Текст книги "Эрон"

3. Град проклятый

На морок Мавсола надвигается вьюга плача. Сначала натиск ветра настолько силен, что на миг с вавилонской башни на край Москвы сдувает все тучи, и молох остается один на один с завитками галактик и античными знаками зодиака. Он сама победа, и вид его ужасает. Но вот по косой нитке полетел во весь размах небосвода снег. Сначала мелкими стежками, порохом блесток, ликованием косы. И вдруг повалил хлопьями. Ветер разом отяжелел, завыл, сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Ну, барин, беда: буран! Все стало мрак и вихрь. Ветер перегородил напором течение подземного Нила, и страшный поток остановился, покрытый стеклом. Впервые за тысячи жизней священная лодка Хор-нефер-ке-рэ замерла в своем заплыве к звезде Даат и – больше! – хамский хохочущий ветер сорвал приспущенный парус и – еще больше! – понес комком из мрака в мрак преисподней. Черное зеркало мертвого Стикса стало трескаться, льдина налезала на льдину, пока наконец вьюга рыданий не подняла в небо исполинский льдистый язык из тысяч смерзшихся мертвецов и не понесла пургу тел, гребень затылков, лиц, остекленевших глаз и зубов на одинокий фаллос победы, на исполинскую вавилонскую башню злобы, на молох плоскатии. И вот мириады промерзших насквозь голов, локтей, ног, бедер, лбов и носов, разбиваясь, раскалываясь, разбрызгиваясь на части, ударили в пропилеи, стены, порталы, окна и стилобаты колосса. Молох мучительно задрожал, застонал, зазвенел, завыл от удара. Молнии трещин пошли по колоссу, по колоннам, обелискам, фронтонам, панно, а разрывы – по тексту, по словам, по иероглифам Мемфиса.

Но текст не хотел умирать. Нет, Мемфис – он же Мавсол, он же Молох, он же Дворец Советов, он же фараон и гробница его – страстно настаивал на своем: не умер он, не исчезло его имя Ра, имеем власти моей, именем звезды, что не знает захода, повеления непреходящему, он, а не ты, он, который не знает своего отца, величайший, чающий, кто утверждает, что мое время – вечность, он, кто граничен бесконечности, духовнее духов, прекраснее прекрасного, длительнее длящегося, он – Хор-нефер-ке-рэ – жив вечно! На два пальца очищает он Унноса этого в пруде шакала, отрешает он – жив вечно! – от нечистоты двойника Унноса этого в пруде того, что на стыке неба и преисподней, он – да жив вечно! – обметает он мясо двойника Унноса этого, он – Хор, этого, и того, и всего, что от плоти его двойника Унноса Самого – да жив вечно! Рэ! Когда ты, о каратель, дробящий лбы, когда утреннеешь ты в небе для Унноса, для него, для них, для того и для всех владык всякой вещи. Рэ! И ты, Хор-нефер-ке-рэ, каратель, каратель, каратель, дробящий, дробящий лбы, никому, никому, ни ему и не тому, и не им, и ни тебе не устоять против него. Бьется он без устали, устали, стали, не щадя никого и истребляя всех без остатка. Всеобщий любимец, любимец, любимец, он полон очарования, он внушает любовь, любовь, и город, город, город любит его больше, чем себя, предан, предан, предан ему больше, чем своим, своим, и тем своим и этим своим богам…

Льдистый язык загробного Нила холодным пламенем закручивается вокруг Молоха. С поверхности Стикса вверх устремляются мертвецы, сначала молча и слепо, в гурьбе черного снега, зеркал и стрекал, затем в слитках лиц плач протаивает глаза, слезы прожигают слой наледи, и взгляды ужаса из глыб раскалывают в крике кровавые дыры ртов, и вот уже, воя, плача, хохоча, стеная, ледяная спираль обдирает с фасадов исполина скульптурные звезды, захаркивает мороженой кровью мраморы стилобатов, колонны и арки, морозными молотками, пальцами, клювами, ногтями отпарывая, откалывая, отклевывая ярусы, фигуры, барабаны, выблевывая на фронтоны и портики ледяное крошево легких, печени и кишок, изнанку ртов, блевотину нового языка: вызов за вызовом, по заводам лети! Дисциплина труда. Ударь удар! Заходи! Выноси! Ногами вперед. Вперед! Силища масс. Электрочас. Гаси! Коллектив. Отдохни. Раз ты не дожил, пожилой рабочий. Грабь награбленное погорячей. Туши на лице пожар-абажур. Жур. Жур. Молча гаси мочой керосин. Пьяных долой, славься, конвой! Слава! Великому Лунину! Слава! Лунин лунен. Луной лупи! Бди! Следи! Читай: руки прогульщиков – в мусорный ящик. Головы лодырям мозжи чаще! Сырую кровь смени кипяченой. Плевки просохнут, станут легки, вместе с пылью летают плевки. Долой рукопожатие грязных рук. Заразе друга ты больше не друг…

Тем временем вьюга плача тяжко отрывает с поверхности вод загробного Нила святая святых и зеницу ока Осириса – лодку из черного дерева Ба с мумией священного фараона Хор-нефер-ке-рэ, да будь он проклят! В открытом гробу из черного базальта, в золотой маске с бородой из цветного стекла, где брови и веки выполнены из лазурита, а зрачки из обсидиана. Тысячи мертвых язвенных рук мертвой хваткой держатся за край священной ладьи, головы лицом опущены в морозные воды, ноги первых схвачены руками вторых, затем третьих. Глаза закрыты, но рты отверсты и полны мраком. Взлетая на гребне исполинского плача, ладья фараона вытаскивает вслед за собой леденящий душу шлейф мертвецов, звено за звеном, тысячу за тысячей. Трупы подобны замершим перьям хвоста исполинской богини Нехебт, имеющей образ коршуна. Загробный Нил разом мелеет, обнажая позвоночник земли. Корка взлетающих тел охвачена стоном умерших душ и треском ледохода. Пурга плача воет волчьим голосом. Базальтовый гроб ползет по косому наклону палубы летящей на Молох похоронной ладьи. Удар неизбежен. Как и неумолимо падение. Напрасно золотые скарабеи сотнями лапок упираются в зазоры черного дерева Ба. Напрасно! Ледяной гребень мертвого Нила – градом проклятий – ударяет прямо в голову Молоха. Гроб – черным камнем – в лоб. О ужас! Великий каратель, дробящий лбы, сам Хор-нефер-ке-рэ – да будет он проклят вечно дважды! Да будет судим он! Вылетает из Унноса. Колосс Мавсола раскалывается от небес до земли, и вся правая половина его – уши циклопа, висок циклопа, плечо циклопа, рука циклопа, бедро циклопа, нога циклопа – мрачным обвалом праха падает вниз, обвалом ярусов, колонн, капителей, падением купольных залов, крушением скульптур, крошевом стилобатов, ливнями бассейнов, где в один камнепад бетона, стекла, раненых пловцов и пловчих, мертвецов, уреев, перьев Нехебт, кусков пекторали, браслетов из разворачиваемой на ветру пелены, скарабеев, глаз, комков кожи, кусков льда, желтых полос желтой расы, белых – белой и черных водопадов расы черной, рушится, валится, упадает, ухает, низвергается, летит на землю, повергаясь к стопам левой половинки колосса. И прах от удара клубами крика поднимается к небу: он умер, умер, всеобщий любимец, тот, кто бьется без устали, не щадя никого, и он умер! Каратель, дробящий лбы. Тот, кто не знает захода, тот, кто бесконечней бесконечности, духовнее духов, прекрасней прекрасного, длительнее того, что длится. Он закатился за край, он только отрезок, он умер! Плевок, всего лишь плевок. Тот, что летит вместе с пылью. В легкие, в глотку несет чахотку. О, нельзя человека закупорить в ящик, жилище проветривай лучше и чаще…

И последнее видение в кипении вьюги: мертвецы, живой копошащейся коркой покрывающие одноухую скалу Мавсола от неба до земли. В 402 слоя покойников. Тысячи рук, глаз, голов, глоток, гноя, волос, язв, выбитых зубов, простреленных висков, разрезанных шей, шей, перекрученных виселицей, грудей с отрезанными сосками, грудей с ожогами от самокруток, грудей с содранной кожей, животов, проколотых штыками, животов, вспоротых шашками, пахов без уда, пахов с обломком косы, пахов с отрубленной рукой, загнанной в матку. Мужики. Бабы. Дети. Младенцы. Дохлые кони. Собаки. Стекло. Кровь. Звезды. Кишки. Кошки. Птицы. Свиньи. Идеи. Ребра. Комья волос.

И молчание.

Вьюга отхлынула, как море близ средиземноморской Ментоны, пенные волны обнажают мертвое тело на песке пустынного пляжа в местечке Рокедрюи… утонувший купальщик – никому неизвестный старик. Когда его перевернули на спину, из рта полилась вода. Это великий Ле Корбюзье, мертвый строитель Мавсола.

И вот он мертв.

И пирамида не достроена.

И только рот, полный молчания.

И умирание текста; перетекание слов в иную, чем прежде, тональность: не умер он, а раскрошен, не исчез, а раздут ветром, не забыт, а утоплен, тот, которого имя больше не Рэ, тот, чье имя безвластно, тот, который познал заход и усталость захода, тот, что испытал на себе, а не на тебе и на них, повеления Непреходящего: сгинь, все напрасно! Ты знаешь имя своего отца, невеличайший, невечный, небесконечный, тот, кто бездуховнее духов, уродливее прекрасного, короче мгновенного, Хор-нефер-ке-рэ, умри он вечно! На два пальца Унноса, который только лишь урна, скарабей, пролетарий, плевок, мусорный ящик, прогульщик, лодырь, моча в керосине, помещик, эсер, богомолец, волосья, грязь, муха в желудке, рот, рвань, тряпье, сажа, яд… И яд тот духовнее духов, прекраснее прекрасного, длительнее того, что длится. Гора, побеждающая гору. Гора избранных. Гора, как ровное место. И множество вокруг. Тех, кто исцелен. И тех, кто еще слеп. Тех, кто проснулся, и тех, кто еще спит. Тех, кто еще спеленутый в путах, и тех, кто уже шагнул из гробницы. Свет. Дух. Сила. Исцеление. Очи. Блаженные нищие. Царствие. Виноград. Нищие духом. Алчущие. Ненасытные. Плачущие. Смеющиеся. Люди. Сын. День награды. Горе. Плач. Сок ендгедского винограда. Бегство в Египет. Любите. Врагов. Ваших. Благотворите. Ненавидящим. Вас. Дайте. Даёте. Любите. Будьте. Посланные. Единственный сын у матери. Не плачь. Прикосновение к одру. Запинание несших. Юноша! Тебе говорю, встань. И мертвый. Поднявшись. Сел. И стал говорить: И увидел я одного ангела, стоящего на солнце, и он воскликнул громким голосом, говоря всем птицам, летающим посередине неба: летите, собирайтесь на великую вечерю Божью, чтобы пожрать трупы тысяченачальников, трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов. Летите!

4. Четыре капитана

Дальше – тишина, бормочут губы. Почил высокий дух. Спи, славный принц. Спи, убаюкан пеньем херувимов! – из сумочки достается помада. – Пусть Гамлета поднимут на помост, как воина, четыре капитана, – нажим, еще один нажим красящего вещества, – пусть музыка и бранные обряды поют о нем. Несите прочь тела из зала, труп короля и тело королевы, и мертвеца Лаэрта… а дальше? Дальше? Бормочут губы.

Эти губы, как рана от пореза, темнеют на бледном лице героя. Цвет приключения – лиловый. Бледность – от пудры.

Это лицо юноши не нравится четырем капитанам, которые попарно проходят мимо стайки геев в сквере у Большого театра.

Переглядываясь, они о чем-то шепчутся.

Все четверо заметно пьяны.

Последний идет, демонстративно оглядываясь.

Несчастный юноша не замечает открытой угрозы во взгляде четвертого капитана и продолжает шлифовать губы помадой, глядясь в круглое дамское зеркальце. Он готовится в актеры. До начала конкурсных экзаменов в театральных школах Москвы осталась неделя. Ему позарез нужны деньги на оплату уроков сценической речи, которые берет у старого развратника с маленьким ртом гурмана. Когда-то его развратил такой же сластолюбец, хормейстер хора мальчиков: душевая кабинка, где ты оказался в западне, он был для тебя божеством – и вдруг эти страшные ласки, воспитанное пением неумение возражать рукам хормейстера, столько лет его муштровали подчинять тело жестам, пальцам, малейшим шевеленьям дирижера, и потому воспитанник подчинился, грязно ликуя от страха: ОН стоит передо мной на коленях, мой бог, ласкает гадкий палец ртом для приказов, губами для презрения, языком для насмешек и уколов, наконец-то он замолчал! И я могу его лупить по лысой голове кулаками, пинать коленками в рожу, могу, могу, но не хочу.

– Эй, малый, – четвертый капитан возвращается к стайке падших эротов и прямо к нему, – сколько?

– Я с военными не дружу.

– А за сто баксов?

– Дело не в баксах, я жду человека.

– А я тебе не человек? Грязь?

– Зачем так грубо. Ты мне просто не нравишься.

– Мои баксы что, воняют?

– Отвали, служивый, – вмешивается второй и посылает знак тревоги дежурному по стаду.

Сегодня педиков у театра пасет Саша Бокс, человек с золотыми зубами удачи. Он люто ненавидит людей в форме. Потому начинает разбор сразу и круто: «Капитанина, куда лезешь? В жопу? У нас потных не трогают. Омлет – мальчик нежный, а я ведь и нагрубить могу – яйки вырвать».

Юношу зовут Омлетом, потому что он из актеров, на выставке не только задом вертит, но еще и роли разучивает. Омлет – это и есть Гамлет.

– Чего он вяжется, – застонал Омлет. Юноша кожей видит, что военный пристает для куража, что голубых он ненавидит и трахается только как повелось – в манюрку. Что он не снимает любовника, а нагло ерничает.

Капитан зло уходит.

Над Москвой темнеет жаркий летний вечер, в небе загораются мелкие опереточные звезды. На фоне пузатых кремлевских рубинов они нищая мелочь. Омлет одет легко: адидасовская футболка под пиджак из светлого шелка, невесомые брюки и шузы. Соблазн тщательно спрятан: под брюками – капроновые чулки на поясе с четырьмя застежками на впалых ляжках. Золотой шнурок вокруг бедер. Надушенные пятой шанелью ажурные трусики. Цветная наколка вокруг пупка – не настоящая зековская, а для декора. И маленький черный тесный лифчик для плоскогрудой нимфетки. Латунный парик в сумке через плечо. Там же, в отделении для документов, обойма презервативов. СПИД дышит в затылок.

У нашего юноши ангельское лицо молодого Рафаэля.

Вирус СПИДа на компьютерной модели похож на мрачный шар в маске. Его зловещий вид у всех вызывает трепет поджилок.

Наконец-то настоящий клиент – сластолюбец с телодвижениями хищной орхидеи. Ангелочек Омлет кажется ему восхитительно невинным, что ж, тем больше он заплатит за испорченность. Он посылает мальчику воздушный поцелуй, но…

Внезапно стайку существ – Моню, Киску, Омлета – окружает наряд милиции. Легавые начинают трясти монету, становится слишком нервно, но Омлет знает: это проблемы Бокса. За крышу надо отстегивать. И надо же, вдруг именно он становится предметом самой жестокой охоты! Ему заламывают руки. Больно! Надевают наручники. «Психи, я на работе. Саша! Саша!» Клиент огорченно цокает языком: цок, цок, цок. Сейчас он похож на хищную птицу, у которой охотник отнял крольчонка. Бокс повернулся спиной: выплывай сам. «Гады, больно же!» – «Не ори, твою мать!» И толкают головой вперед в пикап скорой помощи.

– Попался, педик!

В микроавтобусе четыре капитана в парадной форме вроде бы внутренних войск МВД. Первый, второй и третий молчат. Ликует только четвертый капитан: «Не хотел за деньги сосать? Будешь за так».

И начинает шарить в карманах Омлета.

Машина трогается с места.

– Отпустите. Вы не имеете права! Кончилась ваша власть, козлы!

С юношей истерика.

Наконец капитан находит то, что искал – тюбик помады – и начинает рисовать юноше лиловые усы.

Двое держат жертву.

Только тут первый капитан вмешивается: «Клади мудака на пол. КПП. И рот ему заткни».

Кляп в рот. Скомканный форменный шарф.

Юношу бросают на носилки. Накрывают брезентовой полостью. Слышно, как машина замедляет ход, останавливается, голоса команды: «Документы!» Хлопает задняя дверь. «Здравия желаю, ваши документы». Шуршит бумага. «А это што?» – «Груз». – «Проезжайте». Машина едет. Гудки. Лучи прожекторов.

«Куда едем? – думает пленник. Ехали от силы 10 минут. – Лубянка?»

На носилках его катят внутрь помещения. Хлопает одна дверь, вторая. Гулкое эхо. Затем теснота грузового лифта. Кабина едет не вверх, а вниз. Подвал? Затем резиновые колесики со скрипом выносят жертву в пустоту большого помещения.

Стоп.

Минут через пятнадцать четыре капитана начинают издеваться над геем.

Когда был содран брезент, Омлет увидел себя в просторной высокой комнате. По виду – операционная. Все стены и потолки выложены кафелем. По стенам – стеклянные шкафы с хирургическим инструментом. В центре – операционный стол под кругом бестеневой лампы. Слабый запах спирта и хлорки.

Только тут до жертвы дошло:

Бог мой, все они военврачи!

Юношу пристегнули к металлической решетке – руками за спину.

Все четверо сняли кители и остались в рубашках. Первый облачился в короткий медицинский халат.

Двое наблюдали.

Двое мучили. Усатый и плешивый.

Главный мучитель – с глазами злой птицы – четвертый. Вид несчастного гея приводил четверку в состояние возбуждения, но это было возбуждением садистов. Радость от самого процесса властвовать.

– Посмотрим, есть ли у тебя яйца, пидар, – четвертый разорвал шелковые брюки.

– Бля! Да он в корсете. В чулках бабских, бля!

– Вставь ему в жопу клизму.

– Голос, сука.

Изо рта выдернули кляп.

– Мужики, – задыхаясь взмолился юноша, – товарищи, отпустите. Я заплачу. Позвоню из автомата. Друзья привезут деньги. Сколько смогут.

– Лимон?

– Умоляю, пощадите. Я не переношу боли, я ведь сдохну, сдохну, вам же будет хуже. Товарищи военные.

– Ты нам не товарищ, пидар.

– Ну вы же люди, наконец. Зачем вам такое говно, как я? Жопные дела вам до фени. Я не баба. Манюрки нет. Убьете – возись с трупом. А, братцы…

Четвертый ударил чем-то вроде хлыста, обжигая кожу на плече.

– Не погань слова, пидар.

Первый зажег зажигалку и стал поджигать капроновые чулки.

Юноша завопил во весь голос, пытался отпрянуть от пламени.

У него был высокий тенор. В хоре мальчиков он был солистом. Тело было его манией, предметом страсти, игрушкой для обожания. Не меньше трех раз в день Омлет принимал душ. Он полировал кожу до лунного блеска.

Капрон не хотел гореть, но в двух местах кожа вздулась ожогами. Запахло паленым.

Близость молодой смерти возбуждала. Даже двое самых пассивных пролезли поближе. Один принялся пьяно пинать сапогом в пах.

Боль была так страшна, казалось, мошонка лопнула и ты выронил на пол все содержимое – юноша потерял сознание.

Его привели в чувство комком ваты в пару нашатырного спирта.

Он уже стоял на полу на коленях. Жертву подтянули вверх…

Они нашли парик в сумке и надели лысому на голову. Тот строил ужимки, корчил из себя панельную шлюху, вертел жопой – тошнотворное зрелище.

– Убейте меня, убейте, – взмолилась жертва, – только не мучьте, не мучьте, не мучьте. Я не переношу боли…

Омлет еле ворочал языком, и фраза слышалась так: убелте… убелте…

Первый снова чиркнул огоньком зажигалки и стал жечь волосы на лобке.

– Член поджарь, член.

Запахло паленым волосом.

Четвертый достал женилку и с хохотком стал мочиться на тело, словно тушил пожар. Страшный бодец капитана был возбужден, что тут же все и заметили.

– Ей, ты что, хочешь его? Хочешь?

Но капитан не слышал насмешек.

– На колени, гад.

Когда Омлет подчинился, струя ударила ему в лицо, в глаза, в губы.

– Открой пасть, шлюха!

От потока теплой парной мочи юноша вновь потерял сознание. А ведь он боготворил мужчин. Его восхищало, что в мужчине нет ни капли лишней крови, той, что проливается из адовой трещины; вываливается отвратительным языком багрового киселя изо рта Гадеса. Ему нравилось, что мужчина не пахнет женщиной, что грудь мужчины отвесна и тверда, а соски его бесцветны и неразличимы на коже. Его восхищало, что в мужчину нужно проникать с усилием и принимать его тоже требует силы, что при этом никогда не видно его лица, тем самым ты обладаешь не человеком просто, а самой плотью, самим миром, сливаешься с его безымянностью, соитие с мужчиной обладает интеллектуальной силой, радостью одиночества, в этом союзе нет ни капли похоти – уворовать оргазм, только чистое вожделение – любовная честность.

Жертву вновь привели в чувство нашатырным спиртом. Такая чувствительность к малейшей боли начинала все больше раздражать мучителей: ведь в состоянии беспамятства надушенный педик ускользал в небытие и становился недосягаем для унижения.

– Очнись, очко!

Очко – отверстие в заднице.

Омлет попытался притвориться мертвым.

И вот еще что, юношу пытали, его тело чадило, а душа вздрагивала от того, что прикосновения низменны, фамильярны, его жгли, а дух подташнивало от брезгливости, его убивали, а его коробило, вот в чем ужас-то!

Внезапно наручники расстегнулись, и он упал вперед лицом. Юноша подумал было, что так задумано, но, вскочив на ноги, увидел испуг на лице плешивого: вот так штука!

Наручники расстегнулись! Он свободен.

Метнувшись зайцем, Омлет помчался что было сил вон из операционной, к двери, крича: «Помогите! Спасите!» По коридору налево к металлической новенькой двери. Все четверо кинулись догонять, но поздно!

Поздно!

Крик юноши обрывается.

Толкнув тяжелую дверь, Омлет попадает в просторную подземную залу без окон, в центре которой, в ярком свете люминесцентных ламп, под колпаком из бронированного стекла, на ядовито-багровом ложе, накрытый до пояса торжественной тканью для знамен, нестерпимо сверкает тело вождя мирового пролетариата: в черной тройке, белоснежной рубашке с черным галстуком. Желто-лимонная упитанная голова с закрытыми глазами на подушке из алого атласа цвета человеческих внутренностей и лимонные пухлые руки на животе.

Кажется, что покойник умер вчера! Так свежа молочная пенка зажмуренных век, так розоваты продолговатые уши, так ярок рыжий волос в ленинской бородке.

Фараон!

Несчастный педик Омлет попал в святая святых СССР, в погребальный зал, расположенный под мавзолеем на Красной площади, куда каждую ночь спецлифт опускает платформу с саркофагом для наблюдения четверых врачей.

Они потрясенно вбегают за жертвой в погребальный покой, все четверо молчат. Четыре капитана разом протрезвели: ведь теперь свидетеля надо убивать.

И юноша понимает, что жить ему осталось считанные минуты, и он молча, потому что в молчании теперь скрыта вся мольба о жизни, вжимается в самый дальний угол и со стоном в душе следит за каждым движением своих преследователей.

Он онемел от печати рока.

Врачи же настолько растеряны и поражены случившимся, что говорят громко, перебивая друг друга пьяными голосами:

– Этот дурак все понял.

– Он все увидел!

– Его надо прикончить.

– Да, но я в этом не участвую, – сказал плешивый капитан.

Взгляды трех обратились в его сторону.

– Не понял, – сказал четвертый, закрывая тяжелую бесшумную дверь.

Остальные враждебно стихли.

– Я не хотел тащить мальчика сюда. Ты хотел – ты и отвечай.

– Мы все хотели этого, – возразил зло четвертый, – ты тоже.

– Задумал не пачкаться, – взвизгнул первый, – мы в дерьме по уши, а ты в белых штанах!

Все замолчали, глядя на юношу. Тот страстно и протяжно застонал: «Я ничего-никому-никогда-не-скажу – я – ничего не видел – не был здесь никогда».

Реакция – нервный смех.

– А кто там на подушечке спит?

– Не вижу. Я ничего не вижу. У меня что-то случилось с глазами.

– А в уме говнюку не откажешь.

– Может быть, сыграем? – предложил тот капитан, который до этого молчал.

– Это мысль! – согласился четвертый. – Сыграем как всегда, вчетвером.

– Я не стану! – вскрикнул плешивый и стал бледен, как покойник, он понял, что свидетеля придется кончать.

– Ага! – расхохотались три капитана, легко читая мысли плешивого.

А похожий на кота с птенцом в зубах сказал вдруг, обращаясь к жертве:

– Это зал для игры в мяч, – и зловеще обвел пальцем пространство.

Юноша забился в страхе – тень смерти все гуще падала на его лицо. Не понимая, о чем речь, что за игра в мяч, он выкрикивал:

– Я не буду смотреть. Я ничего не вижу! Ничего! – только сейчас, с минутным опозданием от шока, несчастный стал цепенеть от близости величайшего мертвого тела во всей вселенной. Страх от ужаса. Ужас от восторга. И оцепенение от встречи с числом, которое воплощал в себе тот человек – голова на подушке цвета жертвенной крови. С числом всех убитых этой кровавой единицей Учета.

Сейчас к этому числу добавится новая единица.

Он наконец-то расплакался, как ребенок: он умрет таким молодым! Последним в ряду всех умерших чисел, последним ноликом с точкой – умрет здесь, на виду сверкающего саркофага, умрет вот в этом медицинском углу, на этом квадрате кафельного пола. О, какая несправедливость.

Тем временем была нажата какая-то кнопка, и крышка из бронированного стекла бесшумно пошла вверх, открывая доступ к телу, и четвертый капитан медицинской службы запустил свои грязные руки по самые локти во внутренности гробницы, в роскошные багровые потроха атласа и панбархата – и! – взял двумя руками – о! – священную голову, и легко, словно она ничего не весила, как желтый резиновый мячик с закрытыми глазами, мячик для игры на пляже с подклеенной крашеной бородкой, подбросил ее в ладонях и отошел в противоположный угол. Два врача-игрока тоже встали по углам залы, кроме плешивого, который остался стоять там, где стоял.

– Мальчик-засранчик думал, что в гробу сохраняется все тело целиком. Дудки. Сохраняется только голова, из которой извлечен мозг, кожа на голове с волосяным покровом и кисти обеих рук.

Они делали все, чтобы не отпускать жертву.

И р-раз!

Четвертый мягко бросил голову вверх, целясь в угол, где стоял капитан, похожий на кошку.

Вращаясь, желтая голова с рыжей бородкой перелетела над саркофагом, и ты, ты – свидетель этого святотатства!

Срез шеи вождя, заметил несчастный юноша, был задрапирован кружком из белейшего батиста.

Чем это набито внутри?

Голова была поймана в нужный момент, в нужном месте.

Чувствовалось, что это не игра, а обряд своеволия, род круговой поруки, черная месса сторожей гробницы, не утеха, а больше месть, чем игра.

Поймав, четвертый крякнул от натуги, голова чуть было не выскользнула из его потных рук на пол, веки Ильича затрепетали… и это безмолвное желтое жуткое порхание шара длилось долгих пять, семь, десять минут, прежде чем голова была направлена в сторону плешивого, который до этого стоял безучастно, хотя следил за каждым броском золотого курносого глобуса. И вот он брошен в его сторону.

Лови!

В зале пахнет потом ужасной игры в мяч.

Голова полетела, вращаясь, к голове плешивого капитана, ближе, еще ближе, еще миг – и шмякнется, шлепнется лицом, которое спит вечным сном покоя, о кафельный пол и… и в самый последний миг капитан успел – почти машинально! – вскинуть хваталки и уже в падении поймать брошенную подачу! – пальцы левой руки вцепились в затылок брадатого мертвеца, а пальцы правой впились в самые ноздри и плотно сжатые губы.

Мертвая голова Ульянова-Ленина обжигала руки холодом мороженого мяса.

Й-ех! Плешивый капитан медслужбы упал на пол, принимая дар на грудь и спасая очко.

Участь несчастного юноши была решена, он остался без всякой защиты, пусть эта защита всего лишь плешивое слово, и был тут же зарезан четырьмя скальпелями, но сначала голову Ленина аккуратно уложили на место, расчесали металлическим гребешком, смыли с пергаментной кожи спиртовыми тампонами неясные жировые следы от рук игроков, затем опустили тяжелую бесшумную крышку саркофага на место, а только затем набросили на жертву кофейного цвета клеенку, которой иногда покрывают цинковые столы в мертвецких, и, замотав в жертвенный кокон, чтобы не оставлять следы крови на кафеле, зарезали как свинью, а потом расчленили его тело на операционном столе и вынесли по частям в мешках для мусора в мусорные баки у Дворца съездов. Отдельно руки и голову, отдельно торс с наколкой вокруг пупочка. Отдельно ноги с крашеными ногтями в капроновой сетке телесного цвета с чернеющим прямым швом на обороте ноги. С бархатистой родинкой на щеке. С черным плоским лифчиком на груди.

Под утро машина с мусором выехала из стен Кремля. На посту охраны баки были бегло просмотрены и лениво прощупаны тычками щупов из металла – искали живое, а не мертвое.

Над Москвою рассвет.

Машина с сержантом-водителем устремляется за город, на свалку в районе Капотни, там бесконечные километры отбросов, край океана забвения, и несчастный Омлет падает в чрево этого мусора, в хлам, в битое стекло, в макулатуру, в обрывки газет, в ошметки, в остатки еды, в пустоту выеденного яйца вечности, и распятый Спаситель, бродящий по свалке в солдатской шинели, босиком по стеклу, среди синих от пьянства бомжей, среди полуживых и полумертвых, среди старух, нищих, калек, уродов, даунов, раздавая им хлеб Канны, и Спаситель говорит тому юноше: «Встань, Лазарь, с ложа, выходи, иди с нами, вот тебе хлеб и вода». Но тот ничего не ответил из мрака, не захотел отвечать в смертельной обиде на то, что с ним случилось, и когда снова ему было сказано: «Встань, живи, иди с нами», – юноша опять не ответил, словно не слышал, а остался лежать кусками раскиданного мяса в городском мусоре – он был первый на свете, кто не стал отвечать Спасителю, и стало ясно, что камень творенья/терпенья скатился в гору и настал час Страшного суда, и когда распятый оглянулся в гневе на город, там уже ничего не было, кроме семи холмов, заросших цветами и кустами, ни сталинских башен, ни домов, ни людей, только тишина, да трепет ветра над чашами цветов, да пение птиц. И ангел гнева с огненным мечом на кремлевском холме.