Текст книги "Эрон"

– Мистер Леннон?

Битломану, бывшему охраннику Марку Чэпмену 25 лет, в кармане его куртки кассеты с записью «Битлз», сигареты «Пэлл-Мэлл» и револьвер «Чартер армз» 38-го калибра. В руке книжка Сэлинджера «Над пропастью во ржи»: «А сын ее был самый что ни на есть последний гад во всей этой мерзкой школе. Всегда он после душа шел по коридору и бил всех мокрым полотенцем. Вот какой гад».

Леннон оглянулся на голос. Выйдя из машины с женой, он уже был в полумраке центральной арки нью-йоркского дома по имени Дакота: еще 6 августа 1980-го ясновидящий Дезайн Холт предупредил Леннона – остерегайся людей с именем Марк… Марк встает и начинает стрелять в орущее, кричащее от боли и ужаса смертности тело – пять пуль подряд, в упор, наверняка, целя в голову, в любимое ненавистное лицо Леннона. Убийца попадает то в шею, то в плечо, то в грудь. Наконец Леннон падает. Отбросив револьвер, Чэпмен спокойно остается у тела. Он не думает никуда бежать от возмездия. Он очень похож на убитого – такие же длинные волосы, круглые очки… Чтобы добиться сходства с кумиром, он, бывало, часами крутился у зеркала. Сейчас он живет в общежитии молодых христиан на шестьдесят третьей улице. Утром он караулил Д. Л., чтобы взять автограф у жертвы, и удалось: Леннон расписался на конверте пластинки «Двойная фантазия». Вечером – убил. За что? На этот вопрос Марк отвечает: за критику Христа. Кроме того, он устал жить под Леннона, и сегодня, сейчас обрел наконец собственную судьбу, свое лицо. Он перечеркнул исторический смысл, чтобы подчеркнуть бытийный. Он настоял на человеческом. Но, увы, оно оказалось слишком бесчеловечным.

Когда на выстрелы и вопли Йоко Оно выскочит ошалевший бородач-привратник и вскрикнет: «Знаешь, что ты натворил?!» – двойник ответит: «Да, я только что застрелил Джона Леннона». А пока христоносец продолжает читать под уличным фонарем: «Вообще, конечно, такие типы, как этот Морроу, которые бьют людей мокрым полотенцем, да еще норовят ударить побольнее, такие не только в детстве сволочи, они всю жизнь сволочи». М-да, сволочь бессмертна, зато смертна олива Платона…

Глава 19
СИАМСКИЕ БЛИЗНЕЦЫ

Фарр!

Решившись стать женой Ревмира Петровича, Лилит абсолютно не собиралась разделять его судьбу. Но при этом не требовала и не ждала, чтобы он вошел в ее жизнь дальше молчаливой черты запрета. Он должен был спрашивать: как она себя чувствует? Но не мог спросить: о чем она думает?.. Существуя как беспринципная сволочь, будучи имморальным бытием, но – парадокс – сохраняя в душе род некой чистой суспензии совести, Ревмир Петрович понимал, что заразить собой Лилит и впутать в свою участь – это большой риск для двоих. Познание непременно осядет отвращением, а беззащитность самораскрытия станет первейшим поводом для упреков, насмешек, издевки и ненависти. С Лилит в его жизнь вернулось чувство опасности, уснувшие было клювики гастронома раскрылись, и он вновь смаковал жизнь кончиком языка, изнанкой ладони, подрагиванием мышцы. Он мог, как в юности, проснуться, открыть глаза и наслаждаться слабым светом уличных фонарей на потолке комнаты, чувствовать, как тает в ноздрях запах спящей рядом Лилит, и вдруг содрогнуться от желания. Влюбленный ловелас, чуя опасность осы, тем не менее потерял чувство реальности и не понимал, что даже на втором году их брака Лилит еще ничего не решила. Что она не спит, а притворяется спящей, с мрачной пристальностью вглядываясь в лицо судьбы. Капризно решив пустить кровь двум своим золушкам, но наткнувшись на собственную жалость, она сменила длину жала. А ее брак со старым вонючим козлом, конечно, поражение и только поражение… язычок злинки колебался между гадом мужем и гадиной матерью.

Мать…

Она все еще не расквиталась с ней за принуждение к браку и за все те унижения, которым она ее подвергла. Пора было предъявить счет к кровавой оплате. И сейчас, притворяясь спящей и гадливо отталкивая бродячую руку гастронома, Лилит разглядывала рубцы памяти, края обширных ожогов. Помнились какие-то постыдные горячие пустяки. Так, однажды, наказывая ее за невинную ребяческую ложь, гадюка объявила, что выставит ее на позор, и, раздев догола десятилетнюю девочку, вывела ее в комнату мальчиков. Дело было летом, на летних каникулах, на даче, вечером жаркого дня. В комнате на втором этаже жили три мальчика, все старше Лилит, дальний родственник Коленька и два его товарища по нахимовскому училищу Петя Лобцов и Артур Бурзо. И в Артура она была почти что влюблена. И еще час назад он, четырнадцатилетний мальчик, катал ее на лодке по Камышовскому озеру, она смеялась, старалась понравиться, а потом Артур стал нырять с лодки, и она впервые в жизни испугалась не за себя – за другого, и кричала, чтобы он не уплывал далеко. Голова купальщика каталась по зеркалу тихого пруда, как резиновый мячик, Артуру нравился ее страх, а ей – его загорелое мускулистое тело, Артур был красивым мальчиком, он решил стать морским офицером, и ей страшновато было смотреть на его упрямые губы, маленькие коричневые соски на спортивной груди. Сама Лилит была одета так, что на свету не было ни одного открытого местечка – парусиновые брючки, черный свитерок с рукавами, опущенными не то что до кистей, а натянутыми буквально до кончиков пальцев, ноги в черных гольфах, на голове джинсовая панамка. В тот год Лили дико стесняется своего нескладного, как шезлонг, худющего тела. В раннем возрасте внешность – одежда несчастья. Вот она нагишом в полуобмороке в комнате мальчиков, с прыщавыми плечами, худая, как скелет, с большим уродливым родимым пятном над пупком, которого она особенно стеснялась. Мальчики как раз курили и играли в карты. В полном изумлении они уставились на Лилит. «Пусть ей будет стыдно!» – воскликнула мать с садистическим наслаждением. Ее лицо светилось от счастья. Первым отреагировал Артур, он как-то нервно, но грязно рассмеялся. А вот благородный Коленька презрительно скривился на хохот товарища и громко сказал матери: «А мы не станем смотреть!» И все мальчики отвернулись. «Нет, будете!» – вскрикнула мать. Тут Лилит убежала. Странно, что после случившегося она больше всего возненавидела не мать-истеричку, красивого Артурчика и перестала с ним здороваться. Зная ее болезненную стыдливость, мать старалась поранить именно это чувство дочери. Создав тиранический культ девства, она однажды позволила себе ворваться в комнату Лилит, где она, уже семнадцати лет, угощала чаем и конфетами с ликером назойливого поклонника, студента университета Ефима Мазура. Угощала по обязанности. Ефим ей совершенно не нравился, можно сказать, она терпела его по причине скуки. «Ах ты дрянь, минетчица!» Она влепила пощечину Лилит и гостю. «Убирайся, паршивец!» Трудно было сильнее и гаже польстить Ефиму, у которого не было шансов даже поцеловать руку. На лице его блуждала блудливая ухмылка. Надо же, здесь его принимают всерьез; Лилит, багровея от бешенства, поняла, что поставлена на колени воображением подлеца и манией матери. «Послушайте, – сказала она, когда осталась вдвоем с матерью и взяла себя в руки. – Вы достаточно умны и наблюдательны, чтобы прекрасно знать, что я, во-первых, патологически брезглива, во-вторых, что Ефим мне безразличен, а это хуже неприязни, в-третьих, я – гордячка, и вообще не способна ублажать. В худшем случае я отдамся, чтобы ублажали меня. К чему эта пошлая сцена? Чего вы добиваетесь? Моей ненависти?»

Лидия Яковлевна не ответила ничего и, резко развернувшись, вышла. Она не могла признаться дочери, что ревнует ее к жизни, мучается ее юностью, мертвеет от признаков резкого увядания, что последний раз любила дочь два года назад, когда та оказалась на операционном столе из-за вульгарного аппендицита, а потом почти три месяца выздоравливала после не очень удачной операции (вот еще один повод стыдиться голизны – серповидный шрам на животе)… о, если б ты болела всегда и никогда не посмела жить!

А позорный случай в больнице – еще один рубец памяти: ей девятнадцать лет, на зимних каникулах в Домбае она ломает лыжу и возвращается в отель, проваливаясь глубоко в снег. Ни водка, ни растирания два часа спустя не спасают – сильнейшая ангина с переходом в воспаление легких. Тут сработали старые партийные связи: вертолетом санитарной авиации Лилит доставляют в лазарет какого-то военного госпиталя в Терсколе. Почти целый месяц она проводит одна в маленькой уютной палате, прорастая из красной болезненной мути в чистоту снежно-зеленого хвойного счастья, когда дела пошли на поправку. Бульон. Уколы. Томик новооткрытой Франсуазы Саган о невзгодах любви. Редкие звонки матери на телефон дежурной медсестры, и вдруг на тебе! Она появилась в палате, и не одна, а с незнакомой усатой бабищей, которую порекомендовала как опытного врача: «Я привезла Раису Климовну, чтобы она тебя посмотрела, разве можно доверять местным костоломам…» Лилит насторожила фальшивая трель в голосе, но она была еще так слаба, что просто не могла сопротивляться. Мать вышла, бросив на бабищу выразительный взгляд. Лилит вяло подчинилась осмотру, Раиса попросила снять больничную пижаму и сесть на краю кровати. Потея, прослушала легкие и сердце через фонендоскоп. Болезнь настолько обострила чувства Лилит, что она стала буквально задыхаться от проклятого запаха чужой кожи, намазанной огуречным лосьоном. Затем ее попросили лечь на живот, спиной вверх и раздвинуть ноги. Запах пота усилился. Внезапно бабища сдернула с нее трусики и, прочно придавив левой рукой ее голову к постели, правую с силою запустила в промежность. Только почувствовав в лепестках пальцы опытной акушерки, Лилит сообразила, что, собственно, проверяется сейчас. Наличие девственной плевы! Бабища чуть не задушила ее, погрузив голову в подушку. Внезапно она принялась целовать и кусать Лилит в попку… боже, ее насиловали!.. Она не разговаривала с гадюкой-матерью почти что полгода.

А потом? Нет, не позже, а раньше. Ей девять лет, она в горьких слезах, ее на все лето отдают в распоряжение злобной маминой бабушке Соне. Отвозят под Ленинград и сдают с рук в руки чопорной ведьме Софье Флориановне, которая тут же принялась шлепать девочку по рукам: «Как ты стоишь, держи спину прямой, неряха…» О, мать прекрасно знала, на что она обрекает дочь, какую пытку готовит ей на все лето. Пытаясь сразу же поссориться с бабушкой и втайне надеясь, что та в ярости выставит из дома, Лили, которую бабуля называла исключительно Люська, прямо с порога назвала Софью Флориановну «людоедкой, сумасшедшей каргой» и – «вас нельзя подпускать к детям, вы выжили из ума». Мать и бабуля так опешили, что даже отложили наказание. Выходка все равно не помогла. Ее безжалостно оставили в лапах бабушки Сони. Ах, почему она не решилась плюнуть старухе на руку в первый же раз, как получила злой шлепок по рукам! Может быть, получилось бы… Вечером, гуляя вокруг дачи, Лили вдруг вскрикнула от боли, кто-то из кустов выстрелил из рогатки по ее голым ножкам. Толстая проволочная пулька до крови врезалась в икру. Лили заорала. В кустах зашумело чье-то взрослое бегство… До сих пор Лилит считает, что эта дикая выходка на совести матери. Надо же! В сумерках караулить в кустах свою дочь, ждать ее чуть ли не час, чтобы так по-мальчишески отомстить за оскорбление бабы Сони. Мать легко раскусила ее расчет на разрыв и свободу.

А затем? А затем Домбай… нет, это уже вспоминалось… затем – Москва. Шрам на шраме. Крест на кресте. И Лилит помнила очертания каждого! И никогда не старалась забыть мамкины порки, она знала, что когда-нибудь предъявит ей к кровавой оплате все свои слезы, каплю за каплей. Гадостный разговор о выгодном браке. Тот, самый первый, на даче у Ирмы. «Моя девочка готова мыть зубные протезы. Шутка!» И унижающий хохот Ирмы, от которого мелко-мелко трясутся брильянтовые подвески на мочках ее волчих ушей. Рыжая пятнистая кожа первого жениха-толстопуза. Цековский санаторий в Крыму. Лифт к морю. И там, в волнах пенной лазури, эта пакостная лягушка с рыжими глазами, стриженная бобриком. Вдовец. Голос матери: «Каждый мужчина гадок по-своему. Это потные носки, и только. Надо привыкать, моя девочка, стирать носки и пороть самцов каждое утро, чтобы он скулил ночью у твоих ног. Или честно сводить счеты с жизнью. Я уважаю самоубийц, этим сказано все…» Море как взывание к утопленнице. Пенные зубы, лазурные губы… Язык, иссиня-черный от изабеллы… а еще раньше, в 15 лет, когда Лилит тайком увлеклась первой любовью к мужчине, вспыхнула, как маков цвет, чистым, романтическим чувством, ты чуть не довела дочь до самоубийства, дерьмо. Он оказался твоим любовником, сука-мамочка… а разрыв с Робером Фарро? Она – дура – влюбилась в него с такой страстью, что прямые волосы стали виться струей винта! Буржуа не выдержал натиска страсти и нажима фирмы. Трусость – священное чувство французов и машинальный расчет. Сука-мать была непобедима в своем напоре, и нежный Робер слился в памяти Лилит с говнюком Аркашкой Жбанковым, который и стал ее первым мужчиной. Обоих она накормила землей. И обоих даже не стошнило… наконец, отравление Евки Ель. Оно было возможным только потому, что оскорбленное чувство дочери было настояно на яде материнского честолюбия. И как же она обожала болезни Лилит! С каким волнением, тайно облизываясь, всматривалась в бледное лицо своей ненавистно отвратительной красавицы девочки. Если бы ей оторвало ступню, если бы она никогда-никогда не посмела прожить свою жизнь… Ах, мама, гадкая невеста с желтой косой до жопы, грациозная тварь в венке из полевых ромашек, пора заплевать твои голубые гляделки плевками. Пора посадить на кол твое бритое надушенное донце. Мама, мама! – умри…

Рука гастронома устала блуждать вдоль линии ног. Слава богу, что сон его был беззвучен. Лилит бесшумно перевернулась на спину и открыла глаза. Но взгляд ее слеп и обращен внутрь, контуры семейной спальни неразличимы, Лилит, не мигая, разглядывает судьбу матери в ее нынешнем состоянии:

В этом году Лидии Яковлевне исполнилось 50 лет.

Сбыв дочь с рук, она решила наконец заняться устройством личной жизни и после пятнадцатилетнего вдовства – конечно, формального: очередной спутник жизни был всегда при ней – решилась остановить свой выбор на последнем фаворите, неком Панкове, мужчине хотя и женатом, но живущем вне брака уже лет десять. Он был как раз из типа мужчин, обожаемых матерью: инертный, безвольный подкаблучник, но при этом миляга с достаточно импозантным обликом. Из хороших партийных кругов, пенсионер республиканского значения. У них уже состоялось нечто вроде тихой помолвки, на которую пригласили Лилит с Ревмиром Петровчем. Панков жил на даче в Барвихе, матери была выделена комната на втором этаже – просторная, с балконом и видом на сосны, который ей ужасно нравился. Ясно, что надо лишить ее и этого вида, и седеющего женишка, и переезда в Москву из Ростова-на-Дону… и сделать все так, как захочет Лилит. В первую очередь – пусть переживет то, что пережила она сама: брак по принуждению. И кандидат для порки имелся – предыдущий друг матери, некто Скальский, с которым мать находилась в связи чуть больше года. Пылкий громо-гласный капитан в отставке обладал драгоценной вышколенной покладистостью дамского угодника, но иногда способен был вдруг взбрыкнуть, вспылить и заслужить крепкую порку. Психологическая порка хотя и доставляла матери-Лидке садистическое удовольствие, все же утомляла… годы брали свое. Скальский получил отставку в самой унизительной форме, но, и это Лилит знала доподлинно, домогательств своих не оставил, а изменой матери с щеголеватым тихоней Панковым был возмущен, потому как Панкова держал среди своих приятелей, и вот те раз – компаньон по преферансу, сухопутная сволочь, наставил рога, и кому? Ему, бравому флотскому… но как перетасовать карты?

Ночь, казалось, никогда не кончится.

Лилит накинула халат и вышла на балкон покурить. Мрачная панорама Москвы, вид на контуры вавилонского зла под частыми звездами подсказали один пасс.

Через две недели она приехала к матери на дачу для решающего разговора. Лилит самым тщательным образом подготовилась к порке – час возмездия, который она выжидала больше двадцати лет, настал.

Мать сразу насторожилась, слишком милым поцелуем наградила ее дочь, выходя из машины, и слишком жестоко захлопнула дверцу.

Они прошли в гостиную. Жениху нездоровилось, и Лидия Яковлевна извинилась, что он не сможет выйти. Впрочем, Лилит и сама знала, что Панкова разбил радикулит.

– Что у него с разводом? – полюбопытствовала Лилит.

– Все в порядке, – затронутая тема была матери крайне неприятна, – их разведут на следующей неделе.

– А вы не думаете, что у жены могут появиться возражения или хотя бы претензии на эту милую дачку?

– Не думаю. Все решает не она, а сын. Он порядочный мальчик и материально зависит от Константина. Московскую квартиру он оставит.

Тут она не выдержала вензелей светского тона:

– Хватит разыгрывать милую дочурку. Говори прямо, с чем приехала.

– Можно закурить?

– Нельзя.

Лилит закурила. Мать сделала было шаг, чтобы вырвать сигарету из рук, но Лилит так улыбнулась, что та вдруг не осмелилась.

– Я давно хотела спросить вас, милая мамочка. И без всяких подъёбок…

– Фу, какой тон…

– …зачем вы меня поставили голой перед мальчиками. Помните?

– Голой? Тебя? Не выдумывай.

– Ваш цинизм беспределен. А ведь память у вас безупречна, и вы прекрасно помните, о чем я спрашиваю.

– И ради этого ты явилась?

– Ради этого тоже.

– Не помню.

– Ваше запирательство отвратительно. А между тем от вашего ответа зависит очень многое. Ну!.. Мне было десять лет. На даче у Германовых. Три мальчика: наш Коленька и его друзья по нахимовскому училищу. В одного я была наивно влюблена. Вы это, конечно, заметили. Вы знали и то, что я страшно стыдлива. И вытолкали меня нагишом. Вспомнили?

Лидия Яковлевна взяла паузу… явление дочери не предвещало ничего хорошего, излучение угрозы было слишком явным.

– Ах, да! – она решила отделаться малой кровью. – Кажется, припоминаю.

– Фу, какой тон… – ввернула реплику-рикошет Лилит.

– Ты была увлечена этим мальчишкой. Артуром. А он был премерзкое существо. Так вот, я случайно застукала его на сеансе онанизма в ванной комнате, после чего попросила перестать катать мою девочку на лодке. Он был хотя и напуган, но надерзил мне и продолжал самым бессовестным образом гулять с тобой в парке, катать по озеру. Объяснить тайну его порочности тебе, девочке, я не могла. Я была принуждена избрать путь от противного. Я заставила тебя избегать мальчиков из чувства стыда… придралась к пустяку. Не помню какому. Вот и все.

– Ловко! Все в говне, а я в белом. – Лилит восхищенно матюкнулась вполголоса. – Вы это сейчас придумали?

– Чего ты хочешь? – голос матери вспыхнул огнем зажигалки и озарил злобой дачную комнату. Как она ни старалась держать себя в руках, ледяная ирония Лилит делала свое – Лидии Яковлевне стало не по себе.

– В десять лет я хотела вашей любви, сегодня я уже не так наивна.

Женщины враждебно замолчали.

– Так вот, – начала Лилит казнь, – я напомню вам правду. Не раз и не два я вспоминала детали того гадкого денечка. Нате, жрите. Сколько вам было тогда? Каких-то тридцать пять лет. Вы всегда выглядели моложе. Вечная невеста в венке из полевых ромашек. С косой до жопы. Вас всегда тяготила роль матери. Я всегда делала вас старше. Уверена, что вы даже хотели убить меня, когда я родилась. Открыть форточку в холод. Придавить подушкой.

Лидия Яковлевна вздрогнула.

– Что за чушь!

– Помолчите, не то я за себя не ручаюсь… Знаю, потому что сама, сама могу так сделать. Не хочу, но могу. Понятно? Это ведь от вас у меня отвращение к малюткам. Сама мысль о том, что из меня может вылупиться что-то красненькое и голодное, приводит в оторопь. Словом, наследственное. Вы еле-еле стерпели мое появление на свет, а отцу всегда было некогда. Он служил партии. До шести со мной возилась няня. Вам оставалось только наградить меня поцелуем. Потом школа, пионерская херня. И вот в то лето мы впервые остались одни. Отец был в загранке. А вы с удивлением открыли, что у вас имеется дочь. Худая, некрасивая, но с обещанием стать красавицей. К тому же патологически стыдливая. И надо же, юные мальчики, морячки-курсанты-офицеры, стали сходить от нее с ума. Так вот вам – посмотрите на нее нагишом, у нее же все плечи в прыщах! Помните, аллергические прыщи? Один-два дня, и все проходит. На неделю. И снова. Вы, разумеется, дождались обострения. Причем торопились с наказанием, знали: через день она будет не такой гадкой. Первое объяснение – ревность стареющей развращенной матроны к нелюбимой золушке. Но не только. Тут интрига и проще, и глубже. Вам не нравилось, что я до жути похожа на вас в детстве. И что мне, именно мне, удастся прожить ту настоящую вашу жизнь, которую вам прожить не случилось. Не ревность к успеху у безусых мальчиков, а ревнование к возможной полноте жизни.

– Я не понимаю, к чему все это? Было и прошло. Куда ты клонишь?

– Наберитесь хоть раз терпения, маман!

– Не кричи! Ты разбудишь Константина. Он болен.

– Я? Скоро ты сама его разбудишь. И он мигом перестанет заикаться.

Мамин друг немного заикался, особенно когда нервничал.

– Хорошо, – сдалась Лидия Яковлевна, – я всегда была плохой матерью. Но я никогда не требовала, чтобы ты любила меня. Я сделала то, что считала нужным из долга матери. Теперь ты вольна делать все, что заблагорассудится. Не хочешь жить с Ревмиром – живи с другим. В конце концов, ты могла и не подчиняться моему выбору. Нас давно ничего не связывает.

– Э нет! Я подчинилась твоему выбору именно назло тебе. Чтобы ты видела, как дурно исполнила свой материнский долг.

– Жить кому-то назло? Боже мой, как это глупо!

Это был сильнейший ответный ход, и Лилит не могла не понимать Лидкиной правды.

– Пора и мне исполнить свой долг дочери, – Лилит перешла в наступление, – и заступиться за… отца!

– За отца? – как ни была по-светски вышколена Лидия Яковлевна, она растерялась. Даже опешила.

– Да. Ведь он на вашей совести, мама.

– …В каком смысле? – мать никак не могла взять верный тон.

– Вы же убили его…

– Я?!

– Не кричите, вы разбудите Константина раньше времени.

Только теперь Лидия Яковлевна почувствовала ту глубину беды, которая хлынула в ее жизнь. Она больше не могла стоять на ногах и опустилась в кресло. Единственное, на что хватило ее бессильной испуганной ярости, это отвернуться от дочери – она не хотела ее видеть. Не хотела кормить гордячку испугом своих глаз. Но она сидела так неестественно, что Лилит понимала ее полное поражение.

– Каким образом? – она так редко думала о покойном, что любое упоминание о муже было невыносимым. Его трагическая смерть на охоте сломала ее жизнь.

– Очень просто и подло. У вас была связь с Омаром. Долгая и страстная. И он застрелил отца на охоте с вашего посыла. С вашего немого или явного одобрения. Только потом вы испугались шантажа и дали убийце отставку.

– Ты не настолько глупа, чтобы не понимать: столь чудовищные обвинения надо доказывать. Прошло уже шестнадцать лет. Омар отсидел за неосторожное убийство.

– А я и не собираюсь ничего доказывать, я собираюсь обвинять вас в сговоре с егерем-любовником и смерти моего отца. Я просто обращусь к папиным коллегам и с заявлением в прокуратуру о возбуждении уголовного дела. Николай Викторович стал прокурором страны, а я сидела у него на коленях, и с отцом они были друзья. За предумышленное убийство нет срока давности, раз. Во-вторых, я – лицо потерпевшее. В-третьих, это вам придется доказывать обратное.

– Ты серьезно?

– Не задавайте глупых вопросов. С такой сукой, как вы, я не собираюсь шутить. Конечно, Омар будет все отрицать. Ну и что, я заявлю, что видела вас в постели. Кроме того, он был частым гостем без папы. Домработница и повар подтвердят. Ему не отмыться.

– Какая страшная ложь…

– Я знаю, что это ложь. Ну и что? Я решила извалять вас в грязи. Уничтожить вашу репутацию. Сделать вас вечной вдовой, твою мать! Если не удастся засадить вас в тюрягу… Я потребую эксгумации трупа. Я найму самых лучших в Ростове адвокатов. Я сделаю из вас чучело, бульон, понос.

– Но ведь я твоя мать! Пощади! – в отчаянии Лидия Яковлевна упала на колени. Она искала глаза дочери. Но теперь та отвернулась лицом к окну.

Пауза.

– Поздно! В тот день я тоже упала перед вами на колени. Я умоляла вас пощадить мою стыдливость. Вы с улыбкой злобы выволокли девочку на позор.

Лилит искала силы для своей ненависти, и ее голос стал похож на рычание:

– Наконец, что такое мать в нашем с вами случае. Вы же не стали матерью по любви, а стали ей из чувства долга. Значит, это всего лишь плевок спермы в темноту вагины. Гнездо кукушки, где нет яиц. Поймите, у родителей нет прав до тех пор, пока мы сами не дадим их. Вы не видели, как рожают акулы? На ходу. Пожирая добычу. Не замечая, что из дыры в брюхе лезет на свет что-то длиннорылое. И дитя тут же присоединяется к стае и начинает жрать. Мать не заметила, что родила, а дочь не заметила, что родилась… Вам это никого не напоминает?

Лилит помолчала, ей вдруг стало скучно.

В темном стекле она видела потрясенное лицо Лидки, мать все еще стояла на коленях, но Лилит интересны не жертвы, а враги.

– Не унижайтесь, маман, сядьте.

Лидия Яковлевна поспешно подчинилась, она поняла, что Лилит не пощадит.

– Вам нужно, чтобы я покончила с собой?

– Вот еще! У вас на это не хватит духа. И перестаньте выкать, хватит моего.

– Вам нужны деньги?

– О, уже тепло, – Лилит повернулась глазами к матери. На лице Лилит ничего нельзя было прочесть, о, сегодня она была на высоте своей ненависти.

– Чего ж вы хотите?

– Я хочу заставить вас пережить все то, что пережила я сама. Вот и все. Итак, слушайте внимательно. Я обдумала и решила, что от процесса вас может избавить только полная покорность уже моему чувству долга. Мне не нравится ваш выбор. Я про Константина. Он слишком хорош для вас. Прекрасный человек и надежный мужчина. Я выбираю вам другого мужа.

– Кого?

– Болтуна и позера Скальского. Завтра я позвоню ему с поздравлениями. Берегитесь, если он не поймет, о чем речь. Сегодня вы откажете Константину и покинете этот чудесный дом. И не вздумайте финтить, я ведь тоже блядь, мама. Затем вы навсегда вернетесь в Ростов. В Москве двоим слишком тесно, и прошу вас больше никогда не попадаться мне на глаза… Прощайте.

Мать молчала, ей стало дурно.

– Ну? Чего вы молчите! – Лилит в ярости залепила пощечину. – Прощайте, мы больше никогда не увидимся, с-сука!

– Прощайте, – мать закрыла руками лицо.

Только когда машина Лилит отъехала от дачи, она смогла встать, пройти в свою спальню и выпить немецкий валокордин.

Вечная невеста в венке из полевых ромашек, с желтой косой ниже талии… в тот роковой день жаркого августа, когда на охоте погиб второй муж, отец Лилит, она никак не могла заставить себя пережить случившееся. Ей сообщили по телефону, в тот воскресный день она была одна, отпустила домработницу еще накануне, в субботу. Лили отдыхала в Артеке. Словом, не было свидетелей, которые могли бы застать ее врасплох, подглядеть ее чувство, чего она никому не могла позволить. Словом, она могла отдаться ужасному горю со всей откровенностью души. И что же? Она в отчаянии отпрянула от страшной вести, всей душой отпрянула. К ее чести скажем, что она была сама поражена таким автоматизмом самозащиты – ни единой слезинки, ни одной сигаретой больше нормы, никаких изменений в распорядке дня. Да, она не любила мужа, она только позволяла себя любить. Но она глубоко уважала его работоспособность, ценила физическую мощь, обожала его чувство юмора, она была влюблена в его власть. И что же теперь? Он, заядлый охотник, глупо убит на охоте случайным выстрелом. И кем? Егерем Омаром. А Омар был непростым сюжетом ее жизни… здесь ее нимфетка, подросток Лили, сумела разглядеть то, чего не хотела видеть она сама. Конечно, она была верна мужу, но проклятье! С Омаром у нее был самый настоящий, пусть платонический, но роман. Впрочем, можно ли его назвать платоническим, если его поцелуи жгли там, где позволено гулять только губам мужа? Она знала, что невольный – невольный ли? – убийца уже арестован. Когда Лидия в трауре, который так шел к цвету ее глаз и лица, приехала в морг и увидала тело, она опять обнаружила, что не испытывает ничего, кроме досады, что смерть мужа была так глупа, что он не подумал заранее – и это о покойнике! – как ей жить дальше, что она осталась на руках с молодой и строптивой дочерью, что из-за мертвеца придется покончить с прежним образом жизни, что… ну уж нет, она будет сражаться за все привилегии, которыми обладал муж, она ни пяди не уступит из своего будущего, она отдаст всю жизнь воспитанию дочери, но так, как считает нужным, без отцовского всепрощения. А Омар? Теперь она, пожалуй, не хотела, чтобы он оказался на скамье подсудимых… вот каким крошевом льда была забита в тот день головка вечной невесты, желтая коса которой, змеей намотанная вокруг головы, просвечивала сквозь вуаль траура тусклой золотой жилой. Выжимая из себя показные слезы, она вполне отдавала себе отчет в том, что она обыкновенная бессердечная дрянь, что она искала брак с властью, а не с человеком, и нет ей прощения.

Потерев виски вьетнамским бальзамом, Лидия Яковлевна прошла в комнату Константина, простуженного и разбитого приступом радикулита. Она откровенно и достаточно беспощадно рассказала о визите дочери, ее целях и требованиях.

Константин был тертый партийный волк и записной интриган, но даже он был поражен. Спустив с кровати сухие жилистые ноги в теплых носках, он натянул халат и пересел в вольтеровское кресло. Он стал похож на белую мышь с покрасневшими глазами.

– Ты считаешь это серьезным?

– Абсолютно, она сделает все до запятой, как сказала. Если… если мы позволим ей это сделать.

– Ты остаешься со мной?

– Разумеется, иначе б ты нашел не меня, а только записку на столе.

– Но, – пожевал губами Константин, – если тебя измарают в дерьме, наш брак будет невозможен. Извини, я не хочу водить тебя за нос. Это крест на моей биографии.

– Мой милый старый козел, неужели я этого не понимаю. Поверь, наш брак основан на уважении и расчете. И только.

– Раздавить гадине голову каблуком, – изящная седая голова его решительно откинулась на спинку кресла. Константин был старше Лидии Яковлевны на семь лет.

– Хорошо. Но как?

– Сначала позвони Скальскому и скажи, что отвергаешь мое предложение. И прочее… лучше это сделать сегодня. Завтра она сделает контрольный звонок и получит дезу. А этот Омар каспийский, у тебя с ним что-то было, кроме понимания?