Текст книги "Эрон"

Странно рифмуются эти два расставания на перронах тысяча девятьсот семьдесят третьего года – Стеллы Тургеневой с Адамом Чарторыйским на московском вокзале и Веры Волковой с Филиппом Билуновым на затерянном полустанке в Ленкорани. И там, и тут – наивное прощание навсегда и общая для юношей упрямая улыбка, в которой есть тайная нежность, которую они в себе презирают, потому что нежность уязвима, а идол юности – именно неуязвимость. Тайным плодом той московской ночи была греза: молодая замужняя женщина на минуту подумала, что в ней растет ребенок от Адама, Вера в Ленкорани поняла, что беременна, и думала, что в Москве придется срочно избавляться от следов ее связи с Филиппом. Меньше всего она мыслила о беременности как о ребенке, нет, это был только его след, ее кровь, и только.

«Только отсутствуя в жизни, только избегая всего человеческого, слишком человеческого, можно остаться неуязвимым в себе, а значит, в конце концов – человеком. Главное – бегство…» – приблизительно так обращался к себе еще один молодой человек того времени по имени Адам, механически швыряя с балкона в темноту шарики для пинг-понга и слушая, как они тускло стукают об асфальт.

Адам Чарторыйский в то давно забытое лето 1973-го, лето двух московских потопов, когда дождевая вода затопила такси на Неглинной до уровня баранки и пассажиры, вылезая из машин, шли по пояс в воде… так вот, в то знойное лето Адам проектировал для души фантастический Колумбарий, зловещий зиккурат с вечным огнем на макушке. Он был в прекрасном расположении духа, его студенческий проект зернохранилища был отмечен в числе лучших, Люська-натурщица жила с ним, баловала ворованной у буфетчицы-матери севрюгой, старая «Победа» была вполне на ходу… но вот странность… все же мыслями и духом полного счастья владел мрачнейший Колумбарий. Из каких глубин безоблачной души тучей мрака вырастал проект жуткого капища со скульптурами всех погибших за царство свободы революционеров? Эту условную тысячу фигур Адам рисовал без голов – каждый из тысячи нес голову в руках.

В то лето он опять жил один, без Щеголькова, и наслаждался своим уединением, свободой и угрюмостью воображения. Единственным камнем в одиночество тропического июля стал тогда приезд отца, который неприятно поразил сына. Андрон Петрович приехал внезапно. Вдруг в середине дня противненько тенькнул звонок в прихожей, и на пороге чертиком из табакерки появился отец. Он стоял, прижав палец к губам: тсс-с-с! Что? Почему? Адам был рад, но удивлен. Отец был педант, а свалился как снег на голову. Что было не в его правилах. Оказалось, он был в командировке в Калуге и завернул тайком в Москву.

– Адам, я здесь инкогнито. Ни слова матери.

Впервые в жизни отец держался с ним на равных и чисто по-мужски рассчитывал на его поддержку.

Он приехал «встряхнуться». Такой поворот отношений ошеломил сына. Адам как раз клеил из черной бумаги объемную модель своего капища безголовых страстотерпцев и получил язвительный разнос от отца. «Кому ты этакое сможешь продать?» – горячился тот. А вечером потащил в ресторан. В Москве прошла его студенческая молодость, и Андрон Петрович настоял на том, чтобы они пошли именно в «Берлин». До войны это была модная ресторация, а сейчас они оказались в жалком третьеразрядном кабаке, где их хамски обслуживал поддатый официант, где серели грязные скатерти и пластмассовые цветы в вазочках с мутной водой. Но отец словно ничего не замечал, все напоминало ему молодость: пыльные пальмы у колонн в зеленых кадках, бронзовые одалиски с лампочками в руках, фестоны на этих лампочках. Кровь прихлынула к лицу, щеки горели, а когда зарокотали стереоколонки ресторанного ВИА с круглой площадки, где когда-то играл джаз-банд Жорки Каца по кличке Фриц, он вскочил, пошел на свет глаз какой-то одинокой дамочки, потом, оттанцевав, усадил ее за столик. Сын враждебно молчал, а Андрону Петровичу хотелось праздника.

– Это мой сын, будущий архитектор, – слетело чертовым шлепком с языка, – Ле Корбюзье! Вальтер Гропиус! Нимейер… – он хотел подольститься к дамочке. И вот те раз – перестарался.

– Так вы старик? – прыснула дама хриповатым смешком и тряся бюстом. В пальцах, как в клюве, была зажата сигаретка: она ждала, когда мужчины предложат огонь. Адам, не скрывая антипатии, пил вино, жевал каменную колбасу. У дамочки были грязные ногти, мешки под глазами и вообще несвежий вид, а отец держался по-светски, элегантничал, вкручивал «да-с», токовал:

– В мои годы сюда можно было заявиться втроем с двадцатью пятью рублями в кармане и прилично посидеть. Помните, была такая синяя большая бумажка?

Дама гневно пожала плечами, – она молода, чтобы помнить такое! И требовательно поднесла сигарету к губам: спичку, мужлан.

– Как раз на вашем месте, – отец чиркнул спичкой, сломал от возбуждения и стал трусливо гасить злой огонек на скатерти. Адам страшными глазами смотрел даме в лицо. Но та была невозмутима: сын болтуна был не в счет.

– Так вот, – продолжал отец, – помню, как Герман Дулин заснул, положив голову в тарелку. А он был молод, но лыс совершенно. Да-с! Мы ему голову горчицей намазали!

– Га-га-га, – раскатилась дама на весь кабак прокуренным голосом. Сыну было стыдно за отца. Адам еле-еле смылся из ресторана, сославшись на срочное дело. Он был так наивен, что снова опешил, когда в полночь отец заявился с дамочкой на квартиру и, утащив в сторону, пьяненько подмигивая, попросил, чтобы он оставил их «тет-а-тет» и чтобы только тс-с-с… Так Адам внезапно оказался на улице, попытался устроиться на ночь в «Победе», но старая машина насквозь провоняла бензином, словом, спать пришлось на Казанском вокзале, а утром, вернувшись, сын допил чашу унижения и стыда до дна. Блядь еще спала. Сначала он был вынужден сварить им кофе, а затем на звонок матери из Б-бска врать – под затравленным взглядом Андрона Петровича, – что «все прекрасно, мам. Жаль, что отец не сможет заехать, ведь от Калуги до Москвы всего пара часов на электричке…»

Женщина смотрела на мужчин ненавидящим взглядом. Утром она смыла краску с лица и оказалась чуть ли не ровесницей Адаму, всего лишь изношенной девицей с огромным бюстом.

Адам любил отца, но никогда вполне его не уважал по серьезной причине: ему казалось, что тот погубил свой талант в череде бесконечных компромиссов. А сейчас он увидел, что отец еще и пошляк, и не умен, и, наверное, врал, что знавал Корбюзье и пользовался симпатией великого швейцарца. Когда они наконец остались вдвоем, Адам выложил отцу все, что он думает, и зло ввинтил вранье насчет Корбюзье. Именно последнее больше всего задело Андрона Петровича – он все еще не мог понять, что теряет сына. Отец стал оправдываться, затем накричал на Адама. Чарторыйские не врут! Дело дошло до монографии, где были указаны годы пребывания Ле Корбюзье в первопрестольной. Отец в то время был еще школяром, словом – ложь, ложь, вранье. Андрон Петрович впал в истерику, кстати, он действительно говорил правду: Корбюзье знал одну его студенческую работу, проект реставрации здания Центросоюза самого Корбюзье на Б. Мясницкой, и тот бывал в мастерской маэстро на рю де Севр, бывал… Но сын смеялся над ним со слезами на глазах. На следующий день Андрон Петрович попытался восстановить отношения, и повод нашелся самый действенный – визит к первой жене и знакомство Адама сестрой, которую он никогда не видел и которая носила материнскую фамилию – Аничкова. Но для сына это была еще одна большая неправда отцовой жизни. Первая жена Андрона Петровича и мать Адама были в родственных отношениях, что-то вроде сводных сестер, которые из-за отца разорвали всякие связи. Не поеду! Андрон Петрович съездил один, а уже ночью уехал в аэропорт и улетел в Б-бск. Адам не спал, хорошо слышал, как отец тихо ходит по кухне, как щелкают замки чемодана, как закипает чайник, он понял, что отец уезжает, затем скрипнула дверь: на пороге появилась ночная тень. Адам быстро закрыл глаза и сделал вид, что спит. Отец не решился будить и уехал, оставив записку из двух слов: «Прости, сынок». Да еще надышал в комнату запахом валерьянки. Весь тот проклятый день у Андрона Петровича ныли душа и сердце. Адам чувствовал нежное цветение валерьянки в сумраке комнаты и думал о том, что жить, обитать душе в старом теле – ужасно, но придется. Представил на миг, что его руки скованы старостью. Медленно опустил пальцы на стул, стал как бы старчески по-паучьи шарить по предметам: вот ложка, вот стакан, вот будильник, который он не сможет когда-нибудь завести или расслышать трезвон… От жути собственного воображения он вскочил и сделал стойку на руках. Странная картина – молодой человек, застывший ногами вверх в латунном сумраке московского рассвета, Адам-сын, разлюбивший Бога-отца.

Приезд Андрона Петровича имел для сына еще одно внезапное продолжение: неизвестная сестра Майя пришла сама. Дня через два внезапно грянул звонок в прихожей: на пороге квартиры появились три девушки и устроили Адаму розыгрыш. Майя хотела, чтобы он сам угадал, кто из них она – его сестра. И хотя в памяти Адама хранилась фотокарточка белобрысой девочки с челочкой, которая обнимала за шею овчарку, он назвал ее последней. Голос крови ничего в его случае не подсказал; меньше всего Адам хотел, чтобы сестрой оказалась именно эта девица в фиолетовом парике, с густо наложенными тенями вокруг глаз, в модной мини-юбке в складочку и таких же модняцких туфлях-лакировках на исполинской пробковой платформе… Оказывается, два дня назад отец оставил первой жене московский адрес Адама. И предупредил, что первым тот никогда не придет: струсит не понравиться! Почему? Неужели отец прав и в Адаме живет такая вот трусливая опаска нарцисса?

Сестрица Майя оказалась выше его ростом на целую голову, даже и тогда, когда сбросила с ног высоченные туфли.

Адам достал из холодильника нехитрую снедь: сыр, масло, банку икры из минтая, к которой гостьи присоединили две бутылки красного вина и дыню. Майя с любопытством рассматривала пухлое лицо симпатичного толстенького братца, светлый ершик волос, детские пухлые губы; пыталась разглядеть в нем черты самой себя и не находила, но он ей сразу понравился. И своей растерянностью, и тем, что не потерял такую редкую для цинического времени способность краснеть. Ей понравились его сильные большелапые руки и сам он, похожий на упрямого лобастого щенка. При этом она понимала женским чутьем, что сама-то как раз, наоборот, понравиться ему никак не может. В нем чувствовалась провинциальность, сердце, настороженное на женский вызов, на любую экстравагантность. Интуиция ее не подвела; гостьи бесцеремонно осматривали его жилище, трогали руками пластинки, разглядывали модель колумбария на письменном столе, изучали картонный кубический фаллос – проект Щеголькова «голубой интернационал»; Адам был смущен – пока они листали иностранные журналы по архитектуре, отпивали винцо, он украдкой разглядывал ту «белобрысую девочку с овчаркой», которая, сдвинув на лоб огромные зеркальные очки в стиле Элтона Джона и скинув туфли, босиком ходила по его дивану. За ее щекой гуляла карамелька.

– Хочу бросить курить, Адамчик, – объяснила она.

Это была единственная прямая фраза, которой она с ним обменялась. Майя видела, что братцу не по себе, а тот все с большим подозрением замечал в ней отца: вот она так же постукивает ладошкой по губам – раздумывает; вот сидит, обхватив руками локти, или смотрит чуть исподлобья, наклонив голову влево… от мелькания знакомых с детства отцовых черт в этом абсолютно незнакомом человеке Адаму стало не по себе. Разговор не клеился, шел по верхам: где учишься? сколько платишь за квартиру? Адам не мог справиться с приступом неприязни. Оказывается, не хотел он никакого родства. Одному было лучше. А тут еще подруги Майи настойчиво искали в них фамильные черты Чарторыйских и нашли массу схожего. Оказывается, увеличение самого себя в мире, удвоение присутствия – преотвратительное чувство… особенно если твой идеал как раз бегство, отсутствие в жизни. Адам ежился от столь бесцеремонного оглядывания, от того, что Майя хватает его руками за голову и вертит в разные стороны, изучая Адамовы уши. В довершение всего одна из подруг достала из сумки невиданный штатовский аппарат «Поляроид», который тут же выдал два цветных снимка – один брату, другой сестре – где он увидел впервые взглядом вечности свою комнату и самого себя: красного от вина, пучеглазого мальчика-толстячка рядом с бледной некрасивой девушкой в наглом парике, с зеркальными очками на лбу, с усталыми глазами под дугой выщипанных бровей и жирно накрашенным перламутром – отцовским ртом.

Вино было стремительно выпито, банка с икрой минтая вычищена до икринки, дыня обглодана со студенческим пылом. «Мукузани» помогло Адаму преодолеть душевное потрясение, и он уже успокоенным уселся за руль «Победы» – развезти Майю и подруг по домам. Увидев смешной детский затылок, Майя истерично обняла его сзади и поцеловала в ершик: ну, здравствуй, братец. Машина слегка вильнула в летящем ряду авто, рвущихся от Сокольников к площади трех вокзалов, и ее тут же одернули злыми клаксонами. Над столицей висело раскаленное небо небывало жаркого июля. Солнце выпекало из асфальта пот; комки белых туч на глазах слипались в циклопическую небесную пирамиду, которая дышала на город пеклом близкой грозы. Майя с подругами ехала в легендарный Дом Правительства, где служила в домработницах в семье своей же подружки – той, что вытащила «Поляроид», – и на Большом Каменном мосту по крышам машин хлестанули первые водяные розги. Адам еле успел нырнуть в переулки дома-крепости, как хлынул водяной потоп, девушки бросились в подъезд, а он еще долго сидел один в голубой утробе грозы, пока не иссяк напор стихий, не погасло небесное электричество, и не стали лопаться пузыри величиной с детский кулачок на широких гладких ручьях; душа его успокоилась, глаз бродил по черным бетонно-стеклянным крестам бывшего третьего Дома советов, и ожившее воображение говорило ему, что вот оно, искомое, – подлинный некрополь революционной трагедии, голова волчицы Третьего Рима; а взвинченному уму мерещились на балконах, за стеклами окон, на крышах, в кабинах лифтов сотни гипсовых слепков в стиле американца Сегала, с обнаженной в гипсовой плоти кровельной арматурой. Вот оно! Тысяча белоснежных покойников с безглазыми и безротыми лицами, в потеках извести и гипса на щеках, с концами проволоки, торчащей из слепошарых глазниц, но… но если ты предпочитаешь не быть, подумал Адам, какой же ты, к черту, архитектор? Трудно найти другой пример такого же массивного, властного, бесконечного, долгого, осязаемого и тотального явления в мир, какой являет собой архитектура. Как одновременно не погрязнуть в окликах жизни и предъявить – кому? – свое чистое человечное «я»?

Донк!

Отвечает шарик пинг-понга, брошенный ночью с балкона в темень молчания.

Бац!

Бухнув форточкой и глотнув свежего воздуха с морозца, Надя отошла от окна в глубь проклятого цеха. Ее уже криком звала Зинаида Хахина, которая одна не могла справиться с барабаном. «На-врати-ло-ва!» – орала она косым ртом, бессильно горбясь над тележкой. Надя кинулась бегом, вспомнив, что еще вчера Зинка предупредила: «Девки, у меня больные дни. Таскаем все вдвоем».

– Не вопи, слышу! – подхватив тяжеленный барабан, обмотанный тканью, они вдвоем опустили его в пропиточную ванну. Обе работали в толстых резиновых перчатках, и все равно все пальцы проедены краской. А вокруг был ад. Ад под названием аппретурного цеха ткацкой фабрики имени Микояна. Барабан, булькнув зловонной жидкостью, ушел на дно. Подобрав на цементном полу крюк, Надя принялась цеплять барабан с готовой тканью. Зацепила. Потянула вверх. Пошло хорошо. Вспомнилось что-то из школьной чепухи о поведении и невесомости тел в жидкостях. Вывалив барабан на лоток сушки, она выматерилась – снова кружило голову, свежего воздуха хватило едва на десять минут.

Лимитчицы работали внутри сырой мрачной коробки, в стене которой было проделано несколько маленьких окон. Сюда на примитивных подвесных рельсах на потолке подтаскивали со склада барабаны с тканью. Тут их вручную сгружали на железные тележки, тащили к аппретурным ваннам с красителями, где ткань окрашивалась. Затем барабан доставали крюками и опять на тележках, на своих горбах отвозили дальше на просушку. За рабочий день их бригаде было положено аппретурить 92 барабана. Больше можно, меньше нельзя. План! Работали одни женщины. В цехе стояла удушливая вонь красителей. От разбитых окон шел морозный пар, но стекла не вставляли, – иначе б задохнулись, лучше уж мерзнуть. Одеты были так: на головах плотно намотанные платки, чтобы ни один волосок не торчал. Лица были замотаны до самых глаз, дышали бабы через платки. Телогрейки. Ватные брюки. На ногах резиновые или кирзовые сапоги: пол в цехе был залит лужами красителя. Сапоги съедались краской и лаками за месяц, телогрейка держалась немного дольше, но и она превращалась в разноцветные лохмотья. Перчатки лопались и рвались от обилия железа чуть ли не каждый день. И по поводу их замены стоял вечный ор в кладовке. Плакаты на стенах тоже не держались; призыв «Слава труду!» еле терпел месяц, затем выеденные буквы надо было обновлять. В общем, ад. Бабы в клубах испарений, в разноцветном рванье, с железными крюками в руках сами были похожи на чертей в преисподней. Не люди, а какие-то грудастые обрубки от тел. Вдобавок к этой толчее над ядовитыми ваннами пекло было ошарашено грохотом барабанов о чугунные днища, шипеньем сжатого воздуха, свистом, ревом подвесной дороги, клацаньем крюков, лязганьем тележек, матом, частым надрывным кашлем. Если звуки различались и отделялись друг от друга, то запахи красок, лаков, тел и металла сливались в отвратительную водянистую плоть вони. И – измученно отмечала про себя Надя – весь этот ужас был ужален какой-то адской гибельной красотой… шелково переливались алые, изумрудные, апельсиновые потоки красителей, расцветали на раскрошенном полу радужные змеиные лужи фантастических павлиньих и питоньих оттенков, пятна красок на сырых стенах напоминали кущи Эдема, озаренные полосами золотой парчи солнца.

Внезапно грохот оборвался, встала подвесная дорога, замерли, качаясь на крюках, барабаны с тканью. Ура, обед. Шел пятый месяц ее московской планиды.

Обедали в столовской пристройке, куда бежали через холодный двор, сквозь февральский снежок. Когда-то здесь и размещалась та доисторическая красильня, которая положила начало аппретурному гаду. Салат из зеленого лука с яйцом. Щи с мясом. Биточки с рисовой кашей. На третье – пустой компот из сухофруктов. Навратилова опять возмутилась, что нет сметаны и молока. Их было положено выдавать бесплатно за вредность. У нее еще хватало сил возмущаться. Остальные устало молчали. Был понедельник – самый тяжелый день жизни. Сидели за столом всей 13-й комнатой: Навратилова, Зинаида Хахина, Искра Гольчикова и Валька Беспалец. Вдруг Валька подцепила ложкой в щах таракана. Надя поперхнулась и больше есть не могла. Девки зло хохотали. Валька пошла с ложкой в одной руке и тарелкой в другой требовать замены порции. Уплачено, сволочи! Выйдя во двор, Надя закурила и подняла лицо к серому небу, откуда сыпала жесткая февральская крупа, по асфальту вертела поземка, несла мусор и снег. Боже, как мне все обрыдло. Не докурив, Навратилова зло побежала в ленинскую комнату, где временно разместился начальник цеха. До конца обеда оставалось еще пятнадцать минут. Начальник была на месте. И Надя, оборвав ее болтовню по телефону, в который раз с вежливой яростью выложила этой крашеной гадине с наклеенными ресницами все – и насчет разбитых окон, и насчет вентиляции, и насчет бесплатного молока и сметаны. Валерия Васильевна Мясина побагровела, затряслась от гнева: «Ты опять, опять качаешь права. Катись из цеха к япёни матери! Никто тебя в Москву не звал, бля!» Мясина прекрасно знала, что в ее руках Надина жизнь – общежитие, крыша над головой, деньги, временная прописка по контракту. Неизвестно, чем бы все сие кончилось, но тут в дверь влетело чье-то косое лицо с криком: «Лериясильевна, Лериясильевна, в подсобке пожар!» Мясина, хряпнув трубкой, сорвалась с места: «Пожарных вызывали?» – «Вызывали. Не едут!»

Пожар в подсобке был таким яростным – краска! – что пожарным еле-еле удалось сбить огонь, крыша прогорела насквозь, а внутри огромная кладовая выгорела дотла. И горела она страшным шафранно-фиолетовым языком света. Смотреть на пожар сбежалось почти все производство, все равно электричество выключили и аппретурный гад замер. Стояли большой веселой толпой во дворе, шутили, дышали всласть свежим воздухом. Горевшего никто из рабочих баб не жалел, только вяло металось начальство да вкалывала пожарная команда. Надя тоже радовалась передышке, смотрела, как летит снег на столб магического огня. Ее новые подружки стояли рядом: смешливая Зинка Хахина, сумасшедшая Искра Гольчикова, рослая и мрачная Валька Беспалец – все из одной роковой 13-й комнаты. Искре – 18, Вальке – 22, Хахиной аж 25!

Всю прошедшую осень и предновогодье Надя со всеми вместе, с комнатой, переживала за дурную любовь Зинаиды Хахиной и стрелка ВОХРа – вооруженной охраны – Иосифа Саркиса. Надо сказать, что насчет мужчин в женском общежитии царила простота нравов необыкновенная. Мужская общага была напротив. И звали общежития Париж и Лондон; в Париже жили женщины. У всех трех соседок были романы, четко вписанные в некий молчаливый график, – сегодня очередь на свидание у Гольчиковой, следующее воскресенье за Валькой Беспалец, у Хахиной день любви среда, Саркис дежурил охране два дня, на третий отдыхал. В день мужского визита подругам было положено уходить в кино или сматываться в город. Городом звали Москву. Были и ограничения: на ночь мужиков не оставлять, все хотели спать в своей постели. Поначалу любовное меню шокировало Навратилову, но адова работа обдала таким крутым кипятком, что она быстро поняла: кровать в общаге – единственная отдушина в жизни лимиты. Сама же она стала как бы мертва, красота погасла, она специально обстригла волосы под мальчика, забросила напрочь косметику, не ездила «в город», забыла вкус помады, одевалась подчеркнуто по-мужски. Надя зачеркнула в себе все женственное, скрывала фигуру и вообще гасила собственную привлекательность. Кроме того, сам тип ее внешности, – исключительная лепка лица, египетский разрез глаз, высокие скулы, впалые щеки – был совершенно не во вкусе местных ловеласов. Только однажды в Новый год некий Лева в состоянии подпития вдруг оценил ее странную красоту и абсолютно увлекся ею. Надин сама обомлела от собственной ярости против его интереса. Надо отдать должное: подруги отлично понимали смысл ее затворничества – протест – и уважали за то, что она ни за что не будет женщиной там, где нельзя быть человеком… При всей внешней грубости они были настоящими женщинами. Так, влюбившись в подлеца-ловеласа Иосифа, та же Хахина вела себя с суровым неистовством античной Медеи: пошла на жестокую драку с его прежней любовью Людкой Молотовой, хватала в руки нож, до крови порезала пальцы, вытащила напуганного Иосифа из комнаты соперницы; взяла посреди ноября отпуск за свой счет ему и себе, сняла деньги с книжки и увезла в свадебное путешествие куда-то в Закарпатье, но вернулась одна – подлец Иосиф жениться не пожелал, хотя заявление в ЗАГС они давно подали. «Он мне сердце разбил, паразит», – ревела Хахина. Но куда бежать лимитчику из Лондона? Иосиф вернулся с повинной головой. По просьбе девчонок Надя сама поговорила с усатеньким слащавым сердцеедом. Разговор был муторный, тяжкий, Навратилова даже стала пить с ним водку и мужественно раздавила бутылку пополам. Она была так напряжена, что абсолютно не пьянела. Жених-лимитчик сопротивлялся ее аргументам однообразно: зачем мне в Москве лимитчица? Словом, Иосиф, взяв Зинаиду, снова пошел в ЗАГС – писать второе заявление, притих, купил одно обручальное кольцо, на второе не было денег; а вскоре Хахина гордо заявила, что будет рожать, хотя сие было строжайше запрещено лимите – у фабрики не было семейного общежития, молодых мамаш немедленно увольняли и выселяли – гуд бай, Москва, – в 24 часа на улицу. А ведь у Зинки шел последний год отработки из пяти, до постоянной прописки оставалось меньше года. М-да. Надя не могла понять, как можно без памяти влюбиться в такого ничтожного человечка с головой в форме огурца, с бачками котлеткой и заячьим сердцем? Но мужество Зины – маленькой кудрявой женщины, лимитчицы из заштатного городка Кунгур на Урале – не могло не восхищать. Зина решила во что бы то ни стало быть счастливой, любить, иметь мужа, стать матерью, наконец. Но судьба распорядилась иначе, однажды ночью ее, истекающую кровью, увезла машина «скорой помощи». Надя хотела ехать с ней, но врачи в машину не пустили; адрес больницы тоже не сказали. Через два дня Зина позвонила на вахту, позвала кого-нибудь из тринадцатой и, рыдая, сообщила про выкидыш, назвала адрес, куда запихали, просила привезти чего-нибудь поесть: колбасы, яблок, пива! То, чем здесь кормят, есть нельзя. Накануне была черная суббота, когда цех вкалывал, наверстывая план, все были вымотаны, и только Надя нашла в себе силы поехать в больницу. Она взяла такси и битый час моталась по одинаковым дрянным спальным окраинам Москвы в поисках 8-го Силикатного проезда. Больница нашлась, когда на счетчике навертело 12 руб. 60 коп. Надя думала, что хотя бы в больнице будет какой-то порядок, принялась искать приемное отделение – вручить передачу. Ей быстро объяснили, что надо прямиком шагать в гинекологию на третий этаж, что в воскресенье тут самообслуживание… грязные лестницы, немытые окна, кошки и плевки вокруг скукоженных урн – все дышало тоскливой ненавистью к людям. Встретив вдрызг пьяную санитарку, Надя уже ничему не удивлялась: баба брела по коридору с папиросой в зубах. По гинекологии шатались какие-то мужики в шапках; белых халатов не видать. Прямо в пальто она заглянула в 3-ю палату. Пахло нечистотой, кровью, кошками. С кроватей – их было девять – на нее глянули мертвенные иссиня-бледные лица каких-то мальчиков. Боже мой, это были женщины! Слышался сдавленный стон подавленной боли. Присев на краешек кровати, шептался с больной молоденький солдатик. Зину она нашла в коридоре.

– Погляди, Надин, что со мной сделали, гады, – она протянула ладони вверх, руки Хахиной тряслись, в глазах стояли слезы, рот жалко кривился; Надин задохнулась от жалости: она увидела, что Зинкина душа обуглилась от несчастья, ужаса и ненависти.

– Что это? – ее кисти были обмотаны бинтом.

– Резанула себя пару раз, дура. А потом в дежурку побежала. Жить захотелось.

– Это ужасный грех, Зин! Ты что? – она поставила сумку на пол и обняла ее, никого не стесняясь.

– Да крыша съехала, – Зинаида была ошеломлена ее порывом и разревелась от жалости к себе; халат распахнулся, мелькнул краешек обмотанного бинтом живота. Надя была выше ростом и потому уткнулась лицом в кудряшки, нежные, как у ребенка. На их объятие никто особенно не пялил глаза. Странно, но стоило только Навратиловой обнять Зинку, как она заметила множество других объятий. Солдатик шел по коридору, обнимая девушку. Обнявшись, сутуло стояли у окна мать и дочь – обе в слезах… жертвы спасались объятиями от неистовой злобы и ненависти абортария к больным. Даже лежа в койках, соседки пытались обнять друг друга через проход.

Потом они устроились на драной кушетке в коридоре, Хахина набросилась на еду, похвалила за пиво, совала в руки яблоки, но Навратилова сидела бледной смертью и каменела душой: она впервые в жизни была в абортарии, и сомнений не оставалось – здесь все пропиталось насилием. У нее похолодели руки. Вот, значит, как придется расплачиваться за любовь? Она отказывалась жить дальше, а Хахина, уже страшненько посмеиваясь щербатым ротиком, где зябко сверкали металлические зубы, рассказывала про подпольные кошмары, про внебольничные аборты, после которых молодух привозят в палаты, про их исповеди о том, как за 50 рублей их чистили проволокой, зубными щетками, мылом, водкой и прочей дрянью, про умирающих на интубационной трубе, про лютость акушерок к абортницам, про злобность и презренье кирных санитарок, про то, что кормят одной жареной мойвой, на 85 копеек в день, про то, что в Москве абортов в три раза больше, чем во всей Англии, про то, что положено обезболивать, но врачи назло не обезболивают, чтобы больнее было блядешкам, что участковые гинекологи – садисты, что здесь кувыркается одна лимита, студентки да пэтэушницы, про одну несчастную девушку, которая умерла на той неделе после проволоки на стороне от общего заражения крови, и что парень ее, узнав о смерти, выбросился с балкона десятого этажа, что… но Надя больше не могла слушать. «Перестань! Перестань», – кричала она, заткнув уши пальцами. Зина испуганно умолкла, она не подозревала, что Навратилова так чувствительна к гадостям жизни, а говорилось все это просто так, чтобы только не сказать главного – весь вчерашний вечер она дозванивалась до Иоськи, а когда дозвонилась, услышала его пьяные слова про то, что жить он с ней все равно не станет, что за ребенка пусть подает в суд на алименты… «Какой ребенок? Очнись, пьянь!» – плакала она. А по всем дальнейшим вопросам, продолжал Саркис, пусть обращается к своей наилучшей подруге жизни Вальке Беспалец. Она боялась спросить: что между теми началось? И, пересилив себя, все-таки спросила. Надин ничего не знала и успокоила Зинаиду, что словам Иосифа веры нет, и вдруг замолчала… обе поняли, что обманывают себя, что Иосиф врать не станет.

Тут в коридоре гинекологического отделения появился дежурный врач и стал гнать в шею всех посторонних.

– Послушайте, – очнувшись, обратилась к нему Надя, – вам ведь нужны санитарки? У вас такая грязь.

Врач, молодой ядовитый человек в щеголевато надетой белой шапочке, каким-то собачьим нюхом уловил саму суть ее порыва и ответил так, как мог бы ответить, наверное, дьявол:

– Что, в люди захотелось? Пострадать вместе с народом? Старо это – жертвовать собой и было уже, было. И зря было. Санитарки нам нужны, но не такие, как вы, истерички, а тупые безмозглые бабы.

– Надин, ты что? Не слушай его, он студент-практикант, врач вовсе.

– …чтобы меньше было нервов и дамской чувствительности, – продолжал ерничать субъект в халате.

– Почему вы хамите? – растерялась Навратилова.

– Подымите плевок рукой, и я вас оформлю. Ну? Клянусь – оформлю. Ну что же вы? – он насмешливо показал подбородком на беловатый с зубной кровью плевок рядом с урной на грязном кафельном полу.