Текст книги "Эрон"

Странно, что цитадель ислама так крестообразна, а столица православия, наоборот, кругла, овальна и серповидна, как сарацинский полумесяц.

Начало нового года диско отмечено в ножке циркуля, в Москве, влюбленностью в экзотику: по рукам ходит машинопись книги Карлоса Кастанеды о «путешествии в Иксленд», о Доне Хуане – индейце из племени яки. Москвичи принимают написанное за чистую монету, наивным читателям невдомек, что все сие чистейший художественный вымысел, беллетристический роман американского этнографа, написанный в продажной форме псевдоавтобиографии. В паре с фантастом Кастанедой на экранах появляется первый в кинопрокате страны фильм ужасов – японский вариант Кинг-Конга – «Годзилла», об ужасном динозавре. Публика так свежа, что вскрикивает от ужаса при виде целлулоидного чудовища… А голосом всей этой экзотической каши стал острый высокий тенор легендарного толстяка Демиса Руссоса. Потный, курчавый, в греческой белой хламиде, с руками мясника и грудями турчанки, с золотыми кольцами на волосатых пальцах, с вялым жирным лицом римского патриция, божественный Демис, упиваясь звуком, пленительно вибрировал связками и крохотным алым язычком в глубине мясистого горла, извлекая в экстазе из душной плоти холодный струнный звук страсти: гудбай, май лав, гудбай! И вдруг – 17 февраля социалистический Китай нападает на дружественный Вьетнам. Война? На заводах России прокатывает гневная волна организованных сверху митингов. Руки прочь от Вьетнама, желтомазые говнюки! 22 февраля дружный газетный вопль: китайские войска захватили Лангшон. Что такое Лангшон? Восточное кушанье типа лангусты? Этого не знает никто. Но страна обреченно готовится стать пушечным мясом партии. И так три дня народной истерики, пока не стали известны в узких кругах слова Дэн Сяопина: это не война, а порция плетей. Мы только проучим Вьетнам и вернемся на свою территорию. И разом все возвращается на круги своя, а именно на пластинку в стиле диско. Читатель, ты давно забыл о Лангшоне, но, конечно, бессилен забыть диско. О, диско! Черный дискобол «Бони М» в белой шляпе с черной муаровой лентой и белом пиджачище… Четыре черных звезды, имена которых никто не помнил уже и тогда, в 79-м, в сопровождении оркестра и вокального трио – всего пятнадцать африканцев, бешеных волчков кинетической энергии, одетых попугайно-ярко, попсово и черт еще знает как: рабыня фараонов, принцесса из Калькутты, партизан из бойцов фронта Сандино имени Фарабундо Марти, африканская колдунья, пижон, пират, бедуин, наркоман… люрекс, бретельки, шальвары, ядовито-багровый бархат, перстни, ожерелья, вспышки цвета, перья, браслеты… подмышки без волоска, зубы, уши, лица, которые невозможно разглядеть, потому что все четыре часа бони вулканизируют музыкальной ритмической лавой диско: бег, прыжки, кувырканья, жестикуляция, крики, тряска; бони ходят ходуном, вертятся волчком, сверкают потом, не уставая ни на один миг. Стиль диско – это бесконечный повтор двух-трех мелодий из пяти-шести звуков: «Хи-воз-э-степпен-вольф; Санни-ай-ай-лав-ю». И неважно, что концерт боней – это сплошная фанера, обман и надувательство чистой воды, захватывающий «липсинк», вся музыка сделана на магнитофонной ленте, а боньки только лишь синхронно двигают губами под запись, а оркестр имитирует игру на инструментах. Подумаешь! Разве делать вид, что поешь, и делать вид, что живешь, – не одно и то же? Да здравствует диско! В его магической трясине под ногами танца вбиты в мармеладное желе герои бунтующего рока: мертвецы Джимми Хендрикс и Дженис Джоплин и немертвецы Френк Заппа и Мак-Лохлин-Махавишну. Чума на ваши головы и черный шлак липсинка. Слава Богу, вот уже пятница. Мы будем танцевать до утра субботы. И честное слово: счастье – это минимум бытия и как можно меньше жизни. Счастье – это ни капли подлинного.

«Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос…» 4 марта все того же 1979 года американский «Вояджер» позволил нам всем впервые во всех страшных захватывающих подробностях разглядеть – и не на бегу пролета, как у «Пионера» – облик самой большой из планет и четыре юпитерианских галилеевых спутника: Ио, Европу, Ганимеда и Каллисто. Галилеевых потому, что их открыл в ручной телескоп еще сам Галилей. Малютка «Пионер» передал на Землю всего пятьсот снимков юпитериановых окрестностей, а «Вояджер» – несколько десятков тысяч. Слабая камера «Пионера» давала в лучшем случае разрешение до 190 километров. А две телевизионные камеры с сернистыми видиконами, с цветоделением, с растром изображения до 800х300 точек, со шкалой яркости в 256 ступеней позволяли разглядеть из космоса рельеф в 2–3 километра. Четыреста лет астрономы ждали этого приближения. Вид Ио поражал воображение, она пылала, как библейское озеро, горящее огнем и серой. Десятки вулканов, кальдер и гейзеров выбрасывали в космос раскаленные добела потоки лавы, желтые фейерверки сернистого газа, пары кипящей серы. И все это на фоне черного космоса, увенчанного исполинской луной Юпитера в густых облаках, который занимает треть небосвода и заливает поверхность спутника столь интенсивным светом, что на Ио никогда не наступает ночь. За те семь дней творения, что «Вояджер» провел в тени Юпитера, на Ио произошло семь колоссальных вулканических извержений. Вот она, юность мертвого Марса! Хронос, не тронутый похотью Эроса… фонтаны расплавленной серной жижи взлетают на высоту до трехсот километров. Чернильные плюмажи и гейзеры дыма впиваются в газовое облако, окружившее Ио родом атмосферы. Ввинчиваясь в космический холод, огненные смерчи на глазах «Вояджера» превращались в мелкий желто-зеленый снег. Сам цвет Ио неописуем – горящая яичница из смеси красных, оранжевых, белых и желтых пятен, где преобладает взвинченный до каленых тонов густо-красный колер преисподней. Но стоило только чуть отвернуть камеры, и рядом с неопалимой купиной сожжения Ио вращались вокруг Юпитера в сверкающем хороводе три ледяных шара – Европа, Ганимед и Каллисто, безмолвные и безлюдные катки морей, муаровые космические жемчужины, покрытые тончайшими кракелюрами от метеоритных ударов. Порой льды сталкиваются, и на протяжении десятков километров вздымаются стены ледяных грабенов, достигая стометровой высоты. Это каток для Сатаны. Вот он раскатывает в трико Арлекина, на стальных норвегах, заложив руки за спину и смеясь про себя смехом возмездия. Сотворение мира было напрасным. Здесь, на шарах отчаяния, тщета Солнца видна как на ладони, ладони льда – крохотный желтый замерзший плевочек огня на стекле вечности. Тут господствует не Господь, а царство Снежной королевы, где заиндевевший Кай пытается сложить из радужных исполинских градин Ганимеда, Европы и Каллисто слово л-ю-б-о-в-ь, а выходит только: н-а-п-р-а-с-н-о. После космических снежков взгляд на сам Юпитер уже почти не ужасает, он лишь вызывает горечь полного бессилия воображения. Как можно описывать неописуемое? Как пережить и передать вид с высоты двух миллионов километров, которых все равно не хватает, чтобы охватить планету одним взглядом? Что значит, например, одно только Красное Пятно, свободно плавающее в стратосфере Юпитера, если его невозможно даже назвать ни большим, ни грандиозным, ни колоссальным. Тщетно сбегаются слова к ураганному красновороту в шлейфе аммиачных циррусов – к этому одинокому солитону, к антициклону, который бушует практически на одном месте вот уже четыреста лет; если пятно в несколько раз больше планеты Земля, и Земля годится лишь только на роль служебную: роль зрачка в глазнице, залитой кровью ада… зрачка в глазу циклопической головы, и голова эта вертится вокруг своей оси чертовым волчком со скоростью в 43 тысячи километров в час, но зато… зато смертна олива Платона.

«Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос…» Москва-столица переживает очередное землетрясение свободы – на закрытый просмотр фильма «Крестный отец – 2» запрещенного Френсиса Копполы спекулянты распродают поддельные спецталоны. В зале оказывается в три раза больше гостей, чем мест. Скандальозо! Публика скандирует в зале проклятья. Шум срочно доходит до высших сфер, и начальник советского кино некто тов. Ермаш дает команду на дополнительный сеанс. Кино заканчивается глубокой ночью – зрители, проклиная деспотию, расходятся по темным улицам Метрограда, кто на такси, кто на личной машине, большинство на своих двоих. В гневе зрители бьют стекла в витринах, крушат телефонные будки, хлещут мочой на просторах родных площадей. И все же русской Помпее не грозят никакие вулканы, везет Третьему Риму – вокруг ни одного Везувия. Но зато смертна олива Платона! Тем временем заканчивается первая африканская война детей против взрослых. Это была война двух цветов – черный против голубого. Император Бокасса, любимец века, эстет и любитель человечинки на вертеле под кайенским белым соусом, приказал одеться всем школьникам монархии в бирюзовую форму стоимостью всего в 100 французских франков! Оттенки небесной голубизны – любимый цвет императора! Разве этого мало? Но подданные негритята подняли заурядный бунт против небесного колера и учинили настоящую демонстрацию невежд в пику гурману. Больше того, в апреле толпа мальчишек забросала камнями и грязью сам монарший «мерседес», машину ослепительно бирюзовой окраски. Император был расстроен до слез, его министры лично вылавливали детей на улицах и в домах Банги. Наутро в тюрьме Нгараба было изолировано 228 смутьянов, среди которых попалось и много таких типов, кому не исполнилось и десяти лет. И надо же, все как один предпочитали черное голубому! Практически все двести пошляков были примерно наказаны одним и тем же способом воспитания – смертной казнью. Африка содрогнулась от ужаса. В голубую страну вылетела специальная комиссия черных юристов из Организации африканского единства. Итоги международного следствия оказались весьма неблагоприятны для человеколюбцалюдоеда – эстет Жан Бедель Бокасса Первый самолично застрелил десяток детей. И надо же! Его эстетизм был не понят. И голубой император – величайший черный Наполеон эпохи – был свергнут с престола… Что ж, прощай, немытая черномазия. Твой император отныне навсегда выбирает цвет неба: голубовато-васильковый муар эфира, пустой небосклон, заиндевевший розовато-чешуйчатым инеем заката. 25 сентября голубая «Каравелла» переносит Бокассу на авиабазу близ нормандского города Эврё. Как назло, осень! За иллюминаторами самолета льет пошлейший северный дождь. Взлетная полоса окружена вульгарным каре из военных грузовиков. Ему – императору Центральноафриканской империи и гражданину Франции – отказано в элементарной визе. В бортовом холодильнике жалкие остатки последнего пиршества – две жареных руки да тушеный член диссидента с фаршированными яйцами. Все собрано со стола наспех, неряшливо, кучей. В голову лезут самые черные мысли о насмешливости судьбы – ведь именно здесь, в этой проклятой нормандской дыре, в Эврё, всего два года назад был отлит для Бокассы императорский трон, а на конном заводе тренировался почетный эскорт из приземистых нормандских лошадок, оседланных бравыми наездниками в форме наполеоновской гвардии. Скаль зубы, история, твой единственный смысл – абсурды любого итога; в историческом лоне нет места ничему от бытия сущего, а значит, нет ничего собственно человеческого, ее уроки – внечеловечны… Итак, зеленый колер платоновской оливы, перетекая через метель цианистого калия, меняет свой цвет на бирюзовую меланхолию людоеда. Голубыми перекатами окрашен весь закат 1979 года диско. В октябре выстрелом в упор застрелен в своей же резиденции южнокорейский диктатор Пак Джон Хи. В этот роковой голубой момент он как раз доставал золотой ложечкой нежное тельце устрицы из раковины. Выстрел начальника южнокорейской разведки был так удачен, что голубоватое желе, спрыснутое цитроном, упало с поднятой ложечки прямо в распахнутый рот мертвеца. Оп-ля! Впрочем, давно известно, что устрицы – лучшая приправа к свинцу. Все на тот же нескончаемый, несносный октябрь пришлась и тихая кончина Марии Ивановны Вешняковой, которая была похоронена на Востряковском кладбище под Москвой: участок 22. В эти дни ее сын заканчивал съемки «Сталкера». Если фильм «Зеркало» был посвящен матери, а «Солярис» – отцу, то фильм о райской свалке предназначен самому себе: Адаму, изгою и блудному сыну. В чертах той свалки зловеще мерещится Гольфстрим самоубийцы Хемингуэя; голубое снова вступает в права правящего цвета, война белого и голубого продолжается вперемежку с атаками зеленого. Бирюзовый поток выносит из гущи бытия перегоревшие лампочки, использованные презервативы, перья птиц, слизь, рыбьи кишки, консервные банки и косточки от оливок с оливы Платона.

Сразу за октябрем начинается теплая зима. Даже в декабре в Третьем Риме отмечена температура плюс пять градусов. Завершено строительство Центра международной торговли: на берегах столичной реки вырастает контур Чикаго. Мягкий снег сырой виноградной гроздью лепится на бронзовых чреслах Меркурия. Снег идет все быстрее, все гуще, в его тихой цианной пурге не слышен роковой выстрел в висок эпохи – в бывшем ханском дворце казнен соратниками партийный узурпатор Иди Хафизулла Амин – советские танки вошли в Афганистан. Ура? Так 28 декабря началась еще одна неудачная российская война, которую история сразу, не чинясь, впишет в реестр поражений: Крымская, Русско-японская, Первая мировая, Финская… и тут же загодя подведет черту: будущий крах империи неизбежен. Но это самая незаметная война в нашей истории, никак не пережитая национальным сознанием. Несчастный Афган… коллективная психопатология общего неинтереса к той пролитой крови еще ждет своего Юнга. Снег тает на зеленом стяге джихада. Зелень эры снова и снова предъявляет свои права на победу. Но снег еще настаивает на своем белейшем превосходстве. Новый високосный 1980 год густо облеплен белым: он похож на пышную сахарную голову и так же остро блестит. По иронии аллитераций и ассонансов 22 января Сахарова – академика и диссидента, отца водородной бомбы – ссылают в пролетарский город на Волге. Так открывается новая грань исторического абсурда: начинается великая неизвестная война между черным вторником и желтой пятницей. 22 января выпало на понедельник, это на войне цветов означает ничью, или зеро. 19 апреля умирает знаменитейший поводырь Европы слепец Жан Поль Сартр. Опять мимо. Зато через десять дней, 29-го числа, черный вторник открывает счет черным событиям: утром тихо-тихо во сне умирает король киноужасов Альфред Хичкок. Толстый рыхлый человек с внешностью клоуна, невероятно трусливый. Во время монтажа своих ужасов Хичкок просил, чтобы в монтажной сидела жена, он боялся остаться один на один даже с маленьким экранчиком на монтажном столе. У Альфреда был и хороший желудок, отличный стул, крепкий сон, чего не скажешь о Сартре – дрянное здоровье, полная слепота на старости лет, бессонница, тошнота. Он так и не написал свою главную книгу – видеть. Итак, один ноль в пользу черноты. Но вторник торжествовал недолго – 30 мая и 20 июня желтая пятница берет реванш и выходит вперед по числу чисто желтых событий. В майскую пятницу американские ракеты облетают Венеру, и землянам становится известно, что же, наконец, пряталось под густейшим слоем венерианских облаков: земля Афродиты, земля Иштар, высохший океан, кратеры, несколько сногсшибательных гор… все остальное – бесконечная холмистая равнина без всяких признаков жизни. Первый рельефный глобус Венеры удивительно напоминал собой грудь амазонки с исключительно крупным соском, горой Бета… Сколь же велика была эротическая чувствительность древних греков – сочинителей зодиака, сумевших с пастушеских склонов Олимпа учуять этот космический сосец в ярком блеске утренней звезды и припасть к ее млечному блеску, и дать звезде имя богини любви. Божественный сосок против смерти Хичкока. Это – раз. Затем июньское публичное телераскаяние диссидента отца Дмитрия Дудко о дешевой тщетности любого антисоветизма, это – два. Конечно же, вторник ужасов был посрамлен, и желток золотого лимона праздновал победу над углем черновика. Если канувший в тартарары 1979-й был годом голубизны над зеленью оливы, то високосный с нульком, чертовый год «пятилетки качества», определенно бьет в глаза шафраном и янтарем. Уже под самый занавес года черный вторник пытался выбросить козырную карту: 23 декабря страна прощалась с выдающимся деятелем партии тов. Косыгиным. Но при взгляде на свет карта оказалась меченой: сам Косыгин умер еще 13 числа – суббота или зеро, газеты скупо сообщили о его смерти аж 20 – опять суббота! – поэтому странные похороны тринадцать дней спустя, в холодный вторник, когда вождям пришлось мерзнуть на трибуне мавзолея с поднятыми воротниками и в шапках из пыжика, никак нельзя отнести к событиям подлинным и эронным. Пожалуй, данное событие вообще не имело места. Итак, зола и уголь повержены. Победа за шафранно-лимонно-канареечно-соломенной, солнечной пятницей желтков. Вторник закидан яйцами.

Что же еще случилось в том високосном восьмидесятом, кроме войны цветов? Культ экзотики приобрел вид сада желаний; виноградно-фаллическая сень украсилась бородой двух слов: сензитив против экстрасенса. Побеждает последний. И ему обучается московская речь вкупе с уже упомянутым выше секретным именем Джуны Д., которая лечит главного тренера – год олимпийский! – от маразма, зажима челюстей и сальмонеллеза. Запретные сласти злых сплетен запиваются густыми ручейками бальзама «Абу Симбел» из липких египетских бутылей или липсинком «Старого замка». Шизовый остров диско тонет в кровавых водах между Сциллой группы «Чикаго» и Харибдой – «Уингз». Винцо заедается котлеткой из трески. Сад желаний позволяет нам, трусоватым совкам, сорвать с древа добра и зла мичуринский плод философа Федорова. Это самая экзотическая книга столетия: в ней о воскрешении из небытия по памяти атомов всех наших отцов, об отыскании отцовских атомов в природе, о собирании их силой научной мысли в прежнюю мысль и о придании отцам телесности для жизни вечной. Сей философский ананас российской березы еще долго останется самым задвинутым фруктом в овощной лавочке европейской мысли духа. Появились и первые гробы из Афгана с мертвыми мальчиками-солдатами, но общественное сознание больше увлечено их экзотической формой, чем содержанием – гробы цинковые. Все еще в моде лианоподобный голос Демиса Руссоса, который голым греческим питоном обвивает московский Лаокоон. И хотя Москва по-прежнему не верит слезам, фильм-шлягер о судьбе трех подружек в поисках хорошего мужа собирает невиданные очереди. Страсть пережить в слезах чужую судьбу – лишь бы не свою – неистребима. И – бац! – котлетой из хека шлепает на столичную сковородку американский взвизг образца 1958 года – «Вестсайдская история» с музыкой Леонарда Бернстайна и хореографией Джерома Роббинса. Понадобилось всего двадцать лет, чтобы лента докатилась до экранов пролетарской столицы. Но воскрешение из мертвых сорвалось: все фигуры затянуты илом, танцы погребены на дне времени, как амфоры с римским фалерно, пить его невозможно – рот кривится от уксуса, в который превратилось искристое вино молодости; юная Натали Вуд утопленницей просвечивает со дна Тихого океана у калифорнийского острова Санта-Каталина, давным-давно она упала за борт прогулочной яхты, и напрасно ее двойник в белом платье с алым поясом танцует сейчас на танцплощадке Вест-сайда, акулы против ракет. Нас не обвести вокруг пальца – Мария любви давно на дне морском, глаза ее закрыты двумя тяжелыми раковинами с перламутровой норкой, тень молоденькой акулы проплывает над спящей. Там покоится наша пылкая юность. А здесь? Здесь время пятнисто-леопардовых орхидей с психозом вокруг НЛО и полулегальными текстами доцента Ажажи о визитах инопланетян с инопланет. Подмосковье. Подзаброшенное старое шоссе в заповедной зоне вдоль Пахры. Поздний вечер. Пенсионеры-нормировщики пожилые супруги С. в старой машине едут на старую дачу. Молчание. Полная луна. Впоследствии вырисовывается следующая очередность событий: машина вдруг остановилась, мотор выключился, а на обочине приземлился неопознанный летающий объект – тарелка-звездолет в форме обычной в те годы мужской шляпы. Оттуда вышли гуманоиды ростом чуть ниже среднего роста человека, одетые облегающие скафандры, числом около трех, и вывели супругов С. из машины. «При ходьбе, – пишет неизвестный докладчик, – существа едва касались земли, то есть частично левитировали»; по-видимому, оттого, что на их родной планете гравитация выше, чем на Земле. «Или, – вписано в доклад от руки, – они обладали способностью к левитации!» Супруги С. не сопротивлялись чужому разуму. Еще бы. Ведь они пребывали в вялом полудремотном состоянии. О сопротивлении не могло быть и речи. Их поместили в НЛО, где подробно расспрашивали, но без слов, о различных аспектах цивилизации Земли, ее истории, науке, искусстве и т. п. Затем супругов раздели и подвергли анатомическому осмотру при помощи различной аппаратуры типа зондов и просвечивания. Причем, подчеркивалось в машинописном тексте шариковой ручкой, особое внимание гуманоидов привлекли половые органы пенсионеров. Затем им «сказали» каким-то прямым контактом, что они забудут все, что с ними было, посадили в машину, которая оказалась уже совсем в другом месте, и удалились. Вспоминая о контакте, супруги уже под гипнозом сделали несколько рисунков, из которых ясно видно, что у гуманоидов огромные, красивые, выразительные глаза, узкие губы, изящество сложения. По описанию супругов С., обращение с ними было мягким, предупредительным. Гуманоиды старались успокоить, неоднократно внушали, что гарантируют полное исчезновение всего случившегося из памяти, потому что воспоминания о них не нужны и даже опасны… Как видим, уловки инопланетян оказались бессильны против обыкновенного гипноза, восстановившего стертую память пенсионеров – и дело в шляпе!

Наряду с полуподпольными лекциями Ажажи по Москве ходили слухи о ягодах для Суслова. Как известно, любимые ягоды Суслова – клубника, но не всякая, а только та, что посажена им лично на одной из секретных теплиц в солнечном Крыму. Когда Суслову хочется ягод – помощник немедленно сообщает об этом по спецсвязи в Крым, где охрана собирает ягоды с грядок и, запаковав в особый пакет, расписавшись где надо и опечатав пломбой, доставляет клубнику для Суслова на военный аэродром Бельбек, откуда реактивный истребитель доставляет опечатанную клубнику в Москву – приказано к полднику, со сливками! В столице клубнику исследуют в специальном медицинском центре для членов Политбюро и, вложив в пакет обязательный сертификат о пригодности ягод в пищу, ровно в 16.20 доставляют к столу серого кардинала и гастронома. Суслов тщательно моет руки и серебряной ложечкой цепляет любимую из пенки взбитых сливок. Скопцу – семьдесят восемь лет. Он умрет через год, в январе, а пока… пока теоретик правящей партии пробует на вкус и на цвет нежно-алую пенную мякоть, а страна питается всякими слухами. Приятного аппетита, Михаил Андреевич! Не капните на светлые брюки развесистой клюквою, пардон, клубничкой. И все же кульминацией общесоветского голода на экзотику инобытия стал не культ шляпных НЛО, не пищеварение бессмертных больных, но берберовский лев, живущий в обычной квартире из трех комнат. Вот она, сенсация утонувшей эры. Знаменитейший африканский лев прописан в Баку. Ему посвящены газетные статьи, интервью с хозяином, простым советским инженером-нефтяником и киносюжеты в программе «Время». Подтекст прост: не стоит бояться империи зла, господа, – царь зверей приучен пользоваться тесным туалетом и на радость всей эсесеровской публике осторожно устраивает свой зад над унитазом. Ппысс! Разве что хозяину для чистой проформы приходится дернуть ручку сливного бачка. Ббуль! Если откровенно, лев выглядит несколько подавленным, неуместным, дико гривастым, беззубым. Возможно, ему действует на нервы черная пантера, которая обитает на шкафу в прихожей бесстрашного бакинского инженера. Ты будешь смеяться, бессонный читатель, но инженер умрет своей смертью, и лев его переживет, хотя будет, увы, застрелен. Но мимо, мимо… Поворот. Еще один поворот небесного винта в поисках сверхсмысла происходящего. Еще один пружинистый толчок ноги бегущего Эрона от зеркала вечности… Неужели в истории есть лишь исторический смысл, а человеческий в ней не обнаружить?

«Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос…», но наша реальность никак не ложится на торжественный гекзаметр Гомера, вместо размеренной поступи морского прилива, вместо глубокой цезуры аида – запинка подавленного смешка, зажатый ладонью порыв гомерического хохотка – к лучезарному лику латинской Авроры пристроена смешливая масочка Немезиды. Смех Немезиды с неутомимостью рока превращает драмы в комедии. Не по зубам смеху только трагедии, но они не по плечу нашему времени. Любой факт отдает канареечным цветом фарса. Если после ядерного взрыва – писано в полусекретной инструкции ГО – выживет 15 процентов гражданского населения, оценка службы гражданской обороны – отл. Ха-ха. У окон ТАСС историком замечена оживленная тусовка из москвичей, нечто за стеклом привлекает самое возбужденное внимание зевак. Что именно? Да вот же! Осел! Большое цветное парадное фото генсека за рабочим столом в огромном кремлевском кабинете. Палец любезного зрителя устремляется сначала к внушительным часам на брежневском столе, часам в виде штурвального колеса на флагманском корабле, а затем – к часам, которые украшают поверхность книжного шкафа с томиками Маркса, Энгельса, Ленина… разница между временем № 1 и № 2 в целых пятнадцать минут! Ха! И тут не фурычит система; у май лавера в мозгу – нот а сингл извилины, или попросту – рыба гниет с головы. Смех нарастает. Москва готовится к Олимпиаде-80. Ограничивается въезд в Столицу спорта. Билеты продаются только по командировочным удостоверениям. Бляди высылаются из города в спецобщежития на 101-й километр. В магазинах разом исчезают очереди, а в метро москвичи не стоят стадом в давке, как обычно, а ездят сидя, закинув ножку на ногу. Москва для москвичей! Ха, хорошо. На улице можно без напряга выпить пивка с сосиской и тушеной капустой. В кайф! А без кайфа нет лайфа. Сегодня кайф – самый мазовый. Недаром еще в залетном 1960 году генсеком Никитой Хрущем было торжественно заявлено: через двадцать лет советский народ будет жить при коммунизме. И эта клевая фенечка стала сбываться в масштабах окружной московской дороги, диаметр которой, как нам известно, около ста километров. 31 марта главе партии и государства была вручена Ленинская премия за книгу Л. И. Брежнева о Малой земле и Целине. Это было почти не смешно. А в мае над Москвой прокатилась снежная буча, и на свежую зелень и теплый тротуар посыпался снег. Он падал весь день и всю ночь, майская Москва была снежно светла, как в сочельник. Как видим, война белого циана против зелени аятоллы и оливы Платона вновь дает о себе знать – и когда? В самый разгар голубейшей эры Бокассы. К утру циан тает. В июне по московским ресторанам гневливо прокатываются скандалы, устроенные любовником Главной Дочери неким Борисом Буридзе по кличке Цыган, солистом хора Большого театра. Учинив выволочку официантам, поварам, администратору, швейцарам и посетителям ресторана, любимец фортуны в белом костюме из шелка умиротворенно отбывал на белом «мерседесе» в жизнь белых людей. В июле было лихорадочно закончено строительство новых стадионов и станций метро, открыт памятник Юрию Гагарину; вдоль трассы олимпийского огня по воле партии снесены все бараки и уродливые строения, а жильцы отселены в дома-новостройки – в одном из них в настоящую минуту и десять лет спустя пишется настоящий роман – окнами на безымянную улочку, идущую к парку; что ж, спасибо олимпийскому огню, зажженному в священной оливковой роще на склоне Олимпа; из легкой тени того огня родился Эрон – бегущий бог романа… Казалось бы, ликуй, держава, и вдруг полный напряг и стремительный стеб Немезиды – кха! В самый разгар ликования умирает от перебора наркотиков народный кумир Владимир Высоцкий. 28 июля – самые нежелательные похороны в стране, в разгар Олимпиады. Тело выносят из театра. На Таганской площади – человеческое море. Люди стоят на макушках телефонных будок, тянут головы, чтобы увидеть маленькое сизое личико в гробу среди цветов, даже милиция не скрывает своих слез. Последний раз она рыдала только на похоронах Сталина. Эос на миг отнимает от лица насмешливую масочку, рожица Немезиды гаснет в заоблачных далях, но только на миг. Злые слезы о гибели поэта – через пару дней – отменяет всеобщий всхлип при прощании с олимпийским мишей. Плачет стадион, и вся страна тоже плачет у голубых экранов под музыку Пахмутовой на отлет надувного медвежонка в вечерние кучевые облака. Плачут и пенсионеры-плановики С., к органам которых проявили столь неподдельный интерес полуночники-уфонавты. Гудбай, май лав, гудбай… Впрочем, с ласковым мишей отлетела на небеса целая надувная эпоха, мягкая, резиновая на ощупь, умильно-фальшивая, с большими круглыми ушами, как кислородная подушка, но без капли кислорода. М-да, это была самая глубь и глупь эпохи застоя, золотое времечко бархатного и ласкового террора. Бессмертный Андрей Кучаев говаривал по этому поводу так: «Леня пропердел наше поколение, как диванную подушку под жопой…» Смех рока горек и уже почти не слышен. 12 ноября олимпийского года «Вояджер» фотографирует Мимас – спутник Сатурна – и в Солнечной системе рождается первая космическая рифма. Если шар Венеры украшен самым соблазнительным соском одиннадцатикилометровой горы Бета, то шар Мимаса изуродован исполинской вмятиной от астероидного удара. Удар был так силен, что Мимас едва не разлетелся на части. Чудовищный кратер занимает без малого треть диаметра спутника, в масштабах Земли эта ямина величиной с Африку и глубиной Индийского океана. Циклопический Венерин сосок рифмуется с циклопическим Мимасовым глазищем. Но почему глазищем? Может быть, сосок тот отдан не глазу, но рту? Тем самым Мимас первым поколебал наше утверждение о том, что только космос тотально противопоставлен полу. Глубина того рта впечатляет почти что чертовски. А вот и он сам – пускает, зевая, из черного зева солнечный зайчик в лицо Эрону, вертит в перчатке из алой лайки осколец венецианского зеркала, корчит рожи: н-а-п-р-а-с-н-о… Только одна вещь может сравниться с космосом – это смех. Гомерический смех истории мельчает до издевательских смешков планиды. Уже на излете високосного года – восьмого декабря – зеро! – судьба сводит счеты еще с одним поэтом: