Текст книги "Эрон"

Ева, мамочка моя, ведь ты не станешь меня убивать?

Еще в детстве маленькая Лили заметила за собой одну странность – иногда, далеко не всегда, может быть, всего раза три в год, стоит ей только взять что-нибудь в руки – неважно, что именно: игрушку ли, чайную чашку, телефонную трубку – как враз то место, которое она обхватила рукой, становится мягким, как глина.

И она никогда и никому не проболталась об этом.

В отличие от Евы, Лилит приехала завоевывать Москву во всеоружии. Приехала в такую же раннюю весну, только на год раньше, и не одна, а вместе с матерью Лидией Яковлевной. Здесь все было продумано до мелочей и к приезду готовились давно, по сути, с детских лет Лилит. Диета. Теннис. Бассейн. Свой круг общения. Элитная полузакрытая школа с английским языком в Ростове-на-Дону, где ученики судят друг о друге по уровню притязаний. К восемнадцати годам Лилит выросла в спортивную девушку с идеальной фигурой манекенщицы по самым строгим французским параметрам. При холодном прагматическом складе ума она имела поразительно обманчивую внешность: романтические голубые глаза, наивное выражение лица, белоснежные волосы, беззащитную улыбку. Только в суховатой геометрии губ таилась пугающая бесстрастность. В известном смысле Лилит была совершенством советского дизайна с двойным дном. И обладала грацией ночного цветка, пожирателя бабочек.

На языке прошлого века, мать и дочь прибыли за выгодной партией. Лилит очень рано рассталась с тем трепетным чувством ожидания любви, которое так свойственно юности, и приехала в столицу с весьма циническим внутренним чувством прицельности к жизни. Школу она закончила с отличием в прошлом году, но на семейном совете образование было сочтено недостаточным, и она еще год шлифовала свой английский и немецкий с репетиторами, а еще вдобавок научилась в блатной секции ипподрома прилично ездить верхом, а кроме того, сдала на право вождения машины. Лилит потеряла отца, когда ей было двенадцать лет. Крупный партийный работник трагически погиб на охоте: был случайно застрелен егерем. Но уход отца из жизни никак не отразился на их положении. Мать имела могучих родственников в Москве и не потеряла ничего, даже служебную дачу и машину с шофером. Наоборот, вдова сумела с выгодой употребить свою свободу. Притом, строго выращивая дочь-орхидею, она не скрывала от нее правды своей жизни, безжалостно обнажая причины всех своих поступков. Это была школа успеха. Она любила дочь не чувством матери, но – садовника. Одно время Лилит матерью восхищалась, но сейчас смотрела на нее с тайной враждебностью, терпеливо выжидая, когда отпадет потребность в ней. Словом, они были мать и дочь по расчету.

Лидия Яковлевна прилетела в столицу на полмесяца раньше и сняла за бешеные деньги удобную просторную квартиру на Калининском проспекте. Из окон на семнадцатом этаже открывался вид на грандиозную панораму центра Метрограда с белыми столпами Кремля, с парящими в знойном мареве золотой жары химерами высотных башен, с лилейными горами пара из труб МОГЭСа. Лилит, приехав, первым делом опустила жалюзи, она боялась высоты. Уже смеркалось, Лилит приняла ванну и легла спать. Даже перелет в новую жизнь не мог помешать распорядку дня. Назавтра она еще раз уточнила с матерью план предстоящей судьбы: пока ни о каком поступлении в вуз нет и речи: туда, куда надо, с улицы не принимают. Это первое. Вторым пунктом Лидия Яковлевна сочла нужным еще раз подчеркнуть, что в тех кругах, куда они метят, девушка может удивить не просто красотой, а красотой девства. Лилит в ответ рассмеялась. Целомудренность была маминым пунктиком, и она блюла ее с жестокостью Цербера у входа в античный ад. Весь следующий месяц ушел на показ дочери. Лилит ужасно скучала по милому Ростову, Москва ей не нравилась пыльной жарой, столпотворением тысяч людей, азиатчиной. Здесь приходилось ездить на такси и даже в метро. Она отдыхала душой только в бассейне, где ежедневно плавала по два часа, поражая красотой брасса и профессионально отводя все знаки внимания со стороны случайных юнцов. Юнец – это потеря времени. Наконец, прохладным июньским вечером на загородной даче маминой сводной сестры Ирмы, на застекленной цветными стеклами террасе состоялся откровенный и жестокий разговор столичной мегеры с двумя провинциалками. Мать хотела сначала отослать дочь в парк, но Ирму раздражала надменная красота юной сучки и она захотела побольнее царапнуть ее самолюбие. Ирме было 55 лет, она прошла огонь, воду и медные трубы и знала изнанку столичной жизни как пять пальцев. Обращаясь в основном к белокурой куколке, она сказала, что золотая молодежь ее в свой круг не примет, потому что эти оболтусы меньше всего озабочены семейными перспективами и пойдут под венец – ее выражение – только под страхом смерти. Для тех же, кто вырос из золотых штанишек и под угрозами старших задумался о браке, она не партия. Да и искать знакомства с ними нужно не в нашей московской дыре, а, скажем, на Ривьере в пансионатах французской Компартии. Словом, сливки в карман не положишь, пошутила Ирма, а закончила совсем грубой открытостью о том, что искать выгодную партию придется среди стариков, причем приличные вдовцы наперечет, значит, надо вооружаться зубками на семейных. Мать кивнула, кто-кто, а она никогда не была провинциалкой и не церемонилась с совестью. Но редко кто из партаппаратчиков, нахлестывала Ирма, пойдет на развод. Постель? Да. Любовь против карьеры? Нет. Потеря поста неизбежна, хотя случаи такие известны. Кстати, падший все равно остается в номенклатуре, а грешников у нас любят и со временем разводы прощают. Но и тут у Лилит есть соперница, речь о дочери брата Брежнева Якова Брежнева, молоденькой Любке, племяннице генсека. Вся элитная сволочь добивается сегодня именно ее руки…

Ирма пыталась понять, что переживает сейчас эта красотка с васильковыми глазами из яркой синьки. В душе Ирма боялась таких длинноногих соперниц, но казалось, что матовое лицо Лилит излучает только чистоту юности. Хозяйка даже пошла на подлог, ведь племянница генсека уже была замужем, но личико куколки оставалось нетронутым чувствами, и ее злила такая идеальная выдержка. Для Лилит же слова строгой матроны с крупными бриллиантами в волчьих ушах были давным-давно пройденным уроком души. Она сама все это знала и без слов и, пропуская нравоучения мимо ушей, про себя любовалась дивной русской гончей, которая лежала на диване из хромовой кожи, положив узкое осетриное рыло на тонкие кудрявые лапы. Гостья вдыхала двумя ноздрями роскошь этого места обитания жизни, где тесно от прекрасных вещей, где вышколенный официант – слуга в доме! – расставляет кофейные чашки и сверкает позолоченным перламутром из рук, одетых в перчатки. «Все это моё», – думала Лилит как бы вообще.

В Москву с госдачи их увезли на черной «Волге» с плотными шторками на заднем окне, в таких автомобилях возили только правительственную элиту страны. Машина с голубой мигалкой на крыше властно шла на красный свет светофора, и Лилит льнула рукой к стальной боковой ручке, наслаждаясь черным махом авто. Власть была пока тем единственным, что ее возбуждало. Вот оно! Сталь, поддаваясь напору пальцев, становилась мягкой как глина. У Лидии Яковлевны разболелась голова: сестра оказалась умней, чем она предполагала. Кроме того, красота дочери перед глазами кровоточила в ней страхом собственной старости, вот сейчас она чувствовала, что у нее дряблая шея общипанной курицы.

Осенью, чуть ли не в тот же день, когда Ева Ель соберется однажды хоронить свою черепашку на окраине Метрополиса, в самом начале бархатного сезона Лидия Яковлевна повезла Лилит в Крым, в татарское местечко под Симеизом, в закрытый санаторий Совета Министров, где отдыхали крупные чиновники госаппарата в ранге не ниже уровня замминистра. Мать спешила: дочь была в самом расцвете соблазна. С погодой повезло, за месяц ни одного хмурого дня! Санаторий располагался в белоснежном особняке на макушке виноградной горы, построенном в середине ХIХ века для кого-то из членов императорской семьи. Лилит восхитил лифт, который шел из холла прямо к подножью горы на закрытый пляж к морю. В лифт разрешалось входить в пляжной одежде, и странно было видеть среди пестрых купальников и голых спин лифтера с затравленным лицом лакея в глухом черном костюме. Уже на второй день мать остановила свой выбор на Иване Алексеевиче Павлове и сумела кстати познакомить его с дочерью. Лилит несколько дней изучала этого вымотанного на службе рыхлого человека с несимпатичными рыжими глазами: и. о. министра, вдов, трезвенник, дети выросли… в общем, как бы и подходил, но ей показалось, что Павлов смешон и простоват. Внешне подчиняясь диктату матери, она сделала все, чтобы втайне его отпугнуть. Сделать это было легко: Лилит потрясающе смотрелась на фоне дебелого дамского большинства. Здесь давно не видали таких хорошеньких блондинок с осиной талией и глазами немецкой куклы. Бабы были тут тертые, и на Лилит разом упала тень общей неприязни. Павлов не мог этого не заметить, дерзкое алое бикини пляжной спутницы тоже смущало. Он был из бабников, но в санатории царил дух чинного пуританства. Если бы такая девочка оказалась на пляже без матери, он бы, пожалуй, рискнул на курортный роман, но мать на страже писаной крали разом меняла все дело. Кроме того, Павлов отдыхал с собственной дочерью, которая была ровесницей раскрасавицы. И Лилит – в пику матери – сделала все, чтобы с ней подружиться. Долговязая Лия была некрасивой неприятной девчонкой с такими же рыжими глазами, как у папаши, расположить дурнушку было непросто. Она завидовала красоте Лилит и ревновала к отцу. Но она не выносила одиночества, а в этом привилегированном местечке сверстников больше не оказалось. Лилит стала учить Лию играть в большой теннис, высмеяла отцовский флирт и тонко переключила ее ревность на собственную мать. Лидия Яковлевна не сразу раскусила поведение дочери, например, то, что в дружбе двух сверстниц нет и намека на должные отношения между вероятной падчерицей и будущей мачехой. Несколько раз они убегали вечерами из курортной скуки чиновников в компанию местных пляжных спасателей на лодочной станции. Пили густо-красную терпкую «Гамзу» из круглых бутылей, оплетенных полиэтиленовой сеткой. Грелись у костров волосатых хиппи на ночном берегу. Ели черный виноград, от которого синей смолой красились рты. В двух шагах от ноги шептал прибой, шуршал сырой галькой и пятился в черноту. Ноздри девушек щекотал больничный душок йода от водорослей. Быстро пьянея, Лия забывала ревность к чужой красоте и уже сама любовалась этой снежноголовой русалкой с перламутровыми очами. Ей и в голову не могло прийти, что неприступная Лилит может завидовать тому, как Лийка бесцеремонна со своим телом, как открыто, грубо, бесстыдно она подчиняется рукам мужчины и уходит вдвоем купаться нагишом в лунную воду. Каждая такая вылазка кончалась для Лилит скандалом с матерью.

В начале октября пошли дожди, и Павловы уехали. Обошлось без предложений руки и сердца. Для Лилит наступило лучшее время. Она одна плавала под теплым дождем. В ней уживались расчет и поэзия. Она воображала себя Европой на спине быка, отлитого вот из этой лазурной безумной пятнистой массы. В памяти бродили строчки из Лорки: «Пенные зубы, лазурные губы…» Мое море! Выходя из воды, она бежала под тент, где обтиралась сухой махровой простыней – их меняли три раза в день, шикарно! – и не уставала опять любоваться своим телом, вытирать любимые пальцы, полировать коленные чашечки, выпрастывать легкие волосы ведьмы из-под купальной шапочки. Тело было волнующим инструментом ее будущего, а она – хранительницей инструмента. Лидия Яковлевна шла вдоль пляжа навстречу дочери под зонтом и мрачно видела себя девчонкой с фотоаппаратом, в панамке, внучкой наркома на Балтийском взморье, там, у опечатанных сестрорецких дач в тридцать восьмом… дед оказался прав в том, что буржуазность переживет революцию.

После туманного Крыма Москва резко сверкала в глаза, как жидкая грязь в сиянии белых трубок неона. Лилит окончательно невзлюбила этот расхристанный город и поднимала жалюзи на своем высотном окне только ночью, когда Москва пропадала из глаз и только лишь азиатские башни Кремля, освещенные прожекторами, торчали из черноты красными сосульками света, да валил белесый пар из черных воронок МОГЭСа. Лилит считала, что это трубы какого-то центрального крематория. Именно такую тревожную ночь написал на своем полотне в 1972 году лидер суровых молодой Владимир Попков: работа окончена, на низкой тахте, закрыв глаза, скрестив ноги, лежит на спине небритый художник, он бос, на нем хемингуэевский свитер, а выше – огромное оголенное окно в ночь с отдернутой шторою. Там с высоты панорама Метрограда: колосс МИДа, совиное желтое око часов Киевского вокзала, глыбы спящих домов, редкие пятна света. И вместо вифлеемской звезды – отражение нагой электролампочки в космосе. Глухая пора поражения.

Лилит могла часами стоять у холодного стекла напротив несметного мрака. Только ночью она была сама собой… В Москве Павлов попытался снова ухаживать, но уже сама мать вкупе с Ирмой вдруг отвергли его кандидатуру. Короткая дружба с Лией тоже оборвалась, рыжеглазка опасливо берегла от Лилит своих московских мальчиков. Телефон молчал. Пошел крупный снег. Обедали дома, хотя мать достала пропуск в цэковскую столовую в переулке Грановского. Это было рядышком, но Лилит и пальцем не хотела пошевелить ради такой жизни. Она забросила плаванье. Она могла неделями не разговаривать с матерью. Лидию Яковлевну охватила паника. За всю зиму ей удалось вытащить дочь только один раз, на день рождения к Розалии Петровне Диц. Розалия Петровна приходилась матери двоюродной теткой. Старая волевая дама, одетая в стиле Шанель 40-х годов – костюм в крупную клетку, с затянутой талией, мужские брюки – держала у себя нечто вроде салона чинов. Старуха произвела на Лилит сильное впечатление, и сложилось оно из мелочей: из манеры курить папиросы, властных жестов богатой руки с крупными кольцами, и вещи вокруг владелицы собрались невероятным зверинцем, например антикварные часы из фарфора, где арапчонок в зеленой чалме указывал неподвижной стрелой время, а вот циферблат часов вращался вокруг оси. Выходит, хозяйка обходится в жизни без минутной стрелки. Клево! Такой даме нужно было понравиться обязательно, но, увы, Лилит Розалии не приглянулась: с такой внешностью в любовницы, но не в жены… Тем же вечером ее вывод получил подтверждение. За Лилит увязался один из подвыпивших гостей, крупный чиновник и женатый селадон, некто Снурко. Назло матери Лилит кокетничала с волокитой весь вечер, а потом позволила себя умыкнуть и проводить. Снурко был откровенен до цинизма, пожаловался, что у него сгорела дача, «уютное гнездышко для любви», затем предложил ключи от свободной квартиры и назвал круглую сумму, которую она будет получать за каждую неделю свиданий. Только тут Лилит опомнилась. Ее взбесило, что все сие было сказано в присутствии служебного шофера, который бесстрастно крутил баранку. Весь путь домой она промолчала и, только выходя из машины, влепила Снурко пощечину. Шофер и ухом не повел. «Неужели ты думала, что я бы не отвез тебя к дому, если б ты сделала это сразу?» – только и бросил Снурко. Яд угодил в самое яблочко. Лилит была поражена и уязвлена точным попаданием реплики в суть. Именно об этом она и подумала в тот самый миг. Поднимаясь в зеркальном лифте, Лилит изучала свое отражение: черт возьми, неужели по лицу можно прочесть все ее мысли? Если так, то она пропала.

Зима тянулась как больничный сон, сквозь жизнь шел крупный холодный снег, подлетая к сердцу, он отливал красным. Она выросла на юге, и метель в марте – когда в Ростове сияют цветущие абрикосы! – наводила зеленую тоску. Только в начале нового лета она наконец смогла бросить вызов матери. В тот воскресный вечер они с Зайкой, дочерью Ирмы, поехали на дачу польского посольства на журфикс под открытым небом. Зайка сидела за рулем симпатичного жука-«фольксвагена». Денечек выдался полным солнца и высокой синевы, и Лилит вдруг, как зверек, очнулась от зимней спячки. Вот где ее броская внешность никого не шокировала, а, наоборот, восхищала. Машины, миновав железные ворота с постом охраны, проезжали под живым навесом из переплетенных веток и, развернувшись вокруг большого газона, останавливались на стоянке автомобилей. Дверцу авто открывал молодой солдат в забавной конфедератке. Справа от дачи, на изумрудной лужайке, под тремя раскидистыми кленами в живописном беспорядке стояли круглые белые столики, окруженные ажурными стульями. Вокруг пестрели фигуры гостей. За длинным столом под снежной скатертью торчали два официанта, готовые налить гостю вино в ясный бокал, а стол был уставлен легкими закусками, бутылками и цветами. Лилит явилась раскованно и непринужденно. Красота ее сразу оказалась в центре внимания, а отличный английский и неплохой польский наконец пригодились на практике. Она выпила шампанское и вдруг опьянела легким пожаром свободы. Она не посоветовалась с Зайкой, что надеть, и на свой страх и риск облачилась в джинсовую мини-юбочку, натянула через голову грубый свитерок-лапшу. Плюс малость косметики, блеска для губ и для ногтей в цветастую крапинку, яркой бижутерии, на лоб итальянские зеркальные очки в оправе из белой пластмассы – и на свет появилось юное очаровательное существо с улицы, с модной стрижкой «Гаврош». Правда, на журфиксе под зелеными кронами царил другой стиль тогдашнего времени – «яхтсмен»: белые блейзеры с синими брюками, синие пиджаки с белыми юбками-плиссе. Еще вчера бы Лилит запаниковала, ее прикид никак не вписывался в этот капитанский стилек, но сегодня она вдруг опьянела и стала свободной. Отвяжись от себя! Вдобавок она минут десять любезничала с юношей в белейшего цвета блейзере, не придала значения его белой бабочке, а когда тот вдруг профессионально подхватил с тележки поднос с коктейлями и предложил ей что-нибудь выбрать, она прыснула от смеха: ты кокетничала с официантом, дуреха! Но минута настала – она все же смутилась. Зайка представила ей француза Робера Фарро, высокого мужчину с романтической внешностью под Алена Делона… может быть, на нее упала тень того чувства, которое называется любовью с первого взгляда? Но Лилит никогда не собиралась идти на поводу своих женских чувств. И разом внутренне насторожилась. Ясно же, что он женат. Вот и обручальное кольцо на руке… Что с тобой, остолопка? Робер неплохо говорит по-русски. Он живет в Париже. И надо же, сразу оказал Лилит самые лестные и серьезные знаки внимания. Минут через десять Зайка вернулась с разведки и с фальшивой улыбкой шепнула, что он женат на советской, а работает экспертом по графике в европейском отделении лондонской «Сотбис». Пустой номер! Но Робер был явно взволнован, он как-то недоверчиво оглядывал прекрасную снегурочку с глазами морской русалки, словно боялся, что она вот-вот исчезнет, растает снежком в мареве знойного дня. И так же в полном смятении чувств оглянулся вдруг на женщину с белым лицом, которая смотрела на них ужаленным взглядом. Это была его жена с мужским именем Алик. Наконец она встревоженно подошла – их обоюдная взволнованность не могла укрыться от глаз. Почувствовав столь мгновенную победу над мужчиной, не зная еще, что ей делать с его чувством, Лилит между тем протрезвела и принялась исподволь тщательно изучать Алик, еще не зная зачем и с какой целью. Та была, конечно, намного старше Робера, но удивительно хороша собой. И еще у нее был безукоризненный вкус. В модном платиновом парике, с перламутровой гладкой кожей, с большим коралловым чувственным ртом… Пожалуй, впервые в жизни Лилит повстречалась с соперницей. Все ее прежние победы в школе были тут же развенчаны, даже торжество над раскрасавицей Женькой Кивель. Женька была непроходимо глупа, и тем самым красота ее оказывалась безоружной. Тут же совершенно другое – ум, элегантная женственность, шарм, культура. И все же – дьявольским нюхом на паленое – Лилит почувствовала, что Робер устал от ее превосходства, что Алик, понимая это, обреченно настаивает на высоком уровне чувств. Разумеется, Лилит никак не выдала своей проницательности, а ни взволнованный Робер, ни смятенная Алик, конечно же, не могли заподозрить в этом юнце женского пола столько холодной трезвости – вот куколка играючи попивает молочный коктейль, вот прелестница объедается мороженым с винными вишнями и выплевывает с бесстыдным вызовом косточки на траву, глазея, как Алик воспитанно выдавливает из губ махровый кругляшок сначала в ложечку, а затем опускает трофей в блюдечко, которое ставит на поднос. Да вы буржуа, советская леди! Мужу и жене нужно было срочно поговорить, словно случилось нечто внезапное, но Лилит не захотела отпускать Робера от себя ни на шаг. Она тишком наслаждалась двойной вспышкой столь ярких чувств, не желала выпускать инициативу из полированных ручек и ослабила хватку только после того, как он назначил свиданье. Уже на следующий день Робер в ресторане признался в любви и пылко увлек к себе на Ленинский проспект, Лилит еще ничего не решила, и все же… все же, но как же была она удивлена, когда дверь в квартиру открыла Алик – она ждала их! Дальше события развивались и вовсе нежданно. Робер оставил соперниц вдвоем и не просто оставил, а тут же ночным рейсом улетел в Афины. Взвинченная своим решением отдаться Роберу, девственница перевела дух и с облегчением смятения вошла в новую ситуацию, хотя не могла понять, что происходит. Не могла, но по инерции чувств решилась дождаться любого конца. Алик показала шикарную квартирку – оказалось, что это их московское жилье, здесь она жила до замужества – достала вино и почти напилась практически в одиночку, показывала парижские слайды. И все говорила, говорила о Робере. Лилит между тем, перепробовав вин из всех иностранных бутылок, выбрала шоколадный австрийский ликер «Clenfiddich». У этого вина была густота райского меда. Сторожевыми глазами она следила за каждым движением Алик, пытаясь понять, что, в конце концов, происходит меж ними. Сегодня она еще раз оценила, как хороша Алик и каким соблазнительным комфортом окружено ее тело: гостиная в желтых китайских тонах, груды свежих шафранных роз в напольной вазе из розовой яшмы. Чем ближе вещи подкрадывались к Алик, тем изящнее они становились: плоская коробочка сигарет «Luxury Mild», тонкие дамские сигаретки с черным фильтром в золотых полосках от зебры, браслет часов «Rollex» из крокодиловой кожи, невиданные кольца на острых пальцах в виде геометрических фигур: ромбы и пирамиды из фиолетовой массы. Алик встретила гостью в лилейной лайковой куртке, надетой поверх брючного костюмчика, и в шапочке Джульетты из перекрученных позолоченных нитей в молочных каплях мелкого жемчуга. Жизнь вокруг Алик излучала комфорт богатенькой европейской женщины, и Лилит мысленно, но без умысла, примеряла на себя и эту квартирку с нежно-фиалковой ванной, и ту парижскую со слайдов, двухэтажную в престижном районе недалеко от самой Плас де ла Конкорд, с витой лестницей и просторной верандой с ухоженным цветником. Детей у Алик с Робером не было. Сама Алик, правильнее Алис, оказалась из семьи дипломатов, училась в Лондоне, а познакомилась с Робером в больнице, куда угодила после аварии в парижском туннеле во время каникул. Слава богу, отделалась синяками… В те дни Робер приходил навещать больную мать, примадонну столичной оперы, красивый, как Аполлон, и загадочный в своем пристрастии к консерватизму во всем – в одежде, в поведении, в отношении к женщине… он долго и церемонно добивался Алис… Она как бы уступала сопернице свои права на Робера! Она делилась уроками собственных чувств – вот как надо с ним обращаться. И Лилит приняла эту исповедь как подарок на будущее… после того, что поведал о жене сам Фарро, все ставки Алик казались битыми. Он больше не любит ее. Он любит Лилит. Он увозит ее в Париж. Развод с женой дело решенное…

И надо сказать, чем больше Алик пьянела, тем чутче она становилась. Вовсе она не собиралась сдаваться. Ее восприимчивость была так тонка, что она безошибочно читала все вихрастые мысли в головке самонадеянной куклы. Она поддразнивала соперницу фразами типа: «Сейчас модно встречать Новый год в Вене». Или: «Лучшее время летом в Европе – яхт-праздник в Дуарнене, в Бретани» и следила за напускным равнодушием целомудренной бляди. Манекенщица! Она зря испугалась тяги Робера, это будет всего лишь эпизод, не больше. Эпизод! Но Алис ошибалась. Честолюбие Лилит было честолюбием высшего эшелона власти, к которому принадлежали уже два поколения семьи, и меньше всего она бы согласилась на участь эпизода. А внешность прекрасной куклы была только счастливой маской: больше часа она мучалась про себя: в чем может быть цель такого вот благородства? Потом сообразила. Что благородство вообще не имеет цели. Она сумела даже понять, что Алик идеализирует любовь. Несколько дней они провели вместе до возвращения Робера. Алис дарила сопернице забавные безделушки. Выпив, вдруг ругала протестантскую мессу: «Нельзя сидеть перед Всевышним!» И что же? Она собиралась бороться за мужа, а вышло, что приготовилась к капитуляции, потому что жертвенность – душа русской женщины, и, когда Робер прилетел из Афин, оставила их вдвоем. И все же… все же был в этом бессознательный расчет – нет ничего долговечней и опасней платонических романов. И это было первое поражение Лилит, она сбежала от матери в дом, где абсолютно все принадлежало другой женщине. Она не сразу поняла опасность, которую излучали эти стены. Вещи жалили, когда она брала их в руки… Странно похожи чувство враждебности от изобилия комфорта у Лилит и страх Евы от враждебности пустоты.

Между тем роман с Робером принял странный оборот, Аполлон действительно оказался старомодным господином в современной упаковке. Его растрогало признание Лилит, что у нее еще не было ни одного мужчины, и он вдруг превратился в кокон. Они проводили день и ночь под одной крышей, но отношения развивались в самом возвышенном, платоническом духе, и Лилит-девственнице это нравилось. Он был так нежен, и печальные глаза так чернильно блестели на его бледном лице напудренного Пьеро. И так сладко было целовать крохотное серебряное распятие на цепочке, искать крестик губами на курчавой груди. В конце концов Лилит сама увлеклась Робером, который верил в бога Христа и бессмертие души! Который считал, что главное в жизни – выполнить свой долг. Но – вот странность – сущность этого долга он предоставлял определять другим. Он молил судьбу о том, чтобы Лилит подарила ему новую жизнь, – она ждала того же от Робера. Словом, они были обречены, даже если бы их не разлучили. Однажды Лилит проснулась в панике, стояло раннее утро, низкое солнце заливало комнату отвратительным целлулоидным светом. Она задыхалась в этом шафрановом паре. Фарро нервозно говорил с кем-то по телефону в гостиной и явно изворачивался, врал. Значит, он может лгать? Вскоре он умчался по срочному вызову в торгпредство, и они увиделись как-то случайно в аэропорту только через двенадцать лет… В дверь позвонили. Лилит по глупости отворила – вошла разъяренная мать, на лестничной площадке стояли еще двое в штатском. Между дочкой и матерью произошла самая безобразная сцена, затем в квартиру Робера позвонила по телефону Ирма и сухо объяснила ситуацию ультиматума, потом позвонил приятель Робера из торгпредства и передал, что тому пришлось срочно улететь из Москвы. Робер струсил говорить сам… Только тогда лишь Лилит сдалась, потрясенная тем, что власть ее круга может быть так безжалостна к ней самой.

После депрессии, которая длилась полтора месяца, Лилит решилась жить самостоятельно.

– Нам надо поговорить, – сказала она, входя в комнату Лидии Яковлевны, – вы и сами ждете того же.

С детства она была с матерью на вы, – так хотел отец.

– Я знаю все, что ты можешь сказать, – резко ответила мать и закурила.

– Не притворяйтесь, что вам все равно.

– Оставь этот хамский тон. Вульгарность никому не к лицу.

– А вы оставьте свое лицемерие. Эту манеру вечного поучения. Чему вы можете научить меня? Ханжеству? Стыдитесь, мама, вы привезли меня подороже продать. И только. И чтоб с выгодой для себя.

– Я привезла устроить твое будущее. Если на твоем жаргоне это продажа, пусть будет по-твоему. Я не цепляюсь за слова. И учти, я лучше знаю тебя. Ты слишком избалованна, чтобы жить как все. Ты умеешь только заваривать кофе и делать омлет. Жизнь раздавит тебя, как стекляшку.

– Мыть вставные челюсти старому хрычу? Вот ваш идеал?

– Ерунда! Тебе никто не мешает спать с Робером. Но жить с ним – глупость. Там он заурядный дилер, коммивояжер, дешевка, скупщик картин наших диссидентов. Смазливый лакей и только! Он не может быть моим зятем. И он не достоин твоей руки.

– Только тела? – расхохоталась Лилит. Ее душила злоба. Она была готова ударить мать, вырвать из рук сигарету.

– Я никогда не опускалась до роберов. Пойми себя, дура. Больше всего волнует в мужчине не тело, а его власть. Ты же вся в меня! Не ври, что это тебе безразлично.

Лидия Яковлевна уже поняла, что Лилит все решила, и хотела только понять, на что она рассчитывает… неужто на себя? Или на кого-то?

– Да, – Лилит взяла себя в руки, – я слишком похожа на вас. Я смешна. Вы привили мне свои комплексы старой вдовы.

– Прекрати. Чего ты хочешь?

– Я хочу жить одна. Без вас и ваших денег.

– Где? Здесь?

– Не ваше дело.

– Эта квартира стоит пятьсот рублей в месяц. Решила продать драгоценности?

– Хотя бы и так. А потом пойду на панель.

Лилит было радостно видеть, как по лицу матери расплываются пятна душевного кипятка.

– Ты расчетливое чудовище! – сорвалась мать. – Прежде чем пойти на такой разговор, ты подстраховалась связью! И не играй в истерику.

– Да! Подстраховалась. Я ведь ваше яблочко. – И Лилит торжествующе вышла, хотя проницательность матери смутила. Действительно, она решилась отыскать того наглеца селадона Снурко.

– Если вы не уедете, я вскрою вены! – крикнула она из прихожей и ушла, хлопнув дверью. Ее волнение было абсолютно холодным. Но и лед обжигает.

Лилит слов на ветер никогда не бросала, это мать знала совершенно точно, и добивалась поставленной цели с неистовостью проклятья. Еще в семь лет Лили поразила мать тем, что, едва научившись писать, завела кухонную тетрадь, а затем пересчитала все до единого и переписала в тетрадку по графам вилки, ножи, ложки, тарелки, чашки в доме. Она уже тогда была сильнее всех в семье, даже – отца. И с этим нельзя не считаться.