Текст книги "Эрон"

Глава 6
ЦИАН

Узнав о помолвке Филиппа и Евы, Лилит впервые в жизни опустила руки: все усилия, которые она потратила на себя: гимнастика с девяти лет, музыкальная школа, хореографические студии, дрессировка тела, души и ума, чтение по распорядку лет, отказ от соблазнов отрочества, спортивная юность на теннисном корте под солнцем победы без капли романтики, профессиональное владение макияжем, отполированная до блеска красота и прочий инструментарий успеха – все оказалось ни-к-че-му. Обратив поначалу внимание на белоснежную диву и даже шагнув в сторону увлечения, Филипп быстро охладел к порциям снега Лилит, замкнулся в прежнем облике князя компании, на губах застыл аристократический наст. И вдруг он весь – порыв, пыл, бесстыдство счастья… Поединок друзей, который она вольно или невольно подтолкнула к дуэли, казалось, надолго похоронил его чувствилище под прочным ледком в еловом перелеске под охраной ворон, отвернул лицо в нутро боли. Думалось, что чувствительность истекла на снег из раны заодно с кровью – пятнами винной вишни… Поднимаясь в день похорон старой карги Пруссаковой на лифте на 7-й этаж, Лилит тщательно поправляла на шляпке черную вуаль, чтобы спрятать заточенный взор и тайком разглядеть соперницу – в упор, если удастся. В гостиной молчала небольшая толпа, камерное трио играло печальную музыку, она старалась не смотреть в гробовое окно с подоконником тела, заставленное цветами, важно было отметить сочувствие у мамаши Ильи, которая одарила ее чудной печальной улыбкой, пожала ласково руку, и это при ненависти, которую питала к роковой белоснежке с геометрическим ротиком. Какой класс светской выдержки… Лилит не думала, что ее сердце даст такой перебой, когда доведется заметить Еву. Делая вид, что не видит, она пиявисто вглядывалась сквозь геометрию вуали в ее матовое личико с выпитой кровью, стараясь прочесть то, что скрыто внутри. Она с такой силой стиснула край вуали адскими пальцами, что вуаль задымилась. Домработница ставила в вазы траурные цветы – каллы, ирисы и азалии, строга и бледна, на высоком лбу у корней волос Лилит удалось разглядеть крохотный прыщик, – Ева подурнела от переживаний, и все же отрешенное лицо золушки в белом накрахмаленном передничке было озарено изнутри прочным алмазным сиянием. Она была влюблена и любима. Лилит спускалась в лифте в смятении: она вновь убедилась, что именно это тихое очарование соперницы будет дорого Филиппу. А вскоре она узнала о том, что они подали заявление в ЗАГС, и в отчаянии, оставив занятия, уехала на Новый (1974-й) год к матери, в Ростов-на-Дону. И вот там, роясь однажды в ящичках трельяжа в поисках домашней аптечки, Лилит обнаружила странного облика баночку буро-красного стекла, обильно залитую сургучом.

Аптечная наклейка с черепом и двумя костями крест-накрест.

Осторожно, яд!

Цианистый калий.

На сургуче стоял оттиск круглой печати.

С этой склянкой вышел целый сюжет: сначала ее руки отпрянули, затем пальцы заинтересованно коснулись льдистой шоколадной рубашки, подушечки пальцев слепо ощупали вплетенную в сургуч косичку шпагата, которая опоясывала флакон. Затем заколдованные руки осторожно поднесли баночку к лицу, к очарованным глазам, к кончику носа. Внутри, за темным стеклом, по донышку склянки легко пересыпалась горсть рокового сухого снежка. То, как тщательно этот кристаллический порошок был упрятан под притертой стеклянной пробкой, убеждало Лилит, что там действительно яд. Баночка излучала злые колдовские чары, которые обращали ее в гипнотический столп. Она много слышала про цианистый калий, читала о нем. Лилит поворачивалась к яду, как цветок к солнцу. Вспоминала о том, что на теле жертвы проступают синие пятна, а изо рта пахнет, кажется, горьким миндалем. Покончить с собой? Такая чушь никогда не приходила ей в голову, но держать смерть в похолодевших пальцах было и жутко, и волнующе. Но зачем эта склянка под рукою у матери? Лилит уже собралась поставить флакон на место, но – странное дело – руки словно примерзли, пальцы обвили стекло побегами зелени, какое наслаждение тискать предмет столь могущественный, как этот флакон… и вдруг в одно мгновение ока склянка циана оказалась на дне косметички. Только наклейка с черепом была оторвана, разорвана на микроскопические кусочки и выброшена чешуей змеи в унитаз.

А вечером Лилит исключительно тонко навела мать на нужную тему и услышала все объясняющую реплику:

– Ты знаешь, я боюсь умереть от рака… в нашем роду это, увы, фамильная смерть… помню, как ужасно мучались бабушка, дед… как умирала мать…

Она жадно и глубоко затянулась сигаретой, обсасывая фильтр большим накрашенным ртом. Чиркнула тень по глазам.

– Но я кое-что предусмотрела на этот счет.

В Ростове Лилит еле-еле смогла выдержать десяток дней. Вынести вражду бывшего дома и вечную невесту-мать было непросто, друзья показались неинтересны и провинциальны, город – заштатным, а его претензии быть богатым и брутальным – моветоном.

Яд в косметичке переместился вместе с Лилит на московскую квартиру. Она упрятала баночку в парчовый мешочек из-под турецких духов для одалисок и туго затянула маленькую горловину кожаной петелькой. Теперь у руки появилась своя тайная игра в прятки, нырнув в полумрак сумочки, сначала на ощупь узнавать, а затем извлекать на свет гладкие камешки макияжа – увесистую пудреницу из палисандра с бело-розовой пудрой, скользкий золотистый карандаш «Ланком» с махровой сиреневой тушью для век, двухцветную губную помаду – снова сирень и пурпур – той же фирмы, плоский каменный овал теней от «Лореаль», которые просвечивают на свету сквозь полудрагоценный оникс, хрустальную обезьянку-амулет, крошечный сосудец «Шанель № 5» – пальцы играют в прятки со смертью… серебряная сигаретница в замшевом шершавом футляре, который так приятно тискать в руке… а вот… пальцы, словно нечаянно, натыкаются на непонятный предмет, что это? Они слепо тычутся в прохладные складки парчи, пытаются угадать по очертаниям утаенное и, нащупав сквозь ткань наглухо притертую пробку, вздрагивают от испуга – циан! – и рука сладко мерзнет в приливе мурашек.

Наверное, я спятила?

Лилит впервые пыталась обмануть себя, внушая, что увлечение Филиппом ослабло, что гордой и самолюбивой девушке постыдно любить того, кто забывает тебя, но она была слишком умна, чтобы не замечать краем глаза эти порывы самообмана. Единственное, на что она в принципе могла здраво рассчитывать, так это сопротивление семьи Билуновых, для которых предстоящий брак любимого сына и наследника имени с девушкой не их круга, союз с провинциалкой из Мухосранска, а особенно с домработницей Пруссаковых (!) был, конечно, сильным ударом, но… но насколько серьезно они отнесутся к этой эскападе Филиппа? Зная его вечную блажь? Пожалуй, их согласие – всего лишь тактическая уступка сыну, который чудом избежал гибели на дикой дуэли… Лилит мучилась неизвестностью, но теперь узнать что-либо было сложно: компании запретили существовать. Впрочем, вчерашние друзья после дуэли и сами разделились: истеричка Клим Росциус остался с Ильей Пруссаковым, Волкова, по слухам, вызвана к отцу в ссылку на Тринидад в дыру Порт-оф-Спейн, на Карабане был поставлен самый надавленный крест: чтобы его духу в Москве не было, а Филипп оставил при себе только тряпичного Виталика Ардачева… Позвонить Илье было невозможно, все номера телефонов сменили. Дом Ардачевых на звонки не отвечал. Выручила дурочка Магда, которая внезапно прорезалась со своим апельсиновым голосом в телефонной трубке и объявила, что побывала у Евки с Филиппом на новой квартире, рассказала о том, что они вдвоем хорошо смотрятся, что Филипп еще ходит с тростью и ему это жутко идет, дала без звука новый номер, объяснила, как их найти, поведала с дурным хохотом, что ее брюссельский опекун сделал ей предложение, старый хрыч! Даже по-русски выучил несколько слов: попка, сиська, самогон.

Лилит, сославшись на приступ мигрени, простилась и положила трубку.

Несколько дней она гипнотизировала чувства оскорбленного самолюбия, ревности, зависти, злости, тоски, пока не почувствовала себя способной как бы запросто приехать в гости к старым друзьям и как бы разделить их радость. Что она и сделала. Поспешно одевшись в деловой костюм, накинув на плечо роковую сумочку и поймав такси, она помчалась к Филиппу. Чтобы не разжать пружину, она ехала, слегка стискивая зубами кончик языка, – эта нелепая улыбка помогала. Филипп в очередной раз сменил квартиру. Теперь он снимал жилье в сталинском доме у ипподрома. Лилит благополучно миновала консьержку, поднялась в лифте на последний этаж и позвонила в дверь. Сначала раздался лай пса, затем донеся Евкин голосок: «Фу, Тубо, фу»… и она открыла дверь.

«Лилит!» Она была счастлива, хороша и рассеянна. Обняв за горло симпатичного молодого сеттера, она оттащила его в сторону: «Заходи! Филипп, смотри, кто пришел…» Ева не придала ее визиту ровно никакого значения.

Лилит перевела дух, ей можно было легко спрятаться в тени такой вот слепошарой беспечности. Ведь ее цель – разрушить это глупое счастье.

– Откуда чудный псина? – она сняла плащ, забрызганный сукровицей весеннего дождичка, и шутливо стряхнула прохладные капли на симпатичную мордашку сеттера. Жест удался.

– Это Рикин подарок. – Тубо сконфужен градом мокрой капели. – Познакомьтесь, его зовут Тубо.

«Подарок сестры, маленькой взбалмошной эгоистки Рики… это интересно, – подумала Лилит. – Вот-вот в прихожую выйдет Филипп».

Филипп вышел прихрамывая, опираясь на роскошную черно-лаковую трость. Он был в махровом халате, видно, недавно из душа, с мокрыми зачесанными назад волосами. Они не виделись три месяца, четыре дня и 17 часов. Он был еще бледен, в больничной дымке выздоровления, но впалые щеки и первая мужская морщинка на лбу делали его взгляд удивительным. Он был так хорош, что стиснуло сердце.

– Привет, ты вылитый Байрон, – от тоски ее улыбка вышла фальшивой.

– Хм, – Филипп не собирался скрывать, что удивлен внезапным визитом. Уж кто-кто, а он с пеленок научился не доверять смеху, улыбкам, жестам и уж тем более словам.

– Я, конечно, свинья, что так долго не могла забежать на пару минут, – главное, опередить его реакции, все до одной! – Держи, это вам. Поздравляю. – И Лилит как бы по-свойски пихнула Еве оранжерейные каллы в обертке из целлофана в парадных лентах, фирменный заказ. Каллы всегда ей были противны, мерзкие рыбьи рты, а не цветы.

– Ну что ты уставился? Разве я не могу прийти без церемоний? Запросто? Без приглашения? – она предпочитала нападение.

Чуткая псина облаяла и эту фальшь.

– Конечно, ты можешь прийти к нам попросту, без приглашения, без звонка и без церемоний, – холодно перечислял Филипп, – тем более что ты никогда запросто здесь не была.

– Филипп! – блестяще вмешалась Ева. – Да ты, оказывается, хамло. Значит, ты выздоровел. Выкидывай эту трость, ну.

– Ты, что ли, не рад мне? – ее взгляд был впервые откровенным. – Я могу ведь уйти.

Филипп холодно взял из ее рук плащ и повесил на плечики.

Сумочку она пихнула под мышку.

– Я даже не знаю, как называется эта улица, – возмутилась Ева, – и номер нашего телефона!

– А Магда? – Лилит присела потрепать шелковистую мордашку сеттера и спрятать лицо от прицела раненых глаз.

– Не знаю никакой Магды, – Филипп пригласил проходить в гостиную. – Мы здесь абсолютно инкогнито. Прячемся от предков.

Лилит смешалась: выходит, Магда все наврала, чтобы набить себе цену, уверенная в том, что она не проверит на вшивость ее слова. Откуда тогда узнала правильный адрес?

Но разгадывать сейчас эту головоломку – терять время.

«Вот так новости, – подумала она, – молодожены прячутся от родителей».

– Как нога?

– Хромаю, как.

– Я сделаю кофе, – подхватив собаку на руки, Ева помчалась на кухню. Лилит не преминула укусить:

– Ей надо лечиться от ухваток домработницы, – и прошла сквозь раздвижные витражные двери в просторную комнату, заставленную абсолютно чужой мебелью казенного облика: диваны и кресла в полотняных чехлах – только видеоплеер на подоконнике (шикарная игрушка тех лет, читатель) да раскиданные кассеты выдавали присутствие Филиппа.

Они остались наедине.

– Ты чего злишься? – Филипп сел в кресло, вытянув вперед раненую ногу и положив подбородок на ручку трости. Его глаза излучали неприязнь, которую он и не собирался скрывать, Филипп сначала решил, что гостья подослана матерью, затем предположил, что его все-таки отыскал отец. Он делал типичную для молодых людей ошибку: искал в поведении женщины мужские мотивы. На самом же деле душа его была напугана тем, что Ева, с которой он стал все-таки жить, не выдерживает сравнения с этой непобедимой красотой и шиком, что Лилит – бесподобная дрянь, и что скоро он может пожалеть о своем выборе. Правда, в политическом смысле в союзе с роскошной сукой нет никакого смысла…

– Я не злюсь, а ревную, – спокойно ответила Лилит, чувствуя, что не справляется с собой, что кровь вот-вот прихлынет к щекам.

– Не обольщайся. Такие, как ты, не умеют ревновать, потому что для ревности нужны предпосылки.

Гостья не стала садиться в предложенное кресло, чтобы Филипп не успевал рассмотреть лица. Подошла к окну. За окном виден овал ипподрома, робко зеленеющий битой травой в центре и голый на беговых дорожках. Несколько жокеев в разноцветных шапочках и в уютных двухколесных колясках разминали лошадок. Жеребцы отличны горбами мошонки. Особенно одна кобылка была хороша – белоснежная бестия с твердой изящной головкой, в которой пенилась раскрытая пасть, в мелких черных пятнах и черных же чулках от копыт до плюсны. Она бежала далеко впереди остальных.

– Ты думаешь, что я не умею любить? – просто сказала она, расстегивая роковую сумочку и нашаривая сигареты. Пальцы, дрогнув, скользнули по косметичке. Она торопливо закурила, стоя по-прежнему спиной к Филиппу, но видя его отражение в стекле.

– Не знаю. Для тебя любовь слишком пресное чувство. В нем слишком мало места для любимой себя. Для твоего самолюбия. Вот где горячо.

– Да, ревность ярче любви. Но, можешь себе представить, я была неравнодушна к тебе.

– Была? – язвительно переспросил Филипп.

Лилит заметила – в стекле, там, где отражались ее глаза, в отражении что-то сыро блестит, неужто слезы? Только этого еще не хватало.

– Для тебя это новость?

Что ты несёшь! Лилит никак не могла обуздать собственный порыв, с дрожью убеждаясь, что ее голос объясняется в любви.

– Не выдумывай чувств, – Филипп раздражен, он не верит ни одному ее слову, – ты всего лишь хотела заполучить еще один трофей в свою косметичку… (у Лилит пошли мурашки по коже). Илюша был слишком легкой добычей, но стоило бы только Билунову, – он стал, как отец, говорить о себе в третьем лице, – позволить на полногтя воспылать чувствами к Лилит, как она бы вытерла об него ноги.

– Какие глупости ты говоришь, – она повернулась лицом, – ты совсем не знаешь меня, совсем… я могу, могу унизиться.

Только тут Филипп с изумлением увидел, что ее глаза полны слез, и понял, что она готова разрыдаться, что губы Лилит смяты какой-то унизительной гримасой, а пальцы дрожат.

Ого!.. и все же он молча отнес это смятение на счет адского самолюбия, она унижена, и только… он сам был бы готов на все, если б когда-нибудь был отвергнут! Не хватало еще, чтобы Ева увидела слезы гостьи.

Он инстинктивно понял, что ей – свидетельнице – не простится то, что простится ему.

– Я не хочу тебя терять, – она так быстро подошла к креслу, что Филипп отшатнулся. В комнату вбежал пес. Послышались шаги Евы. – Позвони мне! – отпрянув, Лилит вернулась к окну. Ее трясло: она была согласна на все, что он захочет с ней сотворить. Столь интенсивное извержение чувств было для нее самой полнейшей неожиданностью.

– Прошу, – Ева ставит на кофейный столик поднос и замечает бледность Филиппа, – что с тобой?

Она трогает ладонью холодный лоб.

– Где можно вымыть руки? – оглянувшись, Лилит увидела, что Филипп нежно целует пальцы невесты.

– Ванная в конце коридора.

Лилит, проверив, что сумочка на плече, машинально вышла из гостиной. Как автомат на несгибаемых ногах, слепо прошла куда-то прямо, затем угодила в дверь, наконец оказалась в ванной, включила свет. Очутившись одна, бестия облегченно закрыла глаза, пытаясь унять дрожь, на миг ей стало дурно, только безжалостное отражение в зеркале привело ее в чувство: от слез махровая тушь слегка размазалась по крыльям век, под левым глазом нервно тикала сизая сеточка вен. Мысль о том, как она только что унизилась сама и была унижена Филиппом, затопила голубой мозг приливом рассудочной ярости. И эта ярость была сродни сиянию холодного огня. Достав карандаш с жидкой тушью, она упрямо принялась приводить в порядок это чужое опустошенное лицо. Макияж успокаивал, механика отрепетированных до блеска движений помогала забыться. Вязкая чернота кисточки из крохотных дисков, нежный отблеск румян на щеке, жирное лобзание помады и ее сиреневый синяк на губах… когда рука, обшаривая тьму, коснулась рокового мешочка из парчи, первыми задумались пальцы. Боясь выдать себя, они, цепенея, развязали горловину и затем отрешенно вытащили стеклянную ледышку на свет. Яд соблазнял любыми победами. А что, если?.. Бестия, дрогнув, взглянула в зеркало. Ее отражение ничем не выдавало волнения, а рука тайны – склянка с цианом – раздвоилась на предмет и его отображение в стекле. И цвет лака на ногтях был в тон флакону из темного стекла. Лилит чутко прислушалась, слух обострился настолько, что она услышала через стены, как звякнула чашка донцем фарфора о поднос – Ева и Филипп оставались еще в гостиной. Ничего не стоит вернуться и насыпать порошок в свою чашку, зло мечтала она, а затем оставить ее на подносе нетронутой. Ева не станет выливать кофе, а выпьет его на кухне… или отлить свой кофе в чашку невесты. Уж она-то сумеет это сделать и незаметно, и безукоризненно. Никто ничего не заметит. Ева выпьет кофе и замертво упадет на пол. Тут ее воображение споткнулось. Она еще не видела ни одной смерти, которая б случилась у нее на глазах. Да, это будет ужасно, размышляла Лилит, но я могу это сделать и хочу ее смерти. Я должна кормить ядом – это мое призвание. Мы останемся с ним наедине. Ева выпьет отравленный кофе и просто, как кукла, упадет на пол. Как срубленная елочка Ева Ель. Она умрет без мучений. Циан, кажется, действует мгновенно. А мысль о том, что она еще никого не ненавидела с такой силой, звучала в ее голове, как голос оправдания. Но как же я сделаю это? И что будет потом? В левой руке она держала флакон, а правой продолжала по инерции шлифовать кисточкой взгляд. Так же механически Лилит обдумывала свою страшную решимость. Конечно, решала она, проскользнув мимо самой сердцевины ужаса убийства другого человека, она сразу же во всем признается Билунову и покажет ему пустую стекляшку цианистого калия. Как он станет реагировать? Сойдет с ума? Изобьет ее до полусмерти? Или струсит и поймет, что она во всем сильнее его? Во всяком случае, продолжала Лилит бесстрастно развивать мысль, она убедится в силе его чувств к сопернице. Но главное в другом: они сразу станут сообщниками. Придется как-то выпутываться. Придется что-то делать вместе. Мысль бестии сладко прикипала к слову «вместе». Вместе куда-то звонить. Вместе кого-то ждать. Инстинктивно минуя – штришком – саму смерть, Лилит старалась выразить для себя самой все перипетии возможных последствий. Мысль холодно вертела предмет перед вниманием глаз. Флакон в руке тем временем слегка нагрелся, а пальцы запотели, она не замечала силы, с которой стискивает эту почти невесомую пустышку с порошком, с такой силой можно было бы удерживать на весу гирю. Наверное, о наказании и речи быть не может, рассуждала она, Билуновым придется что-то предпринять, чтобы погасить новый скандал с сыном. Конечно, Филипп будет не настолько глуп, чтобы набирать 02. Он позвонит только отцу. А вызывать «скорую помощь» она не даст сама, объяснит – бесполезно. Тело уже будет холодным, а яд убьет мозг без всяких надежд, наповал. Затем, с прежней убийственной инерцией думала Лилит, она, конечно же, сразу позвонит в Ростов матери… тут она принялась обдумывать, какие именно фразы нужно будет сказать, чтобы мать отреагировала на известие именно так, как ей надо, а не иначе. Нужные фразы оказалось придумать гораздо труднее, чем мысленно перешагнуть через жизнь другого. Словом, стала подводить она умственную черту, смерть этой выскочки-глупышки замнут. Им с Филиппом ничего не грозит, зато они будут связаны страшным узлом всю жизнь, до гроба, до пряди волос в зубах черепа. Смерть свяжет их навсегда. Она не знала, каким образом свяжет, добьется ли она его взаимности, во что для них выльется ее выходка. Лилит бежала от слов убийство или преступление, хотя в вечном безмолвии мысли это было смешно. Так вот, чувствуя от хвоста до начала страшной змеи, до ее пасти, держащей в зубах сердце любовника, Лилит пробегала искрой по чешуе в кровь человека и видела, что таким жестом совершенно поразит Филиппа, сразит наповал, что он как раз тот человек, что постоянно стремится разить, потрясать, ошеломлять. Он как никто сумеет понять и оценить такой страшный порыв самолюбия и властность униженной любви, никто другой, кроме него, не сможет навсегда оценить ее силу по наивысшей шкале, что… тут макияж был абсолютно закончен, и дальнейшими нажимами кисточки можно было только сделать краски вульгарными. Мысль должна или превратиться в действие, или… спрятав тени, Лилит, словно сомнамбула под гипнозом леденящих мыслей, осторожно постучала горлышком склянки о край раковины, отбивая сургуч. Шоколадная корочка легко потрескалась, и по белому кафелю рассыпались сургучные осколки. Треугольники крови. Нечто вроде приступа тошноты подкатило к горлу и растаяло клубком табачного дыма во рту. Бестия выпустила дымок из ноздрей. На свет обнажилась плотно притертая стеклянная пробка того же темно-красного цвета. Лилит с опаской взглянула на зеркало. Оттуда за ней холодно наблюдало знакомое и чужое лицо. Это было следствием странного чувства раздвоения: она жила внутри своего тела, которое, как мертвое, не свое, шевелилось в лучах электролампы, дышало, вертело в руках флакон, стукало хрупкой облаткой о край умывальника и в то же самое время пристально, словно без век на глазах, всей плоскостью зеркала, распахнутым взором василиска наблюдало за поведением тела этой красивой девушки и придирчиво оценивало каждый штрих на ее лице, караулило каждое движение. Так вот оно что, подумала Лилит о себе в третьем лице: она способна убить. И тут же отразила эту мысль изнутри: я способна убить. Убить, не теряя головы на плечах, убить не в состоянии аффекта, а при свете ясного размышления, почти что математически. И снова извне: а она опасная дрянь. Красивая и холодная, как змея. Ее чуть портят геометрические губы, но умело наложенная помада скрывает этот недостаток, придавая губам овальную чувственность.

Пробка под руками чуть шевельнулась в тесной горловине и сделала пол-оборота вокруг своей оси, против часовой стрелки. Пора! Впереди никакого другого времени больше не будет. Лилит продолжала чутко следить за механизмом страстного решения. Неужели она и я не сможем вместе сделать это? Бестия отвернула кран, чтобы смыть с кафеля сукровичные пятна. Хотела поставить флакон донышком на кафельную плоскость, но – дрогнув – передумала. Лилит побоялась, что, выпустив склянку из рук даже на миг, потеряет самообладание. Она ясно чуяла, что решимость ее тонка. Оставив сырой левую руку, бестия легко сделала шаг, который отделял пока еще ее умствование от жизни, и переступила невидимую черту, что разделяет людей.

Она вышла из ванной и направилась в гостиную, но там было пусто. Ева и Филипп перебрались на кухню приготовить еще одну порцию кофе. Ее весело облаяла глупая собака. На круглом столике ждали три чашки. Ева показала чашку для гостьи.

– А это твоя?

– Да.

Ева колдовала у кофеварки. Филипп допивал свою чашечку. Никто не обратил внимания на то, что она так открыто держит в руке. Но странное дело, Лилит вышла из убежища смерти совсем другим человеком. Ее внезапное чувство отъединенности от всего людского и отпадение от человеческого сделало ее абсолютно безразличной и к тому, что происходит с ней самой! Филипп и Ева были ей так неинтересны, она была уже так далека от них, словно взмах циркуля вырезал ее из ткани мясистого бытия.

«Неужели я только что хотела убить эту курицу?» – с чувством ошеломления думала Лилит, взирая на Еву, отпивая остывший кофе и отпихивая ногой пылкого пса, который мог порвать французские колготки. Поставив склянку с ядом на край стола, отпрянув от циана, она видела ее в новом свете: пресное лицо, слегка рассеченная шрамом левая бровь, кухонные жесты – ее идеал: киндер, кирхен, кюхен… А он? И здесь как бы впервые она смотрела на эти одновременно резкие и слащавые черты бледного лица. Он показался Лилит жеманным, даже приторным. Он слишком нянчился со своей раной, не спешил встать на ноги и вышвырнуть прочь подлую трость. Полированная палка из ореха с гнутой ручкой льстила его самолюбию, и это было так ничтожно. Да и само ранение, и саму дуэль золотых мальчиков она сейчас воспринимала как сплошную глупость, и только. Отпрянув от циана и отшатнувшись от своего чувства, бестия цинично изучала трех подопытных кроликов – себя в том числе – и думала, что, например, простые привычки значат в жизни гораздо больше любви. Допивая крепкий чудесный кофе, не тот с выпаренным кофеином, какой пьют в этой стране, а настоящий бразильский отборный Сантос, Лилит уже задним числом, почти что нехотя поняла, что именно надежда на безнаказанность употребления цианистого калия все равно превратила бы все – и ужас, и любовь, и другие чувства – в одну фальшивую дурноту. Взяв в руки голову покладистой собаки, Лилит, не мигая, разглядывала это презабавное чудище, нечто ушастое из сплошной шерсти, откуда смотрели на нее блудливые круглые лужицы жидкости с кругляшками зрачков – и эти-то лужицы, плевочки Творца называли по-русски «глазами собачьими». А ниже – слюнявая пасть. Тубо пытался вырваться из тисков и скулил от паники перед безволосым лицом жуткой гостьи. «Фу! – она с отвращением оттолкнула сеттера. – Здравствуй, отрешенность!» Она уже не слушала их болтовни, уже не выслеживала истинных пружин поведения скелетов под бренной оболочкой из кровеносной кожи. В один шаг все стало ей до фени. Сославшись на дела, она тут же ушла. Ушла, чуть не забыв флакон с ядом. Его сунула в руки гостье Ева уже у самой двери. Филипп не стал выходить в прихожую, чтобы пристойно закончить визит. Но заметила она это уже в лифте, который со скрипом ржавчины спускался на канате в каменной шахте. Гробовой ящик с нелепым зеркалом двигался в теснине кирпича, стали, электропроводов, увлекая к земле девушку Лилит с окаменевшим лицом. Это лицо каменело на ветру вечности, и отблески пламени на нем были неразличимы. Пламени горящих в топке вселенной минут и секунд. Точно так же в эту самую минуту, что лифт с Лилит скользит от пятого к четвертому этажу, каменели в колясках жокеи, мокли на апрельском дождичке кобылицы, изваянные из пегого мрамора и забрызганные крапом траурной грязюки, взлетевшей с еще сырых весенних дорожек. Точно так же в эту самую минуту, что стынут на ветру московского гипподрома карарские кобылицы и краснеют жокейские шапочки, лимитчица Надя Навратилова дышала глоточками свежего воздуха у форточки в адовом красильно-аппретурном цехе, а ее имя кричала напарница, которая одна не могла перетащить тяжеленную бобину с намотанным полотном. Надя слышала крик, но не могла оторваться от благословенной струйки и каменела у пыльно-грязного окна в заслоне решетки, впиваясь пьяными ноздрями в отчетливо видимую сизую струю кислородного ручья, который хлестал сквозь выбитое женщинами стекло. Яд, ад. Ядово, адово – гадово каменеют огненные буквы на стене Метрограда. В ту же самую минуту, что ползет в шахте лифт с Лилит, что пылится дождик над мраморными крупами гипподрома, что торчит у окна в цеху Навратилова, замирают на бегу и другие пассажиры из всегдашнего поезда провинциалов из точки Ад в Яд. Вот они синеют, белеют и краснеют жокейскими шапочками в чреве Третьего Рима, хрупкие флаконы юности с цианом души, фигурки коней на шахматном поле, залитые пожарной пеной апрельского солнца неразделенной любви света к камню. Не на бегу только одна Ева Ель – она спит на вечной майкиной раскладушке, конечно, на животе, одна в пустой комнатухе без штор, с наушниками кассетного магнитофона на ушах, на полу белеет раскрытая настежь книжка «Актеры французского кино», страницы раскрыты на статье о Брижит Бардо, где чьим-то красным фломастером подчеркнуты строчки о том, как режиссер Роже Вадим увидел из машины идущую балетной походкой по парижской улочке девчонку с конским хвостом на голове. Кто в юности не читал этих опасных книжек-сирен, кто не дышал до обморока гарью паленой свиной кожи с освежеванной туши… А снится Еве что-то нежно-лиловое, курчаво-райское, в желтых цветочных пятнах, пронизанное блеском свежей воды, а в головокружительной вышине, над золотистыми клубами ее парчового сна в сыром мареве облаков проступает на трехсотметровой высоте тускло-желтый шпиль МГУ с пятиконечной звездой… по нержавеющей звезде хлещут дождливые струи, пытаясь сбить комки нахохленных ворон, облепивших площадку у основания шпиля… тень падает на Евин сон, она открывает глаза, мраморные лошади срываются с места в карьер, лифт с лязгом выпускает из дверей Лилит.

Натянув алые перчатки, балетным шагом она выходит из подъезда, ее глаза закрыты, хотя бестия смотрит, никогда еще она не чувствовала себя отпавшей от мира.

Это чувство изоляции, неприятное ощущение того, что она пребывает намертво в центре какого-то геометрического круга, жило в ней, наверное, всю холодную весну 1974 года, пожалуй, только в ту первую зиму в Москве в ее сердце стыло что-то похожее на это чувство. За весну она еще несколько раз встречалась с Филиппом и Евой. Даже присутствовала на странном торжестве в каком-то третьесортном кафе-стекляшке, каковое с трудом можно было назвать свадебным. Но. Но все это происходило на периферии обледеневшего интереса. Ее живая горячая кровь осталась расколотой лужей там – в раковине – горстью лаковых осколков сургуча, сбитого с горла флакона из темного стекла. Но вдруг все разом переменилось, и она снова вернулась к жизни. В ту теплую июльскую ночь она возвращалась с дачи Ирмы, у которой не была почти год. Возвращалась на служебной машине, за рулем которой сидел разбитной зубастый малый. Лилит была порядком пьяна, взвинчена вечеринкой, где пила на брудершафт и целовалась с каким-то солидным незнакомцем на глазах обозленной Ирмы. Незнакомец сначала был весел, обходителен, а потом вдруг струсил и растворился среди гостей на веранде, он был, конечно, чей-то муж, Ирма пыталась ей что-то выговаривать, Лилит сделала вид, что не понимает, о чем речь, затем просто расхохоталась ей в лицо и уже в одиночестве выпила целую бутылку шампанского, запивая… коньяком. Обо всем этом она сейчас и рассказывала шоферу, пьяно смеясь и неосторожно приваливаясь к нему голым плечом. На ней было черное платьице от Славы Зайцева на узких бретельках. Лилит почему-то, против правил, уселась на первое сиденье, кроме того, она просто не принимала его за мужчину. Шофер служебной «Волги» из гаража Совмина. Вещь, слуга, стукач, лакей, носовой платок. Так же глупо и бездумно она принялась целоваться уже с ним, рискованно требуя, чтобы он прибавил скорость и даже отпустил руль. Малый руль не отпускал, рулил левой рукой, твердо мчал машину по ночному шоссе из Барвихи в столицу, а правой – крепко и нежно цеплял гибкую талию: он боялся спугнуть красивую пташку и инстинктивно не давал воли короткопалой ладони. Тем большей неожиданностью было следующее: шофер просто и смело остановил машину, съехав с обочины на закрытую для ремонта автозаправку, перетащил Лилит на заднее сиденье, как бы шутя профессионально раздел догола и вдруг бесцеремонно, грубо, нагло овладел ею, и Лилит – она сама была поражена – пылко и страстно отдалась шоферюге, с силой опускаясь на чудовищно-огромное упоительно-сладкое нечто, чувствуя, как мужской ствол пронзает ее навылет, долетая до самого сердца. Она буквально сошла с ума от его грубой силы, от внезапного любовного мата, от того, что его мозолистые руки воняют бензином, от его наколок на волосатой груди. При этом она пьяно не чувствовала никакой боли от разрыва девственной плевы, но и наслаждения тоже, она сходила с ума от факта – она стала женщиной, и вообще была под наркозом горючей нефтяной ночи, разбавленной лимонным соком выжатой желтой луны. «Ну ты и гад, паразит! Ну ты и свинья, кобель!» – восклицала она, скользко взлетая на его руках вверх на макушку мощного пениса, и, падая в низ корневища, целовала глаза негодяя. Для Лилит это было сокрушительным падением. Она ощущала себя падшей бля и упивалась тем, что почти изнасилована, вываляна в смоле и перьях. Оказывается, она всегда была голодна по мужской грубости и алкала насилия, изначально хотела быть жертвой вот такого нажима, да еще наспех, взасос, на бегу, в поту, с волосами во рту. Наконец, его насилие освобождало ее от упреков совести, от стыда. Вот и сейчас ей было все равно, что, выйдя из машины, хам при ней шумно мочится на асфальт. «Все мы животные, и это хорошо», – думала она, разглядывая ладонь, выпачканную в крови.