Текст книги "Эрон"

Лидия Яковлевна шепотом грязно выругалась, но с облегчением поняла, что Робер ничего не добился. Странно было еще и то, что сигарета в ее руках ничем не поплатилась за скандальную сцену – пальцы ни разу не стиснули ее бока, не ткнули пеплом в дно пепельницы.

Весь вечер Лилит бесцельно моталась по центру Москвы. Шел грязный дождь осени черепашки Евы. Сырые черные голуби по-крысиному рылись в мусорных баках. На набережной у крематория девушка угодила в клубы сизого пара, которые шли из конических труб МОГЭСа и, описав дугу, пригибались к асфальту. Мир был гадок, но Лилит не собиралась сдаваться на милость земному уродству и шла в клубах холодного пара, стиснув перламутровые зубки.

Как и Ева, она решила начать все с нуля.

Мать уехала утром, заплатив за квартиру до конца года и оставив деньги на жизнь. Ирму было приказано не беспокоить – выкручиваться самой. Пошел отсчет наказанию. Что ж, Снурко стало можно пока не звонить, но решение – пасть – сделало свое дело, Лилит разом повзрослела, и красота ее ожесточилась.

Адам жил в лабиринте Метрограда уже третий год, он тоже был из армии провинциалов, штурмующих столицу, но его чувство Москвы было по-мужски цельным, в нем не было ни Евиной паники перед схемой метро, ни тем более отвращения Лилит. Кроме того, он пошел по стопам отца-архитектора, учился в МАРХИ и чувствовал мегаполис как некое объемное космическое тело, лежащее пестрым пасхальным яйцом посреди Среднерусской возвышенности, в гнезде междуречья Оки и Волги. Адам Чарторыйский приехал из заштатного степного городка Б-бска, построенного его отцом в послевоенные годы. Увы, это был безобразный городишко, единственной достопримечательностью которого оказался элеватор, сооруженный еще немецкой фирмой ЦОРХ в начале века для вывоза русской пшеницы. Адам высмеивал отца за халтуру из силикатного кирпича, за панельную архитектуру многоэтажек, а ведь в молодости отец был дружен с самим Корбюзье. А Ле Корбюзье Адам боготворил. Легко поступив в архитектурный, Адам поначалу жил в общежитии на Стромынке, а затем принялся блуждать на пару с приятелем-сокурсником по Москве, снимая комнаты в разных концах города. Этим летом они обитали уже в отдельной квартире на последнем этаже десятиэтажного дома-уродца в Лефортово, построенного в тридцатые годы кем-то из круга АСНОВАтелей в трусливом предсталинском стиле, где смешались в кучу остатки увлечения конструктивизмом со страхолюдной архитектурой бетонных тортов. Но при всем внешнем уродстве домины жить внутри этой эклектики было удобно: из просторной квартиры наружу торчал исполинский балкон размером с целую комнату, на котором свободно поместились и шкаф, и раскуроченное пианино, и тахта, и в придачу еще круглый стол для чаепития, окруженный стульями. И балкон этот по прихоти конструктивизма одиноко висел над крышею бокового домишки. Встав с ногами на стол и взяв в руки бинокль, можно было увидеть в просвете между строениями силуэт Кремля в далеком каленом мареве, маковки Василия Блаженного, стеклянный студень гостиницы «Россия»… Все лето Адам жил на балконе и наслаждался тем, что живет, как перелетная птица, что парит над низкими крышами. Отец с матерью звали домой, но Адам поклялся в душе, что больше ни ногой в банальное безобразие Б-бска. Он навсегда запомнил то блаженное головокружение от Москвы в первые дни приезда три года назад в семидесятом году. Оказывается, он смертельно изголодался по формам, иссох глазами в скукоте паршивого городишка. И надо же! В Б-бске воплотилась душа отца, унылая душонка труса… Нет, на родину он не вернется никогда, разве только на похороны.

Приятель Адама, Павел Щегольков, мрачный добродушный бородач – аж тридцати пяти лет! – звал на лето к себе, в бывший Троцк, то есть в Гатчину, но Адам остался в раскаленной летней Москве кипятить по утрам в одиночестве чайник, клеить макеты Дворца разума и моря, пить водку с натурщицей Люськой Истоминой, блаженно парить над Москвой на ночном балконе и снова просыпаться от ударов мяча по стене трансформаторной будки. Этим каждое утро занималась упрямая девчонка в трико с большой теннисной ракеткой в руках.

Забегая вперед, скажем, что сын архитектора, сам будущий архитектор студиозус Адам мечтал ни много ни мало о том, что на месте этой Москвы – при его участии – отгрохана новая ультрастолица, нечто вроде Бразилиа Оскара Нимейера. Это была навязчивая идея фикс всех последних трех лет его московской планиды. При этом Адам чувствовал Москву очень тонко, влюбленно, всей кожей и фибрами души чуял: и то, как чудно чернеет городской силуэт при магниевых вспышках солнца в ветреный день, когда оно то жалит, то прячется в облаках, и то, как наливаются вены Метрограда горячей кровью метропоездов в 5 часов подземного утра, и то, что небо над Москвой особого колера – какая-то вечная прокаленная кованая заря.

Он сам подивился, когда понял, что мечтает все это – бац! – уничтожить. А понял в тот странный день, когда к нему вдруг приехала его школьная любовь Стелла Тургенева по прозвищу Лёка. Он – вот так номер! – сразу и не узнал ее голоса по телефону, трубка трещала, и сквозь этот космический шум еле пробивался слабый знакомый голос. «Это я – Лёка», – сказала Стелла. Адам опешил, хотя был обрадован тем, что она сумела его отыскать в Вавилоне. Стелла звонила из аэропорта. Она оказалась проездом в Москве, буквально до завтрашнего утра, а телефон Адамов разузнала еще в Б-бске… «Очень хочу тебя увидеть. Сегодня я одна». Адам велел ей ехать на экспрессе до Парка культуры, а сам через полчаса полетел вниз на лифте, неясно соображая, зачем она позвонила? Что значит «я одна»? На семнадцатилетие отец отдал Адаму свою машину, не бог весть что, старую послевоенную «Победу», на которой – кстати – Адам три года назад и прикатил в Москву. Захлопнув дверцу, Адам не сразу тронулся с места, приводил в порядок взбаламученные чувства.

Лёка Тургенева была сладким бредом его школьной юности. Он влюбился в нее в 10-м классе, но она никогда не отвечала ему взаимностью, наоборот, с удовольствием высмеивала его неуклюжие попытки, явно отдавая предпочтение мальчику-красавчику из параллельного класса Женечке Чапскому. А после того как она унизительно при всех отшила Адама на новогоднем балу в речном училище, они даже перестали здороваться. Из-за нее он не пошел на выпускной вечер в школе, из ревности возненавидел Чапского, пустышку, недостойную, на его взгляд, собственной ненависти. И вдруг ее звонок… Впрочем, все это было уже так далеко, так неразличимо мелко, как сцена кукольного театра в окулярах перевернутого бинокля из темноты балкона. И действительно, лихо подкатив к Парку культуры, он даже не узнал ее. Стоял и вертел головой. Вдруг его окликнула стройная высокая незнакомка с лаковой сумочкой на ремешке через плечо. Это была Стелла! Она порядком изменилась: из девушки превратилась в молоденькую дамочку, даже стала выше ростом. «Ты что, выросла?» – «На целых пять сантиметров!» – «Но так не бывает». – «Бывает!» И они рассмеялись. Лёка как-то церемонно протянула ему узкую холодную руку, не для рукопожатия – для поцелуя. И разом показалась Адаму манерно искусственной, натянутой. Постепенно впечатление фальши усилилось. Он снова оказался в плену родного осточертевшего Б-бска, а ведь с прошлым покончено! В машине он узнал, что она никуда не поступала, что второй год замужем за Эдиком Петровичем Нагаевым! Их молодым учителем физики. У Адама челюсть отвисла. Но, кажется, тот был женат? А как же красавчик Чапский? И вообще? Стелла нервозно попросила сигаретку. «Ты же не курила?» В общем, выяснилось, что Нагаев развелся, поэтому ему пришлось уйти из школы. Что пока он халтурит методистом в Доме пионеров, что живут они у Тургеневых, что бывшая жена Эдика – тоже учителка – пишет жалобы в районо и горком партии и прочее, и тому подобное… А Женечка Чапский засыпался на фарцовке и получил полтора года условно… От жизни забытых имен можно было съехать с ума, но Адам пировал: гордячка Лёка попала в такую густую сетку причинно-следственных координат, что ее было впору пожалеть, а Адам Чарторыйский был свободен от пут, и его «Победа» – пусть старая, пусть! – катилась в легковом потоке машин, текущих по Садовому кольцу за горизонт Метрограда. Веера света от заходящего солнца превращали бег машин в лаково-красный поток горячей ликующей лавы. Справа мелькнули колонны мрачного особняка гения архитектуры модерна Федора Шехтеля, моргнул закатными стеклами тайный дом Воланда на Садовой, 302-бис, за ним заслонила небо громадина самурая социализма, поэта-самоубийцы на гробовом постаменте… Лёка курила, придерживая рукой дребезгливое стекло правой дверцы, черные тени московских домов полосовали автостраду, превращая ее в мистическую лестницу к облакам. В воздухе тяжело пахло гарью от горевших подмосковных лесов. Сто лет не было такого африканского пекла в Метрограде, как в лето 1972 года.

– Такое состояние жизни я называю авоськой, – сказал Адам.

– Ты слабый утешитель, – усмехнулась Стелла.

Она не показывала виду, что панически боится столицы, ей казалось, что машина катит в водопаде колес на волосок от гибели. Адам по-прежнему не понимал, зачем она нашла его на обратном пути из Друскининкая, где отдыхала по горящей профсоюзной путевке, почему она так жеманно куксит губы? Дома – неожиданность: Адама поджидала Люська Истомина с традиционной бутылкой водки. У нее был свой ключ. Адам не успел растеряться, как Люська соврала Лёке, что она хозяйка квартиры и зашла списать показания электросчетчика. Для приличия она немного посидела за столом на балконе, чему-то улыбаясь про себя. Только тут наконец Адам исподтишка разглядел Стеллу, она стала совсем взрослой женщиной, а ведь ей было, как и ему, всего двадцать лет. И была она уже не так симпатична, как прежде: черты лица изменились, рот вырос, короткая прическа обнажила уши, грудь отяжелела. Но она выпила водки и похорошела. Тут Люська стала прощаться и поманила Адама пальцем в прихожую.

– Ничего ей не говори про меня, усёк? Она ж любит тебя, дурачок, а я нет, – и Люська пьяно поцеловала в губы.

– Это твоя женщина? – презрительно спросила Стелла, когда он растерянно вернулся на балкон под покров летнего вечера, в свет настольной лампы.

– С чего ты взяла? – ответил Адам, все еще ошеломленный Люськиным прозрением. Кровь прихлынула к его лицу. У Адама была тонкая детская кожа, и от крови щеки стали горячими. Тайна была раскрыта, в голове зажегся волшебный фонарь, и он уже понял, что за насмешливым вопросом таится ревность, а за фальшивыми нотками превосходства – уязвленное самолюбие: Лёка была ошеломлена и оскорблена машинальностью его встречи. Но ведь все давно кончилось! Нет, даже не начиналось. И она замужем… Взяв настольную лампу на длинном шнуре за бронзовую ножку, Стелла пошла смотреть Адамово логово. В темноте квартира походила на пещеру с зиянием выхода в звездную ночь. Хозяйка дома была из артистических аристократок, и стены жилища были густо увешаны лепными рамками, где под стеклом, как засушенные цветы в гербарии, пестрели идеального качества фотопортреты Вяльцевой в шляпке с перьями страуса, Плевицкой в окружении белых офицеров на палубе миноносца, дагерротипы в золотых зигзагах из лилий, грезы и вензеля начала века. Потом неожиданно шел портрет Сталина на трибуне, писанный маслом на картоне, явно с газетной фотографии, и приклеенный липучками эскиз Щеголькова. «Что это?» – «Проект монумента бей буржуев, который Пашка собирается построить в Мексике. Утопист!» Адам был готов сгореть со стыда: на эскизе был грубо нарисован кубистический сжатый кулак в виде фаллоса исполинских размеров. Стелла натянуто рассмеялась – она была озарена лампой, как фигуры на картинах Жоржа Латура – ее насквозь розовые ноздри дрогнули.

Дальше в глубь пещеры их не пустила длина лампового шнура. Лёка вернулась на балкон, где все нестерпимей сияла звездами жаркая ночь Метрограда. Тут-то и грянуло объяснение. Стелла как-то отчаянно хватанула еще один фужер теплой водки и, кусая зубами сигарету, поспешно, чуть ли не сломя голову, выпалила Адаму, что была увлечена им в школе гораздо раньше, чем он ее заметил. Еще в девятом. Что потому она и закрутила роман с Чапским, назло ему закрутила, а когда он соизволил обратить на нее внимание – в десятом, глупо мстила и мстила Адаму за то, что он опоздал на год с ответным чувством. Глупец Чапский, конечно, ничего не понимал, а потом вдруг бац…

– Ты уехал, и я опомнилась. С Чапским на руках. Ты видал еще таких дур? А? – она рассмеялась пьяным смехом. – Если б ты знал, как мне было тошно.

Адам молчал: от мысли, что он любим, что он может сейчас вот взять ее, его колотила лихорадка. Он не поспевал за ее чувствами.

– Если б не Эдик, я бы бог знает чего натворила. Нажралась люминалу. Пошла по рукам… ну чего ты молчишь?! – она разрыдалась. Она еще никогда в жизни не переживала такую порцию самоунижения: объясняться в любви Адаму Чарторыйскому. Спустя четыре года! В Москве! Видеть по его глазам, что она уже порядком забыта, нелюбима, читать там только удивление и растерянность. До кончиков волос чувствовать и свою ненужность, и нелепость этой встречи после смерти их юности. О!

Он принялся жарко утешать ее и в один роковой миг перешел незримую черту и напугал Стеллу. Нет, нет… отстранила она его руки, и Адам опомнился. Для юноши-идеалиста, особенно провинциала, ночь почти непреодолимое препятствие, впрочем, точно так же ночь пугала близостью и молодую русскую женщину семидесятых годов. Она была замужем, раз. Да. Она вышла за Эдика Петровича из долга перед его чувством, она не любила мужа, она любила Адама, два. Но любовь не повод для постели, совсем не повод, три. Да, да, да, она жила с мужем в силу обстоятельств, в которые угодила. Это была расплата. Словом, можно подчиниться долгу, расплате, обстоятельствам, но только не любви…

Стелла с опаской вышла на балкон-гигант, который растворился в высокой ночной мгле. Казалось, она невесомо повисла над землей под звездным куполом. Ей было стыдно, что она вот так, наверстывая потерянное, хватанула глоток любви. Что это ее первая измена – пусть мысленная, пусть! – супружеству. Ей хотелось поплакать от пережитого, но слезы иссякли. Над городом, над его кносским лабиринтом, сквозь сон Минотавра ровно сияли созвездия. Выше всех царила греческая схема из трех звезд – белоснежный Денеб, Вега цвета белой фольги и такой же жгуче-белый с сахарным отблеском Альтаир. Три альфы. Альфа Лебедя, альфа Лиры и альфа Орла. Ниже, над горизонтом Метрограда, завис Скорпион, увенчанный красноватым углем Антареса. Луна пряталась за углом, но ее торжественный ливень заливал кроны тополей, мусорные баки у подъезда и стоянку машин серебряно-пыльным светом, высасывал черноту из теней. Ее имя Стелла значит звезда. Ее тело лоснилось в лунной воде. Ночной ветер с севера развеял запах западной гари. Она вернулась к Адаму. Тот лежал на тахте с открытыми глазами… Дрыхнуть ночью, когда тебе 20 лет? Бросьте! И они укатили в подлунную пустоту.

Адам захотел показать Лёке свой приз – ночную столицу: шедевр Шехтеля – Ярославский вокзал, оттуда по Кирова к стеклянному кварталу Центросоюза, здесь Адам даже восторженно просигналил клаксоном гению Ле Корбюзье, спугнув стаю бесовских кошек с безлюдного перекрестка. Затем – в самое нутро Москвы, мимо китайской химеры чайного дома, на Лубянскую площадь, к скале террора, скупо озаренной напротив дворца КГБ двумя кровавыми глазищами закрытого входа станции метро «Дзержинская». «Вот здесь восстанут мертвые», – сказал он. Ночная Москва была на редкость пустынна, только бесцельно мигали светофоры да переговаривались по ручным рациям милицейские патрули. Спрятав «Победу» в одном из переулков Гостиного двора, Адам и его спутница вышли к Кремлевской стене. Здесь было оживленно. Бродили иностранцы, увешанные японской оптикой. Напротив мавзолея, на белой высокой лошади красовался молоденький милиционер конной столичной милиции. Еще одна странность – дверь в мавзолей была чуть-чуть приоткрыта, и оттуда в ночь падал яркий луч электрического света. Часовые у входа стояли каменно, глядя в глаза друг друга. Начинало светать. Адам увлеченно говорил Лёке о том, что нужно довести до конца грандиозные идеи авангарда и преобразить, увы, все еще буржуазные виды Москвы в Центр мирового вызова, что на месте пошлого сталинского отеля «Москва» нужно наконец построить Колизей пролетариата, как было решено еще в 23-м году, что на месте купеческой копилки людской мелочи – ГУМа – давно пора воздвигнуть трехглавую башню Минтяжмашпрома братьев Весниных, а по периметру Бульварного кольца расставить уникальные, нигде в мире не виданные горизонтальные небоскребы Эль Лисицкого…

С ним случилась та известная странность, когда мысль рождается по мере речи, еще пять минут назад он не знал, что думает уничтожить ГУМ, исторический музей Владимира Шервуда и остатки Китай-города, которые все, между прочим, были ему симпатичны. А может быть, причиной восторга была эта ночь победы? Или в голове аукнулась звонким эхом любимая мысль из Нимейера: чувство протеста важнее архитектуры? Адам споткнулся. Стелла слушала невнимательно, ее знобило и мутило от выпитого, кроме того… но об этом чуть позже. Уже было почти светло, когда в шестом часу утра они приехали на Ленинские горы, откуда открывался вид на всю центральную часть столицы, Адам вручил Лёке пурпурное стекло, которым он сам пользовался для контраста, но Стелла не хотела смотреть через помеху, глянула и тут же вернула стекло, насильственный вид просто пугал – там панорама была разом охвачена адским пожаром. Ей же хотелось, чтобы они помолчали вдвоем в рассветный час на берегу прощания, но Адам не был к ней чуток, он иронично описывал вид Метрограда, если б при Сталине удалось построить помпезный колосс Дома Советов высотой в четыреста пятнадцать метров, плюс еще 80-метровую статую Ленина на макушке левиафана. «Представляешь! Только скульптура ростом с колокольню Ивана Великого. При низкой облачности вождю облаками б отрезало голову. Истукан без башки в вышине. В голове планировали разместить библиотеку, а в указательном пальце Ильича – кабинет Сталина. Ха!» Стелла устала. Для нее эта ночь поражения, мысли о Б-бске были невыносимы. Она слепо смотрела, как по излучине реки, в разводах тополиного пуха, плывут ранние речные трамвайчики, их палубы пустынны, а по метромосту текут первые еще малолюдные стеклянные гусеницы метропоездов. Огромной беззвучной чашей лежал внизу стадион в зеленом тумане регулярного парка. Это великое безлюдье делало панораму Метрополиса ирреальным видением, ирреальность которого подчеркивала блистающая гряда небесной выси. Все замерло в преддверии атаки непобедимого солнца. Последней из звезд на востоке погас Люцифер – утренняя Венера. Они враждебно молчали. Солнечный диск всходил озлобленным божеством в запахе гари. Это будет самое жаркое лето столетия, и на гранях столицы уже посверкивали злые зарницы солнечных жал. Адам оторвал взгляд от глупого стекла, в глазу от напряжения закипели слезы. Отсюда писал в 1851 году свой знаменитый вид на Москву с Воробьевых гор Айвазовский, где за розоватым стволом одинокой исполинской сосны, в млечном румянце идеализированных далей не виделся, а мерещился бело-зефирной грезой какой-то сказочный град, у которого еще не хватало высоты, чтобы издали отразиться в близкой чистой полусонной реке, с лодками ранних рыбарей. Их бедность равна нищете птиц, рыб и воды. Панорама набожно дышит безропотностью перед Богом.

И все же однажды Метроград адским цыпленком вылупился именно из той мечтательной скорлупы смирения земли перед высью с эфирными облаками.

Через два часа ее поезд уходил с Курского вокзала. Она стояла у окна вагона, пытаясь сосредоточиться на расставании, но ее непрестанно толкали пассажиры, Адам тоже качался в толпе людей, хлынувших на перрон с пригородной электрички. Она хотела запомнить этого любимого пухлого мальчика с ежиком светлых волос, с упрямыми губами бутуза у вагона, в потертой кожаной курточке и рыжем свитерке, надетом – она знала – на голое тело, который писал в воздухе непонятные слова, от рук которого ночью – она помнила – слабо пахло бензином. На взморье она поняла, что беременна, эта смертная тайна еще крепче связывала ее с Эдиком Петровичем, но на балконе – она не забыла – Стелла хотела, чтоб это был как бы его ребенок, махонький адамчик. Поезд тронулся, и знакомый юноша в расстегнутой куртке пропал из глаз. А в будущем будет все совсем и вовсе не так.

Сворачивая с Садового кольца на Лефортовскую набережную, Адам проехал мимо дома, куда он собирался зайти вот уже третий год, фактически со дня приезда в Москву, – здесь жила первая жена отца, москвичка, но дело было не в ней, а в ее дочери Майе, которая была его сестрой по отцу и которую он никогда и в глаза не видел, только на фотокарточках. Отец тайком от матери взял с него слово, что они увидятся, будут дружить. Так вышло, что сестра старше братца меньше чем на год. Адам уже было надавил на тормоз – когда еще он угодит сюда, к дому 19 «А»? – но в последний момент снова передумал и опять отодвинул визит, каковой казался ему невыносимой условностью.

Первое кольцо сюжета замкнулось.