Текст книги "Эрон"

Надю чуть не вырвало, она резко закрыла ладонью рот.

– Она у нас с приветом, – подло вмешалась Зинаида: боялась ссориться с белым халатом.

– Ха-ха-ха, – довольно рассмеялся тот и пошел, подлец, дальше, бросив через плечо: – Освободите помещение.

Но больше всего Надин поразило рефлекторное Зинкино предательство – она сдалась.

Окоченело трясясь в трамвае, Навратилова безжалостно подводила черту под своей жизнью: я брезглива, это ужасно, ужасно, ужасно. Она вдруг решила, что это самая настоящая пропасть между ней и другими людьми, что она – чистюля, дамочка с нервами – обречена на вечное одиночество в чистенькой скорлупке. Сняв перчатку, она, как бы наказывая руку, скоблила ногтями ледяной иней с вагонного окна. Сквозь содранные полоски виднелась бесконечная тусклая череда блочных домов паскудного Бескудникова под низким брюхастым саврасовским небом. Грязный снег таял на горячей ладошке, пальцы становились черными от копоти. «Рука в ржавых пятнах… Где-то это уже случалось?» – думала она. Трамвай ехал по Силикатной улице под косо летящим снегом.

Что ж, ее жизнь тоже летит в огонь, как снег на светофор. Летит, но даже не тает. А впереди ждут мерзкие гулкие звуки общаги: хлопанье дверей в туалетах, вечные шаги в коридоре, громыхание сковородок на кухне и еще едкий чад старого утюга из общей гладильной комнаты. Жизнь с рыбьей головой в кошачьем рту.

Глава 4
ПЛЮХИ В СМЕРТЬ

Весь конец потопного лета, злясь на себя, Ева ждала возвращения Филиппа. Старуха Пруссакова приехала с курорта в самом конце июля. Ева отметила про себя: старость не загорает. Пруссакова вернулась все с тем же зимним лицом, на котором все так же льдисто светили водянистые глазищи. Старость еще и не оттаивает на солнце. На окнах было приказано опустить жалюзи, зажечь тусклые груши напольных ламп, раскатать персидский ковер. Квартира погрузилась в драгоценный полумрак марочного коньяка «Antique» двадцатилетней выдержки, резко сверкнули в глаза погасшие было в потоках солнца хрустальные грани посуды за стеклом антикварных буфетов, ожили золотые зигзаги на китайских шторах, затеплились блеском кованые медные розы на рамах венецианских зеркал. «Я состарюсь, состарюсь с ней!» – опять отчаянно думала Ева, неся на лаковом подносе цвета черного льда чашку для подогретого молока. Вечером раскладывался пасьянс «Солитер», и, прижимая плечом к уху телефонную трубку, Калерия Петровна распорядилась и Евиной судьбою: вуз придется отложить на будущий год, а пока поступить на рабфак – фиктивно, а окончание рабфака с отличием она гарантирует, как и – соответственно – поступление в вуз. Быть в домработницах еще год, конечно, несладко, но Ева умная девочка и, наверное, уже сообразила, что в таком доме слов на ветер не бросают. Она, если Ева захочет, может дать ей такие рекомендации, что почище всякого приданого. Но… тут старуха подняла восковой палец.

– Это надо заслужить.

Ева враждебно молчала.

– Ты, милочка, я вижу, словно и недовольна?

Ева так привыкла к своему кожаному дивану с декоративной подушкой из золотого атласа, к своему шотландскому пледу…

– Значит, мне показалось?

– Нет, Калерия Петровна, не показалось, но я согласна.

– Умница! И запомни, Евочка, ты по натуре кошка. Ты привыкаешь не к людям, ты привязываешься к вещам.

Ева вздрогнула – это был удар в самое яблочко бегущей мишени: мне нужно избавляться от этой черты. Во что бы то ни стало, решила она.

Ночь старалась провести в раскидном кресле, но под утро сдалась перед бессонницей и перебралась на любимый диван, где сразу уснула…» Да, я кошка», – шептала она, засыпая. И ей нравилось быть кошкой, ластиться к гладкой подушке, вытягиваться вдоль кожаной спинки.

Первой подала весть о Филиппе Верочка Волкова, она нагрянула как-то в августе, чуть ли не в полночь, предварительно звякнув по телефону. Черная от загара, обугленная изнутри, изъеденная червоточиной пламени, с прикипевшей к губам сигаретой. Она приехала выпить, пожаловаться. Прошла в Евину комнату босиком, чтобы не разбудить чуткую каргу, вытащила из сумки тяжелую бутыль югославского шеррибренди и… никогда еще Ева Ель не была так пьяна. Она попыталась спастись от того, что узнала. Верка не собиралась ничего скрывать от прислуги. Она уже полгода живет с паршивцем Филиппом, моталась с ним в июле в прикаспийские джунгли на границе с Ираном, пару дней назад сделала просроченный аборт – сто рэ сверху у знакомой врачихи.

– Я знаешь кто? Я ведь убийца. – Ее искусанный рот дышал пеклом.

Ошеломленная Ева никак не могла понять, почему та с ней так откровенна и почему эта пьяная искренность ее унижает.

Она не догадывалась, что была для Верки не в счет.

Та бы никогда не позволила правды в разговоре с Лилит или Магдой. Другое дело – случайный попутчик в вагоне судьбы, когда впереди конечная станция.

Но гораздо больше, чем вскрытием тайны, Ева была потрясена вспышкой собственных чувств, она, она сходила с ума от… ревности. Она впивалась в подробности связи, как зубами впиваются дети в краденое яблоко, и – боже мой – она пыталась во всем, что было там у них с Веркой, отыскать доказательства его любви к ней. Сумасшедшая!

Вера сидела, закрыв глаза, поджав ноги на диване и откинувшись головой к стене, обтянутой штофом. Она была так избалована с детства, так тонка в своих ощущениях, что от слов только – про палату в абортарии – ее мутило.

Стриженый девочка-мальчик в шелковом трико арлекина.

Узкая ладошка с обкусанными от боли ногтями.

Это была ее первая вылазка в общую жизнь, и душа Веры была вся в синяках. Вот еще почему она сверх меры надушилась за ушами и на запястьях духами «Клима», чтобы самой задохнуться в зное парфюма, спрятаться в коконе запаха от мерзостей жизни.

Августовская ночь так и не наступила, лишь на один миг погасло опаловое зерцало, ночь махнула седым крылом, и снова все небо было залито ровным жемчужным сияньем рассвета, в котором был хорошо различим остро заточенный блеск звезд.

Пьяная Верка заснула прямо на диване, уронив голову на золотую подушку. Ева ушла реветь в ванную комнату, она боялась признаться себе в причине таких слез и тупо спрашивала себя: «Ты же сама решила с ним оборвать? Так чего воешь? Сама!» Вдобавок она нечаянно разбила иностранный флакон с шампунем об умывальник, и вялая алая жижа растеклась по белому мрамору лужей, похожей на кровь, но пахнувшей цветами.

Десять лет спустя Ева будет вспоминать то московское время как глубь абсолютного счастья и завидовать той остроте чувств, когда можно было совершенно сойти с ума от одного вида мыльной винно-красной лужи на мраморе, вдруг напомнившей пьяную кровь. Изо всех чувств юности самым драгоценным оказался пыл. Он первым превращается в пыль.

Когда однажды ранней осенью позвонил Филипп, она разговаривала ледяным тоном. Он же упорно держался прежнего тона и говорил как ни в чем не бывало. Тогда она просто бросила трубку. Сказав напоследок, что ей некогда: «Я мою пол!» Он позвонил в дверь через полчаса. Никакого пола она не мыла, готовила обед: 1. Суп протертый из овощей. 2. Бигус. 3. Буше со свежей клубникой. Человека можно выставить из своего дома, но как выставить из чужого? Словом, Филипп оказался на кухне, где с давним сомнительным любопытством к обыденной жизни молча принялся чистить картошку. Ева говорила сквозь зубы: жаль, что картошка попалась из заказа – кубинская – овальные клубни с розовой кожицей, почистил бы он магазинную дрянь… Филипп не понимал, откуда лед в Евином голосе, до той минуты, пока она не спросила, как он поохотился. В невинном вопросе было столько яда, что Филипп задумался и понял: она виделась с Верой, и та рассказала про Ленкорань.

– Если женщина позволяет себя любить, значит, вина связи лежит на двоих. Разве не так?

У Евы кровь прихлынула к ушам: только тут она поняла, что устраивает Билунову самую настоящую бабскую сцену. А бабство она презирала.

Тем временем Калерия Петровна оцепенелой ящерицей размышляла о том, чему стала свидетелем: в прихожей раздался неурочный звонок. Ева пошла открывать и кого-то впустила в дом. Но хозяйка никого не ждала…

Затем к ней в гостиную зашел поздороваться Филипп – сын Билунова и объяснил, что зашел к Еве. Старуха выставила бы в два счета любого: ее дом не место свиданий с милашками домработницами. Любого, но только не Филиппа. И мальчик прекрасно понимал свою исключительность и гарцевал.

Старуха даже закурила лишнюю папиросу, которых позволяла в день ровно три штуки. Четыре было четным числом. А четных чисел она избегала из суеверия… что ж, придется выкурить пятую.

Она, конечно, знала, что в ее отсутствие в доме бывала компания Илюши. Он был ее внуком, был прописан здесь, был будущим хозяином этой квартиры. Словом, имел право водить сюда кого вздумается, кроме потаскух. Ясно, что милашка Ева не сидела при этом взаперти, а допускалась в компанию золотой молодежи. Может быть, внук даже пользовал девочку снять излишние сливки. Постель не возбранялась. Провинциалочке повезло, она могла винтом вписаться в Москву, как штопор в пробку, и открыть свой «Дон Периньон». Но публичный визит молодого принца на глазах у хозяйки все переворачивал вверх дном. Что это – простая случайность или тут скрыто нечто большее?

Папироска кончилась слишком быстро.

Калерия Петровна привыкла исходить в жизни только из наихудшей перспективы. И сделала вывод: Билунов увлечен ее золушкой, и у них – liazon – давняя связь.

Теперь она решала, что же ей делать с Евой? На ее вкус, девушка была хотя и умна и темпераментна, но все-таки не хороша для женской карьеры в столице. Быть умной и поступать по-умному – большая разница. Золушка с провинциальным ригоризмом, например, отвергала ложь как стиль жизни, а значит, была уязвима. Ей не хватало изюминки зла. Она была прелестна, но не изящна. Она была мила, но имела плебейский профиль. Да, она без девства, в ее жизни были мужчины, на это у Пруссаковой был нюх, но телесные низости она явно недооценивает. В постели она скучна. Но главное – мысль старухи упорно возвращалась к Личине – она не умела льстить. И не хотела. Ее откровенность всегда неуместна, глупа, а порой отвратительна. Победить такого гордеца, как Билунов, ей не под силу… кроме того, сам мальчик не в счет. При самом ужасном раскладе событий Еве придется побеждать целый Клан Билуновых, а это страшные люди. Клан, не знающий поражений в советской системе уже полвека. Там одна мать – Виктория – чего стоит… но все эти размышления верны только в том случае, если чувства Билунова не идут дальше прихожей девичьего тела.

Старуха взяла в рот пятую папироску.

Влюбленность наследного юноши крайне опасна для любой семьи. Филипп к тому же слишком непрост. Он давно вкусил власти и не знает меры в своих выходках. Говорят, он помешан на отвращении к буржуазности партии. Он может назло отцу и давлению статуса взять спутницей жизни девочку из самых низов. Тогда Евина пешка уходит в дамки, тогда ей ни к чему искусство лжи, а пятно домработницы она со временем смоет кровью. Чьей? Пруссаковской кровью, конечно!

Бог мой, пятая уже кончилась…

Ожив, золотая ящерица вынимает из губ янтарный мундштук.

Что ж, читатель, подождем, пока она освободит мундштук от обугленной папироски.

Этот психологический анализ имеет один существенный изъян. Он был сделан в духе той физиологии нравов и характеров, которая сложилась в послевоенные годы. Требовалась поправка на время. Например, между женственностью и жестокостью сегодня противоречия уже нет.

Старуха бы не поняла и была бы шокирована вот такой откровенностью:

– Я свинья – это факт, но Вера не из тех, кто любит бескорыстно. У нее в голове живет прейскурант. Там за любую ее сердечную прихоть одна цена – чья-то жизнь. Она была с тобой откровенна. Ну и что? Подругами вы никогда не будете. Меня она ненавидит, тебя – презирает. Она сказала правду, потому что ты не в счет.

– Тебя бы в абортарий! – Ева пережгла мясо и пыталась исправить жаркое, выжимая лимон.

– Все мы убийцы. И ты тоже прикончишь кого-нибудь.

Ева не поняла этих слов, но на всякий случай покрутила пальцем у виска.

– Ты псих, что ли?

Когда Филипп, простившись с хозяйкой, уехал и Ева принялась накрывать на стол, старуха нетерпеливо вышла в столовую.

– Ева! На мальчике лица нет! Он увлечен тобой?

– Наверное, – небрежно ответила Ева.

– А ты? – воскликнула хозяйка, не веря своим ушам.

– Я его вполне презираю, Калерия Петровна.

В ход пошла новая папироска, которую отметила Ева неосторожным удивлением.

– Что хочу, то и делаю, – хозяйка даже язык показала. Откровенность Евы она сочла крайней неосторожностью, почти глупостью, но презрение к поклоннику делало – черт возьми! – Евину позу неуязвимой.

И новый просчет старого сердца: то, что Ева обозвала презрением, было всего лишь негодованием ревности.

Дряблые щечки ящерки налились жидким румянцем: жить чужими чувствами была ее страсть, старуха даже не обратила внимания на пережаренный бигус. Девчонку надо, конечно, гнать как можно быстрей, размышляла она, чуть чаще тыкая вилкой в жаркое.

Билунов-отец никогда не простит Пруссаковым такой вот услуги – домработницу в дом!

– Не надо преувеличивать, – сказала Ева, отпивая чаек; они всегда обедали вместе. Хозяйка не выносила любое одиночество и усаживала Еву кушать третье блюдо.

– Что?! – Калерия Петровна изумленно вскинула брови, оказывается, последнюю фразу она ляпнула вслух. Нож и вилка застыли в руках.

– Максимум моей карьеры у Филиппа – стать любовницей. Помните, при вашем царизме искали барчукам прислугу? Для здоровья.

Ева говорила об этом так спокойно, что старуха в мыслях не могла с ней не согласиться.

– Я моложе царизма, деточка, – заметила она вслух.

– Извините.

– Пожалуй, ты права, но, милочка, твоя откровенность невыносима. Никогда не говори, что думаешь. Женщина не должна походить на то, что она есть на самом деле. Это опасно. Раз. И просто скушно! Два.

Снова и снова вставал один и тот же вопрос века, заданный Фроммом, – быть или иметь.

Мамочка, быть… быть… только быть… во что бы то ни стало быть.

Лилит узнала о новой пассии Билунова последней – надо же, последней! – и была застигнута просто врасплох. А она-то как раз упивалась тайной победой – разрывом Филиппа с Верочкой Волковой сразу после ее точного звонка – жалом осы в сердце змеи! – на край света, в Ленкорань. Узнавание случилось через неделю после того, как Филипп, любопытствуя к низостям жизни, чистил с Евой картошку на кухне карги Пруссаковой.

В тот день он привез Еву около полуночи в единственный тогда в Москве ночной валютный бар в «Национале». Там собирались только свои, проникнуть в бар с улицы было вовсе не просто. Обычно свои съезжались туда попить нормального несоветского кофе, из которого не выпарен кофеин, послушать последние штатовские записи, поесть мороженое от Баскин Роббинс, выпить по рюмке – не больше – коньяку. И вот! Золушка-Ева явилась перед глазами пораженной компании в темно-зеленом шелковом платье, расшитом нитками стекляруса, с широким поясом на талии. Это было то самое единственное платье, в котором Ева собиралась покорять столицу. Она надела его первый раз за два года! Оно было ей к лицу. Только слегка болталось на теле, словно на вешалке, так она похудела за время скитаний. И вообще в ту ночь Ева была в ударе и чертовски хороша собой. Особенно привлекали глаза, которые горели живым мокрым зеленым блеском елочных огней в глубине новогодней елки, и ее прекрасные идеально гладкие зубки, которые светились с ровной настойчивостью перламутра. Билунов танцевал только с ней. И танцевал подчеркнуто старомодно, держа левой рукой за талию, а в правую она вложила свою ладошку. Еще никогда ее не держали в танце столь благородным образом: твердая нежность мужских рук, строгое расстояние между ее и его лицом, непонятно чудесный взгляд восхищения дамой, благородный запах менских духов, публичная близость фигур – все превращало необычную ночь в глоток чистой радости. Ева не понимала, что с ней творится, то иронизировала над Филиппом, то беспричинно смеялась, но все зрачки заметили главное – она была счастлива. Билунов холодно торжествовал, ему удалось в очередной раз произвести на всех впечатление. Живая прелесть Евы Ель особенно выигрывала на фоне снежной красоты Лилит Пирр.

Лилит при виде танцующей пары окаменела, даже пересохло во рту. Поправляя у зеркала в туалете прическу, она впервые в жизни показалась себе дурнушкой. Наконец, она была взбешена. Все это скучнейшее лето Лилит провела вдали от сердца Филиппа, в компании надоевшего Илюши, эгоиста Клима Росциуса и глупышки Магды плюс два бестолковых приятеля Клима. Она никак не решалась порвать с Ильей и держала на поводке при себе. Но уж и расплачивалась по полной программе. Не нуждаясь в деньгах, они путешествовали по Кавказу от Адлера до Сухуми стайкой московских марсиан, гурманов безделья. Днем спали. Оживали к концу дня. Презирали солнце. Купались только под вечер, когда теплое море становилось гладким сонным подбрюшьем заката. Мальчики строго держались командного принципа – со своими не спать – и пару раз поразвлекались с сочинскими проститутками. Илья при этом глупо пытался сохранить верность даме сердца, и Лилит с трудом удалось отправить упрямца к девочкам. Какая пошлая буржуазность! Потаскухи не в счет! Илья очарованно покорился, ему глупо казалось: с Лилит нет проблем. В Сочи, переплатив вдвое, они оказались на туристском теплоходе «Россия», который выполнял круиз по маршруту Одесса – Батуми. Под этим именем плавал трофейный немецкий лайнер «Адольф Гитлер». Выйдя ранним утром одна на пустынную палубу, Лилит вдруг резко ощутила свое одиночество и пугающую никчемность жизни. Ей шел 22-й год, она была девственницей и вообще до сих пор не жила всерьез по высшему счету смертности. Этот последовательный принцип – не касаться живого, чтоб не пораниться, – давно уже тяготил ее, и дело не в том, что она девственна, хотя и в этом тоже. Она была окружена защитным полем наподобие кокона, но нельзя же прожить в сахарной вате? Нельзя или можно? Должна же когда-то разодраться по швам мертвая почка и выпустить на белый свет смертное существо. Должна или вовсе необязательно? Сколько можно жить, отпрянув от судьбы, как от огня?

Корабль шел в открытом море, слева, сколько ни вглядывайся, не видно контуров берега. Морской ветер подхватывал брызги и нес пенные клочья вдоль борта, уходившего вниз отвесной стеной. Солнце еще только начинало свой взлет в непобедимый зенит, и было свежо, но впереди занимался заревом блеска исключительно жаркий день, слишком ровным был размах моря, пятна мазута нежно ежились на поверхности, а светлые переходы неба обещали недостижимую высь. Лилит заметила, что поручни, на которые она облокотилась, в одном местечке проржавели, и, осторожно вытянув руку, брезгливо обхватила ладонью мерзкое ржавое пятно и сладко и страстно измазала пальцы в липучей кашице, от ее нажима поручень стал подтаивать, словно был сделан из ледяного прута, и сгибаться, словно олово. Еще немного нажима, и она бы выжала из железа перекошенный дух Адольфа. Опять! Лилит отдернула царскую руку, а потом отрешенно разглядывала грязную, кирпичного цвета ладонь. Она не смывала грязь весь сонный солнечный день.

А затем пошли очередные сутки отчаянного сопротивления быть.

В Батуми компанию встречал Вадик Карабан, который пригнал на юг свой громоздкий танк – спортивный «форд». Он алчно звал всех в горы. Корабль был брошен, но тут нервы Лилит не выдержали раздвоения, и она решила одна возвращаться в Москву. Илья даже не пытался ее удержать, он уже понял этот железный характер. На маленьком самолетике местной авиалинии она перепорхнула в Тифлис. Не обошлось без приключений, они чуть не угодили в грозу и, обходя опасность, летели почти на час дольше, и пронеслись над Большим Кавказским хребтом, подлетая к Тбилиси с северо-запада. Наверное, впервые Лилит испытала гибельный страх: небесный драндулет с чисто южной беспечностью опасно проплывал над серыми зубьями хребта так близко, что она видела трещины, засыпанные снегом, кусты, крупные камни, а потом земля вдруг обрывалась – вместе с сердцем, и внизу распахивалась отчаянная бездна, на дне которой еле-еле виднелась матовая змейка реки в ложе из зеленого мха. Это были дикие леса с высоты поднебесья.

И вот спустя целых три месяца она наконец увидела Филиппа Билунова. И с кем? С Евой! Тут-то Лилит и вспомнила – ожогом – проницательность матери, Лидии Яковлевны, слова, сказанные еще год назад об опасности Евы. «Филиппу нужен вызов». Для вызова подходила лишь провинциалка-домработница или посудомойка из посольства Франции… Лилит попыталась обуздать смятение души заклинанием, что Ева – всего лишь очередная верка волкова, повод для постели, не больше. Но Филипп продолжал удивлять кучку своих подданных. Поздно ночью он привез всю команду к себе, но не в свою берлогу, крохотную квартирку, которую снимал на модном Юго-Западе в охраняемом доме сотрудников зарубежной прессы, а в родительский дом, в большие покои на Кутузовском проспекте в доме, где жил сам генеральный секретарь партии. Компания никогда прежде здесь не бывала. Никто не видел в лицо его предков. Правда, и в этот раз отец и мать уехали в отпуск, но в квартире, в просторной столовой, их поджидала сестра Филиппа. И еще один сюрприз – накрытый ночью стол и официант, дремлющий в кресле. Оказалось, что сегодня день рождения Филиппа. Прежде он считался буржуазным предрассудком и потому скрывался. И весь блистательный вечер рядом с ним эта дрянная смазливая выскочка… У Лилит не хватало больше сил что-либо воспринимать. Вино потеряло вкус, предметы – цвет, она пила любимый вермут полным бокалом, но не пьянела. Под утро ей стало дурно, и она с облегчением уехала к себе вместе с Ильей. Она собиралась в приступе истерии ему отдаться и ушла в ванную, но прохладный душ заставил душу трезветь. Тогда Лилит медленно наполнила ванну горячей пенной водой и отдалась благоуханной горечи миндаля и шипению пузырьков. А потом обреченно рассматривала собственное тело в высоком напольном зеркале, словно пыталась найти тайный изъян, отыскать пятна ржавчины на идеальном хромированном инструменте. У зеркала она всегда цепенела и даже мерзла… неразвитая грудь с пятном шоколадного цвета вокруг острых сосков, подмышки гладкие и чистые, как нутро перламутровых раковин. Маленькие кисти. Осиная талия. Мягкая родинка на бедре, которую можно было слегка оттянуть пальцами. Идеальный клин лона. Колени, втянутые в ногу, и еще один признак породы – тонкие лезвия лодыжек. Кому все это нужно, кроме нее?

В ванную в который раз нетерпеливо постучал Илья. Лилит очнулась: оля-ля, я буду мстить жизни. Накинув халат, она вышла из ванной комнаты совсем другим человеком и, отмерив и взвесив настроение Илюши, обрушила на Пруссакова слова о том, что давно любит Филиппа и требует оставить ее в покое. Она сама еще не знала, чего хочет и чему готова подвести роковую черту.

Илья слушал ее ни жив ни мертв.

Его личико вмиг посерело, словно вся кровь ушла в жадный песок.

Его юность терпела крах, Билунов отнимал у него вторую женщину, но если Верку Волкову он был готов потерять, то Лилит был увлечен всерьез. Он-то ждал совсем других слов… в махровом халате на открытое голое тело, с раздутыми от возбуждения ноздрями, с курчавым сладким мохом на лоне, фурия! Она была прекрасна и уходила от него навсегда. Пруссаков вышел из подъезда в полном смятении… Филипп, опять Филипп, она любит Филиппа, он был готов убить, растерзать, искромсать циничную тварь, любимца Фортуны. Неужели его жизнь не удалась? В юности от этих криков души содрогается мироздание.

Лилит втирала в грудь белоснежные нашлепки немецкого крема «Ponds»: избиение младенцев объявлено. За окном стояла холодная осень 1973 года. 11 сентября произошел военный переворот в Чили, во время штурма дворца La Moneda президент Альенде стрелял по мятежникам из советского автомата системы Калашникова, надев на голову пехотную каску. Он был неумолимо расстрелян в своем кабинете. Москва переживала штурм чилийского дворца как штурм Зимнего.

Развязка наступила зимой, в католический сочельник 24 декабря. Но прежде, распаленный ревностью, завистью и злостью, Илья позволил себе несколько дерзких выходок по отношению к Филиппу. Первый раз отшвырнул от себя карты – они играли в баккара – и, глядя в глаза сопернику, сказал, что тот смухлевал. Билунов тоже вспыхнул, бросил карты на пол – проверяй! Но Пруссакову все-таки не удалось выдержать характер, и он извинился. По случайности Лилит в этот момент вышла из гостиной в прихожую позвонить домой в Ростов: матери нездоровилось, и надо было особенно свято блюсти все формальности. Илья бы не стал при ней брать вызов обратно. Второй раз ссора вспыхнула из-за расчета с барменом в кабаке: Билунов заметил, что Илья не стал платить свою долю. Пруссаков пошел страшными пятнами, но тут уже Филипп, хладнокровно взвесив обстоятельства, сделал примирительный жест – сказал, что должен Илье, и заплатил сам, а Лилит вновь опоздала подлить смерти в огонь, потому что отступление Билунова стало полной внезапностью. Чего она добивалась? Душа была слепа прочесть слово «смерть».

Никому из компании не приснилась маленькая ладошка, испачканная алой ржавчиной.

И вот грянул роковой вечер в Сугробе, в кафе «Север» на Горького. Еще одно модное местечко забытого времени, только не на первом этаже, где сидят и жрут айс-крим лохи, а на втором, где были только свои и пили фирменный кофе с фирменным коньячком за сумасшедшие деньги… к их заветному столику неожиданно подошла Верка Волкова, которую многие не видели с лета. Она сильно переменилась, отрастила длинные волосы, сменила свой хипповый полуголый стилек на строгую униформу в стиле Коко Шанель из двадцатых годов: мужской костюм-тройка, строгий галстук с белой рубашкой и черные полуботинки. В такой упаковке она выглядела лет на тридцать и всем показалась нелепой. Вера еще не успела присесть, как Филипп, наклонившись, что-то сказал на ухо Пруссакову. Тот пошел ржавыми пятнами и, вскочив чертиком на пружинке, косо вышвырнул в лицо Билунову содержимое металлической вазочки с мороженым.

– Фуфло! – Пруссакова трясло. – Фуфло и блядун! Бешенство, скомканное рукою Лилит.

Ошметки мороженого налипли на черный свитер, а один шлепок попал в лицо. Билунов закрыл глаза и сидел так несколько долгих секунд, не поднимая век.

Верка изумилась происшедшему меньше всех, ей ли не понимать суть вспышки, и, стряхнув пепел в проклятую вазочку из-под мороженого, с интересом уставилась на Филиппа.

Тот открыл глаза. Целая буря оттенков оскорбленного самолюбия промчалась по лицу – от гнева и ярости до брезгливого отвращения. Не шелохнувшись и не повторяя в жестах пластику суетливого оскорбления вассала, он поднял чайную ложечку, чтобы соскрести снежную пену с груди, но вдруг передумал, нет, он не покажет сопернику, что видит эти плевки. Дело слуг отмыть их. Пруссакова колотила мелкая дрожь, его ярости словно не хватало подлинной глубины, и, взвинчивая себя, он нанес еще одно оскорбление:

– Ты весь в сперме, козел, не отмыться.

Карабан и Росциус напряженно ждали драки, Карабан спокойно, Росциус с улыбочкой предвкушения, Магда, по-дурацки открыв рот, втянула голову в плечи. Ева вцепилась зубами в пальцы. Только Лилит, копируя ледяную неподвижность Филиппа, сохраняла полное самообладание. О-ля-ля! Фальшивой команде советских принцев пришел конец.

– Кровушкой твоей отмоюсь, таракан. – Филипп промокнул салфеткой глаза.

Илья дернулся рукой к стальной вазочке – ударить, но был перехвачен железной десницею Карабана: прилипни!

– Что он такого сказал? – обратившись к Илье, Лилит и тут боялась, что Пруссаков струсит идти до конца. Словом, она не хотела, чтобы ситуация хоть на йоту потеряла остроту.

– Я сказал, что, если бы у него был мужской конец, он бы не терял женщин, – ответил за Илью Билунов.

– Врешь! Ты сказал другое! – глупо выпалил Пруссаков и, не выдержав напряжения, повернулся спиной к столу и быстро пошел к лестнице со второго этажа.

– Постой, Пруссаков! – Билунов неумолимо побеждал массой своих чувств. – Предлагаю стреляться.

– Согласен, – и Илья сбежал вниз. Его бешенство казалось жалким.

У Евы из глаз брызнули слезы, но она не сказала ни слова. Компания безмолвствовала: все понимали, случилось нечто ужасное, друзья стали смертельными врагами и один из них убьет другого. Никто не отступит. Лилит могла бы торжествовать победу, пружина ревности сработала самым губительным образом, но душа покрылась холодной испариной ужаса, слепота кончилась, ей стало страшно за Филиппа, которого она так стремилась раздавить сердцем влюбленного мальчика.

Женскую часть компании из кафе отослали, Веру Филипп проводил к столику ее новых приятелей.

– Неужели это все из-за меня? – Вера достала нагрудный платочек и попыталась почистить свитер.

Он отстранил ее руку.

– Не надо. Пятна должны остаться. И пусть меня в нем похоронят.

– Не шути так! – Вера перекрестилась. – Хочешь, я вернусь?

– Нет.

«Ты все еще любишь его», – печально подумала Вера с презрением к своей душе, которая ничему не смогла научиться.

– Ну, тогда ни пуха ни пера.

– К черту!

Она незаметно перекрестила прямую спину.

Билунов вернулся к столику и тут же, плотнее усевшись вокруг злополучной чашечки из-под мороженого, с Вадиком Карабаном и Климом Росциусом они выработали пункты дуэли и записали на бумажной салфетке.

Вся сложность была в том, что пистолет был только один – карабановский ПМ.

1. Стрелять из пистолета (1 шт.) на расстоянии 15 шагов.

2. Право первого выстрела имеет П.

3. После выстрела и П. и Б. остаются на своих местах, а пистолет передается секундантом другому.

4. Вторым стреляет Б.

5. И так до – а) ранения, б) смерти.

6. В случае ранения или смерти одного из соперников право ответного выстрела за убитого или раненого переходит к секунданту, который может сделать только один выстрел по противнику.

7. Секундантом П. назначается Р.

8. Секундантом Б. назначается К.

Филипп настоял еще на одном пункте.

9. Выстрел вверх не считать. Всякие переговоры о примирении на месте дуэли исключить.

(Опоздавший к ссоре, но успевший к концу составления картеля Ардачев настоял на пункте о присутствии врача.)

10. На месте необходимо присутствие врача. Ответственный – А.

После этого жестокие русские мальчики скрепили этот самоубийственный картель тремя подписями.

Не хватало лишь подписи П. – Пруссакова.

К нему срочно послали билуновского секунданта К. – Карабана.