Текст книги "Эрон"

«Мы живем только благодаря любви», – виртуозно поет Памина. Тут пол под ними задвигался, и Адам заметил, что корова оказалась схваченной стенками малого бункера и начала перемещаться по конвейеру в сторону забойного отсека. Пение оборвалось.

– Жалей! – баба с печальным смехом поставила ему на горло страшный, скользкий от сала и крови сапог и бесстыдно задрала резиновый передник, под которым оказался кольчужный фартук, под которым мелькнуло сразу мужское и женское естество. – Что значит жалость к слабому и несчастному, если ты не можешь пожалеть сильного, полюбить отвратительного, расцеловать гадкого?! – продолжал мучить Адама гермафродит.

Оторвав Адамчика с пола, он страшно притиснул его лицом к сетке, чтобы он все увидел, все! И не посмел бы не смотреть. Бункер с бедной коровой ждал своей очереди, а в забойном отсеке, в тесном железном боксе видна голова белой лошади. У нее старое изношенное лицо, на котором выделяются исступленные от ужаса огромные голубые бериллы чистой воды. Грива несчастной жертвы насилия встает дыбом, подобно сухому пламени. Перед животным простирается вулканическая панорама живодерни: фонтаны горячей кровищи, гейзеры сукровицы, ныряние розовых ножей в мясо, пар, звуки пилы, звонкое лопанье утроб, чавканье силы, слюнная пена. Бабы с ножами слаженно и легко вступают в финал первого акта «Волшебной флейты». Трепетная голосовая ткань – здесь, в аду скотобойни? воссоздает чарующую атмосферу истинной музыки, ту грандиозную сцену с хорами жрецов и рабами, в центре которой вращается алмазная ось виртуозной арии принца Тамино с волшебной флейтой в руках: как полон чар волшебный звук…

Даже визг дисковых пил, которыми режут на части головы несчастных на головорубочном столе, не может испортить Моцарта.

У каждой скотобойки в руке по ножу и мусату. Бесконечный взмах ножей сопровождается бесконечными зигзагами лезвий по камню. При этом сырой нож и сырой камень издают согласный душераздирающий игривый звук глокеншпиля или стальной хохот.

Так вот, даже устрашающие взмахи ножей и чирканье, чирканье, чирканье стальных лезвий не наносят Моцарту ни единой царапины. Красота музыки непобедима.

Инструментовка лезвий извещает о том, что в низменный мир бренности вторгается возвышенное царство.

Чья-то незримая карающая рука включает рубильник – громовой удар сотрясает металлический кузов. «O, ewige Nacht! О, вечная ночь!» Голова лошади исчезает. Днище бокса распахивается, и лошадиное тело рушится вниз. Женщины – как одна – заливаются горючими слезами. Скотобойке, которая включает ток, становится плохо. Осев на пол у электрощита и раскинув ноги, резиновая кукла в фартуке цвета спелых абрикосов тупо смотрит в пространство. Весь скотобойный цех на пару минут замирает. Самосуд берет паузу – прополоскать горло. Первой подает голос Памина, она уповает на волшебный гений Зарастро. «Это возвещает Зарастро! Dies kundigt den Sarastro an!» Великолепный взлет сопрано: «Die Wahrheit! Sei sie auch Verbrechen! Правду! Даже если она – преступление». Постепенно цех снова заполняется чирканьем лезвий о горло мусат. Но в нем нет прежней уверенности, наоборот – вся звуковая масса охвачена истерикой жалости. Даже явление верховного жреца не поднимает хор скотобоек до прежнего величия смерти. С огромным трудом удается закончить акт на торжественной сверкающей ноте всеобщего ликования ножей. Голоса смолкают.

Следующей на очереди в забойном боксе – женщина с коровьим лицом. Она упала на колени, как тогда на заливном лугу перед амальгамой спасения. За краем стального бортика видна только ее рогатая голова. Но мольба не спасает.

Весь колоссальный объем цеха окутан кровавой взвесью, липкая изморось покрывает лицо Адама струйками светло-чужой крови. Гермафродит продолжает со всей силой вдавливать его в сетку. «Не думай, что мы жестоки, – шепчет меццо-сопрано, – жестокосердые у нас не задерживаются. Чтобы убивать, нужна жалость, иначе сердце не выдержит. Только жалостливый человек может вынести этот ад. Только тот, кто жалеет, имеет право убить. Иначе нет никакой правоты и правды. Безжалостным, жестоким, иродам, изуверам, душегубам, костоломам, потрошителям, садистам, мучителям, живодерам и живоглотам у нас нет места!»

Кольчужные пальцы пытаются захватить рот. Адам мычит, бессильный опрокинуть страшную бабу. Гермафродит возбужден, меццо-сопрано тоже переходит в мычание.

Тем временем баба у рубильника приходит в чувство и дотягивается рукой до рукояти электрорычага. Удар. От молнии кузов гудит и трясется в стальном ознобе. Наконец его чрево распахивается, и туша коровы падает вниз. Первым к ней бросается стропальщик. Острием ножа вырезаются дыры в задних ногах. В отверстия продеваются железные крючья, и подъемник вздергивает корову вверх. Тулово зависает над огромным поддоном с пенной кровью. Бабе у электрощита вновь плохо – ее выташнивает синюшной жижей на фартук янтарной резины. Мышцы животного еще продолжают сокращаться от удара – кажется, что корова жива.

Адам вскрикивает.

Это вскрик принца Тамино: «Сердце мое наполняется новым волнением!»

Нарастающий хохоток глокеншпиля возвещает о начале второго акта «Волшебной флейты».

Высоко-высоко, под самым потолком забойного цеха, появляется машина для полетов. На ней три дивных волшебных мальчика – три скотобойки карликового роста с мусатами и ножами. Чарующим сопрано они подхватывают там, в поднебесье промысла, голос Тамино:

– Это только любовь, только любовь! – Звезда кротости встает над водоворотом крови.

И снова полная тишина. Господи, сжалься над нами. Слышно только шорох кровавой капели, порх измороси, шепот пара из резиновых шлангов. Все пространство цеха полно томительных предчувствий прорыва, криков, музыки и стенаний.

Подвешенную корову окружают три скотобойки. Они медлят, ожидая пришествия музыки. Но музыка не начинается. Все замерло в ожидании движения гениальной поющей массы. Наконец медленно, словно в забытьи или полусне, доверяя скорее рукам, чем глазам, первая баба одним взмахом отточенного ножа отсекает коровью голову. Вторая тут же схватывает руками рога и направляет голову на разделочный стол. Третья – ударом колена по кнопке включает дисковую пилу. Ад звуков насилия вступает в свои права. Каждый металлический визг, всхлип, взыв окружен таким же металлизированным рефреном. Дисковые пилы своей страстью пародируют хор жрецов и бас Зарастро, вой пилы отрицает мистическую уверенность посвященных в том, что смерть – это единственный ключ к блаженству. Когорта латниц пускает корове кровь. Один алый ручей хлещет из сечения горла, второй бьет дугой из рассеченного живота.

– Убей меня, я тоже – корова, – произносит Адам.

Гермафродит тут же выпускает его из жутких тисков, лицо его схвачено чем-то вроде лошадиного оскала. Это свинья с перебитыми ногами доползла в конце концов до его ног и, вереща, вонзила зубы, прокусывая сапог, в икру левой ноги.

Три ангельских мальчика – три женщины карликового роста – подняв ножи и мусаты, запевают виртуозным терцетом из поднебесья высшей справедливости: «О, Cotteslamm! О, Агнец Божий!» Отголоски терцета эхом радости аукаются в углах кровопролитного цеха.

Три скотобойки колдуют над безголовой тушей коровы: сдирают шкуру, отсекают анальное отверстие, разрезают цепной мотопилой тушу от промежности до горла. При этом бабищи-потрошители, рыдая, почти что обнимают забитое тело. Откинув голову, чтобы не попасть под струйки крови, режут внутренности. Из живота валит пар, льется сизая лава: кишки, печень, желудок.

«О вы, Изида и Озирис», – выступает перед хором жрецов всемогущий Зарастро. Его ария величава и возвышенна. Он призывает отрешиться от человеческих страстей. Хор подхватывает его страстную мольбу к живым о любви, о блаженстве смерти.

Разъяренный гермафродит роется назойливым кончиком ножа в глазу напавшей свиньи, пытаясь проколоть мозг; свинья бьется в агонии, закидывая людей грязью и калом. Умирая, клыкастая пасть цедит алую музыку мистики: «Die Blum des Mundes. Язык есть цветение уст».

– Убей меня, я тоже – свинья, – шепчет Адам в порыве со-смерт-ного сострадания.

– Иди и смотри! – выталкивает его гермафродит словами ангела Апокалипсиса вон из загона, в даль адской машины. Адам, шатаясь, бредет к распевающим бабам, он чувствует, что медленно сходит с ума. Он не может понять, что там впереди развешано на стальных крюках конвейера – ободранные туши или содранные в кровь босые ступни Спасителя?

– Tod und Verzweiflung! – восклицают жрецы в экстазе. – Смерть и отчаяние!

Хорал сочится светом и кровью.

Три кротких волшебных мальчика безмолвно и бесшумно спускаются на машине полетов прямо к Адаму. Щелястое днище помоста парит над его головой. Сквозь щели видны голубые глаза на ангельских головках; мальчики, припав к полу, разглядывают принца Тамино. Тут же сквозь щели женщины просунули лезвия своих ножей – одно неверное движение, одна неверная мысль или одна фальшивая нота, и его голова покроется адскими ранами.

Подняв лицо, Адам видит на днище капли вишневой влаги. Их пылкий бисер ужасен. Кровь продолжает моросить с лепетом дождя. Каждый следующий шаг Адаму приходится отдергивать – одно за другим – марева кровопролития. Священная роща встречает принца Тамино росистым туманом свежести. На звуки волшебной флейты откликаются тайные птицы. Вдали, за кручами цветущих жасминов, он видит на мраморном склоне горы храм Зарастро – сверкающую пирамиду победы над смертью. Это оттуда на него беззвучно накатывает шар сияния – сам верховный жрец в идеальной сфере беззвучия, которая легко влекома триадой львов. Подняв со стального стола то, что осталось от головы, – верхнюю часть черепа, Адам увенчивает себя коровьими рогами. Он настаивает на том, чтобы его тоже считали жертвой. По плечам его катятся крупные вишни крови. Он обращается к скотобойцу у головорубочного станка со словами: «Убейте меня. Разве не видно, что я рогат и тоже могу мычать».

Пожилая долговязая баба, отирая кольчужной перчаткой со лба кровавый пот, прячет нож и мусат в карманы передника из янтарной резины и показывает в ответ свои руки:

– Посмотри на мои руки! – Распухшие пальцы в кольчужной сетке покрыты язвами, закатанные до локтей рукава палаческой рубашки открывают кожу, покрытую струпьями. – Мне стыдно своих рук. Когда я пою, я прячу их за спиной. – Баба делает шаг к подвешенной на цепях мотопиле, и пила вонзается

подвешенное тело. – Я могу обнять только мертвую тушу. – Баба обнимает тушу и, достав нож, принимается рыться в кишках, как в пожитках. – Дома все меня считают немой и сумасшедшей, потому что я всегда прячу руки и не отвечаю, а только мычу. Я не знаю любви. – Кровянистые манатки, сердце, печень валятся, дымясь, на пол. Баба расплакалась, как ребенок. – Дочь ненавидит меня. Почему никто не может отрубить мои руки, чтобы я перестала стесняться, Моностатос? Почему боги забыли меня?

Несчастная скотобойка явно принимает Адама не за корову, а за похотливого рогоострого мавра Моностатоса.

«Каждый может наслаждаться», – дерзко поет Моностатос, играя костяным фаллосом. Звучный тенор заставляет трепетать слабые нервы. Адам с трепетом чувствует на себе покоряющую власть музыки: она не собирается считаться с желаниями человека, как с ними не считается Бог, – «Alles fühlt der Liebe Freuden. Все чувствуют радость любви». С диким неистовством мелодия извивается вокруг звука первой октавы, замечает тонкий знаток Моцарта Герман Аберт. В ответ баба срывает с головы мерзкий платок из прорезиненной ткани. По плечам рассыпаются черные кудри царицы Ночи, где каждый локон увенчан шипящей головою гадюки. Гады кусают друг друга. «В груди моей пылает жажда мести», – страстным сопрано запевает скотобойка, закрыв глаза и раскачиваясь, словно от сильного ветра. «O meine Tochter! О моя дочь!» Ее голос взмывает к небесам забойного цеха. Волосы, шипя, встают дыбом. Три мальчика – красивых, прелестных и мудрых – падают ниц на пол машины для полетов. Они затыкают ушки пальцами. Своенравное стаккато царицы, с энергичными квинтовыми скачками и неистовым сверканием молний заключает в себе демоническую ненависть и парящую злобу.

Реакция мага Зарастро немедленна – шагнув из идеальной сферы на спины львов, он спокойно и властно настаивает на евангелии всеобщего альтруизма: «Вражда и месть нам чужды!» Его пение лучезарно, веер плещущей музыки ослепляет Адама, который пытается прикрыться от мук сияния тенью рогатой полуголовы. Из пасти львов льет священный огонь. Тихое пламя не опаляет фиалковый бархат цветов между когтей.

– А ты? – спрашивает Адам у мертвенно бледной девушки возле электрощита убойного бокса. – Ты веришь, что я рогат и меня тоже надо убить, как всех, кого ты убила с утра, с начала рабочей смены?

– Я убиваю их не с утра, а с вечера, вот уже целых семь лет. Сегодня у меня юбилей – ты будешь семимиллионной жертвой. Только не говори, что ты ни в чем не виноват.

– И не собираюсь, наоборот, я хочу быть именно виноватым, – отвечает принц Тамино, поднимая над головой волшебную флейту, которая грозно и дивно сверкает над миром моцартианским светом спасения. Сверкая, флейта кровоточит музыкой. «Tamino, mut. Тамино, мужайся», – поет под крышей бойни терцет трех мальчиков. Музыка живодерни пытается с лязгом, звоном и воплями заглушить божественный терцет легкокрылых скотобоек, в едином порыве скрестивших лезвия и мусаты, но тщетно… благодаря поразительному колористическому чувству и тонкому пониманию природы терцета именно здесь – в тот момент, когда душа Тамино нуждается в чистом спасении, – с наибольшей убедительностью явлены просветленность, золотисто-нагая божественность моцартовских сочинений в A-dur. Голоса реют над головами Адама и коровы.

– Ты думаешь, – продолжает свой плач девушка-скотобоец, – мой жених знает, что я палач? Никто, ни мать, ни отец, ни братья, ни сестры не знают, где я работаю. Они даже не знают, что я жива. Я даже сплю здесь по ночам, после смены. – Она открывает дверцу железного шкафа, оттуда вынуты все полки, на днище постелен тюфяк, брошены грязная подушка и солдатское одеяло. – Вот мой дом. Ума не приложу, как мы будем спать здесь вдвоем? – Памина набирает полную грудь воздуха и глубоким волнующим сопрано изливает печальную муку сердца: – Nimmer kommt ihr, Wonnestunden. Никогда не вернетесь вы, часы блаженства… – Из адовых глубин цеха ей вторит незримый оркестр струнных, цепей и ножей. В сопровождении арии господствует монотонно стучащий ритм, словно напоминание о нависшей смертельной угрозе – это в сотнях оцепенелых рук латниц снова ожили ножи и мусаты, в их ледяных поцелуях – обещание новой муки. В бункере появляется новая жертва.

– Bald! Bald! Bald! Скоро! Скоро! Скоро! – гремят раскаты хора жрецов, бредущих сквозь священную рощу на запах сырой бойни.

– Убейте, убейте, убейте меня! – взывает Адам к круговороту крови. – Разве мясо – хлеб наш насущный? – спрашивает он, оборачиваясь к гермафродиту, который все это время шел за ним по пятам с открытым ножом, с мрачным пылом палача-живодера.

– Среди нас нет убийц, – отвечает преследователь, – мы только персты судьбы и не больше. Разве можно увидеть раны и кровь там, где царят лишь знаки спасения? Не только жизнью, но и смертью щедро наделяет Господь. И все-все будет роздано в свое время. Поэтому твой вопрос о хлебе насущном не ко времени жатвы. Отказаться от мяса – значит увильнуть от ответственности. Без серпа не бывает жатвы. Потому любая мольба здесь бесполезна.

– Значит, никто не убьет меня? – пьяно восклицает Адам, падая ниц перед Зарастро, который, ободряя испытуемого, обнимает его за шею, прижимая к переднику из янтарной резины, на котором цветут алые капли.

Что ж, оставим Адама на этом поющем зигзаге судьбы, не будем ждать, пока он протрезвеет от жертвенности, он будет пьян мукой самоотречения и самопожертвования еще несколько лет, а когда очнется, роман уже кончится, и романный бог бегущего бытия, наш вечный беглец, безоблачное божество Эрон оставит позади не только героев. Больше того, он домчит до края времени Иисуса и – кто знает – оставит его за спиной неутомимого бега.

Хор жрецов приветствует выдержавшего испытания Тамино. Зарастро сходит со спин ручных львов по языкам священного пламени на луг, затканный маргаритками и алмазами. «Встань, ученик!» – обращается он к человеку. Однако еще не все тучи рассеялись, пение хора слишком серьезно, сотни женщин вздымают вверх окровавленные ножи, с которых мягкий африканский ветер сдувает легкие веера красного – крови. Но она уже не красит белые хитоны, а катится алой ртутью по волосам, лицам, гривам и музыке круглым пронзительным звуком. Моцартианский свет усмиряет изуверские глубины стихии. Рассеивается красный туман, оседает жемчужной росой алая изморось. Женщины заливаются слезами. То, что казалось конвейером ободранных теплых туш, – всего лишь гряда мраморных гор Олимпа на линии горизонта Пелопоннеса. А кровь – шелковый пурпур, запутавшийся в колючках цветущего шиповника, контуры которого шевелит ветерок романного вымысла. Одна лишь мертвая свинья не желает сдаваться: «Vergebens, vergebens, vergebens… Напрасно, напрасно, напрасно», – шепчут ее горящие кровью уста, да шевелится лезвие ножа, всаженного в глаз от усилий кольчужной руки, которая тоже мертва, но все же не оставляет усилий достать кончиком острия свиной мозг. Гармония меняется на темный, субдоминантный G-moll, с осязаемой наглядностью душа чувствует, как опускаются тени тьмы, как усмиренная бездна готова вот-вот взорваться, но лаконично, страстно и четко вспыхивает моцартианское форте, и в энергичной модуляции в A-dur совершается наконец окончательный взлет к свету, и все собрание: жрецы, латницы, рабы, коровы, овны, внезапно озаряется победными лучами неземного сияния. Не ноты, а перст Божий, настаивает музыка, вливаясь окрыленными звуками в чуткие уши кроткой жертвы, плачущей в бункере. Свет гаснет.

«Die Stunde schlagt. Час бьет».

Только один терцет мальчиков продолжает парить и цвести в поднебесном мраке, объятый величайшим участием. «Fur wahr, ihr Schickal geht uns an. Право, ее судьба касается нас». Это сказано о жертве. И эти слова рвутся из самых глубин мировой души, где музыка не кончается никогда и где Моцарт совершенно неуязвим.

Глава 24
ХРОНОТОП ГОЛУБОГО АНГЕЛА

Лунная тьма длится всю бесконечную летнюю ночь прилива восьмидесятых годов двадцатого столетия, но… но «вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос…», озаряя мертвенным светом контуры 1981 года, профиль скучного времени и фасад скучнейшего коммунистического сфинкса. Рот сфинкса сочится песком. Чудовище растерянно взирает с заоблачных высот силы на польское болотце, которое дерзко бурлит, вскипает и брызжет непочтительно грязюкой в лицо великого соседа. Московские анекдоты, коверкая речь генсека, спрашивают: «Что в бряцкой Пельше?» В Польше ни много ни мало революция под флагами «Солидарности». Это революция портовых грузчиков, и она не церемонится с чувствами Большого Красного Брата. В сумерках рассвета нового времени Польша первой почувствовала, что сфинкс уже не в силах оторвать от ложа тяжкую каменную длань из желтого песчаника, не в силах выпустить львиные когти и тяпнуть по загривку лапищей, как бывало на пражский манер. Варшава отчаянно не дрейфит перед рыком Мавсола; на престижные улочки из престижных партийных домов бунтари-варшавяне выносят мебель, видеотехнику, мягкие диваны, холодильники. Любуйся, прохожий, на красное дерево, красную ветчину, красную икру поверх икры черной и прочий быт слуг народа. Появление венецианских зеркал толпа встречает свистом, смехом и улюлюканьем. Поляки требуют суда над партией, зеленое болотце затягивается гарью, которая обкладывает ноздри сфинкса едкой мглой. Этот дым придется нюхать все тогдашнее жаркое грозовое московское лето, которое даже осенью не иссякает, а кончится только к зиме.

Очерчивая пером контуры прошлого, рука ищет опоры в столь подвижной, как волны, смене картин.

Ясно, пожалуй, только одно: на смену войне цветов спектра, сутолоке и толчее воль приходит поединок одиночек против истории. Войну белого цвета чалмы пророка и снежной пурги циана с голубым колером людоеда Бокассы и зеленью смертной оливы Платона, абсурдный поединок черного вторника с желтой пятницей сменяет дуэль текста с подсказкой; на мировую арену из будки суфлера выходит суфлер-убийца в маске, с пистолетом в потной руке. Имя ему – легион. Весь январь, февраль суфлер брезжит подобно привидению, а сквозь него просматриваются неясные очертания маленькой электроплитки с кипящим серебряным чайником…

Эта плитка еще потребует объяснений.

1 марта замыкается столетний круг цареубийства Александра II народовольцами с роковой пятой попытки. Юбилей отмечен скромным хеппенингом на набережной Мойки у того рокового места: питерский клоун-мим Слава П. протыкает спицей большой надувной шарик красного цвета; пфук! Мартовские иды объявляются открытыми. И – раз! – началась охота на царей. В том же марте, 30 числа, суфлер шесть раз за две секунды нажмет на курок. У него перекошенное лицо психопата Джона Хинкли-младшего. Отскочив от брони лимузина, расплющенная пуля, разбрызгивая плоть, ударяет о ребро президента, скользит с надеждой в глубь тела и замирает в трех сантиметрах от сердца. Президент падает, но не теряет сознание; наоборот, у него даже находятся силы для шутки, и, обращаясь к врачам в операционной, Рейган говорит: «Надеюсь, парни, вы все тут республиканцы». На следующий день московские газеты не без гнева пишут о покушении на славного американца. До знаменитой речи в Орландо, до легендарного проклятия «империи зла» еще целых два года.

Следующая пуля суфлера – Шаттл: 12 апреля он взлетает с космодрома на мысе Канаверал, со стартовой площадки 39 А и уходит в сенсационный полет. Астронавты Джон Янг и Роберт Криппен должны совершить 36 витков вокруг планеты и спикировать на двукрылом космическом челноке из стратосферы на обычную взлетно-посадочную полосу военно-воздушной базы Эндрюс. Космическая пуля навылет пробивает призрачную голову суфлера, но суфлер поглощен чтением все тех же московских газет, которые с гораздо большим пылом, чем о запуске первого в истории челнока, сообщают о том, что детские пижамы американского производства продаются в Чили; материя, из которой они изготовлены, вызывает у детей рак кожи. Суфлер не без отвращения отшвыривает газету подальше в космос и поспешно сливается с толпой паломников на площади Святого Петра. Сейчас он в смуглой масочке турецкого террориста, а цель – сахарно-белая тиара, которая венчает маленькую лысую голову римского папы. Шаг, еще один шаг через первое мая к пятнадцатому, и вновь потный суфлерский пистолет подает свои свинцовые реплики к каноническому тексту. Увы, папа Иоанн Павел II остается жив, террорист Агджа схвачен, зато суфлер уцелел и, перейдя вброд Ла-Манш, 12 июня с досады лепит четыре выстрела в королеву Англии Елизавету Вторую. Из уважения к короне все четыре выстрела холостые. Суфлер: «Прошу считать их не покушением, а частным гражданским салютом в честь предстоящей свадьбы наследного принца Чарльза и леди Дианы». Свадьба в Букингемском дворце! Пожалуй, это было последнее на закате века общее переживание Европы по частному поводу бракосочетания девственной красавицы с долговязым жуиром; пусть он слегка лысеет, но зато пробор его идеален. В этом сюжете завистливому взгляду москвича сентиментально мерещились золотистые контуры облачных сказок о Золушке и Белоснежке. Напомним, что ножка циркуля, которым мы обводим круг времени, постоянно утоплена в пестром овале Мавсола, который яйцом птицы Рух уютно скатился в зигзаг державной реки из тусклого злата, и потому взгляду российских римлян отдается предпочтение перед другими… Так вот, жадным глазам мавсольца открывался вид на чужое счастье: кареты, запряженные цугом, лебедино-белые лошади, счастливая золушка голубых кровей, воспитательница престижного детского садика будущих пэров и лордов, воодушевление лондонцев, снег фаты в блеске алмазов, легкая ручка в парчовой перчатке за идеальным стеклом экипажа, сотни огромных столов, накрытых крахмальными скатертями и стоящих прямо на улицах британской столицы, на которых – за счет короны – пиво, вино, окорока, ростбифы, пудинги. Ешь, овсянник! Повальная влюбленность в леди Диану, которая жарким пламенем охватила Европу и Московию, Африку и Непал, Австралию и Зеландию, еще ждет своего Фрейда. Куколка в подвенечном платье станет самой любимой игрушкой всех униженных и оскорбленных. Играй в чужое счастье! Самая печальная и самая простительная игра. Забегая вперед, в уже известную читателю историческую перспективу тоски, заметим, что золушке в объятиях принца пришлось весьма туго, что монарший брак превратился в настоящую войну между одинокой гордячкой и человеком, который предпочитает чувствам идеальный пробор, что в канун далекого финального романного 1993 года всей Англии будет официально объявлено о том, что отныне принц-муж и принцесса-жена будут проживать раздельно, а пока, пока зловещий суфлер истории медлит с очередной пальбой в висок времени и, судорожно тиская рукоять револьвера, тянет голову вверх, чтобы разглядеть сладкие подробности свадебной кавалькады. Полиция столицы предприняла такие грандиозные меры по охране королевского торжества, что в каждом младенце на руках, в каждой старой карге мерещится переодетый «бобби». Стараясь выиграть время, суфлер ложится на дно Средиземного моря, поближе к Египту, где чуется новая мишень, и устремляет взгляд в космос, в зенит августейшего августа, туда, где грезится все та же загадочная электроплитка с кипящим серебряным чайником, а сквозь сии домашние контуры отчетливо виден молочно-сизый Сатурн в ребрах ледяных летящих колец. И сразу сенсация: их оказалось не три, а больше сотни! Позади три года путешествия через бездну, более двух миллиардов километров, впереди вторая по величине планета Солнечной системы. Сатурн! Кошмарный блеклый диск смерти перерезан по центру черной тенью Большого плоского кольца, в которое вложена – кем? – вся сотня прочих колец. Тень кольца настолько густа, что электронной камере «Вояджера-2» планета видится двумя половинками яблока, рассеченного острым ножом. А вокруг – космос, пустота черноты, бездна безмолвия и звезды, звезды, звезды… Большое кольцо отстоит от планеты на 80 тысяч километров. И, как ни далеко Солнце, кольца Сатурна сверкают в глаза неистовым металлическим блеском. Они состоят сплошь из мириад мелких частиц льда и каменистых космических обломков. Стиснутые адской силой в одну плоскость, разделенные щелями пространства, все эти диски напоминают одну гигантскую грампластинку, которая вращается вокруг Сатурна со скоростью звука, притом ни единого звука не издавая, в абсолютной тишине абсолюта. К диску притиснуты пятнадцать сатурниановых лун, три из которых до этого не были известны Земле. Ледяные лунные шары также погружены в глубокое молчание. Диск Сатурна задернут от края до края одним-единственным вихрем, это ветер дует сразу на всю планету, и закручен он в сторону вращения Сатурна. Скорость ураганного вихря достигает 1600 километров в час. Но до «Вояджера» оттуда, с поверхности шара, также не доносится ни единого звука, ни малейшего шороха. Столь грандиозное молчание исполинской панорамы бури, которая заслонила собой все черное небо, не может не ошеломлять. Годовой оборот Сатурна вокруг Солнца длится 29 земных лет, и все это время буря зла не стихает.

Устремляясь под брюхо гиганта, «Вояджер» пролетает над малым космическим снежком – это Япет, одна из сатурниановых лун, асимметричная сфера из смеси замерзшей воды, аммиака и метана. На боках снежка отчетливо видны следы от рук дьявола. Снежок обжигает руку, его температура минус 280 градусов. В кого он метил комком яркого снега? Неужели Сатана мог промахнуться?

Тем временем «Вояджер» устремляется дальше, в осень 1986 года, к Урану, а чертов снежок плюхает в эмалевую кастрюльку, что на загадочной мраморной электроплитке.

Но пора объясниться. Эта плитка стоит в маленькой комнате, прямо на паркетном полу подле кровати Марлен Дитрих, в квартире на авеню Монтень, что недалеко от Пляс Атенэ. Здесь мы утопим ножку второго циркуля, опорную точку нашей хроники. Почему? Да потому, что время в квартире стареющей кинозвезды потеряло всякую текучесть, оно практически остановилось, сбилось не в масло, а в камень – и этот камень утвержден не без вызова с той самой минуты, когда в сентябре 1981 года Марлен последний раз вышла из дому и поймала случайный взгляд случайного прохожего: «Кто эта старуха? – неужели Марлен Дитрих? Божественная Марлен, Голубой ангел Марлен, прекрасная «Лили Марлен»! Неужели…» «Конечно же, нет!» – ответила женщина неистовым взглядом. Вернувшись домой, Марлен объявила домашним, что уходит в абсолютное затворничество. Больше ни одного выхода к публике. Ни одного снимка. Ни одного интервью. Ни-че-го… она желает остаться в памяти эпохи только той, что божественна, белокура и бессмертно молода.

Подчеркнем, с сентября 1981 года до самой ее смерти в 1992-м никто в мире не видел больше Марлен Дитрих, никто, кроме дочери, внука, секретарши Нормы, горничной Валентины и трех консьержек.

Раннее утро сквозь шторы озаряет комнату. Марлен уже пробудилась от сна. На часах 7 часов 15 минут. Дитрих сама готовит себе утренний чай. Сорт всегда один и тот же – любимый английский «Принц Уэльский». Из-за двери доносятся шаги консьержки, которая принесла мадам почту через черный ход: парадная дверь наглухо заперта, а в прихожей устроена библиотека. Снежная вода Япета переливается в чайник, несколько капель срываются на закрытую спираль и гневно брызжут серебристыми струями в лицо Средиземного моря, прямо в раскрытые пестрые глаза суфлера – значит, пора. Жаркое грозовое лето подходит к концу, скупые дожди начинают исподтишка заливать горящие – как в легендарном 1972-м – торфяники, суфлер бредет по дну нильской дельты в сторону Каира, на стадион Аллаха, где 11 октября неверный наследник великого Насера юркий Анвар Садат принимает военный парад в честь юбилея революции египетских офицеров. Когда суфлеры выскакивают из бронемашины и бегут, улыбаясь, к трибуне, Садат по глупому тщеславию принимает набег убийц за изъявление народной любви, он даже встает с места – мишенью на стрельбища – собираясь пожать руки вернейшим соплеменникам. И получает автоматный залп в грудь, в кишение крабов-орденов на бортах кителя; они давно сбежались на запах поживы. Вся трибуна в ужасе шарахается по углам, церемония превращается в бойню. Наш суфлер может быть доволен, после неудачи с сахарным римским папой его свинцовое многоточие настигает цель – истории подсказано верное продолжение! Склонившись над умирающей жертвой, он жадно следит, как булькает и кипит снежное варево Япета, выбрасывая на поверхность пену, кровь, рыбьи пузыри, мусор, даты, имена, события… Чем еще была изукрашена петля забытого восемьдесят первого года? В тени московского циркуля мавсольцы бредили новым культом, культом веры в филиппинских врачей. Тысячи людей, затаив дыханье, смотрели, как ловкие хилеры извлекают из живота аппендикс. Пальцами раздвигая мышечную ткань, пальцами отрывая отросток и закрывая рану так, что на коже не остается никаких шрамов, а рентген показывает – аппендикс извлечен! От вида на чудо москвичам становилось не по себе: пожалуй, те проклятые хилеры способны продлить жизнь старых пердунов из политбюро еще так лет на …дцать! Чума на ваши филиппинские головы, а пока ссыльный академик Сахаров объявляет голодовку, о чем скупо 14 ноября сообщает советская пресса. Он требует разрешить его жене вылет за кордон, на операцию глаз. Дон Кихот продолжает штурм ветряных мельниц, и шлем Мамбрина по-прежнему отчаянно сверкает на его яйцевидной голове. Неужели он победит, рыцарь водородной дамы? «Русские изготовились к новой войне, – заявляет великий гуру Бабаджи; он приехал в столицу социализма и увидел на балконе отеля еще живого голубя с обрезанными ножницами лапками… – Русские похожи на ракшасов», – в ужасе заявляет он на пресс-конференции. Год подходит к концу. Марлен Дитрих заливает кипятком пакетик заварки. Голубая чаша мейссенского фарфора наливается лимонной спелостью, любимчик Марлен «Принц Уэльский» пышет ароматом цитрона. Марлен откладывает газету от 1 декабря, где напечатано о смерти в Сете, на берегу Средиземного моря, Жоржа Брассенса. Разве это новость? Что интересного в том, что второго Виллона похоронили на кладбище для бедных? Что ж, ведь Марлен тоже умерла… сообщение о гибели Натали Вуд она даже не дочитала до конца: 43 года! Девчонка… в этом возрасте погибать неприлично! На часах голубого ангела все те же семь часов утра плюс 25 минут. В тот момент, когда губы актрисы – через восемь секунд – касаются горячей поверхности чая, ей мерещится выстрел в затылок. Увы, это не обман чувств, суфлер завершает год подсказок последним хлопком, пистолетным. В своей квартире, при кипящем на плите кофе, прямым выстрелом в затылок убита актриса Зоя Федорова. Пуля, пробив череп, взлетает из глаза в пол. Свинцовая точка венчает жизнь, полную аплодисментов. На упавшее тело опускается занавес. Такой выстрел мог сделать только человек близкий, чье дыхание над ухом не могло испугать. Черный кофе, вскипая, заливает бледный огонь, через занавес аплодисменты публики почти не слышны, кровь, выливаясь из глаза, превращается в лепестки белой розы, плывущие по воде светлого ручья. Сняв ботинки, суфлер вылезает на сцену, чтобы расшаркаться перед историей, но зал пуст, и, ступая на цыпочках, в потных носках, год публичных убийств скрывается за кулисами, отбрасывая горбатую тень ловкого зайца. Тень паясничает и шевелит ушами.