Текст книги "Эрон"

Анатолий Королёв
Эрон

Бег времени
От автора

Издатель романа «Эрон» Ольга Данилова попросила меня написать небольшое вступительное слово к книге, выхода которой я ждал долгие 20 лет… Что ж, попробую вернуться в давние времена и бегло вспомнить работу над романом, историю его журнальной публикации, реакцию критики, а кроме того, помочь читателю понять мой авторский замысел.

Думаю, это будет нелишним.

Так вот, 30 лет назад, в 80-е годы прошлого века, я находился в положении начинающего писателя, сравнительно недавно переехал из Перми в Москву, издал две первых книги и… и взял паузу, чтобы оглядеться внутри собственной судьбы.

Признаюсь, я был недоволен собой: дело в том, что оба моих первенца – и роман «Мотылек на булавке в шляпной картонке с двойным дном», и сборник прозы «Ожог линзы» – были капитально выправлены тогдашней цензурой. Например, первую книгу издательство «Молодая гвардия» решилось издать только под другим названием «Страж западни», а редактура (при всей моей тогдашней признательности моим первым благожелательным редакторам) серьезно сдвинула жанр интеллектуального триллера о поединке геометрии с животворящим хаосом в сторону всего лишь приключенческой повести о гражданской войне. Еще больше досталось позднее моему сатирическому роману «Рай зимой», который в издательстве «Советский писатель» был так сокращен и переформатирован, что превратился в комическую хохму «Вечная зелень». Обе книги прошли практически незамеченными, так они были загодя отретушированы… Причем я сам – сам! согласился с пожеланиями редакторов и не смог защитить свои тексты от правки, вот что меня больше всего угнетало.

Если коротко: после долгих раздумий я пришел к решению больше ни под каким соусом не поддаваться напору цензуры. И первым делом заточил в ящике стола свою повесть «Гений местности», героем которой был пейзажный парк на протяжении 300 лет русской истории. Я решил не показывать парк ни в журналах, ни тем более предлагать рукопись столичным издательствам.

Баста!

В тогдашнем СССР это решение означало одно – тебя никто и никогда не будет печатать. Что ж, буду писать в стол… Примерно таком мрачном настроении я приступил в июле 1988 года к роману, у которого еще не было точного названия и каковой я тогда обозначил рабочим именем «Метроград». Мне думалось, что на писание книги уйдет года два, но ушло в два раза больше – 5 лет! Я закончил работу над рукописью лишь в октябре 1993 года, – в общей сложности я прожил в трудах над романом ровно 375 дней, год с хвостиком.

Между тем окончание работы совпало с нарастающими переменами в стране, как раз в эти дни был обстрелян из танков Белый дом, где размещался парламент, да и всесильная компартия, а вместе с ней и цензура давно потеряли прежнюю силу, но! Но я понимал, что даже если все идейные препоны для публикации романа будут устранены, останутся главные преграды: власть классических традиций и элементарная деспотия обывательских вкусов. А раз так, то мой новаторский роман будет просто не понят, не воспринят, отторгнут… К тому времени он наконец обрел название «Эрон», что означает бег времени.

Между тем я чуть-чуть забежал вперед.

Вернемся обратно в эпоху распада СССР, в начало 90-х годов.

Так вот, к тому времени моя принципиальная установка писать в стол потеряла свой стоический смысл: теперь можно было печатать все, что написано.

Мое творчество внезапно оказалось востребованным.

А необычность моих текстов вдруг пришлась ко двору.

Первыми новую гибкость продемонстрировали литературные журналы. В 1990 году ленинградский журнал «Нева» публикует мою повесть «Гений местности» (она была встречена критикой на ура), а журнал «Знамя» – о котором я даже и не мечтал – вдруг весной 1991 года присылает письмо с просьбой что-нибудь предложить для публикации – такой резонанс получило мое питерское повествование о парке.

Завороженный лестным майским письмом из главного литературного журнала Москвы, я прервал работу над «Эроном» и залпом, за лето написал повесть «Голова Гоголя», весьма шоковый текст, который был так же стремительно принят к публикации, опубликован в 1992-м, и фактически сделал мне имя в тогдашней литературе. Я стал в журнале желанным автором, чуть ли не любимчиком, и редакция пошла на беспрецедентный шаг – анонсировала на 1994 год мой «Эрон», роман, который еще никто не видел в глаза!

Инициатором публикации стал новый редактор журнала, критик Сергей Чупринин. «Я ставлю ваш роман на лето», – сказал он мне по телефону, на что я ответил, что роман еще не окончен – хотя, хотя я уже вышел к финальным страницам.

И вот 31 октября 1993-го – уф, – поставлена долгожданная точка, но!

Но, друзья, я писал свой роман по старинке от руки – шариковой ручкой на листах писчей бумаги, и вот они передо мной: 1073 страницы. Эту гору, сложенную в трех толстых папках, еще предстояло элементарно перепечатать на пишмашинке – минимум год работы! – а журнал уже анонсировал публикацию.

Как быть?

Осмыслив ситуацию и понимая, что эту махину, объемом примерно в 55 авторских листов, (книга объемом с «Улисс» Джойса), журнал физически не сможет издать, я выбрал из массива текста 11 глав из числа написанных 33.

11 глав, на мой взгляд, вполне адекватно и репрезентативно представляли сжатый и энергичный сгусток большого романа. За три месяца авральной работы я отпечатал журнальный вариант «Эрона» и – хорошо помню – 24 января 1994 года отвез роман в редакцию. В нем было 500 страниц на машинке (если точно – 492).

Дальше все шло, как в солнечном сне.

Через две недели, в середине февраля, Чупринин сообщает мне, что роман принят, хотя сам он успел прочесть только половину… В марте роман уже полностью прочитан всеми членами редколлегии и ставится в ближайшие 7-й и 8-й номера «Знамени». И вот я держу в руках свежие выпуски журнала – счастливый миг для писателя.

На этом чудеса кончились, и наступил час расплаты.

Тогдашняя критика с редким единодушием встретила роман «Эрон» в штыки, в общей сложности было опубликовано около 30 рецензий, откликов, реплик, реакций, шпилек, негативных упоминаний в обзорах плюс круглый стол в журнале «Вопросы литературы», специально посвященный разносу моего текста… Оказалось, что я написал скандальный роман, о чем я, каюсь, не подозревал.

Как говорил Энди Уорхолл, «у каждого есть право на 15 минут славы».

Что ж, эти 15 минут я получил.

Только три рецензии были одобрительными: рецензия Елены Иваницкой, отзыв Михаила Золотоносова из Петербурга и рецензия писателя Анатолия Курчаткина, ставшего после моим другом, как и Лена.

Я был обескуражен. Я еще не понимал, что новой литературе прежняя критика не нужна, что писатель отныне сам должен не только писать романы, но и одновременно создавать критический канон для их оценки.

Итак, почему же был такой агрессивный резонанс?

Мой роман начинался внешне вполне традиционно: молодые люди на старте жизни в огромном враждебном Мегаполисе влюбляются, ищут себя, начинают карьеру. Отчасти, описывая судьбы своих сверстников, я живописал свои собственные переживания провинциала в столице, но.

Но постепенно, шаг за шагом, роман набирал дух постмодернистской эстетики, и реалистические страницы вдруг превращались в сюрреалистические кошмары: вот исполинская свинья бродит в поле и пожирает грешников; вот мясники забойном цехе, убивая скотину, виртуозно распевают оперу Моцарта «Волшебная флейта»; вот красный принц, сынок, выходец из кругов партийной элиты, на охоте в Африке вступает диалог с Единорогом, и мифический зверь рассуждает точно так, как великий немецкий философ Хайдеггер (чьей философией я увлечен до сих пор), а злая красотка Лилит превращается в шумерскую богиню тьмы Тиамат и выходит на бой с богом Мардуком… Есть от чего впасть в ступор ревнителям реализма.

Кроме того, все повествование «Эрона» было нанизано на хронотоп, в котором автор скрупулезно зафиксировал историю мира в русле 15 лет (с 1972 года…), а движителем этой пестрой хроники стал полет космического американского зонда «Пионер-10» по маршруту: Земля, Марс, Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун и так до Плутона.

Кроме того, я достаточно откровенно – но не бесстыдно! – описывал секс; кроме того, я не чурался размышлять о божественном, и в мою любимую героиню влюбляется ангел, самый настоящий фантом с крыльями, тот, что по утрам умывает лицо огнем; кроме того, я не отворачивался от сцен злодеяний.

Пожалуй, наибольшее отторжение критики вызвала именно эта моя глава о ночной Москве «Смерть безноса», где были документально описаны исключительно ночные сцены насилия, которые я в течение целого года вырезал ножницами из газеты «Московский комсомолец». То есть я ничего не выдумал, только лишь втиснул хронику преступлений года в одну кошмарную ночь, даже сцена самоубийства методиста на ВДНХ, который выстрелил себе в сердце гарпуном из ружья для подводной охоты, – не измышление автора. Я принципиально не желал выдумывать новинок насилия, для того чтобы не умножать мировое Зло…

Я мечтал показать нашу жизнь как грозное единство морали, времени и пространства, как единое космическое тело состоянии перелета из шкурного эгоизма в освежеванное состояние вселенского бытия.

При этом я никак не рассчитывал на такой дружный свист публики, я наивно полагал, что пишу интеллектуальный роман духе симфоний Оливье Мессиана, и думал, что мало кто его вообще станет читать, ведь этот текст для тех, кто чтит симфоническую музыку, а таких лиц не так уж и много. Тем более, что мое кредо – книга не должна иметь никаких прежних последствий для человека.

Только один раз мне удалось издать в томике избранной прозы журнальную версию «Эрона» (издательство «Терра», 1998), да еще один новый фрагмент (издательство «Гелеос», 2008), но целиком же всю книгу решительно никто не хотел печатать.

Все московские издательства, которым я предлагал «Эрон», не принимали его к публикации. Первые годы рукопись отвергали по критериям вкуса, а затем – исключительно по соображениям прибыли: считали, что столь сложный текст принесет издателю только убытки.

Я – как и многие – не подозревал, что стратегия барыша и гнет рубля/доллара для писателя будет гораздо более тяжким, чем идеологические горки компартии и хныканье цензуры.

Короче, 20 лет я не мог найти издателя для «Эрона», хотя благополучно издал практически все, что написал, на сегодня – это уже 20 книг, – в том числе и те, что изданы в Италии, Франции и Германии.

Неужели все-таки роман вышел в свет?

Я пишу эти строки, не зная ответа…

Если да, то ХХ век для меня, наконец, кончился, с новым ХХI веком, читатель!

Анатолий Королёв,

Москва

Часть первая

Глава1
БЕГСТВО

Ева прижалась лицом к стеклу и увидела, что дождь заливает окно слезами. Поезд катил сквозь непроглядную ночь, колеса тоскливо громыхали по короткому мосту, но ей этот мост казался бесконечным, словно он был построен над заливом мертвого моря, а может быть, и над всем морем, ровным, как черный лед. Капли дождя текли по стеклу жемчужными струйками, и Ева видела в вагонном окне свое увеличенное отражение: заплаканное лицо с сияющими глазами, по которому скатывались нескончаемые огромные слезы. Мост над рекой оборвался, по отражению – слева направо – помчались пощечины станционных огней. «Жизнь кончена», – сладко подумала она. Только в молодости душа так упивается роковым чувством итога, и, оплакивая разбитую судьбу, Ева одновременно приходила в скрытый восторг от такого романтического согласия жизни с ее скомканным чувством. Раз, два, три. Поезд, ночь, луна, одинокие огни безлюдных станций, и на все мрачное великолепие наброшен дождь ее души. «Я никогда больше не буду любить. Я навсегда останусь одна. Я скоро умру! Да, да», – с радостью заклинала она ночь. «Да, да, да», – поддакивало молодое сердце. «Да, да, да», – стучали колеса.

Сейчас не время и не место вдаваться в причину ее дорожной бессонницы. Шаги угрюмой проводницы по вагону спугнули пассажирку назад, в темное купе. Стараясь не разбудить спящих, Ева вскарабкалась на верхнюю полку и легко уснула, как может уснуть молодая гибкая девушка, после того как всласть наплачется на полпути между прошлым и будущим. Ей привиделся солнечный галечный берег неизвестного моря, приснился увиденный с высоты пустой солярий, грозовая туча рядом с солнечным диском и одинокая фигурка голого человека на пляже. И еще пригрезился запах каких-то неистово цветущих кустов, с обидой облепленных губастыми желтыми цветами. «Это дрок», – сказал голос. Потом на сон упала тяжелая тень, и Ева тихо застонала. То была тень Метрограда.

Мартовская ночь еще не кончилась, когда скорый поезд прибыл на один из восточных вокзалов Москвы. Но дождь навечно останется там, над мостом через чернильную воду. Свежая, счастливая, успевшая выспаться за полтора часа и смыть с глаз размазанную слезами тушь, Ева налегке шла среди толпы пассажиров. Все как один молчали. На ее юное лицо можно оглянуться. Она была одета по моде тех лет в фирменные шмотки: закатанные левисовские джинсы, свитерок-лапша в стиле Стива Уандера с высокой горловиной, поверх лапши – вязаное пончо с кистями, на ногах – узконосые шузы, на тонкой шее – головка с мальчишеской стрижкой а-ля Гаврош. Левис, Стив Уандер, пончо, Гаврош – все сие объяснять напрасно. Ее вид отрицал женственность, и ей это нравилось. Женщиной можно было становиться по желанию – внезапно, а это увеличивает вечную тайну. Впрочем, лицо ее на столь далеком расстоянии почти неразличимо.

Волнуясь от неизвестности, она вышла на огромную безлюдную площадь трех вокзалов и увидела в хмуром электрическом зареве небес две высотные башни. Ее провинциальным глазам они показались циклопическими горами зла. Еву удивило, что ни в одном из сотен окон не горит свет. Ночь и внутри была неумолима. Языки тьмы свешивались из окон. Только на самом верху каменных скал горели дымные красные огни, и над ними, вокруг советских гербов кружились – черными хлопьями пепла – бессонные стаи птиц. А выше – бесстрастная даль небосвода в холоде воскового глянца. Последний раз в Москве она была еще школьницей и сейчас видела перед собой врата забытого города. Воспоминание вернуло Еву к чувствам девочки, и, не без робости, она прошла по улице-расщелине между двумя башнями куда-то в центр электрического зарева – под бег редких машин, откуда на нее смотрели злые лица шоферов, – туда, к мавзолею, в сторону островка в памяти, где ей помнились многолюдная летняя площадь и черно-красный мраморный домик с окаменелыми солдатиками у входа. Солдаты были недвижны, как манекены в магазинной витрине… Но как отыскать ту десятилетнюю школьницу на площади в этом ночном лабиринте? Еве теперь 19 лет. Она беглянка. В Москве ее абсолютно никто не ждал, а в сумке болтались брошенные наспех вещи: косметичка, расческа, вареное яйцо, ночная рубашка, платье из зеленого шелка – комком, яблоко, красный пенальчик с зубной щеткой, запасной лифчик, теннисный шарик и ракетка, которые она забыла вынуть, и любимая черепашка-Катька, талисман, которую она завернула в шарф, чтобы та не замерзла. Талисман, который надо кормить?.. конечно, такие талисманы выбирают только в юности.

Понимала ли Ева, куда примчал ее ночной экспресс и зачем? Нет, не имела ни малейшего представления. Она хорошо знала только, от чего сбежала. Правда, грозовая красота сторожевых башен рая насторожила на миг чуткое сердце, но молодость тут же спаслась от тревоги беспечными заклинаниями: это мой город, мой! Меня тут никто не знает. Ни одна душа. Как хорошо!

Улицы были затоплены накаленным рассветом.

Москва встречала беглянку необычно теплой весной, и Еве казалось, что погода тайком охраняет ее побег и так будет всегда. Ведь там, откуда она убегала, весна еще только просочилась под дверь непогодицы, и солнце по утрам бывало лунного цвета, небо мучалось насморком. Она мурлыкала под нос любимую мелодию той весны, из Джоан Баэс: что они сделали с дождем. Она еще не знала, что мегаполис съедает времена года. Но вот ночь кончилась, и над столицей державы поднялся шар винно-алого огня.

Год спустя Ева Ель не могла без страха вспоминать свой легкомысленный восторг, но тогда ей было всего 19 лет, а сейчас уже 20. Целый год ей понадобился на то, чтобы понять до конца, что она уехала. Но однажды, вдруг, в новогоднюю ночь, в случайной компании она встала из-за праздничного стола и пошла искать кухню в незнакомой квартире. Пить! Перепила любимого шампанского и мучилась жаждой. Пить! Ева легко сориентировалась в исполинской коммуналке, а на кухне ей вообще все показалось странно знакомым – от настенной кофемолки и двух старых холодильников, стоящих друг на дружке, до крохотного железного умывальника с медным краником, из которого ударила снежная струя. Ева хлебнула с наслаждением из ледяной дырочки пенную воду, а когда подняла глаза, то увидела за голыми окнами кухни – там, где должны были увидеться только сирые макушки тополей да силуэт водокачки – колоссальный каменный утес, косо уходящий под звездный купол тысячами пылающих окон. От ужаса волосы шевельнулись на голове. Откуда вдруг в стороне пустыря за содовой фабрикой эта страшная пирамида? Она уже начала слабо кричать, пока не очнулась от наваждения: какая ж ты дура!.. Шампанское подвело Евины чувства. Она была вовсе не на своей кухне, а за окном пылала и громоздилась высотка на Садовом кольце. МИД! И ночь простирала жуткие совиные крыла над заревой громадой. Ева пьяно расплакалась: боже мой, я ведь живу в Москве! Эта простая мысль ошеломила. Наступал новый, 1973 год. За стеклом летел косой снегопад. Звездная ночь отливала магическим блеском. Бок каменной горы напротив был облеплен мокрым снежищем. Даже шпиль был запылен снегом. Пирамида министерства излучала марсианскую власть, и странно было ожидать такого поведения снега, а именно, что сырой снег сможет так по-свойски облепить эту музыку мрака.

За Евой на кухню явился пай-мальчик Побиск Авшаров и начал вежливо приставать. Они пришли вдвоем, и Побиск имел молчаливое право распустить руки, имел. И все же Ева яростно отпихнула прилипалу: разве так покоряют женщин! И все-таки дело было не в Побиске, а в том, что она впервые боялась будущего и заметила, что боится.

За год с ней случилась целая жизнь. Проспав две ночи на вокзале и угодив в милицию, Ева была вынуждена позвонить домой. Надеялась, что трубку возьмет мать, но подошел, как назло, Грачев. Он пригрозил, что во всем откроется Лидии, если та не вернется, но Ева не верила его очередной лжи. Впрочем, теперь ей было совсем все равно. Она потребовала денег, что ей было обещано, кроме того, Грачев дал адрес своей московской тетушки, которой, оказывается, успел позвонить. Так начались ее скитания. Упрямо продремав еще одну ночь на третьем вокзале, Ева утром, оглохшая от бессонницы, поплелась к грачевской тетке, которую заочно представляла ужасной грымзой. «Чистюля!» – честила Ева себя. Оказывается, она не умела жить без ванны и не могла даже зубы почистить в вокзальных туалетах, настолько они омерзительны. Тетушка оказалась на удивление моложавой особой, она даже понравилась Еве, которая наивно полагала, что симпатия всегда взаимна. Вот только дом в Сретенском переулке поразил Еву безумием коммунальной жизни. До революции это был шикарный особняк, но – бог мой – во что его превратила оргия равенства: обшарпанные, загаженные кошачьим калом лестницы, матерные ругательства исполинскими буквами на стенах, подоконниках и даже на потолке, изуродованные кулаками, пинками, плевками искромсанные почтовые ящики, неработающие, выжженные дотла лифты, садистски выбитые все до единой лампочки в подъезде и стойкий запах человечьей мочи из углов. В квартире разгром был потише: черный от копоти коридор, груды стоптанной обуви на полу, серый от жира и папиросных ожогов общий телефон на стене. Зато две теткиных комнаты сияли надсадной чистотой. Попросившись в душ, Ева обнаружила там хмурого соседа, который отмывал в ванне детский велосипед, но – терпи! – когда человек удалился, она покорно ополоснула от грязи кафельную ванну в страшенных пятнах-выбоинах и встала нагишом под горячие чистые струи. Ах, вода! И все же уже через день Ева убедилась, что грачевская тетка настоящая фурия. Ханжа и жадная чистоплюйка. Она устроила скандал из-за того, что Ева притронулась к ее импортному мылу. Черепашку-Катьку пришлось прятать в сумке. Кроме того, подвыпив, Грачев звонил Еве. Повезло только в одном – у тетки оказался сносный дылда-племянник, который где-то учился на подготовительных курсах для рабочих метро. Это был совершенно бестолковый милый атлет, пышущий здоровьем, и надо же! – он влюбился по уши в Еву. Да, Павлик был мальчиком совсем не ее круга, но напуганная Ева уцепилась за его пресное чувство, как пресловутый утопающий за пресловутую соломинку. Они вдвоем сбежали от тетки и поселились где-то на окраине, у черта на куличках, с видом на лес, в абсолютно пустой квартирке из одной комнаты. Фатера принадлежала неизвестному типу, уехавшему работать по найму на Север. В ней не было действительно абсолютно ничего, только пустые бутылки на балконе да алюминиевый остов раскуроченной раскладушки. Хорошо стало лишь черепашке. Она ползала, где хотела. Первые ночи спали на полу на газетах. Наконец Павлик нашел на свалке старую железную кровать с панцирной сеткой. Кровать была единственным условием, с помощью которого Ева отбивалась от ночных нападений Павлуши. На полу не хочу! Простыни и одеяло они украли с развешанных веревок в соседнем дворе. Одним словом, она стала с ним жить. Это был второй мужчина в ее жизни, и оказалось, что юная сила ничто против опытной нежности. Наступило лето. Иногда она тишком плакала по ночам, боясь разбудить своего Геркулеса. По потолку, с голой лампочкой надувательства на электрошнуре в ошметках извести, гуляли полосатые тени жалости. Это светили фары машин на кольцевой магистрали вокруг столицы. «Вот и я тоже взрослая», – говорила Ева сама с собой. Зачем? Еще недавно жизнь была с ней так ласкова, так привязчива: круглые шары шоколадного мороженого в стальной вазочке для сладкоежки-Евы, сладостная преступная страсть, жаркие ласки Грачева, записки от школьных мальчиков, выпускной вечер, полный теплого ветра, который вздувал парусами белые платья из ткани с лавсаном… Она приехала совсем не в этот бездушный гигант, а в тот радостный город из детства с мавзолеем из горького шоколада. Приехала и заблудилась. Слезы тихо катились по атласным щекам. Рука Павлика свесилась с кровати на пол, и она невольно любовалась ее мускулистой линией. За окном без штор сменяли друг друга беззвучные зарницы бега. Утром ночная печаль забывалась. Они отправлялись бездельничать с новыми друзьями на пляж в Серебряный бор. Там была давка, словно в метро, грязный песок, дети мочились в воде, взрослые – в кустах. Ева никак не могла убедить себя в том, что как бы счастлива бегством. Павлик только выглядел сильным, а на деле был еще вовсе мальчишкой и требовал столько же забот, сколько ее черепашка-Катька. Правда, в Москве можно было прожить на сущие гроши. В магазинчике рядом с домом в открытой продаже всегда было свежее мясо по 2 рубля за килограмм. Увидев в первый день приезда на улице женщину, несущую в руке кусок мяса в куске бумаги, Ева даже оглянулась. Через месяц после побега от тетки они уже вдвоем жили на деньги Грачева, который приезжал в Москву, глупо караулил на Главпочтамте на Кировской, когда Ева явится за денежным переводом до востребования, но – неудачно. Впрочем, Ева об этом не знала. В конце концов она стала полузло звать Павлика Катькой. Она чувствовала, что так долго продолжаться не может.

И точно – все лопнуло осенью.

Павлик умудрился провалить сдачу экзаменов на своих дурацких рабочих курсах, раз. В квартиру нагрянул еще один приятель хозяина, два. Новая парочка обосновалась на кухне, три. Но самым ужасным для Евы была смерть Катьки-черепашки. Еще вчера она пила молоко из блюдца, а сегодня лежала на старой газете, опрокинутая смертью на спину, и пять кожистых ручейков вытекали из-под панциря на пол. Катька жила у Евы с седьмого класса, она помнила ее размером с ладошку, была жутко привязана к милому неуклюжему робкому существу. И вдруг черепашка валяется посреди чужой комнаты брюхом вверх. А ведь это был ее, Евин, живой талисман.

Через день ранним утром Ева опять пустилась наутек в коридор бегства. Она неслышно встала с постели, ее Павлик спал сном пьяного младенца. На полу у кровати задушенно потрескивала «Спидола»: ночью он ловил в реве надсадных глушилок «Голос Америки» – узнать подробности старта из кратера на Луне космической кабины «Аполлона-16», но так ничего и не поймал. Ева выключила приемник. Спи, малыш! Парочка на кухне уже проснулась и, шумно матерясь, занималась любовью. Оказывается, и к этому можно привыкнуть. Ева поспешно оделась и опрометью сбежала к подъезду. Стояла ранняя осень, небо было еще высоким и чистым, но в шуме листвы уже проступал бритвенный скрежет сухих листьев. На Еве был все тот же наряд приезда: вязаное пончо с кистями, джинсы, свитерок-лапша от Стива Уандера… В порыве смятения она решила вернуться домой – сдаюсь! – но сначала на авось направилась к новой подружке Майке, которая снимала комнату где-то в центре: Ева все еще не понимала телесного устройства Москвы. Где-то на Бульварном кольце. Может быть, выйдет перекантоваться у Майки? Удалось. Та была рада ее прибегу: вдвоем легче платить за жилье. А жила она классно! В доме, где когда-то размещался публичный дом. Комнаты прежде были уютными кабинами проституток с зеркальными потолками. Кое-где до сих пор остались куски тех любовных зеркал. Торчали у пола светильники для нижнего света. По углам лепились амуры из гипса. У входа в кабинет свиданий за узкой боковой дверью даже помещалась душевая кабинка с сидячей ванной и мраморным умывальником. В общий коридор вели двойные дубовые двери… Это был бордель экстра-класса для толстосумов.

Майка жила только под музыку, все стены логова были обклеены испанским Рафаэлем, она врубала на полную громкость магнитофон, но – класс! – музыку соседям было не слышно. Дом терпимости был сделан на совесть. Дурачок Павлик ее не искал. Евины странствия продолжались. Майя была москвичкой, занималась фарцовкой, но бралась за дела взбалмошно, припадками жадности. Все тогдашнее лето она бредила подпольными записями бродвейской постановки «Джизус Крайст – суперстар» Ллойда Уэббера. Достала Евангелие, принялась переписывать его в общую тетрадь. Собственноручно сколотила распятие, налепила на липовый крест тело Христа из красного пластилина, покрытого лаком для ногтей. Кайф от арий Уэббера смешался в тот напрочь забытый год с кайфом от возвращения в поп-музыку короля душ Элвиса Пресли. Московская молодежь героинно вдыхала летом левой ноздрей – Суперстар, правой – Пресли. Словом, привычно и ревниво Метроград проживал запоем судьбу Америки. Надо же! В тот роковой год короля рок-н-ролла элементарно бросила юная сучка жена Присцилла. И бросила – ну и ну! – в то самое надрывное время, когда после молчания длиной в восемь лет Пресли вновь вышел на сцену, чтобы одним махом переплюнуть успех английских выскочек «Битлз» и «Роллинг Стоунз». Он получал в неделю по две тысячи писем от поклонниц. Из-за него фанатки не раз сводили счеты с жизнью, а сучка Присцилла променяла обалденного короля рока на слугу-каратиста Майка, которого он – царь тайны – нанял ей для домашних тренировок. Слуга спит с женою монарха… Пожалуй, никогда он не пел так, как пел в тот високосный год. Его голос пламенел кровью в лучах прожекторов. В 37 лет почти что покойник Пресли снова смог стать первым среди равных. На его нью-йоркские концерты в «Медисон-Сквер-Гарден» собралось 80 тысяч поклонников. Большинству из них тоже под сорок. Это бывшие стиляги, утиные хвостики легендарного пятьдесят седьмого года, когда стиляги Запада и Востока ясно дали понять миру, что надежд на спокойное будущее больше не будет.

Ева припала душой к Майкиной страсти. Надо же было чем-то жить, дышать полной грудью, запивать дрянным винцом отвращение к жизни. И пусть коробит Христос из морковного пластилина, пусть от Пресли рябит в ушах, пусть! Душа Майки не стеснялась самой себя. И Ева тоже не будет краснеть. Все лето подруги разрывались между Иисусом и Пресли. Не занимались башлями. И к осени остались совсем без гроша. Мамашу собственную Майка за мать не считала. Все макароны и супы в бумажных пакетах были съедены. Грачев перестал посылать Еве деньги, пытаясь хотя бы так вернуть заблудшую овцу в стойло. Надо было выкручиваться, и Майя предложила податься в пролетариат, в клевую фирму «Заря» по бытовому обслуживанию партийных буржуев. Туда брали всех желающих. Закрывали глаза на наличие прописки: москвичи не хотели мыть полы и окна, нянчиться с собственными детьми, ходить за продуктами, выгуливать собак, чистить одежду, ухаживать за стариками… словом, это была крыша для иногородних девчонок. Что ж, Ева уже не чуралась физического труда, времена имени крем-брюле миновали, и без особых эмоций она взялась за грязную работенку.

Так прошло еще несколько месяцев, и однажды она оказалась в удивительной квартире, где требовалось навести уборку. В фирме предупредили, что хозяйка из числа постоянных клиентов, особа весьма разборчивая, но хорошо платит сверху. Дверь открыла домработница в чепце и белом переднике, которая объяснила, что надо сделать, и ушла к себе в комнату. Никогда еще Ева не видела вокруг себя столько загадочных прекрасных вещей в просторе огромной квартиры: старинные часы из кудрявого фарфора… замысловатое бюро орехового дерева на крылатых ножках из бронзы… внушительных размеров картина в золоченой раме, где была нарисована громада бело-розовых зефирных туч над далекой панорамой старой Москвы, увиденной с Воробьевых гор… через окна в анфилады квартиры лился морозный свет. Стоял январь нового года. Крыши домов были завалены снегом, и его льдьистое сияние озаряло холодным заревом жемчугов эту чужестранную жизнь. Ева подошла к просторному высокому напольному зеркалу, по краям которого шли матовые зигзаги из лилий. Из зеркала на нее глядела незнакомая девушка с затравленным взглядом. Неужели это я? Дрогнуло сердце. Сизая тень под глазами. Заострившийся нос. Впервые за год Ева видела себя целиком с головы до ног. До этой минуты ее отражение мелькало только обрывками, в осколках лица, от в узком зеркальце косметички, то в круглом туалетном зеркале Майки, всегда на бегу, впопыхах, и видны были на донышке амальгамы то глаз, то щека, то губы, а тут Ева была вся целиком, в рваном Майкином свитере, в линялых джинсах, чужая постаревшая девочка с тряпкой в руке. Какая ель, какая ель. Какие шишечки на ней… Драная ёлка! Еще недавно от такого чувства она бы непременно расплакалась, но сейчас ее глаза были сухи.