Текст книги "Эрон"

– Поменьше иронии, Константин, – разом пресекла взятый тон Лидия Яковлевна и мстительно добавила: – Он только целовал меня в голую грудь. И кусал живот молодыми зубами, но поверх белья.

– М-да. Сдаюсь, теперь твое тело мне не по зубам.

– Константин, опомнись!

– Последний вопрос: егерь отсидел положенное?

– Нет. На охоте было шесть егерей и три охотника, а всего стреляли раз двадцать. Они так запутали следствие, что выяснить, кто стрелял, не удалось.

– А баллистическая экспертиза? Ружье, следы нарезки на пуле?

– Все сошлось на винтовке Омара, но тут наконец пришла команда Москвы дело закрыть. Его разжаловали, и только. Но к чему твои вопросы? Дело вообще нельзя доводить до суда. Что бы ты сделал на моем месте со своим сынулей, Константин?

Ответ был немедленным:

– Я бы запрятал его в психушку.

– Вот этого я от тебя не ожидала. Объясни, как это у вас делается.

– Ого, – удивился жених, – я вижу, ты готова на все. Ты что, действительно готова пойти так далеко в этом деле? Подумай.

– Она больше мне не дочь.

– А если вдруг твое сердце подскажет другое? Что тогда? Тогда наступит мой черед, старого дурня, лечь на плаху? И вообще вся твоя история мне не по душе.

Голосом было отчеркнуто это твоя. Лидия Яковлевна знала, что он может быть подлым, но никогда не верила, что в подлости дойдет до отчаяния.

– Моя или наша?

– Позволь мне говорить откровенно, – он стал чуть заикаться от волнения. – Меня пугает норов. Та легкость, с какой ты и твоя дочь готовы прибегнуть к самым крайним средствам. Еще чуть-чуть, и дело докатится до наемных убийц. Это слишком острая горчица для моей старости. Извини, Ли, я не хочу жить в такой ажитации. Ты пустишь и меня на корм рыбам, если жизнь пойдет против твоей воли.

– Ты хочешь взять обратно свое слово? В такой момент!

– Не знаю, – пожевал мертвыми губами Константин, – право, я в затруднении. Ты – дивная женщина, умна, хороша собой, ты не стареешь…

– Но… но я тебя недостойна?

– Просто я не хочу лишней головной боли. Согласись, Ли, я не покушаюсь на твой эгоизм и рад, что ты в этом платишь взаимностью.

– Умываешь руки, – досада Лидии Яковлевны набрала самые свирепые обороты, – только ты забыл, милый старый хрычонок, что я еще не решила тебя отпустить. Зная мой характер, ты должен бояться самых серьезных последствий. Я не очень способна к любви, но мстить я умею по высшему счету. Поверь, у меня всегда найдется компромат на тебя… не пугайся, пока я лишь щелкаю по носу.

Константин взял паузу – иметь врага в лице Лидии он вовсе не хотел; кроме того, он был скуп на любые выражения чувств и уже устал быть собой.

– Хорошо, я согласен потерпеть некоторое время. Возможно, тебе удастся выправить ситуацию, чем черт не шутит. И учти, я иду на компромисс не из-за твоих угроз, а потому что люблю тебя.

Он в знак примирения стал раздеваться, чтобы заняться любовью по-семейному, то есть обсуждать дела одновременно с ублажением плоти, Лидия Яковлевна отдалась, чтобы поддержать перемирие и хоть как-то успокоить нервишки, то есть весь следующий разговор проходил на фоне застарелой привычки к гастрономическому соитию.

– Ну-ну, так я тебе и поверила… вариант с психушкой проходной?

– Почти нет. Нужна диссидентская подкладка. Внушительное дело. А ведь нам надо действовать быстро. Произвольным звонком без документажа не обойтись. Врачи первыми будут против, ведь сучка абсолютно нормальна. Нужна психушка из тех, что в системе гэбэ, там истинное здоровье никого не волнует. В общем, ход только через Лубянку. Мои ходы самые мелкие, копеечные… А если прищучить Ревмира Петровича?

– Его судьба Лилит безразлична. Ради него она не остановится и втопчет мать в грязь.

– Ну есть у нашей сучки хоть одна привязанность? Любовник? Болонка? Кошка сиамская? – теперь, ерничая, Константин все время шаркал языком: наша, наша…

– Нет… может быть, наркотики?

– О! Вот это идея. Надо утопить нашу девочку в самой черной и вонючей уголовщине. Причем у меня есть один выход на эфедрин и прочий компот.

– Лучше маковая соломка… налицо линия сбыта, рецидив, а не разовая кража в аптеке… Но чем это грозит?

– Сначала задержанием по результатам обыска. Возможно предварительное заключение до окончания следствия, но тут больше испуга, чем итога. Вся трудность – доказать, что она продает товар для наживы, а не покупает себе… Нет, не годится. Ревмир! Мы забыли про Ревмира. При его связях он вытащит ее из любой передряги.

– Кроме политической.

– Выходит, Лубянка?

– Выходит…

Кончив, Константин обмяк мокрой мышкой, и женщину охватило чувство гадливости, в этот миг участь седоголового селадона была решена, нет, она останется одна, но ни за что не подчинится диктату Лилит. Лилит!.. в сумерках памяти тускло пылило рассветом рождение дочери. В то кровавое утро она родила не одну, а двух девочек-близнецов, одна из которых мертва, а вторая не плакала. Когда младенца хлопнули по попке, чтобы он закричал, девочка как бы улыбнулась. Так показалось врачу-акушеру. Бегло оглядывая младенца, который родился мертвым, врач обнаружил, что ее грудная клетка была вдавлена внутрь крайне неудачным расположением второго плода. Прошло, наверное, не меньше года, прежде чем молодая мать решилась подумать, что это ее капризка Лилит убила свою сестру еще в утробе матери. Гробик был так мал, что крошку несли в руках, словно коробку для обуви. Это отец настоял на похоронах, он же дал имя дочерям: Лилит – той, что убила, и Лили – той, что умерла, не родившись. На маленькой могильной плите стояло только ее имя Лили и день рождения-смерти: 23 февраля. Без года.

Она никогда не рассказывала об этом дочери.

«Нет, нет, Лилит, мы никогда не простимся, – подумала мать о дочери, – твоя пуповина до сих пор не перерезана».

Только под утро вечную невесту осенила идея во всех смыслах безобразная и превосходная: труп в багажнике автомашины, точь-в-точь как в знаменитом детективе Жапризо. Надо было найти любую возможность для ответного шантажа. Чудовищность замысла не смущала, как раз наоборот, льстила самолюбию ее злого ума. В суп смерти сгодится любая свекла. Утром, сделав фальшивый звонок дураку Скальскому, он был рад ее возвращению, но был спросонья вял, злюка-невеста целые сутки потратила на поиск нужных болванов-человечков. В ход пошли все ее обширные связи в медицинских кругах Москвы, и что-то нужное стало нащупываться, нечто вроде слабенького пульса на лапе судьбы. Следующие два дня ушли на поездки по врачебным кабинетам, с раздачей презентов: там флакончик туалетной воды от «Л'Ореаль», тут просто наглые деньги в конверте. Параллельно шли волной страховочные звонки Скальскому: вот вам, Лилит, купайся в унижении матери. Злилась ли она на дочь? Конечно, нет. Она была в ярости, да. Холодной панике, да. Но нравственно негодовать против Лилит? Ни одной минуты. Ее подлая низость и змеиный укус так естественны. Она сама поступила бы с не меньшей жестокостью яда. Человек – всего лишь человек, и ничего больше. И сейчас мать искала просто-напросто труп, она говорила «неучтенное тело», а думала – «падаль», чтобы достойным злом возразить на недостойное злодеяние дочери. При всем том она еще и страстно любила Лилит, но только отвлеченно, как можно любить «идею дочери»… Одним словом, отношения любовь-ненависть упирались в мигрень о «теле». Тело? Лучше мужское. Еще лучше тело сверстника. О причинах мигрени Константину, разумеется, не сообщала. Тело и Константин? Две вещи несовместные. И вот однажды, в конце рабочего дня, вечная невеста оказалась у одной возможной двери, за которой санитар в белом халате с ключами от подвала с «падалью»… Ей рекомендовали его как человека, способного на любую гадость. «Войдите». Человек был молод, долговяз и имел весьма мертвые глаза. Он был выбрит, холоден, хитер и безнадежно двусмыслен. Он был заметно брезглив и на протяжении разговора дважды без всякой видимой причины мыл руки, а под конец разговора, извинившись, вдруг принялся полоскать рот зубным эликсиром из мутного пузырька. Лидия Яковлевна поняла: эскулап – как раз то, что нужно. Проявление, прояснение в себе и выдавливание из себя «Лилит-дочери» было типичным признаком сильного душевного волнения «Лилит-матери». Это раздвоение на две Лилит особенно сильно травмировало мать в первые годы замужества и материнства, когда она порой мучительно отвергала ночную ласку мужа, чувствуя, как поначалу неясно, а затем все сильней в ней брезжит и ревность, и ужас, и девственность дочери, которые превращали ласки в пытку. Порой из нее Лилит наблюдала самые ужасные вещи: измены отцу, отвращение к его гибели на охоте, похотливую тягу к племянникам, презрение к вере в Бога как форме самообмана от страха перед кончиной… Физически делясь на два естества, психически мать-дочь были как два сообщающихся сосуда; и меньше всего об этом здесь сказано ради фразы, нет, симметрия двух Лилит – нарождающийся знак новейшего человека, где мать и отец присутствуют не как знаки вины, жесты кары или ласкания души, а как сообщники по общему преступлению против ближнего своего, где дочь или сын продолжают в тебе преступать за черту времени ли, закона ли, наслаждения. Лилит-мать обладала всеми платоническими кавалерами дочери. Лилит-дочь – в матери – не прощала ничего ни отцу, ни веку, ни Христу.

«Итак, – осклабился молодой санитар, шлифуя подушечкой пальца уродливые ногти, – я вас слушаю. Говорите откровенно, что, почем и зачем?» – «Мне рекомендовали вас как человека практического, без стыда и без совести. Обижаться глупо – я сама из такого же теста. Вам нужны деньги?» – «Просто деньги мне не нужны, но от суммы я не откажусь». Санитар вынул из кармана белого халата зубочистку и стал аккуратно доставать некую грязную тень из-под уродливых ногтей. Отметим, ногти были абсолютно чисты. «Сумма четырехзначная. Первую цифру вы вольны написать сами». – «Конечно же, это будет девятка! – воскликнул санитар, не скрывая жадности. – Но за что так много? Чего вы хотите? Вам нужна живая почка для пересадки за бугром?» – «Нет, всего лишь тело. Лучше мужское. Скорее ваших лет. Ведь у вас в мертвецкой много бесхозных. Всю неучтенку вы обязаны передать для кремации. Никаких преступлений, речь всего лишь о потерянном незнакомце. Его нужно будет доставить по нужному адресу и, скажем, спрятать в багажнике автомашины». Выбросив зубочистку в эмалированное ведро, для чего пришлось снимать с ведра крышку, санитар отошел к умывальнику, где принялся щеткой намыливать руки и смотреть на посетительницу, глядя перед собой в вертикальное зеркало: в кривом зазеркалье были хорошо видны ее два лица: молодое – с венкой на загорелом лбу, и старое – покрытое нежным багрянцем румян. Обе дамочки были из числа проституток совести, и это придавало торговле ситуацию непристойного шарма. «Ну, во-первых, ничего бесхозного у нас нет. Каждый объект зафиксирован протоколом осмотра…» – «Чего стоит вырвать страницу или вообще ничего не писать в книге регистраций?» – «Прошу не перебивать». – «Извините, не буду». – «Так вот, следите за фактами, большая часть тел имеет владельцев: дети, жены, внуки. Но есть, тут вы правы, толика тел случайных, найденных при самых разных обстоятельствах, без документов. Анонимы как раз подлежат еще большей строгости. Сразу два учета, у нас и в органах внутренних дел, где находка имеет отдельное дело. Анонима требуется опознать. Сфотографировать. Предъявить свидетелям и предать земле или кремации. Есть и такие котлеты, какие опознать невозможно из-за утраты частей тела, головы например. Но таким телом трудно шантажировать. Ведь речь, мадам, идет о шантаже, я прав?» – «Лучше говорить о защите от шантажа». – «Кроме того, я сам к таким вещам не притрагиваюсь иначе как скальпелем, значит, нужен грузчик. Он возьмет. Он вынесет. Он доставит. А это еще один свидетель и новые бабки…»

Кран с водой брезгливо завернут. Руки вытираются до сухого горячечного блеска.

– Словом, вы отказываетесь?

– Почти отказываюсь.

– Что значит почти? Почему почти?..

– Ваша идейка настолько занимает мой ум, она настолько за гранью всего человеческого, что говорить «нет» на такую амораль слишком банально. А банальности я себе не позволяю в любом виде. Тем более в себе. Только один вопрос: тело требуется для получения больших денег?

Лилит расхохоталась: теперь нелюбитель тривиальностей был у нее в руках, и она заставила Лилит-мать сделать несколько похотливых шагов к уродцу.

– Какие деньги, мальчик, это чистой воды алмазная месть. «Не месть, – поправила Лилит суку-Лидку, – а забавная шутка. Повод вволю посмеяться над чужой самоуверенностью».

Она тоньше матери чувствовала суть вещей.

«Это будет за справедливость?» – чистюля чуть отпрянула от натиска расфуфыренной дамы из высшего света. «Конечно, несправедливо! – нагло подхватила Лидия Яковлевна тон дочери. – Справедливость – слишком старая и затасканная идейка. Нет, это будет самая беспардонная циничная и богохульная низость».

Кушай, пресный уродец, острые блюда красной бесчеловечины.

«А вы хорошо сохранились для своих лет, мадам». Общая низость создала внезапную атмосферу интима. Санитар откровенно положил руки на ягодицы гостьи и потискал нижние груди сквозь ткань. «Могу похвастаться». И Лилит расстегнула стареющими руками блузку из сизого бархата с манжетами из меха и вынесла в ладонях на свет свои маленькие моложавые груди с червоточинами сосцов. Санитар, возбуждаясь, погрузил пальцы в промежность. Рука двигалась не без торжества, ведь перед ним фактически на коленях стояла дама из круга имеющих власть. И унизить ее столь грубым соитием было почти что классовым чувством. «Ты хочешь меня, мальчик?» И когда уродец глупо сознался – да, то разом получил тяжелый удар коленом в мошонку. Взвыл от боли, присев на пол. «Вы с ума сошли, сука?» А рука дамы рвала ему по-школярски ухо: очнись, мальчик, не будь так банален. Теперь он был в ее власти, и Лилит была готова и дальше унижать и оскорблять бледное поганистое существо с мертвыми глазами, но мать, застегивая блузку, настояла на своем рисунке жестокосердия – не стала подчеркивать одержанную победу, а продолжала льстить психопату: «Я очень прошу вас устроить мне эту мерзость».

Побиск, а это был, конечно, он, вечный соучастник преступлений против Бога, перевел дух от боли. «Может быть, вас устроит не тело, а какая-нибудь пикантная часть? Нога? Фаллос в пакете из-под молока? Среди котлет можно нарезать все что угодно. Для злой шутки сгодится?..» – «Нет, – помедлила Лилит-мать, – от части легко избавиться. Ногу выкинуть в мусоропровод. Пенис спустить в унитаз. А вот тело потребует к ответу. Вызовет панику. Страх».

«А смех?» «Я буду хохотать до упаду». – «Но даже если и часть, вам все равно потребуется помощник. Лишний свидетель, а у меня подрабатывает в морге такая пьяная рвань, что их не стоит брать во внимание. За пару бутылок сделают все, что надо. Кроме того, им не будет никакой веры, все на психучете, алкаши, бомжи, мокрота. Я понял только одно, объект вашей низости – женщина. Так? Главное, это не человек. Тогда предлагаю самое пикантное… – он нехорошо облизнулся… – младенца. Каждую неделю поступает к нам не меньше десятка новорожденных трупиков. Обычно находят в мусорных баках. Самые, между прочим, бесхозные. Опознать того, у кого нет даже имени, невозможно. Мать-убийцу даже не ищут, слишком много других дел. А уголовная статья налицо – умышленное убийство. Подумайте».

Сердце матери-дочери затрепетало. Пернатая рыбка зла выпрыгнула из океана вселенской злобы и сверкнула на солнце радужным брюшком. Ффар! Ее блеск ослепил, хоть и на миг, но до слез. Внутри все похолодело.

Тут механизм злотворения застопорился. Почему? Потому что источник мирового зла один – потусторонняя ранка Искуса, из которой каждый раз заново и каждый раз повторяясь по существу цели – погубить! – рождается проклятое дерево злотворения, где царит дух геометрической прогрессии распада и одно зло порождает два, а два – четыре и так до тех пор, пока побеги тьмы не достигнут горизонта событий и не застынут на линии света в судорогах развития, так набегающая волна сменяет волну, бессильная отодвинуть кромку прибоя. Именно этой кромки достигла сейчас крона зла, пытаясь захватить суть происходящего серией наплывов тьмы, скверны, жестокосердия. Творящая симметрия снова и снова отливала незримую алмазную ось времени, вокруг которой слева и справа возникали два пасса, две половинки – мать и дочь, зло причины и зло следствия, но кромка прибоя не отступала. Почему? Потому что слишком мучительным было для набегающей тьмы и само слово младенец, и сакральная суть вещи, рожденной этим словом: весь мир младенец Творения. Слишком мучительным было и для матери-дочери решиться в зле продвинуться дальше, ведь они сами – сами! – были сцеплены матерински-младенчески с осью симметрии, с древом творения жизни, жилой рождения. И если мысль еще злотворно могла посягнуть на младенца, то тело мысли – поступок – саморазрушилось, и напрасно ранка Искуса с силой всего вселенского зла снова и снова прибоем волны порождала на горизонте событий одно за другим античеловеческое атакующее острие – напрасно! – клевки жальца гасли в змеиной глотке, начинался отлив от мысленной похоти, он обнажал сокрытое, израненную плоть страдания, днище волны – изъеденный солью камень.

Лилит, мать и дочь, два сиамских близнеца, сросшихся бедрами, замерли, стиснув виски пальцами левой руки, приступ мысленной рвоты подкатил к самому горлу, но причину ее надо было искать в вечности, а не здесь, у санитара анатомички. Тогда, пытаясь продлить зеркальность зла в даль и просвет присутствия, ранка Искуса клюнула жалом Побиска: это был последний шанс породить новые порции злобы, и Побиск благодарно – не будем делать из людей марионеток на тяжах первородного греха – содрогнувшись, сказал: «Чего тут думать. Давайте задаток». Свободная воля дана корню адамову от начала симметрии, человек не жертва, а соучастник творения.

И получилось. Почти получилось.

Дальше сработала инерция. Женские руки нырнули в сумочку, там, прячась в темноте, пальцы быстро нащупали деньги. Отсчитали поспешно нужное число сотенных купюр. Прочь отсюда, прочь. Нет ничего гаже, чем то, что сбылось против воли.

– Жду вашего звонка в конце недели. Вот мой телефон. Заказной торт будет готов.

– Только без пошлости.

– Как вы назоветесь? – отрывисто сказал Побиск.

– Стелла.

– Звезда… а это не пошло?

Лилит-дочь вышла под открытое небо. Смеркалось. В воздухе стоял тихий дождь. Она чувствовала нутром, что мать умирает в ней, что и сама она становится все мертвее и мертвее.

Лилит-невеста вышла под открытое небо. Смеркалось. Золото вечера тускнело на глазах. В воздухе стояли тихие редкие всхлипы дождя. Она чувствовала, что дочь умирает в ней, что и сама она больше мертва, чем жива.

Дитя в утробе зла гаснет, его розовато-телесное пламя ушек, ручек, локтей занимается мглой. Он взыскан Богом. Ось симметрии – это алмазное жало всего бытия. Оно пронзает мир навылет, каждую вещь, каждый психический атом. И вольно думать, что сиамские близнецы – экзотика мира, увы, читатель, любой человек – это прежде всего не единица, а двое, два сиамских близнеца: тело и тень, двое, которые срослись еще в космической утробе молчания, срослись плечом, спиной, головами, мозгом, судьбой, пуповинами. И второе «я» есть то, чему ты возражаешь всю жизнь, то, к чему ты мысленно устремлен отрицанием, и чем больше сказано нет, нет, нет собственной тени, тем больше область сладкого средостения двух живорожденных жертв. Сиамское тело не всегда «мать-дочь» или «сын-отец», варианты бесконечны. Платон всю жизнь возражал зелено-телесной оливе, сросшись – кентавром – с цветущей кроной, он упрямо твердил нет ее телесному шуму, утверждая примат идеи над материей. Саломея навечно срослась с головой Иоанна Крестителя, и взгляд на нее – это всегда взгляд на сиамского близнеца, к руке которого приросла мужская голова, как лицо Олоферна к ладони Юдифи на картине Джорджоне. Если обозначить их имена через точное слово, то оно должно звучать как Иоанноглаваясаломея и Олофернолицаяюдифь. Как известно, в начале мира стоит Слово. Божественное слово. И это надо понимать буквально, понимать как источник абсолютного звучания. Словом озвучивается мир. Озвучивается, – значит, рождается, творится, существует, продлеваясь во времени. Потому сказать, что человек предоставлен своему одиночеству в бытии – сказать ложь. Слово соучаствует в жизни. Больше того, оно соучастник всего. Значит, и преступления? Вопрос закономерен. И отвечено будет: да, слово сопреступно, оно сосвидетель зла, но не его источник. Все человеческие чувства человек переживает в полном одиночестве свободной воли – зависть, любовь, гордость, унижение, боль, даже оргазм – одно из самых одиноких одиночеств. Есть только одно-единственное чувство, которое человек проживает вместе с Богом, – это чувство стыда. Только для стыда нет никаких оснований в человеческом сердце, оно нисходит свыше. Оно светом стыда и раскаяния заливает руины души.

Повторяя, порой комично, даже карикатурно, то абсолютное звучание Слова, стоящего у истоков времени, человек представляет из себя звучание малое, оно только лишь крохотный бронзовый гонг, еле слышно вибрирующий на солнечном ветру сущего. Малое полумедное донце, эхом звучащее в тон ли, в лад ли, невпопад ли абсолютному Диску Логоса. Человек – эхо творящего слова, вот почему он отбрасывает тень под сенью солнца, чья тень – это свет. Но если сам человек пылит сонорными спорами, говорит звуком, то первое Слово молчит, не произносит ни слова, оно только страстно звучит на такой высокой ноте, что ему можно внимать в полном беззвучии. Человек думает молчанием слова, он через слово являет себя в жизнь, он словом мысленно озвучивает собственное чувство и тем самым постоянно, про себя или вслух, рождается в мир как звук, как музыка, как тональная вибрация, и только. Эта вибрация латунного диска сродни тем дрожащим радужным пятнышкам на обратной стороне век после нечаянного взгляда на чистое солнце в чистом небе.

Свет солнечного диска нестерпим, и, зажмурившись, мы легко обнаружим следы ожога: шесть, семь темных крохотных солнц. По существу, это и есть беглый вид на то, как же устроен мир. Диск Слова окружен мириадами упоенно поющих подобий, это молчание круглого света в кипении крохотных глоток лунного соловьиного сада. Реже всего звуки сладостно вторят, чаще – резко, визгливо и своенравно диссонируют и спорят с Абсолютом. В миллионном хоре стонов, восторгов, проклятий и осуществляется свобода человеческой воли, в том числе право освистать мироздание. Свисток – первый дар Бога. И каким бы гневом ни кипело твое сердце, трезвон все равно изливается соловьиной трелью лунного сада.

Соловьи не лгут.

И человек, как бы ни был лжив сам по себе, не ложь перед Небом.

Короче, как же Слово сейчас, сию минуту озвучивает жизнь двух Лилит? Двух сиамских близнецов зла… вот один из них стоит в кафельной прихожей в мертвецкой, а второй – белый лоб осыпан рыжей пыльцой из венка ромашек – на пороге в комнату мальчиков и держит покорную от стыда и ужаса голую девочку с прыщавыми плечиками. И оба сиамских близнеца озвучены злобой, два крохотных гонга гудят на ветру вечности низким зудом нападающих ос. И зудом этим пронизана вся металлическая муаровая ткань мироздания, которая, подобно мантии, окутывает земной шар звучащего Слова. И Слово отчетливо слышит, а это значит больше, чем видит и внимает вместе взятые, и разъедающая ранка зла открывается всевидящим радужным оком в гуще человеческой злобы – мрак в кипящем кишении слов-стрекал. В этом толкании жал любая рука будет исколота до крови. И рука Творца в том числе, ведь он по-человечески уязвим, иначе нет никакого смысла в сотворении мира, и уколотая рука покрывается кровью, но это кровь слов, кровь звуков, кровь обертонов, израненных гармоний, на которые Слово немедленно откликается. Этот отклик неописуем. Он бежит радужным завитком по муаровой коже космического тела, а человек все больше и больше становится не телом, а космосом, и во мне этот отклик-окликание Слова имеет аукающую форму стыда. Меднозвучащее донце глохнет от прикосновений божьего пальца. Злоосиный зуд обрывается. Звуковое пятно меняет и контуры, и тональность звучания, звук становится зрячим. Вся поверхность ртутного муара покрывается сотней зрачков. Это не только зрачки, но и узкие соловьиные клювики, и пенные завитки меди на горлышках кипящего гонга, и мелькание алой глотки новорожденных младенцев, и моргание стальных ресниц эха вокруг серебряной чешуи рыбьих телец, и эффекты зажмуривания морских век от нестерпимости Божьего стыда, сияющего над миром в самом зените славы; это не только клики, клекоты, пение, плачи и стоны, звоны и трезвучия, но и транскрипции Слова, где ритмическая полифония узких смыслов сливается в исполинский муар тончайшей филигранной скани, свивается в экстатический взлет океана к солнцу всей поверхностью сонористической богофонии. И человек, – словами, словами, словами! – озвучивает подлунный мир солнца, он осыпает его пыльцой звуков творения, пылит именами, как высохший грибдождевик пылит спорами в жаркий день. Но не сам по себе, а в тон Слову, в контрапункте стыда. И все это титаническое волнение общего с Творцом чувства стыда должно породить самую элементарную частную жалость в сердце. Ту самую жалость из человека, к которой Бог не имеет никакого отношения, потому что не ведает жалости, потому что жалость относится к числу человекородящих чувств.

Это сонорное сотворение отклика можно вполне изобразить графически, как поверхность из бессмысленных слов, хотя бы того, какое вспоминает Феллини как пример волшебной бессмыслицы:

Азанизимазаазанизимазаазанизимазаазанизимазаазанизимазаазан заазанизимазаазанизимазаазанизимазаазанизимазаазанизимазаазанизимазаазанизимазаазанизимаза, в которую ныряет с головой глубокий медный птичий звук стыда и трель отвращения: брр:

«фрр»

и поверхность звучания разом преображается:

Азанизимазафрразанизимазафрразанизимазафрразанизимазафрра фрразанизимазафрразанизимазафрразанизимазафрразанизимазафрраз изифррмазафрразафррнизифррмазафрразафррнизифррмазафрраза…

Фрразза…

Мир явно начинает бормотать, хаос становится членораздельным, поверхность слов бредит человеческим. Только на первый взгляд волна лишена смысла: азафррнизифррмаза. О нет! Как звук стыда наделяет муар голосом рокота, рыдания, так и сам сонорный гласный муар одаряет отвращение и божье фырканье поющим «а».

Фарразза…

Так из «фрр» рождается «фарр».

По сонорному телу зла, по коже и лицам сиамского близнеца Лилит начинают разбегаться трещины сострадания. Ведь «фарр» – это абсолютно Божественный звук, исполненный самых высоких смыслов. «Фарр» – это изнанка света, подсознание самой совести абсолюта. Персидское фарр – это «блеск» и «великолепие». Древнеиранское хварн – это сияющее солнечное начало, истечение божественного огня, нисхождение духовного сияния, эманация духа в материю. «Фарр» – это великое ведийское свар, или «свет», «сияние», «блеск», наконец, само слово «солнце». Здесь обнаруживается игра дополнительных смыслов: фарр, хварн, свар – это бесконечное прибавление божественной силы, это достижение его желания, это дорастание присутствия света до победной точки. На языке авесты фарр аукается с хварэн, что значит все тот же «блеск», «сияние», но еще и «слава», «величие», а еще и «харизм», то есть «священный». И рядом, как радужные пятна на изнанке зажмуренных век младенца, древнеперсидское фарна и персидское хварра. К зенитному блеску силы прибавляется оттенок царской славы, державность насилия, божественная сущность, которая, подчиняя себе, привносит в предмет богатство смысла. Одновременно фарр тоже сиамский близнец, он есть сакральное истечение Абсолюта, Логоса, Слова, Ничто и в то же время некая возвышенно-тварная конкретность: божество, герой, гений места. Это сиамский близнец пар: дух и еда, вода и свет, счастье и доля, фортуна и участь. И последнее фарр – внешний вид Слова, то есть нимб.

Медноголосые донца вторят непобедимому диску.

Звуковые пятна роятся вокруг поющего нимба.

Левый и правый сиамский близнец смотрят друг на друга сквозь зеркальную ось отражения. Душа двух Лилит озарена стыдом и против воли и упрямства души проникается непредвиденной жалостью – в мертвецкой жалость принимает вид внезапной гадливости сначала к длинношеему медику, к его мокреньким губкам, к чистоплотности грязи, а затем уже к самой себе, к желанию таким вот нечеловеческим розыгрышем ответить на бунт дочери. Бунт, что ни говори, справедливый. Лилит-мать выбегает под мерцание тихого дождя. Явно нервничая, открывает дверцу машины. Прочь от кафельного подвала с падалью смерти на цинковых столах!

Фарр взрывает сонорную плоть злотворения. Зеркальная тьма зла сворачивается в радужную ранку Искуса до очередного прилива симметриады. Глубокая пауза. Гадес произносит слова про себя. Дождь заливает лобовое стекло романа слезами.

Фарр!

Левый сиамский близнец – лоб в желтизне – в приступе раскаяния обнимает свою голую девочку. Кутает ее прыщавые плечики в шаль. Мать потрясена силой собственной подлости и рыдает в полнейшей истерике. Ее плач так страшен, что дочь, застыв в панике ненависти, вдруг сама пугается за безумие матери и перестает отстраняться, покоряясь ее объятиям.

Фарр!

Вернувшись с вечеринки, подвыпившая Лилит вдруг ни с того ни с сего, в приступе какого-то залихватского чувства набирает дачный телефон матери. Весь вечер она издевалась над мужем, танцевала с прыщавым юнцом в форме лейтенанта польской армии, потом открыто сидела на чьих-то мужских коленях, затем целовалась с третьим типом. Получила по морде. Ревмир, замахиваясь, был бледен и жалок. Короче, она была довольна. Трубку – там – поднял гаденыш Константин. Она пьяно и властно потребовала, чтобы он позвал мать, и:

– Перестаньте заикаться, я вам не верю.

– Лилит… – тревожный голос матери для дочери всегда отдавал слабым запахом белой сирени. Так пахла мамина кожа в детстве, когда она наклонялась к лицу дочери, чтобы укусить ледяным поцелуем.

Лилит, смеясь, объявила:

– Кончай трусить, маман. Приказ отменяется. Живи с уродом. Считай, что я зло пошутила. Ясно? Только не попадайся мне на глаза.

Чувствовалось, что на том конце провода перевели сдавленное дыхание страха.

– Прощайте!

– Прощай…

Швырнув трубку, Лилит с удивлением принялась изучать собственное лицо в зеркальном провале трюмо: у нее, конечно, злая физия, агрессивный надлом бровей, узкие синие губы тонкой пленочкой на крупных зубах, одинокие глаза, лишенные всякой мягкости. Она презрительна, опасна, нетерпима. Это лицо исчиркано шпорами чувств, и надо же!.. она в очередной раз, как в истории с Владленой, ловит себя на необъяснимом приступе жалости! «Ну когда же я, наконец, разучусь жалеть!» – восклицала она про себя. И глаза ее полны отчаяния, ведь ненависть ее была так честна.