Текст книги "Эрон"

Глава 12
ЖИТЬ В СТИЛЕ САФАРИ

Год 60-летия Великой Октябрьской революции – 1977-й – Ева и Филипп впервые встретили в кругу большой семьи, на родительской даче. И это было странно. За два года, что минули после свадьбы, Ева не раз и не два могла убедиться, что ее брак с Филиппом – брак неудачный. При этом она не считала, что Филипп не любит ее или разлюбил. Нет, его чувство осталось прежним. По-прежнему, по-своему Филипп был ею увлечен. Но он настолько был свободен от Евы, так безразличен к ее переживаниям, так бесконечно далек, что ей не из чего было черпать сил для собственной любви. Ева хандрила, злилась, научилась скрывать разочарование, и вся эта накипь на стенках сердца сопутствовала самым прохладным отношениям с семьей Билуновых. Внешне все выглядело вполне пристойно, даже блистательно. Та же неминуемая подружка Майка могла б удавиться от зависти: они жили в прекрасной большой квартире уже на Кутузовском проспекте, чудно обставленной, кухня нашпигована современной немецкой бытовой техникой, начиная от моечной машины, микроволновки, морозильника «Ронхилл», где не надо скалывать лед с холодильной камеры, и кончая всем, что подскажет память читателю. Когда они с мужем были на занятиях (Ева поступила в МГУ), пищу – согласно меню – готовила приходящая женщина из штата поварих. В комнате для одежды на стальной перекладине от стены до стены болталась куча разной одежки. Вся фирменная, ни одной совковой. Теперь она могла следовать моде. Проблемы быта?.. – у курицы, приготовленной в микроволновой печи, была невкусная корочка. Проблемы жизни? Они по-прежнему накрывали с головой. Снова и снова Филипп исчезал без объяснений, возвращался пьяным, ночью, грубо, продираясь сквозь ее истерику, по-животному страстно овладевал телом, а потом засыпал сном мертвеца. Иногда несколько раз смеялся во сне. Уже через полгода после свадьбы Ева стала ждать, что он наконец объяснится, признается в страшной ошибке своего сердца, заведет речь о разводе, но дни шли один за другим, и ничего не случалось. Наоборот, декорации семейного счастья четы Билуновых-младших смотрелись завидной картинкой: например, Афанасий Ильич подарил машину, Ева научилась прилично водить, научилась из страха, теперь, когда Филипп часто бывал пьян, она могла сама сесть за руль. Второе лето подряд они проводили за кордоном, путешествовали по любимой Испании, жили в недорогих отелях в Малаге, Валенсии, Барселоне. А один раз по желанию Филиппа в мае во время феерии слетали на корриду на самой известной в мире арене «Plaza Monumental de Las Ventas», где Филипп болел за матадора, а она – за быка. Благодаря Афанасию Ильичу у них нет проблем с визами, валютой, билетами. Ева сама чувствовала, как похорошела, как еще гуще стали волосы, как начала отливать цветом бронзы кожа, как легко двигались сильные ноги, как крупнее и чувственней стали губы. Их смачность порой мучит Еву откровенным влечением. Она старается избегать помады. Но Филипп настойчиво подчеркивал в ней телесность, то есть именно то, что для нее всегда было проблемой. Взять в руки помаду и – раз! – превратить ее ночной рот в чудовищный пунцовый цветок бесстыдства. Или выкидывал лифчики, заставляя держать под блузкой открытую грудь, чтоб сквозь шифон просвечивали соски. Обзывал ханжой и провинциалкой, доводил до слез, мучил в постели ее врожденную стыдливость диким вожделением. Но при этом все желания ее исполнялись, проблемы испарялись, как лед на солнце, стоило лишь только подумать о них. Правда, Ева не понимала, что желания ее так робки, а проблемы настолько мелки, что были бы по зубам намного менее могучей семье. Но не в этом суть – она знала, что должна быть счастлива. Только сейчас она поняла, каким кошмариком была ее жизнь хотя бы на посылках у старухи Калерии или в Камске, в квартирке из одной комнаты, где она спала на матрасе, положенном на пол… Волосы дыбом вставали от прошлых обид и унижений, которые она заметила только сейчас, задним числом. Разве она жила в ту пору? Нет же, она юлила, пресмыкалась и унижалась. А сегодня ей могли позавидовать тысячи золушек. «Дурища! Откусывай больше, – внушала ей неизменная Майка по телефону. Заходить к ним в дом она избегала, слишком тяжко было уползать потом в свою нору… – И рожай быстрей, сявка! Без их внучонка ты ноль…»

Вот примерно о чем она думала в новогоднюю ночь, тайно, молча, про себя отмечая пятый год своего сумасшедшего бегства в столицу.

Фон для ее раздумий был соответствующий.

Сегодня Рика насмешливо показала ей всю госдачу: два этажа, двенадцать комнат, бассейн с подогретой водой в полуподвале, кинозал, бильярдную, ослепительную кухню, где в предновогодней суете два повара в белых колпачищах из сказок Андерсена шинковали на стальном столе груды свежих овощей и фруктов, ощипывали тушки рябчиков, в глазах рябило от этой груды жратвы, от груды ржаво-красных раков на блюде с салатными листьями, от любопытных и подобострастных взглядов обслуги и охраны, которые первый раз видели ее – жену Филиппа… Ее охватывал стыд.

«Мы новые буржуины», – болтала Рика своим глупеньким язычком.

Потом они вдвоем наряжали елку в гостиной, от запаха хвои, смолы в зеленом пару, который окутал оттаявшую от мороза ель, сладким приступом счастья кружило голову, Ева была рада жить, счастлива держать в руках стеклянные драгоценности, развешивать блеск в зеленых пещерках, даже уколы хвоинок тоже были в удовольствие, плюс обстановка прочного благополучия – картины, мягкие ковры на необозримом паркете, накрытый на девять кувертов парадный стол плюс большие зеркала, которые умножают красоту… потом за столом собралась вся семья плюс пасынок Афанасия Ильича с женой и первый помощник с супругой… потом Ева опьянела, потом повздорила с мужем. «Какую роль ты играешь сейчас?» – зло прошептал он в красивое маленькое ухо, которое хотелось до крови искусать. «Роль любимой жены», – ответила Ева и попала в самую точку боли. Хотя лучше было бы ответить на вопрос Филиппа вопросом: «А какую роль здесь играешь ты?..» Потом ее вдруг вызвала на откровенный разговор Виктория Львовна…

– Я чувствую себя виноватой, – сказала свекровь с чарующей улыбкой, – мы ничего не сделали, чтобы помочь вашему браку. Согласись, он висит на волоске, хотя вы любите друг друга, но, увы, любви для брака слишком мало. У вас не получается семьи. И дело не в детях, которых нет. Ты умница, ребенок сейчас, в пору студенчества и аспирантуры не получит необходимой заботы. Просто нам нужно жить всем вместе.

– Здесь? – Ева никак не могла попасть в верный тон, ей казалось, что мать Филиппа хочет что-то такое выпытать. А между тем та была абсолютно искренней, редкий случай.

– Нет, конечно. Здесь слишком много чужих глаз и ушей. Афанасий Ильич построил наш собственный дом. Ведь здесь все казенное, а нам пора подумать о старости. Нельзя надеяться, что госдачу оставят за Афанасием. А дом в Архангельском, хорошее место. Рядом на участке дача моей сестры. Вам с Филиппом мы отдаем две комнаты на первом этаже. Там, конечно, нет такого шика, все намного скромнее, но зато свое. Нигде нет этой гадости, – лакированный палец брезгливо коснулся инвентарного номера, привинченного к ножке столика.

Они разговаривали на зимней веранде второго этажа, сидя на маленьком диванчике за круглым столиком, на котором стоял букет свежих роз. Новогодняя ночь не по-зимнему тепла. И сквозь стекла, за забором охраны, за огнями контрольно-пропускного пункта, были видны голый бесснежный лес и мутное лунное небо в размашистых тучах. Частая смена сияния и мрака, всплески луны в быстроте туч придавали пейзажу дух ненастья и тревоги. Зеркала в простенках между окон холодили глаза.

– Я уверена: когда вы начнете жить в нашей семье, вы сами станете семьей.

Она боялась, что Ева догадается о причине сюжета: просто Афанасий Ильич вернулся в дом. Ева не догадалась, ей не хотелось переезжать, но желание упрочить семью пересилило – а вдруг…

– Я согласна, но что скажет Филипп…

– Как? – удивилась Виктория Львовна. – Но он сам захотел жить с нами.

В фиалковых глазах блеснуло лезвием льда, она была уверена, что ведет почти светский разговор, обрамляет решенное, а оказалось, что вышел разговор начистоту.

Вот этого говорить, наверное, не следовало, Ева опять провалилась в яму эмоций, она снова узнавала все самой последней, чуть ли не случайно. Оказывается, родители построили дачу. Оказывается, у Виктории Львовны есть сестра, но почему же Филипп ни разу не вспомнил про тетку, почему она никогда не слыхала о ней? И еще: муж решил жить с отцом и матерью, но еще вчера он вышучивал их «отвратную совковость». Вновь она оказывается чужой.

Но говорить дальше ничего не пришлось, явилась горничная: у Рики пошла носом кровь.

Итак, через неделю декорации жизни резко сменились: они переехали из квартиры в дом Билуновых в Архангельском, где Ева попадет в ужасный переплет, который потребует от нее огромного мужества…

Новый дом был пристроен к старой даче и соединен переходом, так что вышло единое целое, хотя и под двумя крышами. Ева сразу поняла, что наконец-то допущена к подлинной жизни семейного гнезда, и это случилось на третьем году ее жизни с Филиппом! Горечь примешивалась к чувству скрытого восторга: я своя! Но, увы, она явно поторопилась с таким восклицанием. Гнездо Билуновых населяли весьма туманные птицы. Во-первых, отец Филиппа, который практически приезжал только к позднему ужину около 10 часов вечера, а в 11 уже ложился спать. Он был всегда хмур, неразговорчив, раздражен, ужинать предпочитал в одиночестве, сидел допоздна над бумагами в кабинете, где ему стелили постель на диване. Он никак не мог привыкнуть к разрыву с Варавской. Все прочее пространство родового гнезда занимали престранные родственники: пасынок Афанасия Ильича от первого брака Нинель – долговязый лошадинообразный моложавый мужчина неопределенного возраста с капризным лицом, которому как бы не хватало кожи, чтобы прикрыть вечно обнаженные крупные белые зубы или заслонить голыми веками едкий блеск черных насмешливых глаз. Речь его была под стать глазам – тяжеловесно-язвительной, а вот жесты – легкими, вороватыми. Он то и дело впадал в оскорбленный тон. Словом, пасынок был как-то своеобразно безобразен, при этом всегда безукоризненно одет, идеально выбрит; больше десяти лет он проработал за границей в советских торговых миссиях и вдруг оказался в Москве, и вот уже год нигде не работал, чего-то томительно ждал. У этого долговязого уродца была ослепительной красоты жена Руфина, та самая, что на Евину свадьбу явилась во всем белом, словно невеста, – крупные смелые черты лица, чудесный разрез глаз невероятного радужного цвета с зеленью, словно на зрачках покоилась тень вуалетки, белки глаз отливали идеальным перламутром, красоту оттеняли чувственные крылья носа, крылатые бледные полные губы и благородной лепки подбородок… его порода была особенно заметна рядом с безвольным подбородком-мешочком Нинеля. Она была близорука и носила огромные модные очки. Совершенство лица продолжалось совершенством тела – легкая широкая кость, прохладные сильные ноги, пальцы, похожие на драгоценные кристаллы. Этой стерве не хватало только головы Медузы, намотанной волосами на левую руку.

Красота Руфины подтверждала правило родового гнезда Билуновых – все уроды владеют только красавицами.

Иногда на нее находила блажь извергать премиленьким ртом крепкие выражения, и странное дело – ругань в ее устах превращалась в парчу. Она никого не коробила, а, наоборот, вызывала смех и аплодисменты. Руфина казалась такой молодой в длинных шортах, в маечке из черного атласа с золотой нитью… и при этом весьма взрослый сын, еще один экземпляр билуновского собрания. Из явной страстности родителей на свет вылилось нечто рассудочно-скучное в оболочке сытой ироничной куколки с лицом засахаренного мальчика Алика 16 лет, ровесника Рики, все существование которого сводилось к тому, чтобы все, к чему прилипали его речь, взгляд, рука, судьба, исхитриться выпачкать в кетчупе ехидной ли реплики, замечания ли, либо ниспровержения. Рика называла его вонючкой. И тот платил ей истинной ненавистью.

Если семья пасынка жила на старой даче, то старшая сестра Виктории Львовны и младший брат Афанасия Ильича переехали в новый дом на первый этаж, где занимали две большие комнаты.

Илона Львовна и Юний Ильич.

Старая дева и закоренелый холостяк полушутя-полусерьезно держались, как семейная пара, что было предметом вечных шуточек Афанасия Ильича, который обожал своего братца и был сердечно привязан к сестре жены. Афанасий Ильич был выходцем из большой семьи и считал, что жить надо родом, жизнь парами отрицал, держал себя патриархально. Все вертелось вокруг него, все искали его расположения, все жили так, как он хотел.

Илона Львовна была грубоватым наброском своей младшей сестры, с красноватыми кроличьими глазами и седой шапкой волос. Юний Ильич был таким же дурным шаржем на старшего брата. Скучен в одежде, остроумен в общении, обжорлив в еде. Точно такой же бас, как у хозяина, он сумел испортить фальцетом. Часто хандрил и, по слухам, дважды пытался покончить с собой. Илона Львовна из чистой прихоти читала историю костюма в театральном училище, а Юний Ильич занимал ответственный пост в Комитете государственной безопасности. Один раз Ева видела его в форме, он был в звании полковника.

Итак, запомним: десять человек в двух больших дачных домах: Афанасий Ильич с женой, его брат и ее сестра, Илона и Юний, пасынок Нинель с Руфиной и сыном Аликом, плюс Филипп с Евой и Рика. Обслуга и охрана не в счет.

Переезд молодой семьи был встречен всеми персонажами спокойно и доброжелательно, даже Рика вдруг кинулась Еве на шею и расцеловала. Только Илона Львовна на следующий день сделала Еве резкое замечание по поводу трусиков, которые она забыла в отведенной им ванной на первом этаже. «Ева, ты неаккуратна. Я запрещаю пользоваться моей ванной», – сказала и высунула свой батистовый язычок-орхидею. Вечером Ева пожаловалась Филиппу, и на следующий день она стала мыться в ванной комнате Виктории Львовны на втором этаже. Там красовалась джакузи. Это был один-единственный инцидент за несколько месяцев. Все были в круговерти своих дел. Афанасий Ильич самым первым уезжал на работу в бронированной машине, затем приезжала служебная «Волга» отвезти в Комитет Юния Ильича, последними на «форде» отбывали в университет Ева с Филиппом. Филипп заканчивал последний курс, вопрос с работой в Испании еще не был решен. Ева училась в атмосфере зависти и вражды, практически ни с кем не сдружилась: лекции, Ленинка, курсовые да раз в месяц очередь за стипендией, где она могла хотя бы чуть-чуть почувствовать себя студенткой. 35 рэ! Сейчас такие суммы, да и сам вид денег вызывали у нее почти смех. Вот уже два года как она не истратила ни рубля. Она забыла, что такое метро. Жить в родовом гнезде в тени родителей ей понравилось, Ева наслаждалась, например, общими семейными обедами, ужинами в столовой. Вся житейская сторона была в руках Виктории Львовны, у которой в подчинении были положенные мужу по штату две домработницы, два повара, официант и шофер. За три зимних месяца Филипп ни разу не напился – словом, она была почти счастлива и, главное, уверилась в своем праве на счастье… «Ева, все влюблены в вас!» – весело льстила Руфина. «Вы льстите, наверное!» – и они вместе смеялись. Именно Руфина первой протянула ей руку дружбы и морально поддерживала. Они даже подружились. Вместе ходили на лыжах. Вдвоем ездили в бассейн, вдвоем занимались аэробикой, вместе посещали закрытую секцию ГУМа № 100, выбрать новинку. Ева исподволь училась у нее блеску и прочности. Она была буквально влюблена в эту прекрасную, умную, одухотворенную женщину… правда, однажды поздно вечером она стала свидетельницей отвратительной сцены: она забыла вовремя вернуть Руфине томик Агаты Кристи и позвонила вечером на старую дачу по внутреннему телефону, трубку никто не брал, но свет в верхних этажах еще горел, и она без предупреждения и позже обычного (надо быть аккуратной, а не растяпничать! – честила Ева свою забывчивость) прошла со злополучной книжицей в руках через галерею и неслышно поднялась на второй этаж. И вдруг увидела сквозь раскрытую дверь гостиной два голых тела на ковре. Бог мой! Долговязый урод Нинель, одетый в ажурные чулки, застегнутые на женском поясе вокруг бедер, в черных туфлях на высоченном каблуке, с тугим лифчиком на груди, грубо и властно обладал Руфиной, которая стояла на четвереньках, и при этом жестоко хлестал ее черной кожаной плеткой по спине и заднице, и та… закрыв глаза, стонала от наслаждения. Еве стало дурно и, вместо того чтобы стать невидимкой, она обреченно прикипела на месте. Она переживала очередной обвал чувств. Как же так? Неужели Руфина лжет… ведь не раз и не два она доверительно говорила Еве, что разочарована браком с Нинелем, что тот оказался неудачником, что невозможно любить подлеца, который не авторитет даже для сына, намекала, что между ними давно нет постели и Нинель мотается к давней любовнице. Ева была страшно благодарна Руфине за откровенность и, стараясь отплатить тем же, однажды пооткровенничала о своих отношениях с Филиппом, посетовала, что их брак тоже далек от идеала, что ночной Филипп груб и не хочет учиться нежности. Руфь была растрогана и, горячо обняв Еву, зашептала, что всех мужиков, этих козлов с яйцами, надо пороть на конюшне… и вдруг этот вид на ночную гадость двух извращенцев, где Руфина наслаждается собственным унижением, и где ее, ее порют плеткой на конюшне похоти. Выходит, она осознанно врала?

Но в тот вечер ей повезло, Нинель вдруг стал кричать в приливе оргазма, и его козлиный вопль вывел Еву из транса. Почти теряя сознание, она спустилась по лестнице, проползла по галерее и полумертвой от пережитого выбралась из ловушки.

Утром она уже не доверяла ни единому слову подруги и, странное дело, при всей тонкости устройства души Руфина не заметила ее тайного отдаления и держала себя по-прежнему радостно и доверительно. Просто так отвести рукой, как паутину с лица, симпатию такой великолепной женщины было невозможно. Кроме нее, в этом доме Еве не с кем было войти в такую душевную близость. Ей хватило ума ничего не рассказать об увиденном мужу (точнее, хватило стыда…), но сбитая с толку открывшейся ложью, Ева попыталась обсудить ситуацию с Филиппом: скажи, почему Руфина постоянно держит меня в центре внимания? Откуда такая тяга симпатий? Но тот совершенно дико истолковал ее вопросы и ответил, что Руфина нормальная блядища и дамами не любопытствует, хотя заметил, что их пылкая дружба кое-кого пугает.

«Кого?» – «Ну, хотя бы меня».

Тогда Ева стала незаметно оглядываться и действительно подметила, что их дружба с Руфиной окружена почти незаметным холодком свекрови и чуть более видным ледком Илоны Львовны. Последняя со свойственной ей безапелляционностью однажды прямо-таки поймала Еву в коридоре и, грубо схватив за руку, по-змеиному зашипела: «Ты неразборчива в знакомствах, Ева! Не дружи с ней, не дружи…» – и опять мерзкое мелькание бледного язычка в бескровных губах и мясистая родинка в углу рта… бррр… И так больно руке!

«Вы что, пьяны?» – взорвалась Ева от неприязни и вырвала кисть из ледяной хватки. «Дура!» – зло расхохоталась Илона Львовна и ушла к себе в комнату, хлопнув дверью. Мысленно обсудив с собой ситуацию, Ева решилась на откровенный разговор со свекровью. Тем более что дикая выходка сестры давала повод. «Объясните, только честно, почему ваша сестра запрещает мне дружить с Руфиной Оттовной?» – прямо спросила она, улучив подходящий момент. Свекровь смутилась и повела себя как-то скованно. «Никто ничего не может тебе запретить, – сказала мать Филиппа, – ты Билунова, а не Филонова, это ей можно запретить ее чувства… моя сестра педагог с двадцатилетним стажем, отсюда ее нетерпимость, страсть к оценкам… я поговорю с ней».

С этой точки Виктория Львовна перевела разговор на другое, она не поняла, что Ева не преследует никаких целей, а просто ищет покрова.

Задетая безразличием свекрови, Ева неожиданно для себя кинулась за объяснениями к Руфине. Большей ошибки трудно было сделать. Выслушав Еву, Руфина только расхохоталась. И смех так шел этому щедрому рту в тяжелых жемчужных зубах: «Все очень просто, Ев, старая дева ревнует меня к Юнию. Ведь я нравлюсь Юнию Ильичу, он торчит на меня, а старая грымза давно сама положила глаз на моего толстячка. И даже думает о браке, ха, ха, ха… пенсионерка мечтает расстаться с девственной плевой хотя бы в гробу. Во сука!..» – Порой от цинической откровенности Руфины у Евы шли мурашки по коже.

– Но при чем здесь я?! – воскликнула жертва, измученная новым поворотом зеркала.

В этот роковой момент Руфина нашла то уязвимое место в душе молодой Билуновой, куда можно нанести coup de point (удар в точку)… Оказывается, в глубине души Ева отказывает самой себе в правах, какие ей дал умопомрачительный брак, она как бы внушает себе: я никогда ни за что не буду козырять своим положением. В переводе на язык Руфины эта Евина фраза звучит так: я никогда не буду использовать свое положение.

– Да наша лягушка просто переносит зло на тебя. Это же в их роду правило: все виноваты, кроме нас, – очнулась Руфь от скрытого торжества.

Что ж, это звучало убедительно, и все же Еве было не по себе, любой ее шаг был шагом в пустоту. А если Руфь не искренна с ней и преследует свои цели? Нет, она должна сама во всем разобраться.

Так у нее появилась идея фикс – уличить Руфину во лжи.

Через несколько дней представилась возможность, Рика разболелась и в последний час не смогла поехать на спектакль. И на балет в Большой театр Руфина позвала Еву. Филипп, естественно, не возражал. Ева собралась пулей и вмиг оказалась в машине, в компании с ее мерзким мужем Нинелем и Юнием Ильичом, который был записным театралом. Ева внешне держалась спокойно, но сердечко ее колотилось отчаянно. Держа ушки на макушке, она ждала доказательств увлеченности Юния Ильича, на которую намекала Руфина… разумеется, присутствие мужа сдержит его эмоции. Но хотя бы в щелочку он должен показать свое чувство…

Здесь Ева жестоко просчиталась, Юний Ильич и не думал держать в узде эмоции, которые, однако, излились не на красавицу Руфину, а на ее уродца. Весь путь до театра Юний Ильич зло и даже жестоко вышучивал Нинеля, не обращая на Руфину никакого внимания… Поводом для насмешки становилась буквально любая мелочь, тут насмешник проявил исключительную изобретательность. Нинель огрызался, но очень и очень осторожно, заученно повторяя одну и ту же фразу: «Юний, ты сегодня явно не в духе». Руфина, казалось, не замечала травлю собственного супруга и, сидя на заднем сиденье, виртуозно болтала с Евой на самые посторонние темы. Ева восхитилась ее выдержкой и уже готова была возненавидеть полковника, хотя извращенец (брр… в дамском белье) ей был омерзителен – и вдруг поймала откровенно злой взгляд Руфины. Если бы она не была настроена глядеть в оба, она бы никогда не сумела поймать это мгновенное чирканье злобы. Ого, в чем дело? Или ей показалось? По отношению к Еве Юний Ильич был сама любезность. Он ухаживал за ней с аккуратностью записного селадона. Причем не собирался никому ничего демонстрировать. Ему нравилось, что рядом с ним девушка, на которую обращают внимание. Балет «Дон Кихот»… Надя Павлова божественно исполняет партию Китри… Они сидели в третьем ряду партера, среди иностранцев. Справа от Евы Юний Ильич, слева Руфина, потом Нинель… Руфина стала необычайно холодна. «Да уж не ревнует ли она Юния Ильича! – подумала Ева в полной панике чувств. – Но что же тогда у них происходит на самом деле?!»

В антракте произошла нелепая сценка. К ней бесцеремонно подошел какой-то малый, в котором Ева с удивлением узнала своего одноклассника Пашу Ракитина.

– Привет, – сказал он панибратски, – сколько лет, сколько зим! Ты что здесь делаешь?

Она опешила, они не виделись с выпускного вечера, то есть лет шесть, а тон его был тот же самый, прямо из выпускного класса.

– Кофе пью.

– А я не хочу.

Видимо, он предполагал, что Ева даст ему отпить из своей чашки? Ей стало стыдно перед Юнием Ильичом, на которого Паша не обратил ни малейшего внимания, он решил, что она в театре одна, а ее спутник – случайный посетитель театрального буфета, сосед по столику.

– Давай завтра пойдем в Третьяковку, – предложил он развязно, потому что в школе был любимчиком классной руководительницы Марии Петровны, – я, знаешь, никогда не был, а ты теперь в Москве ошиваешься. Покажешь.

С ней давно никто не разговаривал таким тоном.

– Давай, – яростно ответила Ева.

– Часов в 10, пораньше, – она была для него пустым местом. Паша ничего не знал о ней, да и не желал знать.

– Нет, лучше в девять, – она уже откровенно издевалась.

– Идет. У кассы. Только не опаздывай. Я этого не люблю. Тут прозвенел первый звонок.

– Ну пока, – он побежал к выходу на третий ярус. Он так ни разу не назвал ее по имени.

– Пока, – она рассмеялась.

– Кто это? – спросил Юний Ильич.

– Не знаю. – Ева пожала плечами.

На обратном пути ее подозрения подтвердились – куда девались очаровательные веселость, смех? Руфина держалась с леденящей мрачностью, обжигая Еву – ого! – откровенной враждебностью, между ними не было сказано ни полсловечка. Ева была ошеломлена; между тем Юний Ильич продолжал осыпать Нинеля градом насмешек. В летящем лимузине стояла гнетущая атмосфера, и в тон, словно нарочно, пошел то ли снег, то ли дождь мартовской оттепели, загородное шоссе, и без того темное, погрузилось во мрак. Мощная машина буравила ночь тоннелем желтого света, бледное лицо Нинеля сверкало, словно покрытое слизью брюхо лягушки. Небесная жижа лилась на ветровое стекло, прыскала в окно, которое полковник назло не хотел закрывать. Ева онемела от такой злобы. Когда наконец доехали, Юний Ильич открыл дверцу, выставил зонт, давнул кнопку автоспуска, зонт, смачно плюнув щелчком, раскрылся, и хозяин ушел прочь от машины твердым шагом, даже не захлопнув дверцу. Руфина молча выскочила вслед за ним. Ева и Нинель остались в машине под проливными чернилами. Его вид был настолько жалок, что Ева не смогла ему не посочувствовать:

– Как вы можете такое терпеть?

– Кто… я… – растерялся Нинель, ошарашенный тем, что кто-то решился заметить чужое унижение, и лицо его пошло пятнами гнева.

Гнетущее напряжение разрядилось безобразной сценой, которую и много лет спустя Ева не могла вспоминать без содрогания и стыда.

– Да это ты одна виновата, – плеснул Нинель злобой, – ведь я люблю тебя. Люблю, неужели ты не видишь, дура!

Захлопнул обе дверцы.

И он так же зло кинулся целовать ее руки, лобзать укусами… сбил накинутую на плечи куртку… она была в вечернем платье голыми до плеч руками в ажурных перчатках до локтя. Нинель стянул перчатки к запястьям, и его ротик запрыгал по коже мокрыми лягушатами. Брр… Первую минуту Ева оцепенела от столь бурного нападения, от внезапных признаний – первым очнулось чувство гадливости.

– Отстаньте! Я видела вас в женских чулках, вы дрянь, мразь, извращенец…

– Что? – отпрянул Нинель и презрительно рассмеялся. – Тебе понравилось, как я трахаюсь, да? Я вижу, что да. Вижу! – визжал он. – Хочешь в рот?

К машине вернулась Руфина и, заглянув в стекло, попыталась открыть дверцу.

Она сразу поняла, что тут случилось.

– Куда рвешься, сука, – шипел Нинель, – я не верю ни одному твоему слову.

– Выпустите меня, урод! – крикнула Ева.

– Пожалуйста, – Нинель спокойно открыл дверцы с обеих сторон и быстро вышел к жене. – Представляешь, Руфь, она подглядела, сявка, как мы трахались, и осудила мои чулки!

– Девочка, – Руфина поежилась от наслаждения, – твоя глупость безмерна. Он ебет меня в твоих чулках, мандавошка. Он трахается только в твоих обносках, блядина. Он ворует твое белье, трусы и лифчики. Иначе не кончит, пиздюха…

Даже извергая ругательства, лицо Руфины оставалось безмятежным эталоном чистой красоты.

Ева вернулась к себе полубольной; к счастью, Филипп был в гостиной у матери, и это позволило ей собраться с силами, чтобы ни за что не рассказывать о том, что случилось, его реакция могла быть ужасной… припомнились мелкие пропажи белья, трусиков из ванной комнаты, лифчика из шкафика, а накануне исчезли ажурные чулки телесного цвета с черными розами, которые прилипали к ноге, как полуночные траурницы с горелой каймой крылышек. Она приняла душ, чтобы отмыться от слюнявых поцелуев Нинеля. «Неужели психопат действительно влюблен в меня? Так он еще и фетишист! Почему полковник позволил себе так оскорблять урода мужа в присутствии жены Руфины? Почему Руфина так обозлилась?..» – от вопросов раскалывалась голова, а от жизни не было никакого спасения.

Ей, конечно, не могло шагнуть в голову, что Нинель педераст, с которым живет полковник Юний Ильич, а беспутная Руфина намеренно превращает эту связь в постель на троих. Если б она в тот роковой вечер замедлила бегство, она б успела увидеть шагнувшего в круг похоти полковника в кителе поверх голого тела. И корень вечерних сцен во взаимной многоходовой ревности всех ко всем.

Петля на судьбе Евы продолжала затягиваться.

На следующий день стало известно, что Руфина и Нинель, отправив вонючку Алика к бабушке, уехали на Кавказ, в Домбай, в международный лыжный кемпинг. В этот же день она обнаружила злополучные чулки среди белья в шкафу. Выходит, Руфина опять солгала, хотя нет… что это? В носке ажура отвис гирькой спрятанный внутрь флакончик мужских духов!

В отсутствие странной пары Ева испытала облегчение: было понятно – она запутывается. Вдобавок ей показалось, что не только она рада исчезновению пасынка и его жены. Поубавилось нервозности в поведении свекрови, а Илона Львовна даже похорошела, порхая за ужином вокруг Юния Ильича. Ева неусыпно следила за происходящим. Выходит, Руфина не лгала, старая дева симпатизирует записному холостяку. Как же она сразу не заметила этого? Бог мой, и это вся моя жизнь! Отношения с Филиппом тянулись все на той же безучастной ноте, он был с головой в дипломе, хотя карьера и без того обеспечена самая завидная, только ночь дарила щедрое счастье касаний, испарину любви, щекотку милых кличек. А когда она в ночной темноте пыталась жаловаться мужу на нехватку чувств, Филипп, покусывая в щеку, отвечал, например, так:

– У моей любви нет желудка, что делать. Выше сердечной привязанности температура души не поднимается. Даже к матери я меньше привязан, чем к тебе, мой ангел. Чего еще требовать от градусника, где запай жилки ставит предел наивысшей температуры. Вот презирать и ненавидеть я горазд. Спи, дура.