Текст книги "Эрон"

И рот был тотчас схвачен потной ладонью психопата.

Председательствующий встал, за ним вскочили судьи.

Суд шел к развязке.

– Постойте, – вмешался Нинель, напуганный быстротою конца, – мы не дали слова свидетелю.

Все взоры обратились к девушке в маске из капронового чулка, которая курила очередную сигарету.

– Тебе есть что сказать, Рика? – спросил Филипп.

Она отрицательно покачала головой и пожала плечами, не выпуская сигарету из губ в черной дыре напротив красного рта.

– Суд объявляется закрытым.

Все судьи направились к единственной двери из тира.

Нинель в страхе метнулся за ними.

Его никто не останавливал, наоборот, насмешливо уступили право первым протиснуться в узкую дверь. Уже на пороге сын повернул голову к психопату:

– Фока, делай с ним все, что хочешь.

И суд оставил зал заседания.

В тире осталась только Рика. Правда, она тоже подошла к самой двери, но медлила и смотрела, что происходит в клетке между палачом и жертвой.

– Значит ты, отец наш, говно? – медлил Фока, нежно ощупывая страшными ручищами шею жертвы, по лицу Афанасия Ильича струился пот. – И ни в чем не виновен? Ага? Ну ты и ловкач, пидор. Во говно!

Он сбросил на пол жирное тело и поставил колено на грудь упавшего.

– И вот надо же, папа попал в руки твари. Я же тварь! Тварь. – И сумасшедший с наслаждением ударил упавшего по щекам. Затем раскинул ему руки крестом, страшно прижал к полу и, приблизив лицо к незримой табличке над головой распятого, стал читать по складам: – ИНРИ или не делай вид, что смертен… ловко, распятый. Ты все, а я ничто. Ты есьм, а я – нигиль. Гиль, гниль и прах. Ты сущее, а я лишь свободен. Ты – чудо, а я исчадье: отважный парень Фока Фиглин. Ты тир, а я – мишень. И мы вместе рискуем дать дуба. Маврийского. Ну и ну. Что ж, слушай, папа, я только психопат, но не дурак. Не притворяйся, что тебе больно. Расслабься!

Он передвинул колено на горло упавшего и близко придвинул лицо к глазам жертвы. Но… но вдруг что-то разом охладило пыл палача, он ослабил хватку, убрал колено, оторвал свои руки от рук, а потом и вовсе отпустил:

– Боже мой, да ведь ты же неуязвим, папа… во гадство. Что ж, будешь теплым и изблюю тебя. – Он встал в полный рост, зевнул и, теряя всякий интерес к жертве, вяло вышел из клетки, оставив дверцу открытой.

И только проходя мимо застывшей свидетельницы все в той же маске из чулка, безразлично буркнул:

– Я не нашел в нем даже вины.

Несколько секунд она оставалась безучастной, а затем, очнувшись, вышла вслед за исполнителем приговора.

Отец остался наедине с отцом на полу клетки в поту и следах крови, опрокинутой чашей для прибытия бытия. В перистых тенях соловьиных глоток с лапками младенца щегла на краю чаши.

От тира на окраине дачного поселка каждый уходил в одиночку – Озирис на плоской ладье из папируса с косым парусом из бычьей кожи по глади священного Нила, бледный Каин – на попутной легковушке, палач – вброд через лесной ручеек, девушка без маски в сумерках летнего вечера – на велосипеде по бетонной тропке вдоль московского канала, судья Филипп – на подержанной иномарке.

Выруливая из сумрака вечера и навеса липовых аллей на шоссе, он внезапно выехал прямо на залпы заходящего солнца, которое кровеносной тучей в полнеба ядовито вставало стеною огня в конце времени. О чем он думал в те последние секунды до того, как кануть в Лету за край романа?.. Так, почти ни о чем… скорее он не думал, а грезил памятью о детстве, о такой же дачной августовской поре, когда три приятеля-мальчика были влюблены в одну и ту же злую капризную девочку из дачи напротив. У нее были бледно-рыжие жидкие волосы, фиолетовые трусики, а главное – низкий прокуренный голос, точь-в-точь как у учительницы по физике, грудастой усатой дамы в черных кудряшках. Высшим наслаждением для восхищенных мальчишек было после долгих ухаживаний, конфет, шоколадок упросить злую красотку ругаться матом; в этот момент хулиганы всегда закрывали глаза и хохотали над голосом заслуженной учительницы, которая вдруг так непедагогично изрыгает матерщину, срамится и богохульствует. По сути, Филипп так никогда и не вышел из той подростковой точки хулы. Но это не было ни его виной, ни судьбой, ни благом, ни проклятием, а жребием низкого звука в ангельском хоре хвалы за возможность хулы. И только.

Глава 26
ЛЮЛЛЮ

– Я вдова… я вдова… Неужели? – повторяла про себя Лилит на похоронах Ревмира Петровича Игнатьева, женой которого она была, оказывается, целых пять лет. Странно, но только став вдовой, она почувствовала, что была женой этого нелюбимого, почти ненавистного человека, который сейчас так спокоен и даже утешен смертью, в министерском гробу с ручками из бронзы, с ворохом цветов на груди. Неужели он действительно не чувствует вонь этих брезгливых ирисов? Лилит осторожно оглядела зал траурных церемоний. Ее Ревмира хоронили по высшему разряду для номенклатуры второго сорта. Практически все визитеры прикатили в крематорий на Донском кладбище на служебных машинах. Лилит было приятно не скрывать своего равнодушия к покойному, демонстрировать для умеющих видеть всю холодность и фальшивость собственной скорби. Это она настояла на кремации – дочери были отчаянно против. Лилит отыскала глазами старшую, Валерию, которая ответила ей взглядом, полным ненависти. Мачеха! Лилит видела, что Валерия мучается своим бесчувствием, сухими глазами, а младшая, дурочка Владлена, рыдала безутешно.

Так вот, дочери были категорически против кремации, тем более жесткой была позиция черной вдовы Лилит. Втайне ей было безразлично, что случится с телом покойного, она действовала исключительно наперекор. Кроме того, однажды Ревмир при дочерях шутил за столом, что предпочитает огонь тлению и червячкам. Лилит уцепилась за тот случай, сделала вид, что под шуткой скрывалась правда. И обессиленные потерей отца, дочери капитулировали. Только сейчас, мысленно оглядывая подробности и последствия принятого решения, Лилит оценила дьявольские преимущества кремации. Не будет никакой «отцовской могилки», никаких сентиментальных видов на скамеечку в день поминовения усопших, а будет какая-то пошлейшая «урна праха» и нелепая отвесная плита на стене, где рябит в глазах от таких же бросовых знаков памяти. А еще… будет огонь, он замечательно дотла испепелит этого человека, который пользовался ее телом и благодарно оплачивал комфортом ее мужество выносить нелюбимого вдовца. Кроме того, Лилит знала, что его смерть целиком на ее совести. По существу, она убила его.

Когда под траурную пошлость Шопена лакированный гроб стал уходить вниз, а по бокам вылезли черные механические заслонки и заглотили домовину, Лилит с облегчением вышла на свежий осенний ветер. К ней подходили прощаться. Среди незнакомых лиц она мельком узнала двух бывших любовников. Самые близкие были приглашены в дом, к поминальному столу. Можно было бы ограничиться каким-нибудь траурным фуршетом в кабаке, но у Лилит имелся свой план. В машине, запретив шоферу курить и оставшись наедине с собой, вдова обдумала суть и форму предстоящего поведения. Конечно, соображения гуманности требовали хоть какой-нибудь паузы, но именно поэтому Лилит не хотела откладывать атаку против своих сонаследниц; сегодня будет больнее.

Цель – до конца рассорить дочерей ради незатейливого удовольствия от зла.

Форма – безупречный и неуязвимый божественный эгоизм.

– Я бы не хотела откладывать наш последний разговор на другие дни, – обратилась Лилит в конце печального ужина к Владлене и Валерии. – Поставим точку в отношениях сейчас. Поговорим в кабинете.

– Я не буду с тобой разговаривать без мужа, – холодно вскипела Валерия.

– Пожалуйста, зови его к нам.

Присутствие истеричного лакея Олежека только усиливало ее позиции.

– Но я совершенно разбита, – растерялась младшая, Владлена, – почему сейчас, в такой день?

– Прекрати, – оборвала ее лепет старшая, – ты разве не видишь, тут уже все обдумано.

Лилит провела всех в кабинет покойного. Эффект был потрясающий. В кабинете не оказалось ничего, кроме пустых стен и нескольких стульев. Вся подробная мелкая роскошь вещиц, вензеля мебели, тяжесть бронзы, пестрота книг, блеск обивочного шелка – все исчезло.

– Боже, что это! – вскрикнула глупенькая Владлена.

– Мой муж умер в этой комнате, и я решила сделать ремонт. Я боялась сюда заходить.

– Не могла подождать сороковин? – разозлилась Валерия.

– К сороковинам здесь будет все как при нем. Только лучше. – Насладившись эффектом, Лилит продолжила: – Не будем скрывать, что мы не очень любим друг друга. Смерть – лучший повод, чтобы расстаться навсегда.

– Не будем! – подтвердила Валерия и закурила. Вид прекрасной бестии с глазами из голубого берилла на скуластой головке грациозного богомола вызывал у Валерии какое-то оцепенение воли. Приходилось бороться буквально с каждым телодвижением магической твари, с каждым нажимом ее голоса. Например, курить ей было молча позволено.

Дочери демонстративно не стали рассаживаться, сел только лакей Олежек; Лилит расхаживала из угла в угол. Нападать удобнее на ходу.

– Так вот, – Лилит достала из кармашка пиджака из черного жатого бархата сложенный вчетверо лист бумаги, – ни квартиру, ни дачу, ни машину, ни коллекцию саксонского фарфора, ни библиотеку мужа мы делить, конечно, не будем. Все это безусловно принадлежит мне по завещанию Ревмира, которое давно оформлено соответствующим образом. В свое время копии завещания вы получите у нотариуса.

– Но у отца были мамины вещи! – выпалила сквозь слезы Владлена. – Мой любимый медальон на бархатной ленточке… бабушкино колье с бриллиантами и браслет из золота с зеленым нефритом. Мой любимый.

Ее желание довериться первому встречному угнетало.

Лилит позволила нежному сердцу выболтать сумму своих претензий, но старшая была сообразительней.

– Влада, помолчи! Мы не собираемся сводить разговор только к судьбе маминых безделушек. А живопись? А полотно Якоби? А фамильное столовое серебро? Сервизы из немецкого бисквита? А коллекция настольных часов в стиле ампир?

– Ваша память оскорбительна, – парировала Лилит, – у вас голова лавочника.

– Может, обойдемся без оскорблений? – вмешался лакей Олежек; почему-то он нервничал больше всех, бледное лицо покрылось испариной. Оказалось, он больше жены рассчитывал на поживу, но меньше ее был готов к склоке за наследство.

Ответный удар был продуман еще позавчера, в салоне ритуальных услуг.

– Обойдемся, – согласилась Лилит, – ты опять крупно проигрался, милый фат? Мне давно жалуются, что ты не отдаешь карточные долги. Ждал похорон тестя? Поздравляю.

– Оставь его в покое, Лилит, – заступилась Валерия за муженька, – все твои приколы известны. Мой муж, конечно же, вор, развратник, шантажист и давно с тобой спит. Хватит лжи. Читай дальше.

Ловушка захлопнулась.

– Он только пытался переспать, но его спортивные красные трусы под штанами меня насмешили… Коллекцию живописи и…

Валерия и лакей Олежка нервно переглянусь: откуда бестия знает столь интимные подробности. Олежек слабо пожал плечами – объяснение впереди.

Лилит нравилось не зло как таковое, а то состояние подлинности, в которое оно погружает людей, срывая всякие маски, и правдой здесь было то, что порочный Олежек трусливо изменяет своей мымре – остальное неважно.

– …и коллекцию настольных часов завещал мне разделить между вами на свое усмотрение.

Семейка ушами ловила каждое слово.

– Себе я оставляю холст Гине с рыбачьими баркасами в море, этюд Левитана, маленький картон с эскизами Бенуа, а все остальное – даже картину Айвазовского, графитные рисунки Анисфельда и полотно Якоби я переоформлю на одну Владлену. Делите дальше сами.

– Милочка, я отдам все тебе, – тут же сказала младшая, – мне нужны только мамины вещи.

– А вас я, милочка, разочарую, – сладко передразнивая, пропела Лилит на ушко младшенькой, но так, чтобы все слышали, – на бабушкином колье не брюлики, а фианиты.

– Фианиты! – восклицание старшей было слишком откровенным. Лицо пошло пятнами смятения: считалось, что в колье 37 бриллиантов высшей пробы.

Лилит все больше нравилась отвратительная сцена дележа «у гроба покойного». Сестры стали терять контроль над своими тайными гадкими жабами жадности. Лакей Олежек, укушенный словом Лилит, больше не пискнул до конца разговора, ничтожество с губами фавна и косыми бачками жиголо.

«Я вас выведу на чистую воду, говнюки».

– Не важно, я люблю все мамины вещи, – Владлена была неисправима в своей нежности.

– Ты все их получишь, милочка. Можешь взять прямо сегодня. – В демонстрации снисхождения к младшей тоже была своя соль. Лилит доводила старшую до состояния бешенства и знала, что судом памяти та никогда не простит себе своих эмоций в день похорон отца. Ожоги совести будут нестерпимы.

– И браслет с нефритом? – ляпнула глупышка.

– И браслет. Там золото низкой пробы, он мне не нужен.

«Дрянь, всегда хорошеет от своей мерзости».

– Влада, прекрати! Это наши вещи, наши, и она не имеет никакого права их нам дарить! – невольная искренность изматывала сестру.

– Ну вот и все. Коллекцию часов я тоже великодушно отписываю Владлене. Решайте между собой.

Только тут Валерия сообразила наконец, в чем состоят ее личные невыгоды в такой ситуации. Формально справедливость соблюдалась – пусть малая, но весьма ценная часть коллекции отца передавалась Владлене, и та действительно намерена отдать все Валерии. Фокус бестии в том, что так была унижена ее гордость, она попадала в зависимость от милости сестрицы, которая всегда была у нее не в чести, на посылках. Пусть формально, но попадала. И еще один минус – неизвестным виделось поведение мужа сестры, лгунишки и развратника Юлика. Этот плебей, возможно, посмотрит иначе на семейные ценности, ведь только стоимость одних антикварных французских часов с фигуркой орла из полого серебра оценивалась, по словам отца, на западных аукционах минимум в 25 тысяч долларов стартовой цены.

– У меня все, – подвела черту Лилит.

Заплаканная Владлена в очередной раз втайне восхитилась этой страшной женщиной: она ничего не могла поделать с собой – дрянь Лилит была ей дороже сестры, мужа, даже отца. Ее жестокость притягивала. Она никому не хотела быть по душе. А для Владлены жить – значит нравиться…

– На каком основании, – продолжала Валерия, – ты решила присвоить практически все наследство? Кто ты такая? Случайная женщина в жизни отца. Мы дочери, а ты прожила с ним еле-еле пять лет. Несчастный брак. Отец не был с тобой счастлив.

– Хватит! Это мой дом. И хамить здесь буду только я. Проваливайте.

Лилит пошла к двери.

– Мы подадим в суд!

Лилит придержала шаг.

– Милочки! Я беременна.

– Врешь, сука! – опешила Валерия и стала похожа на белую мышь ртом, краснеющим в шерсти.

– Вот мы и выдали себя, – Лилит безжалостно улыбнулась, – ты бесплодна.

И вышла к гостям поминального стола.

Сестры тут же уехали.

Желание смерти Ревмира сначала было неосознанным, порой Лилит сама удивлялась собственным выходкам – внезапной истерике, внезапному ночному отказу от ласки, такой же внезапной измене мужу, но так, чтобы он обязательно что-нибудь заподозрил. При скрытности Лилит позволить мужу стать пусть вполглаза, но свидетелем ее подлинности было явной неожиданностью. Она сама долго не могла застигнуть свое же чувство и, когда однажды вдруг разгадала суть своей мрачно-веселой устремленности, сама почувствовала себя мертвой. «Чем он мешает мне жить? – спрашивала она себя. – Ревмир умен, он не требует моей любви, а только лишь просит соблюдать приличия». Он ясно понимает, что с ее стороны это брак по расчету, что именно на условиях полной независимости Лилит предоставила мужу право сексуально эксплуатировать ее тело, владеть ее красотой, образом счастья, знаком удачи, владеть ее молодостью, то есть, по сути, обладать всего лишь тонким слоем атласной кожи. Для Лилит это отдавание кожей было идеальным способом вынужденной жизни. Лилит была трагически умна и понимала, что ее планида – полудохлая жизнь мертвечины под соусом вечного солнца, но судьба ей не дала ничего другого, что ж, она приговорила себя жить, но не быть. И Ревмир Петрович не только чувствовал драму ее отказа, но и принимал его с благодарностью и страхом. «О чем еще мечтать падали? – спрашивала себя Лилит. – Почему я хочу привинчивать Игнатьевск собственной подлинности? Живи, урод! Я не собираюсь разделять твою судьбу. Но… но ведь убивать – это именно разделять. Почему я не хочу, чтобы он был жив?..» Ответ был найден не сразу.

– Ревмир, – сказала Лилит однажды, за год-полтора до смерти, – ты ничего, по сути, не знаешь ни обо мне, ни про меня. Почему? Я долго ломала над этим голову, пока не расчухала: да ты себя не хочешь понять. Ты помнишь свою первую женщину?

– Конечно! Каждый мужчина помнит потерю девства до гробовой доски. Она мне приходилась кузиной. Нам было по тринадцать лет. Хрупкая тоненькая девочка. К несчастью, она утонула четыре года спустя и не где-нибудь, а в Ницце! Утонуть в Ницце, в небольшой шторм. Это надо постараться. Так вот, в час близости мы оба были напуганы. Она испугалась потерянной плевы, а я – ссадин на женилке. Мой стручок был так нежен, что кожица кое-где отслоилась. Никакого удовольствия мы не получили… Но зачем тебе это? Тебе не надо изображать интерес к моей жизни. И не притворяйся. Мне исповедник не нужен.

– Я не притворяюсь. Да, между нами есть дистанция знания. Была. Но я ее отменила.

– Зачем?

– Не знаю. Надеюсь, ты сам объяснишь мне себя. Меня вдруг стало бесить то, что раньше устраивало, – ты ни черта обо мне не знаешь.

– Хорошо. Я готов слушать хоть до утра. Исповедуйся.

– Нет. Это слишком легко. А если легко – значит, не то. Я вот потратила кучу времени, чтобы кое-что про тебя пронюхать.

– Вот как! Не проще ли спросить у меня?

– Но я ведь уже спросила! И ты соврал.

– Вот как!

– Нет. Даже хуже. Врать – значит знать тайную правду, но не говорить о ней. Боюсь, ты даже и правды не знаешь. Так вот. Не было никакой кузины. И было тебе не тринадцать, а пятнадцать лет. Твоей первой женщиной была старуха Мария Карловна Обер. – Ревмир насторожился. – А дело было так. Накануне твоего дня рождения твой любимый дядюшка пригласил тебя в Питер на премьеру какой-то оперы своего прославленного прадеда Обера.

– «Бронзовый конь», – глухо сказал Ревмир.

– Пусть так. Питерские Оберы были музыкальной семьей. По странности воспитания ты раньше никогда не был в опере. И вот поездка в Питер. Первая взрослая поездка без родителей. От свободы – голова кругом. Но на вокзале тебя встретил не дядюшка, а его жена, та самая Мария Карловна. И хотя ей было лет пятьдесят пять, не возраст для европейских женщин, тебе-то, юнцу, она, конечно, показалась древней старухой. К тому же она была страшненькая. Оказалось, что дядю разбил приступ подагры, и в оперу тебе пришлось ехать с Марией Карловной. Вы сидели в директорской ложе, сначала в первом ряду, а во втором действии во втором.

– Кто тебе все рассказал! – воскликнул Ревмир чуть ли не в ужасе.

– Спокойно!

– Прекрати, – Ревмир достал из нагрудного кармашка футлярчик для сердечных таблеток и положил белый кружок под язык, – ты хочешь меня прикончить?

– Нет, милый. Я хочу заставить тебя жить… Так вот, эта гадкая развратная женщина в самый разгар действия полезла в штаны смазливого мальчика. Ты был напуган. Вокруг сотни людей. Ты окаменел от страха, что вас – уже вас! – могут заметить. Краснел от стыда до корней волос, но и вида не подавал в тон страшной карге, которая и не смотрела на тебя, а только на сцену. Подчеркнем и тот фактик, что твой, как ты говоришь, стручок от ее цепкой ласки вмиг возбудился. Наступил антракт. В перерыве твоя старуха предупредила: «Мой мальчик, если ты пикнешь, я при всем театре надаю тебе пощечин». Ты молчал. В начале второго действия она посадила тебя во второй ряд, поглубже, подальше от глаз, благо в ложе, кроме вас, никого не было. И с тем же холодным цинизмом закончила прелюдию.

– Может, хватит?

– Поздним вечером вы вернулись домой. Дядюшке стало еще хуже – пришлось вызывать «скорую». Он был так плох, что тебе казалось, он умирает. Врачи обнаружили угрозу инсульта, и дядюшка был привязан к постели, чтобы от случайных усилий кровь не рванула в голову, в мозг. За руки, за ноги привязали. Ты трясся от страха. А между тем ночью твоя старуха пришла к тебе за новой порцией сливок. Кажется, в черной ночной рубашке из кружевных роз. «Как хорошо, что дядя привязан», – подумал ты.

– Откуда ты знаешь, что я подумал!

– Знаю! Ты одновременно испытывал страх, отвращение и возбуждение. Возбуждение скорее от запредельности и постыдности происходящего. И сладострастница вволю налакалась твоей молодости. Одним словом, милый, твоей первой женщиной была кошмарная старая гадина Марья Карловна Обер. Похожая на большую безволосую надушенную обезьяну, сутулую, с большими мясистыми ушами, толстой безобразной головой, низким лбом, отвисшими титьками и глубокой глоткой. Именно с ней ты испытал первую расслабуху.

– Ну и что? – мертвым голосом произнес Ревмир.

– Значит, это правда? И ты не уехал на следующий день, а провел с ней еще пару-тройку ночей до самой дядюшкиной кончины?

– Ну и что? – повторил Ревмир. – Прошло почти пять-десят лет. Никого из тех Оберов давно нет на свете. Нет и того мальчика. Такая правда о себе была мне не нужна. Зачем она понадобилась тебе?

– Не знаю. Я вовсе не хочу доказать, что ты дерьмо. Нет. Подумаешь – старуха. В том, что тогда случилось, твоей вины нет. Агнец, которого ведут на заклание. Но ты решил это забыть, вот что подло. И я буду тыкать тебя носом в твое дерьмо, чтобы доказать тебе: ты жив, ты жив. Все всерьез, а не понарошку. Не надо сусальных сказок про кузин, утонувших в Ницце. Все проще, грубее и без туфты: та голая старая сволочь просто великолепна. Тебя совратили. Да. Зато в этом нет ни капли пошлости. От тебя требуется только жить со старухой и дальше. В памяти жить. А не лгать и строить глазки смерти. Как бы ты ни крутил, умирать придется, Ревмир.

– А я не умру, – рассмеялся тот треснувшим голосом и положил под язык вторую таблетку.

– Это почему же?

– Я никогда – в твоем смысле – не жил. Я всегда был чуть-чуть покойником. Так удобней.

Тут Ревмир Петрович неожиданно потерял сознание. Но разъяренная Лилит продолжала кричать мужу в ухо, присев на корточки перед диваном с его тушей: «Со мной тебе придется оживать! Придется!»

Этот день и стал первым днем творения… но, странно, чем больше Ревмир Петрович пробуждался к жизни в том яростном смысле, как ее понимала Лилит, тем хуже ему было физически. К аритмии прибавились печеночные колики. Затем вдруг – аппендицит. Он честно и не раз пытался объяснить молодой жене, что не хочет и просто не способен жить по ее правилам оголтелой подлинности, что ему поздно переиначивать себя, что он сластолюбец, жуир, бонвиван, что он давно подкрашивает волосы, а быть и красить не могут сойтись. «Да, – кричал он, – я крашеный труп, мумия, но перестань меня доставать своими припадками правды!..» В последний год жизни они практически перестали встречаться в постели. Лечащий врач мужа несколько раз звонил и предупреждал молодую женщину, что организм ее супруга порядком изношен, что инфаркт весьма реален, психика перевозбуждена, что дома ему нужен только покой и т. д. Она слушала с интересом и вечером подробно пересказывала мужу все опасения врача, которые он утаивал от пациента. Ревмир страшно пугался, его лоб покрывался мелкой испариной… в эти минуты Лилит проникалась к нему удивительной нежностью, она почти любила его: страх умереть делал Ревмира бесконечно подлинным, он старел на глазах, пошлость победителя жизни смывало с лица, жесты приобретали редкую правильность меры, голос становился прерывист и приглушен, в нем гасли фальшивые скрипы фальцета.

Последней попыткой Лилит заставить Ревмира жить всерьез была ее воспитующая выходка с молодым альфонсом Фаррухом Салтыковским. Этот изящный подонок с прекрасными манерами был на содержании женщин с 17 лет. Сначала его пригрела одна из подружек его же отца, записного бабника. Так появились первые деньги, первый выходной костюм, французские рубашки из голубого и светло-зеленого шелка. Молодого жиголо отрекомендовала Лилит одна из ее новых приятельниц Ира Виан. Она с цинической откровенностью призналась, что этот красавчик больше ей не по карману: «Рекомендую. Это редкий жеребец. Только плати – не пожалеешь». – «Откуда столь странное имечко?» – «Он то ли перс, то ли сириец»… Догадавшись, что речь идет о нем, красавчик улыбнулся, демонстрируя отменные ослепительные зубы. Он был глуповат, но опасен, нежен, но бесконечно эгоистичен и бесстрастно подл. Сочетание таких черт сначала просто заинтересовало Лилит, она позволила альфонсу немного поволочиться за собой, поощряя тратами его надежду продаться по-крупному, а затем… затем в ее голове завертелся один планчик, который, поразмыслив, она нашла чудовищно вкусным.

Почему звук «ффарр» сопровождает ее всю жизнь?

Ее первую любовь звали Фарро…

Так вот, познакомив Фарруха с Ревмиром Петровичем, она отвела мужа в сторону и задумчиво изложила свои последние соображения:

– Посмотри на этого красивого перса, – муж смотрел, не отрываясь, в ее глаза, – мне кажется, он подходит для моей затеи. Гибкий, подлый, воспитанный, дорогой мальчик. Я решила сделать с ним и с тобой настоящую семью. Согласись, союз двух – тягостная фальшивка. Ты сам не раз говорил, что крепкую семью скрепляет любовница. Твоя покойная половина, кажется, сама подбирала тебе курочек? – Ревмир ничего не отвечал. – Признаюсь, мне казалось, что в твоих словах только поза и ничего кроме позы. Четыре года я твоя жена, и за четыре года я не завела себе ни одного петушка. Трахнуться пару раз на стороне? Это просто несерьезно. Ни ты, ни я никогда не брали подобное в голову. Уговор дороже денег – мы свободны. Как ты себя чувствуешь? – Ревмир презрительно опустил уголки рта: не стоит беспокоиться. – Словом, пора проверить твой принцип на стойкость. Я честно объявляю тебе мой выбор: я хочу купить Фарруха и жить с ним. Мне нужен мужчина, извини, а ты стал слишком слаб. Но если ты против, докажи мне, в чем я не права, тогда я могу передумать.

Лилит ясно видела, что мужу нечем крыть – вот уже год, как он имел одну пошлую содержанку: самца всегда возбуждала вульгарность. Но и эта связь была больше похожа на инерцию поведения, на похоть. И она твердо вела линию: делай, что хочешь.

Ревмир был честным человеком позы; сегодня грянуло время платить. Он глядел на молодого красавчика в пятнах виноградной сени на белом костюме – дело происходило летом в окрестностях Ялты – и думал: «Почему зло, которое привнесла в его жизнь Лилит, так безупречно по стилю?»

На этом пытка равной свободой только началась. Лилит сняла мальчику квартиру на Чистых прудах, накупила дорогого постельного белья, разных мелочей для подонка-красавчика… все это делалось совершенно открыто, с подробным пересказом мужу забавных перипетий новоселья, и первых ночей, и всяких машинальных подлостей Фарруха. «Почему я терплю эти пытки, – спрашивал себя Ревмир Петрович, – почему превратился в вышколенное позерство?»

– Ты перестал врать, – радовалась Лилит, – еще немного, и ты пошлешь меня к дьяволу. Признайся, что ты ненавидишь меня.

Когда Ревмир умер и врач установил обширный инфаркт, Лилит прекрасно знала, что последней каплей, переполнившей чашу крови, стало ее счастливое признание мужу, что она забеременела и, может быть, захочет иметь ребенка от своего самца-персиянина.

– Я тебе первому говорю об этом! – пьяно восклицала она ночью, но тот только скрипнул зубами и отвернулся. Лилит продолжала лить свою радость, а муж лежал, стиснув губы. Ей казалось, что он назло притворяется спящим – оказалось, он был мертв. В панике вызвав скорую помощь, Лилит тут же набрала номер своего мальчика: «Фаррух, знаешь, как ты подгадил?!» Бросив трубку в ответ на его сонный голос, Лилит ушла в ванную, где открыла все краны, чтобы шумом воды затопить пережитый ужас. Она чувствовала себя мертвой и крепко-крепко стискивала зубы, чтобы не разрыдаться от чувства победы.

Ффар!

Она решила рожать, но чем ближе было время родов, тем больше стекленела, окукливалась, твердела, замирала ее жизнь, пока судьба не превратилась в какую-то огромную бесконечную точку бесконечного же злотворения. Точку промысла, обведенную линией темного горизонта. Оттуда, от края времени, на ее лицо с широко открытыми глазами долетал снежный переменчивый свет. Надо же! Зло шло под гул радости и восторга от чувства беременности. Рука по запястье погружалась в глину, которая расступалась, как вода. В зарницах бегущего времени час созревал медленно, как плод магической мандрагоры, растущей из спермы висельника. На кожице мандрагоры выступали очертания времени вперемежку с зигзагами зла. Час Лилит был долог, как день. Шел девятый год ее гнева на жизнь. Не двигаясь, она пристально размышляла о судьбе своего пакостного мальчика для спанья и шаг за шагом рассчитывала шахматную партию злотворения, геометрию Гадеса. Оказалось, что ее Фаррух подгадил там, где и вовсе не думалось. Он вовсе не зависел от нее той зависимостью, с которой она могла бы мириться. Красавца-жиголо пасла еще одна кошечка. Это она выдала ему доверенность на вождение своего белого БМВ. Это она, паразитка, браковала почти все покупки Лилит. Неужели она знала о ее существовании? Надо было немедленно наказать, раздавить наглеца – Лилит с трудом набирала номер телефона. Глиняный диск вращался с трудом, он был покрыт глубокими трещинами, как ассирийская табличка клинописью. Фаррух обязан был быть дома. Что ж. Он, Мардук, оказался на месте, паршивый красавец с милым уродством на левой ноге – шестым пальцем. Кошечку звали Нонна. Кошмарная брюнетка-сладкоежка с сенсационной жопой, ее приятельница по портнихе. Лилит сказала, что пора искать хирурга и избавляться от физического уродства. Фаррух ответил, что не понимает, о каком уродстве идет речь, хотя сразу просек – хозяйка в гневе, но отчего, пока было неясно. Лилит сказала, что нашла прекрасного хирурга, который согласился за большие бабки прооперировать левую ногу Фарруха и отрезать ему шестой палец. Сейчас за ним приедет бригада скорой помощи, и мальчику надо не ссать, а набраться мужества; главной задачей Лилит было не дать дрянному жиголо догадаться о том, где находится ранка ее унижения: я посмешище? Фаррух ответил, что шутка мадам гнилая, палец он резать не даст, на звонки скорой помощи подожжет квартиру, а сам покончит с собой, сиганув из окна; он так шутил, пугая Лилит и одновременно понимая, что причина гнева шахини – интрижка с Нонной. Лилит сказала, что шутка с пальцем пущена для разминки, а если всерьез, она отрежет ему не шестой на ноге, а тот, что торчит между ног, потому что он ею оплачен. И она не хочет отмывать зашкворенный хер от говна. Фаррух ответил, что не считает себя должником, что он верно и честно исполнял ее сексуальные и женские прихоти, что его потенция из пяти палок подряд колоссальна, и в книге жалоб и предложений не замечено ни одного «против», а если у Лилит кончились бабки, он готов тотчас валить с хаты в простор. Здесь ему стало понятно, что об интрижке Лилит поведала сама Магда, не подозревая, что болтает кадилом перед соперницей. Они могли встретиться у портнихи. Лилит сказала, что обдумает его предложение и перезвонит, так было больнее. Час еще только-только начался. Кожа мандрагоры была зелена и свежа, и только в корке черенка были заметны язычки нежного адского пламени. В тот час в квартире Лилит имелся гость – старый пройдоха, адвокат на пенсии Невин. Казалось бы, какие возможности для выплеска зла были у мандрагоры, за те секунды, пока Лилит идет от телефона в комнату с гостем? Однако на круглом столике в прихожей глаз Лилит заметил на стопочке газет письмо, надписанное почерком матери. Почту принесла из почтового ящика приходящая горничная, которой Лилит запретила пользоваться туалетом в квартире и которую доставала слежкой. Так вот, письмо было тут же жадно и благодарно схвачено и с наслаждением разорвано четыре раза, крестнакрест. Мать-Лидка и ее последний муж Константин тяжело болели. Кажется, сейчас оба находились в больницах, и мать вроде бы нуждалась в поддержке моральной и материальной. Это письмо, первое за пятнадцать лет, что-нибудь да значило! Что ж, тем более оно заслуживало казни. Чтобы избежать искушения от скуки сложить обрывки в нечто такое, что можно будет прочесть, Лилит не поленилась пройти в туалет, сбросить бумажное крошево в унитаз спустить воду: мамуль, в моче тебе будет хорошо. Нет, минута была прожита не зря… Войдя в гостиную, Лилит цинично сказала Невину, что, конечно, хотела бы оставить дочурок покойного без капли наследства, но насколько эта мечта реальна, если она ждет ребенка от Ревмира Петровича? Невин, профессионально подхватив выбранный тон, отвечал вдове так же цинично, что рождение ребенка увеличит ее долю наследства, но невозможно полностью лишить законных дочерей права наследовать. Кроме того, все знали, что в последний год покойный был нехорош, болен, жил на таблетках, и рождение ребенка будет воспринято неоднозначно. В случае суда, а он неизбежен, дочери могут потребовать сличения группы крови папаши – а она известна, с группой крови новорожденного. Невин подгадил хозяйке с самым невинным выражением лица. Лилит сказала, демонстративно отстегивая капусту за консультацию, свыше обговоренной суммы отстегивая, что хотя его подозрения профессиональны, зато советы бездарны, что она ошиблась, доверяя рекомендателям Невина, что все услышанное она знала и без его умных гримас, что на старости лет лучше не паясничать, а готовиться к смерти; Лилит знала, что, отсчитывая клиенту деньги, можно гадить до тех пор, пока в руках шелестят купюры. Невин оказался глух к оскорблениям, потому что давным-давно презирал род человеческий, и сказал, что присвоить имущество в полном объеме можно вообще не прибегая к закону, например, имитируя пожар, а еще лучше кражу со взломом. Лилит сказала, что наконец-то ей дали ценный совет, и на глазах изумленного циника ровно наполовину уменьшила вознаграждение. Лилит сказала, что сначала пожалела пенсионера, но теперь видит, что он вполне способен зарабатывать на жизнь и без подачек. А жалость оскорбительна. На этом Невину было указано на дверь, тот был бледен от тайного бешенства, Лилит белела от наслаждения: ей удалось хорошенечко разозлить хрыча-адвоката. Но час злотворения еще не думал кончаться, он только входил во вкус нападения, плод мандрагоры был уже весь охвачен костерком ада и кололся прокаленными остриями огня. Как раз в тот момент, когда Лилит выпроваживала оскорбленного визитера, привезли министерский заказ. Эта привилегия распространялась и на вдов тоже. Посыльный был ей незнаком и, расписываясь в бланке заказа, Лилит сомневалась, ужалить или не ужалить смазливого шофера с пухлыми щечками, но неистребимая ненависть к водилам – ешь землю, козел! – взяла свое, и она принялась дотошно рыться в заказе, вытаскивая из коробки деликатесы, которые, конечно же, вызывали у пролетария чувство классовой ненависти. Лилит сказала, как бы про себя, но вслух, как бы не обращаясь к свидетелю, что революция не уничтожила деление на классы, что в советском обществе есть слуги и господа, и только глупец и трус не видит неравенства. И вдруг, вперив зрачки в исполнителя, спросила: «Интересно, что чувствует слуга, толкаясь у господского стола, собирая объедки и урывая куски жратвы у господского пса?» Молодой шофер был ошарашен, но терпел выходки беременной бабы, потому что понимал, что сука права, что скандалить и отстаивать человеческое достоинство в его положении глупо: нахамив деликатесу, он просто-напросто вылетит с доходного места и разом лишится всех благ блата. Ведь у него коробка в багажнике была классом ничуть не хуже, потому что он трахал администратора стола заказов Люську. Перди сука, перди! Лилит сказала, что единственное, что извиняет раба – он с господином одно говенное говно… И наконец вернула подписанный бланк. Молодой человек чуть ли не вырвал бумагу из лап гниды и поспешно ретировался. Только в лифте, в зеркале он заметил, что его щеки горят, и тут же придумал свою мелкую лакейскую месть – в следующий вторник он осторожно вскроет коробку и наплюет в какой-нибудь пакет с фруктами или фаршем. Что ж, Лилит могла быть довольна, сумма зла пусть хоть на самую малость, но увеличилась – ведь посыльный не заметил, что она матом расписалась на бланке заказа: пошел на хэ, раб капээсес!