Текст книги "Эрон"

Глава 2
ЗЛЫЕ СЛАСТИ

Зимой Лилит подружилась наконец с татаркой парикмахершей Розой из дамского салона на Арбате. Она зазвала Розу к себе на чашку кофе, угостила бриошами из спецзаказа. В дружбе был, конечно, скрытый расчет, но Лилит благоразумно его и не скрывала, а, наоборот, подчеркивала: ты – мне, я – тебе. Роза была модным мастером одного из лучших столичных салонов. Обдумывая свое новое положение одиночки и демонстративно заморозив всякие отношения с Ирмой, Лилит в мысленных поисках новых ходок наверх остановилась на модной парикмахерской: здесь можно было в ожидании поболтать с клиентками, внимательно изучить этот довольно узкий круг дам в золоте и брюликах, через пару недель мило здороваться при встрече, обмениваться пустяковыми фразами, а после уже встречаться и вовсе запросто. Лилит приезжала и уезжала только на тачке, хотя от ее жилища сюда было пять минут пешедралом. Записывалась в очередь только к самой-самой. Ей не сразу удалось заполучить Розу в свои изящные ручки, та долго не придавала белоснежной русалке должного значения, а на мелкие подношения, пусть даже фирменные от Диора, в целлофане и цветах, смотрела сытым и сонным взглядом больших фруктовых глаз на подносе из физии. Вспылив, Лилит устроила Розе малую сценку: «Ты думаешь, мне нужна только стрижка?! Я считала тебя умней…» и т. д. Роза была изумлена яростью этой конфетки, которую она недооценила, и вот она в гостях, заинтригованная и ошеломленная подарком – палантином из великолепной рыжей лисы, которую Лилит сунула ей сразу в прихожей, пока та стряхивала снег с шубы, опустив на пол свою Розку, кудрявую болонку.

Просьба Лилит показалась Розе вполне выполнимой. Белоснежке с морскими глазами требовалась хоть какая-то, даже самая пустяковая информация о ее клиентках. «Зачем?» – «Это мое дело!» Но после второй чашки кофе Роза поняла, что речь идет о перспективных сынках-женихах из круга ее постоянных клиенток. Что ж, она когда-то сама подумывала поживиться на сей счет, но дальше мысленной пристрелки дело не пошло. У Розы был не тот статус, чтоб разевать пасть на золотую рыбку. Попивая коньячок, две молодые женщины наслаждались своим общением, проницательностью друг друга, умом, который был приправлен изрядным цинизмом и мелким жемчугом мата, который выговаривался мельком и раскатывал бисером по углам. За окном летел крупный февральский снег, уже мягкий, сырой от дыхания весны. И золотая изнанка маленьких китайских чашек так звонко сверкала на низком столике из круглого стекла… Роза подробно и мстительно описала нескольких своих наиболее подходящих для Лилит клиенток. У первой – назовем ее мадам Икс – было двое неженатых сыновей, у второй – мадам Игрек, – единственный отпрыск. Достав из сумочки голубенькую лаковую книжечку, Роза продиктовала сообщнице домашние и дачные телефоны. Кроме того, обещала узнать всякие полезные подробности. Так прошло их первое свидание.

К весне 1973 года Лилит окончательно остановила свой прицел на Илье Пруссакове, сыне мадам Игрек. Ей легко удалось заинтриговать Илью серией ультразагадочных звонков, и своим волнующим голосом, и тайной своего появления из бездны.

Несколько раз ей отвечал молоденький голосок домработницы. Голосок этот Лилит определенно не нравился, он был слишком свеж и как-то опасно задушевен… Надо отдать должное интуиции Лилит. По телефону ей отвечала Ева.

Все началось с того, что Ева понравилась двум злым старухам. Сначала взбалмошной властной Розалии Петровне Диц, а затем ее сводной сестре, зловредной истеричке Калерии Петровне Пруссаковой. Чем? Тем, чем может понравиться любая золушка: скромностью, старательным трудолюбием, чистоплотностью, наконец, и не в последнюю очередь – степенью зависимости. В те зимние месяцы Ева была в состоянии глубокого душевного упадка: бегство в Москву казалось глупой выходкой, а невозможность возврата возрастала с каждым днем, по мере взросления ее сердца: жить одновременно рядом с матерью и Грачевым было уже физически невыносимо, новый поклонник пай-мальчик Побиск Авшаров был при ней чем-то вроде прежней комнатной собачки по прозвищу Павлуша и – опять! – сам нуждался в поддержке. «Ну почему на меня вешаются только маменькины сынки?» – думала она. Кроме того, Ева жестоко затосковала по дому. Не по тому, который оставила. А по своему Углу, по возможности быть наедине с собой. Она и не знала, что это нужно было ценить. Комната Майки оказалась настоящим проходным двором. Не бывало дня, чтобы у Майки не тусовалась какая-нибудь компания музыкальных фэнов. Высшим шиком считалось достать из пакета новенький, еще запечатанный штатовский либо британский диск – последнюю запись Джорджа Харрисона «Concert for Bangladesh» или новичка поп-музыки Элтона Джона, бритвенным лезвием вскрыть девственный конверт и извлечь на свет диск, которого еще не касалась алмазная игла. Словом, по вечерам ей не хотелось возвращаться в гам временного пристанища, а найти выход самостоятельно она еще не умела. Тем временем ее карьера в фирме обслуживания шла в гору. Стоило ей хотя бы раз побывать в каком-либо доме, как клиенты, повторяя заказ, просили прислать по возможности именно девочку Еву. Она не умела халтурить. Розалия Петровна требовала украшать бутерброд с сыром не одним ломтиком, а покрывать его тончайшими слоями сыра не толще папиросной бумаги, предварительно покрывая всю поверхность хлеба идеально ровным слоем сливочного масла, чтобы не дай бог! – оставить заусеницу не намасленного пространства по самому краешку! Зубы и чуткий язык старухи должны были касаться бутерброда, ухоженного, как избалованный малыш. Но Ева умела не только нарезать сырным ножом золотую материю для гурмана или вымыть до блеска кухонные окна, но и душевно поболтать, приготовить на скорую руку изысканные заварные пирожные шу, а если надо, и шикарный ореховый торт или пирог со штрейзелем. Ведь она была из семьи сладкоежек и знала, что взбитые сливки можно испортить, если прежде сахарной пудры добавить ваниль, а готовый бисквит нужно – торопись! – смазывать шоколадным кремом, пока тот еще не остыл, и т. д.

Оценив порядочность новой золушки и особенно ее кулинарную выучку, старуха Розалия Петровна порекомендовала Еву своей старухе-сестре. В последние годы та жила в одиночестве и боялась оставаться одна по ночам. Еве были предложены приличные деньги, отдельная большая комната и – ура! – поступление в любой московский институт, кроме МГИМО, института стран Азии и Африки и творческих вузов. Кроме того, Калерия Петровна при всей своей вздорности была ровно в два раза менее капризной, чем сводная сестра, и Ева быстренько согласилась. Так она оказалась в легендарном среди москвичей Доме Правительства, который, как известно, мрачным надгробием революции поставлен наискосок от Кремля, на правом берегу Москвы-реки. Так, с заднего входа, Ева вошла бедной золушкой в тот самый круг и в то самое семейство Пруссаковых, куда холодной зимой, в начале тысяча девятьсот семьдесят третьего года нацелилась из нависающей тьмы сосулиной зла блистательная Лилит.

Роскошь большой квартиры: обилие кожаной мебели, антикварной бронзы и хрусталя, серебряные щипцы для хлеба, фарфоровые кольца для салфеток, палисандровые дверные ручки, мраморная статуя фавна и бронзовая фигура наяды высотой в человеческий рост, стоящие прямо на полу, люстра, облепленная хрустальными ангелочками с крылышками из латунной паутины, внушительные натюрморты в рамах, где на алых столах, среди цветочных ваз рыжели убитые зайцы, где пестрило в глазах от тушек убитых птиц, где разом чувствовалось – в этаком доме вещи явно предпочитают людям. Впрочем, Ева не сразу поняла, что это за дом, а когда поняла, было уже поздно.

Правда, одна комната ее сразу же испугала – это был кабинет покойного мужа старухи, когда-то большого начальника… В наглухо зашторенном покое, за кабинетным столом, повернутым лицом к двери, почему-то в кресле был поставлен единственный на весь дом портрет покойника. Это было парадное изображение маленького очкастого человека весьма заурядной бюрократической внешности с обиженным куцым ротиком на голом лице, уходящем лысиной в голый же череп, и только от его глаз… брр… морозец по коже… Почивший чинуша был заядлым охотником, и несколько зловещих трофеев – чучела кабана, волка и голова рыси – мерцали в полумраке стеклянными глазами. Жутковатое зрелище. Как хорошо, что делать уборку в кабинете ей запрещалось, только лишь убрать пыль со стола да обтереть плаксивое лицо на холсте.

Пруссаковы жили в Доме Правительства целым семейным кустом по разным этажам и подъездам сразу тремя семьями. Иногда Еве выпадало убирать квартиру старухиной дочери Агнии Васильевны, и она была уполномочена там поднимать телефонную трубку и отвечать на звонки, если хозяев нет дома. Хозяйка была из чистюль, и огромную шестикомнатную квартиру приходилось убирать два-три дня подряд.

Так вот, Еву насторожил настойчивый телефонный голос, который звонил по пять раз в день, спрашивая Илью.

– Девушка, Ильи нет, – отвечала Ева, – честное слово, нет. Я говорила вам полчаса назад, нет. Зря вы меняете голос.

На другом конце провода бросали трубку.

Плейбой, золотой мальчик Илья был увешан поклонницами. Это был некрасивый самоуверенный и, на взгляд Евы, глуповатый самовлюбленный сынок. Иногда, чисто машинально, он приставал к смазливой горничной, но получал холодный отпор. На Еву его греческий профиль, мускулатура и модные шмотки не производили никакого замеса. Но она ошибалась, считая его глупцом: Илья был наделен завистливым воображением, злым умом и развитой интуицией, правда, все это было подпорчено эгоистической слюнцой. Но эгоизм и эгоцентризм – возрастные болезни всякой юности. Ева однажды сама осознала это, когда писала своей подружке, а вышло это уже весной: «Здравствуй, Лелька! – начала она бодрым тоном. – Видишь, какая я свинья – целый год прошел, а я только-только собралась послать тебе весточку из Москвы. Встретила вчера в метро Нинусь Голубцову. Не поверишь – разревелась. Она тоже порядком расчувствовалась. Порассказала, как там все наши. Я ее целый час не отпускала, а она проездом, с отцом. Пишу раньше, чем она вернется и скажет, как я ужасно смотрюсь. Если честно, я о себе почти ничего не сказала, зачем? Она все переврет, да и не поймет ничего. Славка погиб, как нелепо! У него были такие перспективы. Первый труп одноклассника, кто следующий, Лель? Он мне уже сегодня приснился. Первый раз в жизни. И кричит из окна: «Я живой, Евк, живой». Вот ужас. А у меня умерла моя Катька, я ведь, дура, взяла ее с собою. Но тебе не терпится, конечно. Ты уже заглянула в конец письма, чтобы сразу понять, что я и как. В общем, кранты, Лель. Жизнь бьет ключом, и все по голове. Почему я уехала, знаешь только ты. Пару раз я чуть не вернулась, так было тяжко, хоть вой. Москва – это вовсе не то, что нам рисовалось, – жестокий зимний свинарник. О своих приключениях расскажу при встрече, всего не напишешь. Если в двух словах, то я – домработница! Представляешь меня в этой роли? Посудомойка, полотер, кухарка, горничная. 10 лет училась на пятерки, а пригодилась только мамина кулинария. Ты не смейся, мне еще подвезло. Крупно подфартило, я ведь без рекомендаций. Только за то, что я опекаю одну забавную старушенцию, я имею стол, свою комнату в ее же квартире, 35 руб. в месяц и перспективу поступления по блату в любой вуз Москвы, кроме МГИМО (Московский государственный институт международных отношений). А главное, у меня будет столичная прописка! Моя бабуля является мамашей одной крупной шишки, про фамилию которого я даже писать боюсь. Скоро будем носить его портрет на демонстрациях. Все при встрече, Лель. К бабульке круглые сутки прикреплена государственная машина с шофером. Во! А из машины можно позвонить прямо домой, там имеется радиотелефончик. Без всяких двух копеек. Живет бабуля (со мной в придачу) недалеко от центра, из ее спальни виден кусочек Кремля. Правда, домина страшный, в смысле жуткий. Тут по ночам мальчики кровавые за окнами летают. Бабуля классная, хоть и строга, но меня не обижает, даже балует. Вот вчера сережки подарила. Думаешь, я гордо отказалась? Фиг. Взяла. Подавись моей гордостью! Что такое женская спесь, я давно позабыла. Гордость, Лиль, есть только на уроках литературы у нашей Нины Павловны. И еще я поняла, что стоит только поднять лапки вверх и сдаться, не рыпаться, как судьба начинает улыбаться. Вышло в рифму, значит, правда. Личной жизни у меня нет. Хотя образовался под Новый год один поклонник, но перспектив у него насчет меня никаких нету. Он страдает, а мне до лампочки. Я, к счастью, стала порядочной дрянью. А еще, Лиль, поделюсь с тобой – юность умирает раньше всего. Живу я скучно и безрезультатно. Вот ходила в Художественный театр (у меня выходной – воскресенье). На сцене – доменный цех, льется сталь и ездят автокары. И это во МХАТе, где всегда тихо пили водку чеховские чиновники. Я сидела в партере и всю дорогу боялась, что с крана сорвется на голову стальная болванка. Но сталевары не подкачали. А еще была на Таганке! Как попала? Очень просто: бабуля иногда выдает мне за хор. поведение красные корочки с талонами на любой московский спектакль. Любой! И всегда 6-й ряд партера. У них, Лель, проблем в жизни нет. Зато есть 100-я секция ГУМа. Для своих – всего завались. Если что надо – шли список. Косметика любая. И блеск для губ французский, и блеск для ногтей в крапинку. А перламутровую помаду не пробовала? Лавсан, Лель, больше никто не носит. Выкинь. Лапша тоже отошла. Конский хвост давно ау. Отрежь, не жалей. И спрячь шиньон, и забудь про начес. В моде стрижка сессон и парики цвета платины. 50 руб. на черном рынке. Но когда это все доползет до нас? Читаю Блока – библиотека в доме пальчики оближешь. Все, Лель, идет гроза! Как у Тютчева. Бегу закрывать окна. Пиши, не будь такой хрюшкой, как я. Скучаю по тебе жутко. Твоя верная подлюга, Ева Ель. 12 мая 1973 года. Полдень».

Это письмо неизвестная Лилька никогда не получит: Ева забудет его послать.

Классная бабуля, старуха Пруссакова, имела странное опасное свойство. Оставаясь в одиночестве, она постепенно впадала в оцепенение, почти теряла сознание. Требовалось, чтобы кто-то всегда был с ней рядом. Это обстоятельство от Евы, разумеется, скрыли, как и то, что она уже четвертая девушка-сиделка, которой обещали протекцию. Ни одной из них не помогли, всех в удобный момент выставляли за порог. Но замарашку Еву Пруссакова решила обязательно облагодетельствовать – наперекор своей манере поступать с людьми неблагодарно.

Одним словом, классная бабулька Калерия Петровна была совсем не похожа на беглый эпистолярный портрет. Это была жестокая сентиментальная женщина преклонных лет. Когда-то она была чудо как хороша, в стиле немецких киноактрис-вамп тридцатых годов с черными наркотическими глазами. Ничего от этой заточенной красоты не осталось, она стала безобразна так жутко, как это порой случается именно с прекрасными немками или венецианскими зеркалами, в которых проступили ядовитые пятна на амальгаме. Она ненавидела свою старость. Была жадна на проявления чувств у других, караулила их и умела высекать из чужих страстей искры на пыльный и жадный трут дряхлости. Можно сказать, жила эмоциями окружающих, травила чувствительность близких. Она была как-то по-актерски падка на лесть, на подношения из слов, даже самых грубых… Что ж, она начинала когда-то свою жизнь смазливой инженю в теастудии, к сцене оказалась неспособной, и это при фигуре Мэй Уэст и злых кошачьих глазах а-ля Марлен Дитрих. К ее внешности подходили все отрицательные роли тогдашнего репертуара. Калерия Стелиффер стойко перенесла неудачи в театре: не получилось на сцене – получится в жизни, она сменила трех мужей, крупных командиров тяжелой промышленности, и – исключительный случай! – уцелела в мясорубке репрессий, хотя мужья были расстреляны, родила трех сыновей, из которых выше всех по лестнице власти поднялся самый нелюбимый средний сын. И – парадокс – именно он больше других братьев был к ней привязан, почти боготворил мать. Она прошла огонь, воду и медные трубы. Чтобы выжить, переспала с сотней мужчин. Однажды поставила на место самого Сталина. В общем, она была необычайно зла, умна и чувствовала судьбу.

Иногда Пруссакова кое-что рассказывала Еве из своей жизни, обычно по ночам, когда старуху мучила бессонница, и Ева или читала ей что-нибудь из детективов, или слушала обрывки из странной исповеди. Скучая, старуха все время пробовала Еву на излом, отыскивая в современной девушке слабое местечко, чтобы ткнуть туда колючим пальцем и облизнуться про себя. Иногда Калерию Петровну охватывал страх, и она начинала подозревать Еву в том, что синеглазка строчит куда следует доносы на Пруссаковых. Но видела, что девушка не понимает ее намеков, и успокаивалась. Ева была бы удивлена, узнав, что хозяйка больше всего ценит в ней провинциальность, неискушенность злом, незнание столичных пружин. На всякий случай старуха умело демонстрировала Еве комфорт власти. Девушка должна знать, что она враз потеряет, если не будет верна Пруссаковым. Но тут ее опасения были напрасны: преимущества власть имущих не нуждаются в дополнительных доказательствах. Провинциалка была тайно поражена коробками заказов, которые доставлялись на дом шофером и которые она распечатывала, чтобы распихать жратву по двум финским холодильникам, каталогами инофирм, по которым можно было получить в спецсекции ГУМа самые сногсшибательные вещи – от туфель из крокодиловой кожи до дивана из карельской березы, обтянутого французским штофом. А барвихинское молоко? А наборы импортных лекарств? А аптечная фабрика, где делались именные лекарства, например образцовый валидол для главного сына? А заказные пирожные в кремлевской кухне? 100 штук малюток и каждая на свой вкус и цвет! В продолговатой белой коробке ручной работы, перевязанной крест-накрест импортной веревочкой с золотой нитью внутри и со свинцовой печатью бюро проверки на главном узле. Откроешь коробку – ах – крошечные эклеры-лебеди с выгнутыми тонкими шеями и даже глазками и клювиками, миниатюрные, чуть не с пятак корзиночки, в которых разноцветный калейдоскоп фруктов был залит желе. Эффект зеленой травки вокруг ножки бисквитного грибочка создавался с помощью тертых шоколада и фисташек, а улитка на коричневой шляпке из горького шоколада была вырезана из цуката. Но больше всего Евино сердце поразили почему-то фрукты, о которых она никогда и не слышала. Вот авокадо – грушеобразный плод почти чернильного цвета, внутри которого после разрезания обнаруживался коричневый шарик-косточка размером с шарик для пинг-понга. Требовалось вынуть шарик из сочной мякоти, а исполнялось это легко, в ямку от тенниса положить креветки с майонезом и есть всю эту роскошь десертной ложечкой. Или новозеландский киви, разрез которого светился опаловой зеленью восхода сквозь рощу, плод, по вкусу отдаленно похожий на землянику величиной с абрикос.

Ева пыталась держаться достойно в новых обстоятельствах жизни, но то и дело попадала впросак. Старуха караулила каждую оплошность девушки. Когда в первые дни Ева решила удивить хозяйку коронным домашним тортом с орехами, та, выждав, когда торт был испечен, открыла холодильник и, достав дешевые яйца, которые прикупила Ева в гастрономе (не став дожидаться заказа), брезгливо отправила корзинку в мусоропровод.

– Никогда не бери яйца за 90 копеек! Главное в яйцах – свежесть. Не больше трех суток.

Торт, на который пошла пара несвежих яиц, она есть, разумеется, отказалась.

Через день Ева на свой страх и риск запекла куриную тушку из заказа, очень удачно запекла с яблоками – до бронзовой корочки, поливала жиром в духовке каждые пятнадцать минут… и вот, получила новую выволочку:

– Кто подает на стол куру с крыльями и ножками?! Ножки раньше отдавали прислуге, крылышки – кошкам. На стол, запомни, подают только грудку из белого мяса. И шейку нужно отрезать начисто. Из шейки готовят отдельное блюдо.

Ева стояла пунцовая от стыда, закусив губу с досады. Ей хотелось стукнуть Пруссакову по голове проклятой курицей.

– И почему ты хлеб режешь вдоль куска? Чтобы на каждой половинке оставалась часть корки? Глупышка, оставь свое наивное равенство для барака. Это вульгарно! У меня должен быть выбор – есть хлеб с корочкой или без нее. Поперек режь! Поперек!

Ева была готова провалиться сквозь землю.

– Кроме того, дуреха, я питаюсь по меню. И ем птицу только в четверг. А сегодня что? Среда. На, читай!

Из буфета извлекалось меню, о котором Еве ничего не было сказано, и острый палец скользил по строчкам: Среда. Обед: суп молочный с овсяными хлопьями. Шашлык по-карски из нежирной свинины. Картофель молодой в сметане…

Но и на этом выволочка не кончалась.

– Раз так, – скомандовала старуха, – покажи, как ты обращаешься с ножом и вилкой.

Усадив Еву за стол с запеченной курой, вручала серебряные приборы.

– Дичь можно руками? – заикалась Ева.

– Это ложь!

Старуха показательно отпиливала от курицы крохотные кусочки, подносила вилку ко рту, но ничего не ела.

Под присмотром на небольшой кусок грудки у Евы ушло полчаса.

Она кромсала мясо с медленной злостью.

Ее вежливая ярость доставляла старухе скучное наслаждение.

– И никогда не обгладывай птицу до косточки. Это неприлично. На кости должен оставаться небольшой слой мяса, который нельзя – категорически! – срезать ножом. Запомни, съеденные объедки унизительны. Никогда не доедай блюдо, дуреха. Нельзя позволять, чтобы пища тебя унижала, это крест на судьбе.

Ева даже плакала от бессильной злости: да, в Москве она пока смирилась с судьбой, да, но ей казалось, что ее смирение будет оценено по заслугам, что ее-то унижать как раз не посмеют.

Заметив, что Ева читает Блока, хозяйка рассказывала, как смешно и нелепо была увлечена поэтом.

– Впрочем, как все петербургские барышни из семей, где покупали стихи. Я была влюблена в него еще заочно. У меня над кроватью висел его фотопортрэт в паспарту. Там Александр был в чем-то военном. И глаза раненого ангела. Сейчас нет культурных кумиров, и трудно понять ажитацию такого поклонения до слез… очень грубое время. Моя подружка поэт Лилечка фон Целендорф ехала с юга в купе, куда ввалились дезертиры солдаты. Они не стали ее лапать, только, пардон, громко назло пердели, чтобы поранить слух буржуазки. Она вернулась в Москву, приняла ванну с цикламенами и застрелилась. Стреляла в сердце и в гробу смотрелась прекрасно…

Старуха замолчала. Она строго и прямо сидела в высоком кресле, полузакрыв глаза и откинувшись головой на спинку. Одна из морщин на ее лице шевелилась – там прятался рот. «Я с нею состарюсь», – отчаянно подумала Ева.

В китайском халате с золотыми драконами по синему атласу и восковыми руками в крупных желтых перстнях старуха походила на сложенный веер. И так неожиданно было видеть, как за тобой следят из-под век молодые живые глаза злого павлина.

– Но я вижу, милая, тебе это неинтересно… Лучше припомню о том, как я однажды убила одного человека.

– Вы убили?

– Да, я. Вот этой маленькой ручкой кокотки я выстрелила из пистолета прямо в сердце. Наповал. И этот человек была женщина… но тсс… больше я не скажу ни слова. Ты наказана за то, что не умеешь зевать про себя. Надо учиться скрывать эмоции. И принеси-ка мне телефон.

Калерия Петровна нехорошо смеялась. Ева, досадуя, несла переносной телефон, а заодно и немецкий градусник, который было положено держать не под мышкой, а во рту. Старуха строго следила за своим здоровьем: три раза в день почти страстно измеряла температуру, исключительно соблюдала режим дня и с маниакальным упорством блюла распорядок меню. Первые и вторые блюда готовили повара цэковской столовой в Гранатном переулке. (А для фруктовых салатов и сладкого вдруг угодила новенькая служанка.) Малейшие же перемены с блюдами, например, когда шофер привозил в судках протертый суп не с гренками, а с клецками, приводил и хозяйку в ярость. Постепенно и Еву загипнотизировала колдовская погода, которая стояла в столовой до самого потолка, как сумерки в воде:

Понедельник

Завтрак.

Винегрет из фруктов и овощей.

Паштет из гусиной печенки.

Обед.

Рассольник с почками.

Суппюре из цветной капусты.

Судак отварной с картофелем.

Шницель из телятины.

Кабачки фаршированные.

Ужин.

Кисель из свежей клубники.

Компот из абрикосов, ананасов, киви или авокадо.

Вторник

Завтрак.

Баклажаны жареные, с молодой зеленью.

Сыры: пармезан, моцарелла, рокфор.

Обед.

Суп овощной вегетарианский.

Палтус жаренный в сухарях либо котлеты из говядины с молочным соусом, либо каша гречневая с молоком.

Ужин.

Мусс из свежей малины.

Пудинг из ванильных сухарей.

Мороженое с бананом.

Среда

Завтрак.

Салат из зелени с мягким сыром.

Семга малосольная.

Обед.

Суп молочный с овсяными хлопьями.

Шашлык по-карски из нежирной свинины.

Картофель молодой в сметане.

Ужин.

Компот из свежих персиков.

Блинчики с творогом.

Взбитые сливки с горячим шоколадом.

Четверг

Завтрак.

Фруктовый салат из свежих колониальных фруктов.

Язык телячий заливной с розовым хреном.

Обед.

Бульон куриный с кореньями и зеленью.

Птица жареная с кайенским соусом.

Вино красное французское.

Ужин.

Мороженое сливочное или крем-брюле.

Пирог с ягодами: ежевикой или викторией.

Пятница

Завтрак.

Салат из трески под майонезом или селедка под шубой.

Икра из баклажанов.

Обед.

Щи летние зеленые или суп из белых грибов.

Тефтели в томате.

Омлет с помидорами и шампиньонами. Цветная капуста с сухарным соусом.

Ужин.

Кисель из красной или черной смородины.

Бутерброд с красной и черной паюсной икрой.

Арбуз в любое время года.

Суббота

Завтрак.

Салат из овощей.

Сельдь рубленая.

Обед.

Бульон с кореньями и рисом, или солянка сборная, или протертый суп с гренками, или окрошка.

Рагу из молодой баранины.

Ужин.

Креветки в майонезе с авокадо.

Желе с красным вином.

Горячий шоколад.

Свежие колониальные фрукты.

И, наконец, в воскресенье, когда у Евы было свободных полдня и десерт старухе готовила приходящая домработница или даже сноха Калерии Петровны, ей с равнодушной щедростью оставляли на столике в собственной комнате: морской салат из креветок и мидий, порцию балыка или половинку холодного цыпленка и бисквитный рулет с ежевичным вареньем. Всегда одно и то же! Без малейших отступлений от заведенного раз и навсегда распорядка.

С понедельника меню абсолютно повторялось.

Смена летних блюд наступала только осенью.

Даже в праздничные дни, когда в дом приходили гости, старухе подавали отдельно согласно ее диете.

Так вот, это маниакальное стремление сохранить в свежести телесные потроха и жить как можно дольше престранным образом сочеталось в старухе с искренним отвращением к собственной старости!

Такое же, только собачье, меню было и у любимого китайского пекинеса хозяйки – Розетты.

Ночью Ева выходила покурить на лестницу. Она не боялась привидений расстрелянных, которые – говорят – бродят при луне кровавым нагишом по Дому мертвецов, капая пулями на пол. Закурив, облокачивалась на узкие перильца у огромного окна, которое шло снизу вверх вдоль всего фасада. Там, за стеклянной стеной, равнодушно сияла столица. Весенняя гроза продолжала кружить над мегаполисом, и на западе небо моргало пунцовым веком – в глаз погоды попала соринка… Тихие вспышки рисовали далекий силуэт стоэтажного Университета. Баржа, плывущая вниз по реке, спугнула с огнистых волн стаю уток. На другом берегу дымил банным парком открытый бассейн «Москва». Его круглая лаковая вода была освещена лучами прожекторов, и виднелся в ней резиновым мячиком какой-то одинокий сумасшедший купальщик. «Может быть, это плавал в одиночестве директор бассейна? Или пьяный сторож воды? Странно, что в центре столицы водятся дикие утки. Странно, что бассейн с вышками для прыжков построен здесь, в каких-то пяти минутах ходьбы от Кремля…» – машинально думала Ева в такт затяжкам. Она не знала, что здесь когда-то стоял Храм Христа Спасителя. Этим днем Ева побывала на Центральном телеграфе: мать вызвала на телефонный разговор. Оказывается, она нашла письма Грачева, которые тот писал ей два года назад из Сочи. И все поняла. Она сказала мертвым голосом, что выгнала Грачева из дома, что дочь должна к ней вернуться, что они будут теперь жить только вдвоем, что Грачев подонок… Ева вздохнула. Мать ничего не поняла. Грачев по существу ни в чем не виноват. Ева сама захотела доказать свою девичью силу и сама добилась всего. А мать что? Мать – тряпка. Как выгнала, так и вернет Грачева обратно, да еще и унизится лишний раз. В Москве она окончательно стала старше матери… тут страшновато ожила шахта бездонного лифта. Кто-то с гулом возмездия поднимается вверх в ночной зеркальной кабине, где можно спятить с ума, если застрянешь между этажами, и Ева поспешила обратно в квартиру. Сердце ее было пустым. Вот она тихо прикрывает двойную дверь. Через полчаса она уже крепко спит. Спит без снов. Только в час рассвета в призрачной комнате слышен ее слабый детский стон. Ее рука свешивается с кровати до пола. Губы клеит детская слюнка. В этот час вспыхивает глубоко под землей огненный знак Москвы. Метроград раздваивается на рассветный подлунный Вавилон и подземный Аид в кольце огнистого Перифлегетона. Наливается белым светом лабиринт столичного метрополитена. Электрозаря заливает безлюдные мраморные залы, фигуры людей и бюсты вождя. С новой надеждой смотрит в пустоту бронзовый шоколад станции «Площадь революции»: комсомолка с библией в руках, шахтер с младенцем Иисусом на мускулистом плече. Электросвет озаряет прохладным накалом колонный зал египетской тьмы станции имени анархиста Кропоткина, торжественный хор поездов звучит у подножья опор в виде нильского лотоса, которыми египтяне украшали погребальные храмы. Желтым пожаром красного золота загораются мозаики на сводах огромного тронного зала метро под площадью трех вокзалов. Расцветает в земной толще электрическая геометрия Ада: пробежал огненный шнур Кировской линии, ее тут же перечеркнула Замоскворецкая черта… один только миг пылал в преисподней электрический крест, затем поверх креста лег терновый венец кольцевого метро, побежали вниз и вверх от креста белые молнии неслышной грозы, и распустился в земле магический знак розы ветров… в неумолимости такого рассвета есть что-то отчаянное.

Милая мамочка Ева, крепко целую каждый сладкий твой пальчик.

Верю, ведь ты меня не убьешь.