности, которая ему померещилась в шлюхе… тем интересней задача для амбре; он сумеет задернуть это чужое падшее тело занавесом аромата ее любимых духов «Чары Бизанс», духов, которые когда-то он посвятил их любви. Вот уже два года Блот с мрачной сентиментальностью ипохондрика держит при себе у края жизни изящный черный флакончик из рифленого стекла «пье-де-пуа» с пробкой в виде бабочки из черного же стекла. Этот флакон был найден в ее сумочке, он был едва почат. «Чары Бизанс»! Чары снов в лунную ночь. Волшебный цветок эльфа, которым он заколдует русскую шлюху. Тем самым принцип не знать проституток будет хотя бы отчасти соблюден. Эта измена станет его мистическим подарком Женевьеве на небесах.

На Любку Навратилову-младшую, сестру старшей, все гуще падала тень безмолвной смерти, и первым летел на тень черный махаон парфюм.

Жертвоприношение началось с погружения шлюхи в пенистую ванну. Блот, оставаясь в вечернем костюме, взял в руки губку и собственноручно принялся за мойку женского тела. Любка со смехом украшала его голову, плечи и грудь зефирами пены. С тайным нарастающим вожделением и удивлением Блот отметил, что впервые видит женское тело какой-то неизвестной ему конструкции. Странное притягивающее личико женщины-богомола с высокими узкими скулами и васильковыми глазами над крупным скульптурным ртом имело столь же внезапное продолжение: прямые исключительной красоты и посадки плечи были развернуты с некой вызывающей силой так, что ключицы и шея образовали рельефный, почти манекенный каркас для демонстрации, например, крупных украшений, цепей, ожерелий, кулонов. Блот вспомнил Юбера де Живанши с его культом плеча как главного инструмента манекенщицы экстра-класса: «Плечо делает платье!» Такая выразительная, резкая обтяжка кости бывает обычно у мулаток. А здесь блистательная геометрия плеча принадлежала – редкость! – белокожей женщине. Восхищение эстета стало тут же угрозой собственному вожделению. Он желал любоваться, любоваться, и только. Маленькие перси на каркасе костлявой широкой груди имели вид плодов граната; соски резко смотрели вверх. Взгляд Блота задумчиво стекленел – на разворотах «Вог», «Плейбоя», «Пентхауза» ему, пожалуй, не доводилось видеть таких гибких острых пестиков атласной орхидеи. При желании на них можно было подвесить по ключу зажигания от рекламной машины, нацепить стальное ушко на фиолетовый хоботок. Словом, шлюха решительно годилась поспорить с супермоделями Европы, например с Дениз Асси, с Бубала или Катин Хоппер, каждая их троих зарабатывает по два-три миллиона долларов в год. Она же – дива из див – собирает с клиентов жалкие сотни… Подняв шлюху из воды, парфюмер принялся окатывать тело струйками душа на гибком шланге. Чувствуя его восхищение, Любка шаловливо принимала соблазнительные позы. Блот не успевал разглядеть устройство ее живота, бедер, ног, замечая лишь то, что ее колени втягиваются в ножны так идеально, что не оставляют на поверхности следов от коленной чашечки, а низ живота выпирает вперед как корабельный киль, затянутый морским мхом. Только в бронзе Бранкузи и Мура парфюмер встречал такое совершенство линий, а руки! Его слабость – рука, которой шлюха легко заслоняет все лицо, так длинна ее узкая ладонь с тяжелыми пальцами. В порыве восторга он поднял вверх к лунному солнцу Бизанс это телесное лекало – ты, мое божество… если бы шлюха догадалась, опять думал Блот, каким сокровищем обладает. Если б ей пришло в голову упасть перед ним на колени, умолять о славе, забрать с собой, помочь в карьере. И тогда бы… он, черт побери, рискнул бы вложить в нее время и деньги. Мир высокой моды – мир его друзей, где он сам – полубог… о, если б ты знала, сука, какой шанс – как зеркальце – вертит перед тобой судьба!

Тщательно обтирая кожу полотенцем, Блот, принюхиваясь, обнаружил наконец, что все легкие, чистые, густые, вязкие запахи пота и восточного аромата с гейши смыты. Только теперь на чистый белый лист можно было нанести несколько капричиозных штрихов «Чары Бизанс» и превратить московскую проститутку в ночную Женевьеву Дорманс, в лунную ночь цветочного сада, где тело – спящий овальный фонтан на открытой террасе. Полузакрыв глаза, парфюмер касается влажной стеклянной пробкой духов ямочки между ключиц, сосцов, мочек ушей, волос… В темно-сизой фонтанной воде всплывают на поверхность крохотные белые соцветья жасмина. Их острая белизна озаряет полумрак воды, становится видна легчайшая рябь натяжения, в тон и такт светлоте все сильнее проступает в ночи сладостно-печальный аромат, головокружение – душа Дорманс. И вот уже весь фонтан обнажается для жасминного запаха света – это тучи открывают луну, а вслед за ней полыхание серебра охватывает весь очарованный сад, цветок за цветком, кайму за каймой, чашу за чашей и оперяет серебром тайны каждую тень. Дорманс! Блот-парфюмер просит, чтобы шлюха – туго-туго – завязала ему глаза шейным шелковым черным платком… голый пловец в решетке траурных тенет осторожно ступает воду, черную как смоль, но смоль в звездах, в паучках света, в слюдяных крылышках огней, пловец одиноко плывет в центр, к бронзовой чаше фонтана, с которой бесшумно стекает бликующий язык спящей воды. Вплавь по телу запаха: от нежной резкости фиалкового корня в пьянящий дух палисандрового дерева в свите бархатистых мхов, все ближе и ближе к слепящему аромату амбры в снежных пятнах нарцисса. С поверхности кожи взлетают навстречу пловцу сотни сильфид и усаживаются на его голой мокрой спине, слепив два хрустально-талых крыла. Это чары Бизанс. Пальцы ловят в воде ажурную ночную рубашку Женевьевы – черную сетку из мелких траурных роз мрака. Это твоя ночь, Дорманс! Это твои мягкие кусающие поцелуи. Я знаю их. Узнаю твою манеру обхватывать сгибом локтя мою шею. Ты шутливо опускаешь волосы на мое лицо, теперь оно муаровая маска щекотки. Так водоросли Луары цепко оплели однажды твое холодное тело: неужели ты умерла?

Любке еще никогда не приходилось видеть, чтобы партнер плакал, достигая точки кипения. Шикарный француз был, конечно, малость чокнутым. Он грубо наорал на нее, когда она включила напольную лампу. Ему нужна ночь, ночь и луна! Свет отвратительно пахнет! Черт с тобой, слепошарый! Взяв деньги, оставленные ей на телефонном столике – ого, Париж не поскупился! – Любка быстро оделась и вышла в коридор. Парфюмер так и остался лежать без движений на белой постели, раскинув руки крестом, с тугой черной повязкой на глазах.

Швейцарские часики показывали полночь. Наступила ночь Рождества. В пивном баре можно было снять еще одного клиента, но сегодняшний заработок был слишком хорош. Не жадничай! И она спустилась на шестой этаж, где был ее сегодняшний страховочный номер. Там ее поджидала любимая ангорская кошка Азора. Ольвар обещал приехать около часу ночи и отвезти домой. Тут у Любки появился еще один шанс избежать смерти. Приводя себя на ходу в порядок и стараясь избавиться от трагической духоты аромата, которым ее украсил француз, Любка достала из сумочки свой «Poison» и вдруг обнаружила, что потеряла обоняние. Духи не пахли. Так бывало только тогда, когда ее трепал насморк. Пытаясь убедиться – а вдруг там вода? – Любка достала японский карандаш. Запаха не было. Такого с ней никогда не случалось, и Любка встревожилась, не понимая, что на нее уже упала тень смерти.

Ночной коридор отеля «Интерконтиненталь» был пуст, она уже хотела зайти к себе, но, встревоженная, прошла в самый конец и постучала в комнату дежурной горничной Катьки Разиной. Катька – толстая неприятная баба в красном платье с крашеными волосами говенного цвета – встретила ее несколько нервно. К ее лицу в горчичных родинках вокруг прихлынула кровь. И опять Любка сделала ошибку – сунув Катьке свой флакончик «Poison», 15 мл, 52 доллара. «Понимаешь, у меня нос ослеп». – «Как это?» – «Не чувствую никакого запаха». Катька на миг задумалась: еще час назад ей вдруг позвонила бандерша – так здесь звали Браззрванович – и попросила передать Любке, чтобы она немедленно сматывалась из отеля. Будет крутая облава легавых с Петровки. В Катьке боролись два чувства: зависть и жалость. Сказать? Но флакона «Poison» для предупреждения было мало, тем более, что Любка не чует запахов, то есть бери то, что мне на хер не нужно… «Подари часики», – шутейно сказала Катька. Любка удивилась, но, зная бесконечную зависть обслуги к шмарам, сняла часы вместе с футлярчиком и вручила дежурной. 750 долларов! «Ты что, серьезно?» – растерялась горничная. Любка кивнула. Но Катьку понесло: она ни за что не даст проститутке чувствовать себя выше себя… Надевая часики на жирную руку, она сказала для понту, что без сумочки они не смотрятся. «Ну ты и нахалка», – рассмеялась Любка и, вытряхнув содержимое в пакет, отдала горничной и сумку из лайковой кожи. Черт с тобой, бери. Только тут Катьке стало стыдно, но… но если бы Любка пожадничала, та б немедленно доложила про тревожный звонок Марлен, чтобы унизить и уязвить шлюху: мол, ты ко мне жопой, сучка, а я тебя, заразу, спасаю. Но Любка не пожадничала. Отдала и духи, и швейцарские часы, и сумку… словом, для благодарности не было никакого повода, наоборот, думалось Катьке: шикуешь, бля, у тебя баксов, как грязи, а вот меня никто не жалеет! Словом, о звонке она и полслова не выдавила.

Бедная Россия, как часто твой человек – говно с глазами. Здесь добро делается только назло. Даже в ночь Рождества вифлеемский нож напрасно взыскует крови ледяного сердца. В чем смысл этого льда? О чем говорит это неуклонное молчание? Так был упущен второй шанс.

И вовсе не облава легавых заставила Марлен искать Любку по этажам отеля. С тех пор как та откупилась и перешла с общего согласия под крыло нового сутенера, Марлен не считала нужным ни думать, ни переживать за Любкину планиду; продолжая опекать оставшихся и зная ситуацию изнутри, она решила предупредить бывшую пассию об опасности: дело в том, что новый хозяин Любки Ольвар по кличке Анаша решил подчинить весь Хаммеровский центр своей группировке великанов Востока и бросил вызов московским ворам, которые давно поделили все сферы влияния в таком лакомом месте. Сегодня днем новичка решили кончать. Поздним вечером Мадлен узнала об этом. Любка жила с Анашой и при разборке вполне могла погибнуть… Поколебавшись, Браззрванович решила Любку спасти. Конечно, для себя. Она совсем не по своей воле уступила осенью Анаше свою самую дойную козочку. Вместе с Любкой от нее ушли хорошие деньги! Расправа с Анашой возвращала ее назад, но открывать свои карты было крайне опасно, вот почему Марлен, позвонив горничной, пошла на ложь про облаву легавых.

Любка должна была позвонить, но не звонила… а ведь Марлен строго наказала Катьке – смываться шлюхе из отеля, раз, и немедленно позвонить, два.

В номере Любка еще раз убедилась, что ее нос ничего не чувствует. Не пахло ни надкушенное яблоко, ни толстая кожура апельсина. Она забрызгала соком ладонь и поднесла к лицу: ничего. Что ж, та, что зовется безносой, не чувствует запахов! Азора тоже вела себя необычно. Она не далась рукам, а, наоборот, шипя, оцарапала палец взмахом когтей. Посасывая окровавленный мизинец, Любка с изумлением уставилась на любимую кошку. Ее нежная ласкучая Азора нервно ходила по дивану, дергая хвостом и бесшумно мяукая – была у нее такая странность. Это был ее последний шанс. Что-то в номере явно напугало Азору, и Любка преданно решила не дожидаться Ольвара, а немедля везти любимую кошку домой. На поимку Азоры и заталкивание в сумку ушло три роковые минуты. На смывание царапин и латание пальца пластырем – еще две. Затем она вдруг решила причесать волосы перед зеркалом какой-то чужой зеленой расческой. Опять минута. Последняя минута ушла на писание записки. Когда она наконец собралась и пошла с кошкой в сумке к выходу, запертая дверь резко открылась, и в номер вошли. Помертвев, Любка сразу отчего-то решила «конец», но прикинулась полной дурехой.

– В чем дело, мальчики?

Вошедших было двое, лица их были безобразно бесцветны, серы и безглазы.

Они молчали. Только один приложил палец к губам. Толстый короткий палец с обкусанным ногтем: молчи, сука. Ее страшно схватили за горло, так страшно, как еще никогда в жизни! – и жестоко запихнули в рот, кроша края зубов, револьверное дуло, стараясь ободрать до крови губы и нёбо. Убийцы знают – страшная боль разом парализует жертву, чувство смерти погружает в глубокий шок. Затем сбили с ног – при этом пистолетный ствол вылетел изо рта. Падая, она жестоко ударилась затылком об пол, в глазах почернело. Один тяжко и по-деловому уселся на живот и снова принялся вертеть во рту пистолетное дуло, пока не вынул сталь, вымазанную слюной и кровью. Края всех передних зубов были сломаны, и слюнная кровь во рту отяжелела от костяного крошева. Таким ртом уже нельзя было кричать. Ломая зубы, убийца громко пукнул, и оба тихо рассмеялись. Любка открыла глаза, и тогда сидевший на ней принялся плевать ей на веки, пока не заплевал до черноты: не зырь, курва! Это слюна почернела от французской туши и потекла по щекам слезами злобы. Было ясно, что ее профессионально готовят к смерти и в живых уже не оставят. Любка забилась в смертельной тоске. На лбу выступила испарина. В животе оборвалась мистическая пуповина.

Азора подала голос. Ее нервное мяуканье внесло в поведение убийц испуг и брезгливость. Только тут они заметили, что из полузакрытой сумки торчит кошачья головка. Любка, задыхаясь, принялась выплевывать кровь и зубы изо рта, и красные сгустки свесились из левого угла, как страшный изжеванный язык. Второй малый с омерзением взял сумку за ручки, с размаху шмякнул кошку об стену и размозжил головку Азоры. Мало того, глухо матерясь, он еще бросил сумку на пол и наступил на мертвую голову подошвой ботинка, превращая белое пушистое живое в жуткий хруст и лопанье глаз. Видеть этого Любка не могла, но по звуку поняла, что Азора убита. Сильным рывком разодрав юбку, сидевший на животе спрятал револьвер и, достав нож, быстрыми страшными движениями нанес по телу чиркающие надрезы так, что вся кожа разом покрылась кровью. Зачем? Так он скучал. Только теперь он оторвал зад от жертвы и, поднявшись, показал картинку дружку. Тот как раз вышел из ванной, где отмывал в воде подошву от кошачьих мозгов. «Красиво». Издеваясь над телом, первый, раздвинув ее женские ноги ботинком, стал рыться обувным носком в вагине, порвав ажурные трусики.