Текст книги "Эрон"

Фарр!

Блистающий звук абсолютного сияния срывается каплевидным устремлением света – пылко, пылко – с голоса Бога и, падая, волнуясь, ликуя, раскрывается воздушным зрачком в мировом муаре. До слова, до рождения звук немо пребывает во тьме злотворения, муар заткан лунно-алой сетью путей греха – вот вид на истинного человека, он есть лишь кровеносная сеть, наброшенная на мускулы океанической полуметаллической плоти. Но вот звук Провидения касается подлунного мира, и он разом всей необъятностью подзеркальной тьмы преображается для возможностей добра, тысячи узких соловьиных глоток проклевываются на ртутной глади, тысячи воронок любви разрывают ангельским пением силки греха, свет проникает ликованием криков до дна, с поверхности кипящих слов срываются дождливые пелены свежести – вот вид на Бога, колебание солнечной сетки на дне бассейна. Божественный палец погружается в каждое соловьиное горлышко, погружается свирелью, лучом, радугой. Дырочками ран свирельные персты, из которых выдыхается свет, раздувают тихое пение до горней высоты полного звука, звука-сияния. Холодный муар полыхает страстью зенита. К руладам соловьиной солнечной ряби прижимаются голоса других птичьих признаний. Над общим гомоном доминирует иволга. Глазам света открываются кипения чувств, ликующий трепет крылышек. Крики. Возгласы. Масса высоких звуков. Повтор пересвиста. Недавняя бездна зла отливает разноцветьем всех оперений: золотисто-голубым горлышком иволги, белопенной грудью сороки, траурным крепом ворона, сизым дымком голубиц, пенным завитком страуса, пестротой черного дрозда, иссиня-красным зобом малиновки. Чаю воскрешения! Кольца любви неохватны. Глас града небесного приговаривает гомон чувств к жизни во времени, к бренности, к голосу совести, которая вьет гнездо за гнездом в телесной сени души. Глас Бога настаивает на ответном согласном звучании. Так в пестрой сонорной сутолоке тонов разверзается портал света. И свет присуждает человека к срокам стыда и бессрочности человечности.

Фарр!

Стыд свыше!

Лилит-дочь в отчаянии от невозможности настоять на собственной невозможности. Что-то похожее на угрызения совести будоражит ее сердце.

Лилит-мать в прострации от ненужности всех своих чувств. И только адский Побиск сумел увернуться от призыва ангельских труб. Заткнуть уши. Его зло было слишком жидковатым, а чувства – теплыми именно той теплотой, о которой было однажды сказано: а будешь теплым и изблюю тебя. И в этой тепловатой тьме парника карикатурно осуществилась «идея с подброшенным телом» на уровне дурного сна. Побиску снится, как с помощью санитара Гены-говнюка он забирает с цинкового стола крохотное тельце мертвой двухмесячной девочки, найденное накануне в мусорном баке. Одно дитя из десятка найденных на той неделе в мусоре миллионной столицы. Девочке было отдано предпочтение в силу лучшей сохранности среди прочих страшных находок. Трупик был завернут в мужскую рубашку цвета вареной моркови, стянутую с другого покойника, и груз был благополучно вынесен из мертвецкой в синем нейлоновом рюкзачке.

Фарр!

Дурной сон не слышит соловьиного треска вселенной:

Груз был так легок, что пьяненькому говнюку Гене казалось пару раз, что они обронили мертвую девочку, и рука шарила по мешку. Снилась дождливая осень. Пузыри на асфальте. Лягушачья пена на шкуре ручья. Рты двух шутников чадят копотью. Наконец найдена подходящая машина, белая чистюля. Взломан багажник. И в нутро машины уложена девочка. И для эффектности личиком вверх. Номер машины сообщается по телефону 02. Теснясь в телефонной будке, два шутника поджидают милицейский наряд. А потом, давясь от смеха, наблюдают за испугом двух безусых сержантов, обнаруживших в багаже ужасную куклу.

От смеха Побиск просыпается.

Фарр!

Чаю воскрешения мертвых.

Муар покрывается завесами мглы.

Трели спасения тонут в смолкающей бездне. Радиус любви разворачивается лебяжьим веером и скользит тенью скребка по лобовому стеклу романа.

Глава 20
ОХОТА НА ЕДИНОРОГА

Прохладным летом – речь об июле 1982 года – Филипп Билунов и Клим Росциус с младшим братом Маратом оказались в Африке, в Танзании. Золотая молодежь, или «красные принцы», как окрестила их «желтая пресса», прилетели охотиться на крупную дичь. Ни лев, ни слон, ни носорог контрактом были не предусмотрены, но можно было вполне легально подстрелить буйвола, гиену, зебру, даже крокодила. Туристическое агентство обеспечивало комфорт, передвижение по стране, сафари, изготовление чучел, выделку шкур и голов… Словом, это был тур-сафари стоимостью в тысячи долларов. Если бы великий скопец был жив, о подобном разврате не могло быть и речи, но Суслов умер в январе, Андропов еще не захватил всю полноту власти, а Леня маразмировал. Брать валюту из партийных кормушек было опасно, и отцы нации сумели сделать своих детей гостями танзанийского правительства. В аэропорту Дар-эс-Салама сынков встречал чуть ли не сам посол. Затем все шло по накатанной программе: отель, большие неуютные апартаменты, ужин в китайском ресторане, отвратительное пальмовое вино, две лоснистые черные проститутки в общей постели… Филипп отказался вкушать африканскую плоть, хотя дамы были высшего сорта – с безупречным английским, с европейскими манерами, и брали по высшей таксе. Молодые мужчины выдавали себя за шведов, проститутки держали их за поляков. Через день знакомство со страной было продолжено: на спортивном самолете компании они вылетели в национальный парк «Серенгети». Охота там строго запрещена, это был полет вежливости. Филипп первый раз был именно в экваториальной Африке, и все же его раздражал тот факт, что их потчуют, пусть экзотическим, но самым тривиальным африканским блюдом. Засаленные глазами туристов виды, накатанный маршрут, к подлинности нельзя было прикоснуться… казалось бы, муляжи должны поражать северный глаз, и они действительно поражали: бег тысяч антилоп гну – комических бородачей, или прайд львов, где только львица поднимает сонную голову и легким рыком встречает появление людей; но безопасность гарантирована, автобус с наглухо задраенными стеклами катит по узкой асфальтовой полосе, кондишены дуют в лицо прохладными ветерками, в хвосте автобуса идеальный сортир с вечными японцами. Даже немыслимая белизна Килиманджаро – квадратной горы на горизонте – казалась чуть-чуть манекенной, облизанной до блеска целлулоида. Хотелось – пусть капризно – риска, хоть какого-то равенства льва и охотника, клыков и карабина, со-жизни с дичью, подлинности, наконец. Филипп задирал дружков, два вечера подряд заканчивались ссорами. И охота приближалась такая же бутафорская, в двух спальных автобусах, в компании развращенных черных боев с фальшивыми рожами слуг. Неожиданно недовольство Филиппа было замечено хитрыми глазами их полупереводчика, полухозяина туземца Элиаса, который предложил Билунову «самый настоящий» охотничий тур в Камеруне. Там можно охотиться без лицензий. Правда, никакого комфорта, правда, это опасно, но, «кажется, бвана не любит презервативов… ха-ха-ха». И сумма была названа смехотворная. Имелась такая сумма.

Нечто похожее на предчувствие окатило сердце горячей кровью. Филипп был согласен. Ночью он позвонил в Москву, отцу. Но Афанасий Ильич оказался в Польше. После недавнего военного переворота отец пытался сохранить влияние Кремля… Сын сухо сообщил матери, что улетает в Камерун, она не решалась или не хотела спорить… И вот пуповина с пошлостью травестийного бытия стала рваться, разверзлось таинство перелета из Аруши в Дуалу, камерунский порт на западном Атлантическом побережье Африки. В перелете была атмосфера омовения тела, подготовки к закланию. Филипп спал, притулившись к голубому диску иллюминатора… Охряная пустота плато, внезапные горные цепи с налипшей на бортах зеленью лесов, тени сухих туч, тягучий блеск исполинского ртутного зеркала – отсюда, из озера Виктории, начинается геометрия великого Нила, идеальная прямая, которая ясно говорила, что земля – плоскость. Нил и сегодня настаивает на этом. Его жало до сих пор – ось европейского космоса, кредо которого очень просто: нечто извечно придирается к нам, ты на виду глаз, человек. Это нечто каждый может понимать по-своему: Бог, Логос, Озирис, судьба… Ртутное молоко отражений сменяется чередой новых горных цепей. Кажется, они растут из болот, так тяжка топкая зелень лесов. Откосы сплошь утыканы иглами спелого бамбука. Плоские лужицы зонтичных акаций. Признаки живого практически не видны; и только когда Африканское плато, словно набрав воздуха, вдруг поднимает плоскую, цвета кофе с молоком, грудь к брюшку самолета – а не спит сейчас и всегда, как Господь, только бессонный читатель – взгляд с высоты замечает бег зебр к водопою, муравьиное кишение антилоп, чью пьяную скачку настигает самолетная тень, и ровная иноходь полчища сменяется шараханьем пьяного галопа. Порой на макушках мангровых волн мерещится порхающее мелькание обезьян. Или мокрый дым водопада появляется если не звуком, то отблеском пенного грохота в глаз самолета. Треск мотора увеличен теснотой салона, где только парочка белых покоится в самолетных креслах, а все остальное пространство завалено мешками почты; пассажиры-африканцы сидят прямо на полу. Пахнет потом, немолотым кофе, пролитым спиртом. Жопастая стюардесса с сигаретой во рту шагает прямо через спящих. В ее руках – живая курица. Филиппу снится, что он летит над Африкой. Самолет набирает высоту, огибая исполинскую гроздь кучевых облаков; грозовая гора мерцает язычками молний. Девственность Африки угрожает фаллическому рылу самолетика глубиной черной трясины инферно. Она по-прежнему беременна фараонами в золотых уреях, она все еще священна, как бы ни вульгарны были поросячий визг бабуинов и львиная линька на ребрах гибискуса. Океан властно и прохладно подводит черту перелета. Какой благословенной кажется после кондовости земли жидкая океанская магма, кое-где заляпанная солнечной известью, затканная сизокрылым мерцанием тончайшей морской кожицы. Как круглы маленькие острова на акватории залива Биафра, как неожиданно близок круговой полет пары коричневых коршунов, зло следящих неосторожную рыбу янтарными глазами.

В маленьком и захолустном аэропорту Дуалы Филиппа никто не встретил, и в этом виделись те же приметы подлинности. Надо было учиться терпеть безалаберность туземцев. Наконец, после звонков в турагентство за ним на огромном разбитом бьюике прикатил проводник, гид по сафари, слуга и переводчик в одном лице камерунец Хоскея. Разумеется, машина была забита корзинами и узлами. На сносном французском Хоскея – вдобавок метис – объявил, что поезд на Нгаундере отходит завтра утром – слава Богу, не через неделю – и отвез ночевать в третьеразрядную гостиницу, других не было. Филипп подметил, что Хоскея прежде всего охотник: не без благоговения он достал из чехла и разглядывал его великолепный охотничий карабин 7,62 калибра, у него был взгляд человека, а не лакея… Мелькнул неряшливо-очаровательный город пальм, ярчайше-желтой мимозы и черных купальщиц на пустынных пляжах. Из голых комнат гулкого номера были видны залив, противоположный берег и горный массив Камерун, чей триумфальный контур внушительно чернел на фоне сусального закатного перла. Горничная откровенно предложила телесные утехи, и Филипп не устоял: такой сенсационной задницы он никогда не имел; грубо прислонив черную глыбу к рукомойнику, он по-кроличьи пикировался с камерунской утробой. Но негритянка осталась довольна скоростью и полученной суммой зеленых – она спешила убрать этаж. Ночью его поджидала бессонница с видом уже на потолок, где из щелей на свет матовой лампы и порханье насекомых выползали бледно-розовые гекконы, пытаясь поймать порхающую пищу. Удивительно, но ящеркам ни разу не удалось схватить ни одной жертвы. Их неловкость обескураживала. Впрочем, утром из окна допотопного вагона Филипп смог убедиться в том, что сонная неумелость и охотника, и его добычи охватывает все проявления африканской жизни: сначала был замечен черно-белый орлик, который то державно парил, то подло падал на гребень рощи, чем только пугал полчища птиц. Взлетая, они озвучивали деревья попугайной истерикой резкого щебета. Затем Хоскея пытался убить гадкого пальмового паука, которого занесло порывом ветра прямо на вагонное сиденье. Пожалуй, это была самая отвратительная мерзость, встреченная Филиппом в своей жизни: мохнатое яйцо величиной с детский кулачок имело не только лапы, способные охватить, например, суповую тарелку, но и стариковские, маленькие, злобно блестящие глазки. Взгляд этот был невероятно осмысленным и полным вызывающей злобы. Бррр! Больше того, в нем можно было внятно прочитать даже оттенок презрительного превосходства с привкусом издевки и тенью насмешливой иронии. И вся эта явная злобная очеловеченность была дьявольски втиснута в какое-то подлое мохнатое яйцо, и оно ненавидело людей так неистово, так страстно… Хоскея пытался раздавить гадину каблуком, но паук отполз в сторону. Этот пародийный кошмар охоты продолжался несколько долгих минут, пока от случайного рывка поезда на паука не свалился чемодан и глазастое яйцо не было раздавлено. Зачем Бог наделил глазами почти все живое? Почему его придирчивость диктует, что быть – значит видеть, а видеть – значит осознанно выступать из глубин бытия пред сущим, значит выходить из себя вовне для суда вещей, как это установлено от начала времени. Глаза настаивают на подсудности перед другими. Глаза даны для осуждения оглядом. И выходит, что видеть – значит только одно: расплачиваться собой для пени осмотра, платить глазами в глаза. Знай, ты увиден, человек!

Поезд медленно катил по узкоколейке как раз в ту божественную сторону, где победно туманился горный массив Камерун. Дорога шла то по прямой, то железными петлями. Пейзаж был обезображен человеком: миля за милей шли бесконечные плантации. Их ровные бесстрастные шеренги лишь кое-где были разорваны изгородью гибискуса в броских наглых цветах. Порой однообразие банановых панорам нарушали мосты через широкие, но мелкие речки, дно которых белело чистым промытым песком. Поселки туземцев тоже внушали отвращение – однотипные группы бедных хижин в окружении одинаково небольших участков маниока. Одиноко стоящие пизанги с оборванными листьями. Голые дети с раздутыми животами довершали картину жизни. Когда же, наконец, начнется тропический лес?! Пытаясь заслониться от убогих зрелищ, Филипп, облокотившись на опущенное стекло, с помощью полевого бинокля парил взором на самой линии горизонта. Там, там, а не здесь, виделась Африка, отроги горного Камеруна, синеватые волосы водопадов. А ближе, над кронами деревьев, были хорошо различимы полеты крупных клювастых птиц с желтой головой. Это вскипали крыльями птицы-носороги. А еще ближе открывался в линзах бинокля радужный вид на цветущий сад, где над розовыми звездами цветов порхали бесчисленные нектарницы. Но стоило только отнять бинокль от лица, как найти сад было уже невозможно.

Обед состоял из связки бананов да теплого кофе, налитого в алюминиевую крышечку от термоса.

Нгаундере еще раз подтвердило права подлинного существования: их никто не встречал, и только через час с лишним Хоскея вернулся к вокзалу на утлом грузовичке, в кузове которого теснились десять мужчин, женщины, дети, несколько коз, мешки, клетки с цыплятами, бутыли, оплетенные пальмовой шнуровкой. Но – сервис! – пассажирское место в кабине было без слов освобождено молодому господину с зачехленным ружьем, а пара кожаных чемоданов бвана была поднята на борт почти со священной бережностью, а только затем вдруг безжалостно брошена на дно кузова, где на чемодан тотчас уселся человек с черным поросенком на руках. Хоскея объяснил, что все эти люди как раз из той самой деревни, где их ждет проводник на гору Нга-Али. Хоскея даже сам занял место шофера, не доверяя молоденькому пареньку… «Там, на горе, – причмокивал он, – рай для настоящей охоты».

И рай начался с райских подступов.

С набросков африканского Эдема.

Уже через каких-то полчаса грунтовая дорога – скачок, прыжок – привела грузовик под исполинский полог тропического леса.

Лес! Человек попал в легкие зеленого божества. Ни жары, ни тропического зловония жирной растительной плесени. Наоборот, величие и невесомость темной прохладной массы, света, стволов, листвы. Свет солнечным паром просачивается вниз сквозь тысячеглазую сень, взгляд попадает под засушливый дождь света. Лесная темень в тысяче мест пробуравлена дрожащими радужными зрачками, и в каждом зрачке круглится по выстрелу света. Вдох, затем выдох. Безмолвная пальба лучей озаряет лес сиянием блаженства; так, зеленея в тенетах листвы, свет обожает землю. Магический трепет продувает насквозь тела людей, птиц и зверей – ты наг перед столь бескорыстным колыханием бытия. Земля покрыта упругим слоем опавших листьев. Он настолько толст и обилен, что его можно сравнить с восточным ковром размером с Камерун. Рост деревьев гигантский. Ровная толщина голых стволов безупречна: колоннада. Вершины не видны и даже неразличимы. Вытягиваясь к свету, деревья порой подпрыгивают на месте, опираясь на почву кривой пятерней корней-подпорок. Молодая поросль в полумгле вечности кажется обреченной, напор копьеносцев слишком романтичен. Утопия порыва вверх с циническим размахом тут же отрицается ползучим, тягучим серпантином лиан, которые с вялым могуществом, корчась и обвивая, вползают наверх пятнистыми ручьями питонов; и как роскошна их наглая драгоценная шкура в ромбах и треугольниках плесени, в нарывах белых цветов, в желваках мышц. Страсть ползучего ни единым звуком не выдает своего присутствия.

Зато Бог выдает себя с головой бесконечными криками лесной малиновки, ворчливым ворком зеленых – только зеленых – голубей. И вся эта птичья бестолочь натянута на тончайшую сеть воздушных сот, сотканную из безумолчного звона цикад. Вдох божества, затем выдох. Подводный мир пробуравлен жалами солнца. Пятипалые цветы налиты сочным розовым цветом ожога. Аура тайны. Колыхание лучей. Играющая первобытной силой зелень. Натяжение звенящей сетки на черном лице божества.

Африканцы в машине молчат, словно набрав в рот воды.

Вдруг мотор грузовичка чихает и глохнет. Машина плавно останавливается. В кузове поднимается гвалт. Все мужчины разом бросаются ремонтировать мотор. И вот он уже отчаянно разобран и разбросан на дороге.

Что ж, зато можно осторожно зайти в глубь колоннады.

Тебя охватывает глубокое чувство благоговейного страха. Ты – одинокий прихожанин в изумрудной пустоте колоссального храма.

Глаз уже начинает уставать от рифмы зелени с зеленью, в торжестве травянистого колера слишком мало места для проблеска для внезапной красоты. Но стоило только увидеть разрыв в лесном пологе, клочок синеющей выше бездны, сквозь которую к земле – в трещину света – протекает солнечный водопад, как у дымящей жаром золотой щели обнаруживается целый прибой внезапного… тусклая голизна стволов преображается на глазах. Под солнечными протеками древесная кора была сплошь усыпана тысячеглазой пеной из красно-белых цветочков греха, размером с ноготок; крошечные глазки в черных ресничках прилегали друг к другу с таким пылом, что кипящие плотские шкуры обтягивали геометрию колоннад на десятки и сотни отвесных метров. Шкуры Аргуса. Водопады античного руна в брызгах свежего молока и античной крови. Любовная теснота околдованных бабочек, вонзивших друг в друга усики, лапки, хоботки, крылья. Но что это! Внезапно шкура взмывает и парит в прогалине света пургой чистоты. Бабочки! Сомнамбулический снегопад красоты. Их кружение столь медлительно, что симметрия порхания мыслится как нечто почти безжизненное, лишенное испуга и смысла. Тем более резким по сравнению с белым кажется налетание язычков пламени. Речь о нектарницах, крохотных птичках, что едва ли не меньше тропических бабочек. Огонь без дыма и треска охватывает снегопад летуний. Лесное божество делает выдох. На смену немоте приходит журчание бесчисленных ручейков. Их чистые мелкие стежки посверкивают на каждом шагу в толще лесного ковра. Обилие капилляров изумляет. По сути, лес растет из кровеносной сети. Среди еле заметных зигзагов попадаются настоящие русла, и там – пестрота бытия: гладкие камни, звуки журчания, желтая каемка бегоний, розовость рыбок, краснота мелких крабов, тени папоротника, незримость чистой воды. Рука становилась смелей, пальцы погружались в быструю воду потока, к брюшку сонной пятнистой лягушки, которая не чувствует прикосновения. Она не знает, что жива, существование ей только мерещится, как не знают о ней черно-зеленые пятна на трепетном горле. Спрашивается, что же есть жизнь, если можно быть, но не существовать? Если существо человека – Dasein – присутствие, то все нечеловеческое поражает как раз тотальным отсутствием. Вся эта пестрота наличия, как бы она ни бурлила, ни порхала, ни квакала, ни просвечивала на свет, вся она погружена без остатка в отсутствие: не отступает от себя ни на шаг для огляда, не знает о себе ровным счетом ничего; и степень незнания живого царства практически ничем не отлична от того, как не видит себя узор на дырчатом оперении папоротника, как не знает себя пятно на лягушечьей шкурке, не ведает себя треск цикады, хотя его настойчивость оглушает. Но что вся эта глазастая мелочь под ногами, если отсутствуют в себе и для себя – лес, небо, Земля? А как грандиозно отсутствие вот этого солнца, висящего в сердце космической бездны – вон там, в вышине любого взгляда – исполинским огненным шаром, не ведающим ни жара, ни света, ни круглоты, ничего не знающим о своем рождении – в есть. И человеку одному приходится, обнаружив присутствие вокруг себя столь грандиозных масс молчания вещества, отчаянно вопрошать: почему бытие есть? И почему человеку не дано утолить свое вопрошание?

Слышны гудочки автомобиля и крики. Филиппу дают знать, что мотор снова исправен. Оказалось, что он отошел всего на сто шагов.

Путешествие в глубь Камеруна, к заветной Горе продолжается. Бесконечный день клонится к вечеру, и лес впервые начинает серию угроз и нападений: сначала через дорогу, пугая людей, промчалась пара крупных кабанов немыслимого для северных глаз оранжевого цвета. Апельсиновые туши мелькнули так стремительно, что удалось заметить только белые кисточки на ушах да оторочку седых волос на холке. Бег лесных свиней сопровождался раскатами злых, угрожающих звуков. За первой угрозой набросилась вторая, слух сначала был атакован рычанием и почти детскими криками. Визг накатился, и над головами людей, через просвет дороги, прыгая с ветки на ветку, пронеслось голозадое стадо отвратительных дрилов. Брызгая жидким калом, они исчезли так же мгновенно, как появились, оставив в памяти только мерзопакостное мелькание красных хвостатых задниц да череду злобных гримас.

– Маса, стреляйте, стреляйте! – закричал Хоскея.

Палить в обезьян? Это все равно, что открыть огонь в зоопарке!

Хвостатый ком адского хохота укатил по верхушкам деревьев. Радиатор машины был заляпан шлепками дурного дерьма. Дорога пошла в гору. И она была так узка, что борта грузовичка то и дело шаркали по стволам. И вновь истеричный крик Хоскея:

– Маса! Маса!

В испуге Хоскея отпустил руль и даванул на тормоз. Впереди дорогу преграждало нечто вроде лианы, которая опрокинутой аркой свесилась со стволов, что слева и справа стискивали дорогу. Боже, это была колоссальная змея – питон размером не меньше 20 футов, мускулистый поток черноты в сетке золотеющих ромбов. Играя титаническими петлями, питон переползал пустоту, оглядываясь на людей маленькой гибкой головкой с глазами из желто-зеленого льда. Взгляд змеи был зол и страшен и сопровождался тесным шипеньем. Перетекание колец казалось бесконечным. Кузов с людьми оцепенел. Внезапно и без того фантастическая картина стала и вовсе абсурдной: по спине тропического гада побежали крупные ящерицы. Добегая до середины питона, ящеры – как один – поворачивали пятнистые морды к машине и, ощерив алую пасть, издавали дьявольский парализующий свист. Перед людьми на миг возникла из ничего арка ада: антрацитовый блеск змеиной кожи, удесятеренная картина количества хвостов, удвоенная мощь змеиного шила, злобные взгляды пресмыкающихся, наконец, само количество ненависти, плеск глоток, сумма оскалов – все производило ошеломляющее впечатление. В этой предъявленной человеку геометрии зла, в красоте пугающей узорчатой кожи, в идеальной соподчиненности сегментов змеиного панциря, в равномерной рассредоточенности шахматных полей, в смене черного желтым, алого с золотым, в этой серийности обработки кончиков лап до твердейшей заточенности когтя, в том, что сама идея заточенности – до жала, до клыка, до укуса – присутствует с такой исключительной силой в конфигурации лап и зубов, словом, в бесконечной симметрии явного замысла – во всем этом был спрятан какой-то абсолютный, сокровенный и недвусмысленный смысл. Смысл и ответ на верно поставленный вопрос о цели. В чем цель столь беззастенчивой демонстрации силы? В самосохранении? В настаивании на смерти другого? Или в той злой иронии, с какой творящая геометрия мира демонстрирует – кому? себе? нам? бытию? – что давно пора освободить цель от дискредитировавших себя – и ее – средств? Почему зло так дивно разлиновано золотой линейкой? Почему романисту, наконец, дано всматриваться в гримасы своевольного воображения?

Процессия ящеров оборвалась вместе с падением змеиного хвоста. Сухо шлепнув о землю и прочертив на влажном грунте заметную черту итога, геометрический ручей стал втекать вверх по стволу, пока не исчез в тенистом сумраке. Но завести мотор Хоскея не успел. Самое страшное оказалось впереди: зловеще медленно грузовичок окружили, обтекли, затопили несколько сотен обнаженных черных пигмеев, которых в сумятице страха можно было принять сначала за негритят, если бы не странное молчание и взрослые личики. Среди напавших были только мужчины. Они не были вооружены, если не считать оружием тыквообразные предметы, по которым пигмеи то и дело постукивали двумя короткими палочками, зажатыми в кулачке. И надо же – тыковки издавали удивительно мелодичное магическое погромыхивание. Звук завораживал. В его слаженной сонорике не было никакой угрозы, наоборот, стуки и гул сопровождались довольно грациозными ритуальными телодвижениями. Африканцы в кузове закрыли глаза и даже прикрыли лица ладонями. Черная кожа посерела от страха. Они не собирались оказывать ни малейшего сопротивления. Около дюжины карликов взобрались на радиатор машины и, прильнув к стеклу, уставились на белого человека, который единственный не закрыл глаз. Хоскея так вообще уронил голову на руль. Собранный в одну смысловую точку взгляд напавших пожилых детей не был ни злым, ни удивленным, а скорее, печальным, прозорливым. Они не делали никаких попыток проникнуть в кабину. Вблизи вид пигмеев поражал любое воображение: вся кожа дикарей-человечков оказалась почти сплошь покрыта шевелящимся слоем черных муравьев, которые спокойно сновали взад и вперед по телу, как по муравейнику. Насекомые не просто сновали, а явно жили здесь, в теле столь странных существ: живые семенящие ручейки в хитиновых облатках легко втекали в уши, выбегали из щелей приоткрытых ртов, тихо кишели в уголках глаз, роились у ноздрей… кое-где тельца пигмеев были покрыты шрамами и дырками, которые также всасывали и выбрызгивали муравьиные полчища. И там, на коже, шла своя мурашиная жизнь, подчиненная музыке тыквочек. Все движения насекомых совершались только в паузах между звуками, а в миг глухого удара бег хитиновых телец останавливался, и эта дискретность играющих интерференцией волн – при всем ужасе – чаровала глаз. Кроме муравьев, тела черных карликов облюбовали крупные лесные улитки – каждая размером с куриное яйцо! Выкатывая кисельные рожки, они вяло скользили в черном месиве тел – скользкие капли жидкого стеарина. А на головахчеловечков, в курчавой шапке волос пестрели мелкие тропические птицы, похожие на райские цветы, – колибри, нектарницы, карликовые попугайчики. Они тоже подчинялись звукам тыквенной музыки: то замирая, то начиная пританцовывать, расхлопывая радужные крылышки и расщелкивая клювики; и ни звука, ни трели, ни писка. Пенисы всех дикарей были по-мальчишески напряжены, видимо, нападение и музыка стуков имели эротический смысл. И точно. Выбрав жертву, ею оказалась толстая одышливая африканка в полосатой накидке, пигмеи устремили к ней свои муравьиные пальчики. Только когда десятки цепких рук обхватили ее тело, толстуха вдруг стала страшно кричать и отбиваться вслепую, потому что по-прежнему не открывала глаз. Маленькие ручки были неумолимы. Одежда была содрана, и голую женщину осторожно спустили из кузова на землю, где уложили на шеренгу лежащих спиною вверх пигмеев, и разом на тело избранницы, на обнаженные телеса ритмично устремились полчища музыкальных муравьев, огромных улиток и пестрых пичуг. Первые кусачим потоком жал, усиков, лапок устремились в лоно жертвы; вторые облепили веки и рот женщины мясистыми наростами бледного желе – крик оборвался; а птички облюбовали для клевков и щипков эбеновую грудь, целя острием в ежевичные ягоды. Звуки роковых барабанчиков стали гуще, чаще, настойчивей – из лесной стены выступила процессия маленьких женщин-пигмеек, на головах которых – цветными шапками – тесно сидело по розово-белой стайке попугайчиков. Черные девочки церемонно несли, растянув, шкуру зебры. Когда они приблизились к жертве соития, черные струи муравьев хлынули из ушей, ноздрей и рта несчастной, птицы принялись вить гнезда на голове, а улитки сползли с век – негритянка открыла глаза, она была мертва. Карлицы завернули огромное тело в полосатую шкуру и, уложив на носилки, пританцовывая, унесли добычу в лес. Пигмеи устремились за процессией, постукивая тыквочками.

Только когда звуки магической музычки окончательно смолкли под пологом леса, в глубине колоннад мрака, Хоскея оторвал лицо от руля и нажал на стартер – слава Богу, мотор сразу завелся, грузовичок рванул вперед, из кузова донеслись возбужденные крики туземцев.

– Что это было, Хоскея?

Тот бормотал нечто невразумительное и несколько раз с испугом глядел на белого человека: страшное свойство смотреть на вещи прямо, не отводя взор, приводило африканца в трепет. «Что это было? Хоскея!» – напирал Филипп. Тот только мычал в ответ, прятал лицо. Из всей этой невнятицы можно было понять только одно, что ни говорить, ни видеть это нельзя. Наконец Хоскея трусовато написал пальцем на сальном лобовом стекле по-английски – tabu. Аx, табу, абсолютный запрет…