Текст книги "Эрон"

Последними, вдогонку толпе, кинулись овцы, забренькали ожившие в медных колокольцах звуки счета, птицы пестрящим веером прыснули наперегонки к лесу. Адам, стянув рубашку и набросив ее на девочку, тоже побежал вслед за птицами вверх по луговому откосу, под кроны близкой дубовой рощицы, прочь от срама. Не пробежав и десяти шагов, оказался вдруг вне досягаемости дождя в сухом латунном накале жаркого июльского вечера: порханье серпокрылок, жужжанье шмелей, качанье луговых колокольцев, после того как шмель, выползая из нутра нежно-синей пещерки, взлетая, оттолкнет лапками лазурную плоть. Диннь, донн, поррх, жжум, сппик, пок, ччокк…

Адам оглянулся на содомогоморру. Грешники брели по деревенской улице. Стена косого дождя кипела над озером, где глаз хотя и не смог различить в сизой кипени водяное лицо или монаха на дивном утесе, зато ухо отчетливо слышало всепроникающее восклицание латыни: «…трансэат а мэ калике истэ!» Да минует меня чаша сия… Латынь озвучивала, озаряла, облекала в перечень мартиролога, но не спасала. Еще один шаг. «Ой!» – тихо воскликнула девочка. Их окатило жаром. Здесь стояло огненное копье херувима, и след его еще был виден и ощутим в виде горячего столпа света, облепленного сотнями бабочек и оплетенного доверху цепким вьюнком и полевой лилией. Это были отроги рассеянного видения; от жара потрескивали волосы, сохли губы. Адам вновь догнал край убегающих грез Хильдегарды Бингенской: огнезрачный дух, гора Аминь, глас сладчайший, зеницы зла, башня гордыни, бальзам для ран, жемчужины духа, око целомудрия, рдение света, иерусалимские багряницы, зори топаза, мирра уст, источник струй, закат сосцов благодати, холм, розами и лилией венчанный… когда Адам вошел в рощу, она уже была насквозь расшита шелковой нитью вечера, укрыта тенетами легкого сумрака, унизана ранними бледными звездами, увешана наперстками света, пролитого на дубовые листья. Роща была полна гулом темно-зеленого жемчуга. Тишиной низкой травы. Ручьем соловья, льющего серебро из глубины кустов ежевики. Адам снял с плеч кукольную девочку, она была все так же безмолвна и неуязвима, прохладна, чиста, спокойна; ручки и ножки ее отливали фарфоровой белизной, глаза смотрели ясно и задумчиво, стрекозиное облачко-платьице не измято. На все попытки заговорить она отвечала молчанием обета. Ее молчание успокаивало. Адам присел, откинувшись спиной на теплый ствол: оставаться в леске? Нет, надо было выходить к шоссе. Ночь тем временем приближалась откосом темной мирры, настоем лунного сна с открытыми к звездам глазами. В густоте набегающей прохлады, в цепенеющих шорохах мглы все отчетливей проступали разбросанные то здесь, то там обрывки экстатических видений Рождества: пелены младенца, окантованные молочным бисером на ветках молодого дубка; драгоценный сосуд Мельхиора, утонувший по горлышко в зеленой глубокой пене можжевельника – на его перламутровое мерцание слетелся сонм ночных нимфалид; золотой чертеж ясель в лесной глубине; ангельский смычок света на дне родника. Куст орешника, озаренный перышком щегла Вифлеема. Потир Балтасара, жемчужное тление которого заколдовало вольный полет махаонов и украсило черной вязью крышку слоновой кости; а спящий ворох священной соломы прострочил небо блеском штопальных игл летних созвездий: Персей, Пегас, Андромеда. Сон. Благоухание бальзама. Настойчивость поклонения.

Когда вифлеемская рощица осталась позади, Адам увидел со склона холма ночной зигзаг Ленинградского шоссе, размах небосвода во всей красе и нетлеющий контур снеговой громады горы Аминь. Кручи откровения мерцали в бездне за чертой времени… зато до шоссе было рукой подать – меньше километра по прямой. Осторожно спускаясь в неглубокий распадок, – девочка уже сладко спала, обняв его голову теплыми ручками – Адам не сразу заметил на дне мягкой расселины тусклый водяной блеск. Здесь, в тишине чуткой ночи, где был отчетлив самый слабый хруст веточки под ногами, или звук автомобильного клаксона с автострады, или дальний звук самолета, летящего на Москву, – молчание бегущей воды – а на глаз поток был охвачен перекатами быстроты – пугало. Спустившись вплотную, Адам окончательно убедился: водный поток перед ним лился абсолютно беззвучно. Око целомудрия только смежило веки, и ртутный блеск грез еще мерцал на лбу провидения. Оставалось только покориться неизбежному. Счастливо отыскав подходящую сухую ветку покрепче, чуть ли не посох, Адам связал шнурки снятых кроссовок, закатал брюки – девочка не проснулась – и молитвенно вступил в беззвучную воду. До противоположного берега было от силы пять-семь шагов. Но, уже сделав первый шаг по песчаному дну, – вода залила ноги выше колена – Адам понял, что вступил в само время, и поток уносит его в историческую даль, и обратно пути нет. Остаться просто свидетелем не удалось! Он сделал еще один шаг вперед, песчаное дно сменилось мелкой речной галькой со смесью ракушечника. Водный поток грозно раздался, блистая лунным отливом, но берег, хоть и отдалился, но все же виднелся полуотчетливо, с кустом ивняка и ватными шапками таволги. В напоре потока стали проступать первые проблески звука бегущей воды и звучание утонувшей латыни: глоссолалия космоса, объявшего хаос – кви кум Иэзу итис, нон итэ кум хомине, – идущие с Иисусом, не идите с человеком… Третий шаг – и Адам погружается в поток по пояс. Всю ночную плоскость лунной воды захватил глубочайший муар – отражение горы Аминь. Посох покрылся бурными побегами бессмертника, а звонкий голос девочки сонно, но твердо вымолвил вечное: «Иди!» Адам уже еле стоял на ногах от напора воды и страшной тяжести на плечах. Невесомая девочка стала непосильным грузом, вода – ледяной. Голые ступни погрузились в неверную гальку. Он хорошо видел в воде свои исполинские бесконечные ноги и даль посоха, преображенные провидением в жилища для рыбок и птиц. Вся плоть Адамовых ног была сплошь – без боли – изъедена пещерами, норками, ходами, галереями, балкончиками, гнездами, где шла своя, не зависящая от него жизнь, любовь, смерть. «Иди!..» Еще один шаг в бездну, и Адам уходит в бег времени по самую грудь, из ног веером разлетаются испуганные рыбы и птицы: они цепляются всеми силами за то, что сейчас. Внезапно Адаму Чарторыйскому открывается свыше смысл происходящего: он отброшен в детство Хильдегарды Бингенской, в плоские отражения Раннего Средневековья, и подлинное имя его – Христофор; а еще раньше он звался Репрев, что значит одновременно «отверженный» и «осужденный»; а случилось с ним вот что – от рождения силач исполинского роста, он всю жизнь простодушно ищет служения силе, но такого служения, чтобы властелином его жизненной мощи – и живота в придачу – был земной царь из самых великих и самых могущественных, царь силы. И после долгих скитаний Репреву удалось отыскать земного властелина… «Иди!» Христофор с головой погружается в воду потока, и в полые глаза его разом проникают морские рыбки, а чайки, бакланы, альбатросы усаживаются клевать цветущий куст жимолости – это его мозг… так вот, однажды силачу Репреву удалось найти такого властителя и послужить ему до тех пор, пока вдруг не обнаружилось, что властитель тот не сильнейший, что царь сей боится дьявола. Оставив царя, Репрев предлагает свою силу и мощь дьяволу, ведь на свете нет никого могущественней, чем он!.. «Иди!» Детский пальчик Хильдегарды сверкает над его головой в толще воды указующим перстом провидения… но и дьявол сей, оказалось, трепещет перед крестом Иисуса Христа. Судьба вновь обманула великана. Где ты, Иисус? Оставив двор и службу Сатаны, силач отправился по белу свету в поисках самого могущественного и величайшего из земных властелинов по имени Христос. Тщетно! Никто не мог указать Репреву царство Христа, пока наконец один отшельник не остановил его советом послужить Богу на берегу бурной реки, перенося через воды путников и не требуя с них никакой уплаты. И великан согласился. Порой за один раз Репрев переносил на себе по десять человек. И вот однажды к нему обратился за помощью ребенок: «Перенеси меня через реку». Репрев ответил, что не привык переносить людей поодиночке и тратить впустую свою силу: подожди попутчиков. Но берег на удивление был пуст, ребенок настойчиво упрашивал, и Репрев, усадив его на плечо, шагнул в воду. Крохотное дитя показалось ему легче пушинки, и великан невольно подумал, что легкая служба оскорбит Бога. Но стоило ему сделать следующий шаг, как от тяжести младенца его ноги ушли по колено в речное дно. Никогда силачу не приводилось поднимать и переносить столь тяжкий груз. Не подавая виду, обливаясь кровавым потом, великан сделал еще несколько шагов, и с каждым шагом груз на его плечах вырастал ровно вдвое. На самой середине брода тяжесть показалась Репреву совершенно невыносимой – сквозь град пота и крови ему чудилось, что он не младенца несет на себе, а все мироздание. И тогда, взмолившись, Репрев спрашивает ребенка: «Кто ты, младенец?» И тот отвечает ему: «Я тот, кого назовут Иисусом Христом». – «А я Репрев, – ответил великан, – тот глупец, который всю жизнь искал властителя, самого могущественного и сильного на земле, чтобы послужить ему». – «И ты нашел его», – был ответ. «Но я не могу больше нести тебя, – взмолился великан, – мне кажется, что я взвалил на себя весь мир без остатка». – «Да, – согласился ребенок, – ты держишь на плечах не только весь мир без остатка, но и того, кто сам держит Вселенную». – «Но почему тогда ты так мал, слаб и беззащитен, как младенец?» – «Потому что сила мне не нужна, она – удел слабых». – «Но как можно, не имея сил, держать Вселенную и, больше того, сотворить весь мир?!» – «Богу для этого достаточно одного детского желания…» Репрев, уже из последних сил, сквозь кровь, пот и слезы сознался, что не может перенести Иисуса Христа через реку, потому что каждый шаг увеличивает груз. И ребенок объяснил, что именно таков промысел Провидения: жребий человеческий одному человеку не под силу, и с этими словами дитя протянуло великану игрушечную веточку, которая была привязана у него на поясе, и та смешная веточка вербы в руке Репрева превратилась в великанский посох, цветущий, как весеннее дерево, и, опершись на тот посох, он смог перенести ребенка через реку и в изнеможении пасть на берег. От падения великана сотряслась земля.

– И тогда, – сказала Хильдегарда, – младенец Христос сказал Репреву, что река позади него – это не река вовсе, а Иордан юдоли, удел человеческий перед лицом Бога и время всех времен, и что если бы тот не взмолился в последнюю минуту, а в гордыне служения собственной силе сделал бы следующий шаг, то с головой ушел бы в могильную землю, но… но мольба и крест-посох спасли его, и значит, отныне имя его будет Христофор, потому как он теперь есть окрещенный в Иордане Репрев, а Христофор означает христоносец.

Они с головой ушли под воду, и Адам, уже почти теряя сознание, шагал по дну ледяного потока, глядя вверх, где струилась жидкая ртутная изнанка воды и чернела маленькая ручка Хильдегарды с упрямым указательным пальчиком. «Иди!» Водяные камни потопа пытались свалить его с ног, и он чудом держался на ногах.

– Но нельзя понимать несение Христа слишком буквально на веру, – продолжает Хильдегарда, – огнезрачный дух истины должен следить не внешние оболочки случившегося, а истину: искать бальзама для ран, приникать к сосцам целомудрия, уповать на источники струй, чтобы в плоти раскрылось око невинности, а в геенне мира зачалось рдение света, лик амальгамы спасения. Весь мир – Бог, и Репрев был всего лишь человеческой порцией Бога, а река – нечеловеческой порцией Духа Святого, и посох тот вербный, и отшельник на берегу, и первый царь, и второй царь-диавол – все лишь пропорции Божьего слова, которое истинно разыгрывает между собой драму мира. И дитя Иисус есть та часть Бога, которая по-сыновьи испрашивает у всемогущества Господа помощи своего отпадения от Отца силы: в чем, Боже, смысл для нас-в-себе разделения на Отца и Сына, на слабое, гибкое, конечное, смертное и неслабое, негибкое, неконечное и бессмертное? В чем смысл бытия части? Зачем мне во плоти и боли осуществлять то, что уже мысленно молниеносно и сверхчеловечно решено Провидением и предначертано, а именно – Репрев решится перенести младенца Иисуса и не сможет перенести без Божьей помощи. Зачем сыну ломать комедию, проживая решенное нравоучение в виде младенца и одновременно великана, в виде реки и в виде посоха? Кто ученик в опыте, если ты сам и есть Христофор, несущий себя через реку бытия. Господи! Достойно ли левой рукой делать вид, что не ведает того, что делает рука правая? Я спрашиваю тебя, Адам. Не сам ли себя искушает искуситель?

Вопрос Хильдегарды задан в духе средневековой схоластики, и Адаму требовалось отвечать в подобном тоне мысли.

– Ответ может быть только один, Хильдегарда! Огнезрачный дух, лампада небес, глас сладчайший и око целомудрия – все эти имена Создателя бессильны перед именем, откуда берет начало источник всех струй. Назовем его – Слово. Вспомним: вначале было Слово. Повторим: и Слово было у Бога, и воскликнем: и Слово было Бог! Так вот, Хильдегарда, Бог, создавая мир, не распался на триединство сущего. Как можно назвать Благом то, что неуязвимо озирает с божественной высоты насекомость тварного мира и судит его подлую грешность? Нет. Благо потому остается Благом, что Господь всем своим триединством пал в Бытие и, творя, разделил с ним до конца его грешную участь. В этом смысле над миром нет Бога, он в мире и только толчком творения направлен к спасению. И если мир не спасется, то и Бога не будет, и не вернуться гласу сладчайшему в блаженно-сущее Слово. Господь рискует погибнуть с миром, Хильдегарда, и только потому он есть Благо. И не сам он себя несет через Иордан юдоли, а переносится на плечах грешника великана Репрева. И не дано Провидению уповать на то, что Репрев не провалится в землю, не уронит в воду Младенца. Бог не умеет плавать. Он претворил Провидение в случай, а дух огнезрачный – в бренную плоть, которую нам дано бичевать, украшать багряницами крови и язвить острым тернием. Ведь Слово стало временем.

Слова Адама распечатали рот, который был залит шаром воды, в котором клубком вились водоросли и юркие головастики времен потопа. Ведь Иордан Адама и был отрогом потопа.

– Так не ответит католик, – был ответ Хильдегарды, – да, он будет согласен считать мир поруганным телом Христовым, рдением раны в море юдоли, но отрицать голос Отца, что волнует холмами лилейных волн это море судьбы, но отрицать Дух Святой, что дарует свет нашим глазам различать мерзкое от мирры и ладана – это ересь, корм инквизиции, зеница зла, башня гордыни.

– Ты на земле православия, Хильдегарда, суть которого – божественное Безбожие, беременность Христом, ожидание света, а не упование на свет. Здесь Бог мечтает стать Богом. И значит, мы живем в согласии с замыслом Слова, впавшего в участь тварности времени, в согласии не противиться мукам Богорождения. Это земля Богородицы. Холм непорочности. Час ожидания. Рдение боготворения в плоти геенны. Пустота яслей вифлеемских.

Последние слова Хильдегарды были:

– Подражание Богородице невозможно, как и подражание Господу.

Но возможно подражание Господа человеку и подражание Бога Христу. Бог есть тоже участь, ниспадание в смысл. И в том, что Адам сейчас уподоблен Христофору, а Хильдегарда уподоблена Христу, а безымянный ручей – реке времени и Иордану юдоли, а ветка вербы – посоху Репрева и оба уравнены цветением – мы видим, как сладко слагается из голосов звучания тяжесть Богорождения, и так, подражая пречистой руке, лилии девства, взгляду сладчайшему, сосцам целомудрия, амальгаме света, можно избежать греха подражания роженице человеческой и войти в хлев вифлеемский, к яслям спасения… ведь Бог мироздания пока еще малютка.

– Иди!

И Адам с девочкой на плечах в изнеможении вышел из воды и опустился на берег, туда, в траву у куста ивняка, на ватные шапки таволги. Тяжело дыша, он поставил малютку на землю. Он слышал редкие гудки автомобилей на близком шоссе. Вид на гору Аминь погас, оставив после себя матовую рябь алого раздражения на сизо-перистом горизонте. Короткая летняя ночь была уже на исходе, да она практически и не наступила, затопленная отражениями светлого неба. Девочка спала на мягкой траве сладким сном детства. Поток времени звучал грандиозным хором мгновений, но он был не слышен, как не слышен легкий бег бога Эрона, обутого черепахами: сквозь июльское лето переправы через Иордан шел декабрьский снегопад 1977 года. Но снегу не хватало силы и, снижаясь к земле, он превращается в дождь.

Это дождь Рождества: 27 декабря на швейцарском кладбище Корсье-сюр-Веве хоронят Чарлза Спенсера Чаплина. Чарли! Король смеха сквозь слезы. Он тихо скончался накануне в рождественскую ночь в присутствии прекрасной Уны и семерых детей. Прекрасна смерть в сердцевине рождения, при свете Вифлеемской звезды, на руках мадонны, в теплом запахе хлева, под стыдливую жвачку быка и молчание осла. Когда гроб Чаплина опускали в могилу, шел дождь, и Уна, семеро детей, врач и слуги стояли под раскрытыми зонтами. Там, за линией жизни, юный Шарло наконец-то встретится с Хетти Келли: она уже видна мертвым глазам – маленькая фигурка первой любви; Чарли видит воскресный денек в четыре часа у лондонского Кеннингтон-гейта, девушку, которая выпрыгнула из трамвая… в простенькой матросской шапочке, синей матросской курточке с блестящими медными пуговицами, в карманы которой она глубоко и красиво засунула руки – там, в конце аллеи, на фотографии начала века. Фотография стиснута ее рукой в сетчатой белой перчатке. Но чу! Доносится дробь барабанов. Теплый ветер треплет национальные флаги, цветочные гирлянды и транспаранты: давайте любить друг друга, пока над Корсье-сюр-Веве моросит дождь Рождества, а Москва скована льдом коммунизма, в Банги – столице ЦАР – идет коронация Жана-Беделя Бокассы, провозгласившего себя императором. Весь фокус в том, что черный Бокасса абсолютно копирует парижскую коронацию своего кумира Наполеона Бонапарта образца 1804 года: бронзовый трон, который выкован во Франции, лавровый венец, корона с бриллиантами, платье для супруги Бокассы – все точнейшая копия наполеоновского восшествия на престол. Да что корона! Вся церемония один к одному скопирована с исторического образца: 120 музыкантов играют туш, шлейф императрицы несут десять фрейлин, Бокасса а-ля Наполеон сам венчает себя короной. Наконец, меню коронационного обеда на 450 персон точь-в-точь повторено африканским выскочкой. Отличия незначительны: подданные должны приветствовать монарха шестью мелкими шажками с финальным подскоком и полупоклоном; да в монаршем морозильнике с секретным замком хранится разрубленное тело какого-нибудь политического соперника – труп ждет искусного повара: Бокасса – людоед; но… тссс… гремит туш, ветерок декабря раскачивает цветочные гирлянды, накрапывает дождь Рождества на кладбище под Лозанной; некие москвичи греются в невиданно морозную новогоднюю ночь у костров во дворах, от жуткой стужи полопались трубы центрального отопления; тормозит, как во сне, трамвай у Кеннингтон-гейта, очаровательная мертвая Хетти спрыгивает с подножки навстречу вертлявому юноше в темном костюме, в темном же галстуке и с черной эбеновой тросточкой, которой он небрежно помахивает, чтобы наверняка скрыть волнение огромных траурных глазищ, чтобы девушка не догадалась, как много она для него значит. Ей всего пятнадцать лет, а ему уже девятнадцать! И все же она умрет совсем молодой. В пасмурный денек умирания времени дым событий затягивает занавесом театр человеческой драмы. «Дым застилает мне глаза», – напевает меланхолик Джанни Моранди свой легендарный шлягер 70-х ветреных годов – именно эта мелодраматическая мелодия стала печальным рефреном той уже забытой эпохи мирового разочарования не в жизни, нет, а в самом желании. Мера той эпохи – один эрон, время, за которое «Пионер-10» пролетит через всю Солнечную систему. Ее драма – потеря подлинности. Ее лейтмотив – насилие. Ее душа – абсурд. Ее нерв – эротика. Ее вектор – превращение Эроса в Хронос, слияние двух мужских стихий в эрон. Звук той эпохи – соловьиный свист могильной лопаты в земле… В ночь с первого на второе марта следующего за 77-м 1978 года абсурда неизвестные грабители вскрывают могилу Чаплина и похищают гроб с телом покойного. Потрясенная семья ждет ультиматума от вандалов. Но они молчат. Пройдет несколько кошмарных месяцев, прежде чем гроб с Чаплиным будет найден и снова захоронен в земле. Гробокопатели так и не дадут о себе знать. Пройдет еще энное количество времени, прежде чем их поймают… Боже мой, это два безработных маленьких человека, два неудачника, две копии Чарли, которым снова не повезло. Но мимо! Тем временем на окрестности отправной точки, где установлена ножка нашего циркуля – речь о Москве, тем временем на Москву нисходят таинственные слова: ашрам, нирвана, самадха. Европа танцует диско. Фэй Данауэй утверждает новый тип женской красоты – тип пресной сексуальности. КПСС обеспокоена ростом преступности, Москва допивает «Тамянку» – вкус растерянности – и переходит на вино типа «Кавказ» – вкус бормотухи. Бондарчук дает согласие экранизировать «Малую землю» Брежнева в духе толстовской эпопеи о войне и мире. Майя Мурдмаа ставит балет-шедевр «Чудесный мандарин» на музыку Бартока: гармония неистребима, а смерти нет!.. 9 мая, в День Победы России над Гитлером, террористы в Риме убивают лидера христианских демократов Италии Альдо Моро… Этот день для покойника начинается радостно: террористы Просперо и Анна объявляют пленнику, что решено сохранить ему жизнь из соображений гуманности, женщина вручает Моро отутюженный костюм. Нужно только, чтоб он вел себя умно. Да, да, он понимает. Конечно, конечно! Моро нервно одевается. Все спускаются в подземный гараж. Анна открыто держит в руках автомат, она близорука и в часы операций надевает очки. Там ждет знаменитый вскоре красный «рено» с открытым багажником. Сюда, пожалуйста! Альдо Моро считает своим долгом поблагодарить бригадистов за корректность обращения и возможность все эти два месяца переписываться с семьей и друзьями. Моро лезет в багажник, полуприкрываясь пледом. Пожалуйста, с головой, просят стражи. Моро подчиняется. Просперо стреляет в упор из пистолета. Но пленник еще жив, он срывает плед и умоляюще простирает руки к убийце. Просперо на миг теряется. Отбросив пистолет, он выхватывает автомат у Анны и, психуя, разряжает в молящего всю обойму. Моро роняет руки. Мольба после Освенцима просто бессильна. Сегодня спастись по милости невозможно. Разве что по милости акул. Лицо убитого облито слезами. Третий Рим тоже не верит слезам. На прилавках появляются котлеты из хека. Ходят упорные слухи, что женщина-экстрасенс Джуна секретно лечит Брежнева от косноязычия, старческого маразма, рака, импотенции и бруцеллеза. Последние хиппи раздают цветы прохожим на Суворовском бульваре. Рубик изобретает свой легендарный кубик. Лето стоит душное, жаркое, с лиловыми грозами по ночам, небо до самой зари отливает красновато-пенной лазурью прибоя. В одну из таких огнистых ночей загорается от огня шедевр парковой архитектуры – музыкальный павильон, поставленный Жилярди на берегу пруда; разгораясь, огонь пожирает дивное отражение в сонной воде. Но только то, что случается, невидимо и неслышно обречено стать историей – в четырехэтажном здании больницы из красного кирпича в Олдхэме, на северо-западе Англии, в маленькой палате родильного отделения с помощью кесарева сечения на свет появился ребенок века – дочь Лесли Браун – Луиза, зачатая вне материнского чрева в пробирке. От ее плача Вселенная подрагивает, как зонтик от капель дождя.

«Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос…» – легендарный бегун «Пионер-10» пересекает орбиту Урана. Позади семь лет полета, что прошли после жаркого старта с мыса Канаверал. Семь лет одиночества из ожидаемого миллиона лет, которые понадобятся для подлета к абстрактной цели полета, к звезде Бернарда. А пока позади первые несколько робких миллиардов километров – и все же до «Пионера» ни один космический летательный аппарат землян не проникал дальше планеты Марс; что осталось позади? Позади – благополучное плавание через пургу астероидов между орбитами Марса и Юпитера, позади – пустые окрестности планеты-гиганта; и вот год спустя после старта каменный топор двадцатого века долетает до первой цели – бум…сс! В трепете механических поджилок «Пионер-10» летит над грандиозным круглящимся морем – планетой Юпитер – от верхнего слоя облаков космический аппарат отделяют всего каких-то 130 тысяч километров. Аппарат передает первые изображения Юпитера на Землю; они ошеломляют видом на жидкую преисподнюю, вихрями величиной с Африку, которая сама, в свою очередь, закручивается черной струей мрака вокруг исполинского столба водорода ростом в весь американский континент. К несчастью, вид слишком поспешен – «Пионер» проносится над адом жидкого водорода со скоростью 49 тысяч километров в час, но даже этот мелькающий лет, это чирканье по обочине тартара тянется несколько кошмарных часов – так необъятно юпитерианское пекло. А дальше? Дальше, раскрученная притяжением гиганта, космическая тарелочка – параболическая антенна плюс коробочка аппаратуры – брошена дискоболом-Юпитером к далеким окраинам Солнечной системы. Три года спустя – в 1976-м – «Пионер» пересекает орбиту Сатурна; и вот только сейчас – орбиту Урана… Вечная ночь, снег звезд, среди которых снежинка Солнца отличается только тем, что отливает желтизной, холодно, пусто, темно, беспросветно, дует слабый ветер из солнечных частиц, но это слабость ярости – не больше, каждая атомная капля за час черепахи пролетает не тысячи, а миллионы кэмэ. Безнадежность положения неописуема, и все же, все же наш Пионеришка продолжает свой вызов, восьмиваттный передатчик каждый день шепчет Земле о том, что полет продолжается. Каждый день, приехав на службу, диспетчеры в астрофизическом центре им. Эмса в городке Маунтин-Вью посылают на борт «Пионера-10» запрос, а в конце дня получают ответ: «Я лечу, Калифорния!» Что ж, лети через Лету лет, маленький клевый летатель. Увы, у нас начинается рассвет. Золотые ветви будущего солнца тихо играют над линией горизонта. На щеке Адама зреет слеза, канувшая из-под век. Как печальна тоскующая радость бытия. Сколько крови разлито под покровом молодой кожи. Сколько сладости в робком желании хулы. Рот Адамов запечатан мечтательной слюнкой: поток Иордана относит его спящее тело к летнему берегу утонувшего времени, к нежному цветку огня – это горит, отражаясь в гладкой воде, шедевр парковой архитектуры, музыкальный павильон «конного двора», поставленный Жилярди на берегу искусственного пруда, что в московских Кузьминках. И хотя павильон охвачен огненным тлением, отражение его неуязвимо… Третий Рим накрыт с головой душным летним зноем, в небесах одна за другой зреют лиловые гроздья гроз, а после дождя закатное небо отливает васильковой лазурью отлива. Мир в тот год живет сплетнями и слухами о проказах власти. Закончена масштабная операция «Океан», блюстители из КГБ арестовали первого мафиозо – заместителя министра рыбного хозяйства СССР некоего тов. Рытова. Говорят, что он продавал за кордон вагоны с икрой, закатанной в объемные банки дешевой керченской сельди. Но операция с паюсной меркнет в лучах новой сенсации: в августе 1978-го эксцентричная миллиардерша Онассис регистрирует в Москве брак с русским инженером Сергеем Каузовым. По слухам завистников, скромный спец по фрахту обладает – и Онассис подтверждает – исключительным половым органом и сексуальной силой носорога: они проводят в постели не меньше пяти часов, совокупляясь и пожирая друг друга, как богомолы. Выбирая квартиру для проживания, миллиардерша остановилась на так называемом писательском доме в Безбожном переулке, она наивно мечтает жить среди творцов на манер нью-йоркского Гринич-виллидж. Она не знает, что наши творцы не выносят всего двух вещей: чужие деньги и чужую потенцию. Если Онассис вызвала шум, даже шок, то быстрая смерть папы Павла VI прошла стороной, даже первые публикации «Комсомолки» о терроре в Кампучии не достигли цели. Правда о дружественном режиме Пол Пота и Иенг Сари была выше всяких порогов отечественного чувствилища: мальчики, красные кхмеры, любители сырой печени, вырезаемой из тела еще теплой жертвы; девочки, посаженные вагиной на косо обрезанный бамбук; абсолютно пустые города. Деньги решительно отменены. Кампучийцу положен один комплект одежды в год: рабочая рубаха и рабочие штаны. Секс супругам разрешается раз в десять дней. Столичный отель «Люнорам», окна и двери которого заколочены досками три года назад. Ласточки в пустых залах Центрального почтамта: почта тоже отменена. Развалины Национального банка. Он взорван в день победы, вместе с деньгами. Ровно половина нации убита вручную мотыгами, штыками и дубинками при строжайшей экономии патронов и железной дисциплине. То, что не удалось ни Робеспьеру, ни Сталину, удалось двум восточным интеллектуалам, закончившим Сорбонну. Это был первый август без Элвиса Пресли. Отмечая годовщину смерти кумира, тридцатилетний Джесси Болт и двадцатилетняя Эрин Раин пошли на пластическую операцию, после чего их лица стали похожи на лицо Элвиса. Эрон ищет хоть какой-нибудь подлинный смысл в родах истории и не находит – смысл ускользает. Лица двойников отливают лимонною желтизной. Но преобладающий цвет той утонувшей в вечности осени – зеленый. Земля вошла в поток Драконид. В октябре комета Джакобини – Циннера проходит от Земли на расстоянии всего в 150 тысяч километров, это ближе, чем дистанция до Луны. Она озарила своим алозеленым блеском кущи изумруда и рощицы малахита. Казалось, торжество зелени неуязвимо. И вдруг в спелой травянистости осени – трагический взмах зимы заиндевелой бритвой по горлу дриады – 22 ноября, в гуще гайанских джунглей, в тропическом поселке Джонстаун одновременно покончили с собой члены секты «Пиплзтемпл» во главе с ясновидцем «народного храма» проповедником Джимом Джонсом. Камера с летящего вертолета показывает на весь мир панораму безлюдного поселка. В центре, на площади – круглый котел с чем-то белым, а вокруг нечто вроде разбросанных обгорелых спичек. Наезд трансфокатора. Боже! Это не спички, это же мертвецы. Сатана дотла исчиркал весь адовый коробок: самоубийством покончили 911 человек. Не меньше семисот человек в панике бросились в джунгли – погибли те, кто под охраной собрался на площади. Ясновидец призвал общину «встретиться в другом мире» и маленькой чайной ложечкой принялся причащать из котла порошком цианистого калия всех желающих. Смерть наступала мгновенно; приходилось сначала оттащить труп, чтобы самому принять смерть… лишь на теле Джонса была обнаружена огнестрельная рана. Он-то был убит выстрелом в голову. История снова и снова обнаруживает химию абсурда, кормит человека порошком событий, игнорируя призыв бытия. Кажется, что снова зеленое начало жизни берет свое, что пенный изумруд трагической сельвы неуничтожим и что пурга циана смывается с мясистых листьев тропическим ливнем, но… но 4 декабря утонувшего 1978-го Греческое телеграфное агентство сообщает: в возрасте трех тысяч лет погибло оливковое дерево, под которым философ Платон беседовал с учениками. Дерево стало жертвой автокатастрофы. Оно было вырвано с корнями и разодрано на четыре части… В кроне той божественной оливы эйдос Платона беседовал с дриадами, беседовал о том, что знание на самом деле – не что иное, как припоминание, и то, что мы теперь припоминаем, мы должны были знать в прошлом. Но это было бы невозможно, если бы наша душа не существовала уже в каком-то месте, прежде чем родиться в нашем человечьем обличье. Значит, опять выходит, что душа бессмертна… Да, шелестит, умирая, олива: душа Платона бессмертна, зато смертна олива… Человек жаждет бессмертия – он измучен собственным рождением в мире причин, замотан пуповиной юдоли, оглушен приговором конца; а между тем любая лужа банальной болотной воды бесстрастно демонстрирует пассы подлинного бессмертия вкупе с вечной молодостью – так, пресноводная гидра совершенно не ведает старости, в ее трубкообразном теле обмен веществ столь стремителен, что практически все клетки заменяются новыми уже через пару недель. Гидра не стареет, а значит, не знает конца. Ее можно убить, но умереть ей не дано – свыше, порядком вещей. Но смертна олива Платона. Оливковая зелень седеет под снегом Олимпа. В права вступает зима, профиль которой льдист, и прозрачен, и заточен, как лезвие ножа из наста. В середине сребристого декабря лунный камень, подобранный Нилом Армстронгом еще в 1969 году в Море Спокойствия, торжественно вставлен в витраж епископального собора Петра и Павла в Вашингтоне. На сем камне будет основана уже космическая церковь. Ведь именно на Луне астронавт-прагматик уверовал в Господа Вседержителя Вселенной. Три миллиона лет сей камень пролежал без малейшего движения, пыль, покрывавшая его, не сместилась ни на один микрон. Неподвижность такой неподвижности захватывает ум. Что по сравнению с ней окаменелость фараоновой мумии Джосера в трехтысячелетнем саркофаге из черного обсидиана? Всплеск нильской воды в полузатопленной рыбацкой лодке! Снегопад густеет. Снежные хлопья слипаются на ветру в мягкие хлопки зимней варежки. Кончается год регтаймов, наступает короткая эра диско. В гуще января 1979 года американский «Вояджер» подлетал к Юпитеру. Он летел тропой «Пионера». Старт двухлетней давности с космодрома им. Кеннеди близился к первой мишени полета. С расстояния в 535 миллионов километров исполинская планета – кроваво-полосатый диск – уже заслоняла собой Вселенную. Тем временем на музыкальном небосклоне появляется новая звезда – неистовая Глория Гейнор, а великий аятолла Хомейни прилетает в Иран. В аэропорту Тегерана его встречает лимузин, окружает восторженная толпа танцующих и поющих людей. Их счастье беспредельно. Лицо живого пророка за бронированным стеклом, наоборот, украшено мраком, взгляд хмур и отрешен. Чалма – снежна. Иран, трепещи! Праведник не отбрасывает даже тень, а твои тени, иранец, слишком грузны и уродливы. Спрашивается, какие выводы и уроки истории можно извлечь из обожания силы? Обожание слабости? Это уроки бытия, но никак не истории. Лимузин пророка бесстрастным виденьем террора разбрызгивает ликующие волны. На плане Тегеран похож на крест. И скоро, скоро исламская революция омоет его свежей кровью войны. А будет так: ось креста перерезает столицу с севера на юг, это проспект Вали Эср, названный в честь «скрытого имама». Он вот-вот появится, чтобы установить на Земле абсолютную справедливость! Ось креста начинается далеко на севере и кончается далеко на юге. Почти посередине проспект Вали Эср пересекает горизонталь. Ее западная часть носит имя Азади, что значит Свобода, а восточная – Энгелаб, Революция. Каждое окончание креста – знак силы. Север Тегерана ограничен снеговыми вершинами Эльбурса. У их подножия – тюрьма Эвин. Основание креста – на юге – упирается в нескончаемый ряд могил. Это кладбище Бехешт Зохра. Перекладина креста улицей свободы упирается в аэропорт Мехрабад, а улицей революции – в казармы исламской армии. В сердце креста – университет Мухаммеда, окруженный шумным восточным базаром.