Текст книги "Эрон"

– Ты ни в чем не виновата. Это я, я познакомила их.

– Вы? – испугалась Владлена, и тут же оправдала, – это ведь было случайно. Вы же сами ждете ребеночка. Зачем вам наговаривать на себя, Лили.

Ревмир настоял, чтобы дочери обращались к Лилит на «вы».

От такой беззащитности можно было спятить, меньше всего минуту назад Лилит была готова говорить правду.

– Да что ты обо мне знаешь! И оставь этот вой. Мы на «ты». Ты выдумала меня, как своего Юлика. А он обыкновенное говнецо.

– Я же просила тебя не говорить о нем таких слов. Он мой муж.

– Зачем же ты пришла?

– Не знаю.

На кой черт клевать голубиное сердце, дышала Лилит. Из глаз куклы капали круглые шарики.

– Пусть он будет свободным от брака. Ведь я, честное слово, не смогла дать ему счастья.

– Кончай каяться, – Лилит раскрыла шкаф, вытащила с вешалки джинсовую куртку, влезла руками в длинные рукава: она была в полном раздрайве, такая покорность судьбе делала Владлену совершенно неуязвимой.

Лилит понимала, что собирается дурехе помочь, и не узнавала себя.

Неужели зло не способно хотя бы слегка оцарапать такую вот лилейность и беззащитность, ведь вот же она сама, сама дыбом встает на ее защиту.

– Иди домой, через час привезу его взад. Но дай слово, что хотя бы влепишь ему пощечину!

– Он не вернется.

Лифт не работал, московские штучки!

Она бежала, матерясь, вниз, перескакивая ступени, к гаражу во дворе, и через час нервной езды влетела в большую дачную комнату, чудно озаренную красноватой ртутью заката. Лимоны были вдвоем. Вера, трезвая, злая, собранная, в трико, крутила педали велотренажера. Юлик – в чем мать родила – спал животом вниз на исполинской софе, застеленной пледом в леопардовых пятнах. Вера уже ненавидела партнера и не знала, как его вытурить. «Слюнтяй и совок! Он все испортил. Пользовал меня, и только, мудак. Грубо, быстро, как кролик. Прачечная самообслуживания! Я ни разу не кончила. Епио мать».

Лилит грубо перевернула спящего на спину, открылся вид на хобот с парой яиц.

– Не могу его выгнать, клянется, что ему некуда идти. Прижги ему задницу.

Лилит погасила сигарету в пепельнице и собралась будить пощечинами, как Верка зло бросила:

– Погоди, тебе придется платить. У меня живот перехватило.

– Ты о чем? – но Лилит уже все поняла.

– Я живу с одной француженкой. Сможешь?

– А лапкой?

– Я вышла из пионерского возраста.

– Только быстро.

Верка спрыгнула с тренажера, увлекла ее на веранду.

Там и состоялась расплата, во время которой Верка в угаре шептала: «Michelle, Michelle…»

На кончике языка слабый укус пчелы.

Когда вернулись, мужчина все еще спал, только фаллос очнулся, почуяв грех.

Растолкав Юлика, Лилит велела немедленно одеваться и запихнула в машину. Она была в такой ярости, что тот помалкивал в тряпочку. Вера даже не смотрела в его сторону. Ненависть двух молодых женщин ошеломляла. Только когда машина подъехала к дому, он попытался промямлить, что между ним и Владленой все кончено. Лилит таким страшным голосом сказала, что пристрелит его и покончит с собой, что он прикусил язык.

Когда Владлена открыла дверь, Лилит прожгли тайные слезы: дурочка весьма странно приготовилась к возвращению блудного мужа, она решила выглядеть неожиданно. И как бы соблазнительно. Но, боже, какой наивной была ее уловка – мешкотная кофточка с глубоким вырезом, карапутная юбочка, которая не скрывала кулачки коленок, волосы закручены в кудряшки электробигудями, напудренное лицо гейши с намалеванным ртом клоуна и посреди всего этого непристойного ужаса стояли – мертвой водой – огромные зареванные глаза.

– Прости меня, – только и прошептала она навстречу милому и как-то механически, барабанно, кукольными жестами нанесла пощечины вывернутыми ладошками по собственным щекам.

Уф, беззащитное неуязвимо.

Лифт уносит двух Лилит вниз.

Напротив – отражение в зеркале.

С силой прижав ладонь к отражению лица, она видит, как закипает и плавится стекло.

Глава 14
ХРОНОТОП АДАМА

«Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос…». Весна семьдесят пятого, пурпур озаряет победный взлет Элтона Джона над Европой, ему 28 лет, он кумир миллионов, самый известный исполнитель музыки в стиле рок по обе стороны Атлантики: вот, полюбуйтесь! В потрясных огромных красно-желтых очках, в белом котелке и белом комбинезоне из люрекса, обшитом сверху донизу перламутровыми блестками, с пристегнутыми к голове чернильно-черными ушками Микки-Мауса, с волосами, выкрашенными в зеленый цвет болотной ряски, он – бывший мальчик-толстячок, поросенок Редж Дуайт, а ныне поп-звезда – иронично наигрывает собственный блюз на белом пианино в собственном частном самолете «Старшип», на высоте 9 тысяч метров над Атлантическим океаном. Он летит ссать на Америку. В Москве появляется первая советская жевательная резинка, жевать ее нельзя, но в кремлевской китайской стене проделана исполинская идеологическая брешь. А художник Володя Вагин, выглянув случайно из окна мастерской на двенадцатом этаже, видит быстрый полет НЛО, похожего не на тарелку, а на элементарный кубик ртути, летящий в сторону Дома Правительства России на Красной Пресне; Вагин войдет в историю изобретением так называемого вагинского бутерброда, это когда на бутерброд с красной икрой сверху обильно намазывается слой икры черной, паюсной; зиккурат Адама воздушной спиралью касается облачных стран; Эрон на бегу наслаждается соком ендгедского винограда, кажется, что у него не две, а шестнадцать легких, мощных, блистающих потом ног; ртов же у него восемь, а на голове балансирует черепаха Зенона, панцирем вниз; в том же апреле красные кхмеры берут штурмом злотворный Пномпень, и красная печать бурно приветствует победу прогрессивного режима выпускников Сорбонны Пол Пота и Йенг Сари; одна из первых акций победителей кхмеров – штурм столичного банка и публичное выкидывание на улицу паршивых буржуазных миллионов купюр: ура, денег больше не будет! Не будет и общественных законов: на смену бумажным гарантам свободы приходят мальчики-людоеды, любители свежей сырой печени, но пока – триумф, ветер победы гонит банкноты по мостовым, и никто из прохожих не смеет поднять хотя бы одну-единственную бумажку… Правящая партия готовится торжественно отметить семидесятилетие самого подозрительного беллетриста отечества – речь о Шолохове; а некто Роберт Грейс фотографирует некие пузыри в озере Лох-Несс. Это она – Несси! Допотопный ящер-диплодок-плезиоихтиозавр, который вот уже лет пятьдесят как пленяет воображение европейцев возможностью отменить эволюцию, жестокую обязанность археоптерикса превращаться в банальную пеночку; на центральном телеящике вырезают из фильма о войне сцену массовой бани: голые девушки-солдатки – это уж слишком против шерсти общественной морали; гигиенизм цензурной гиены – есть прямое следствие государственного аморализма. В июле никому не известная Алла Пугачева становится звездой болгарского конкурса «Золотой Орфей», потрясно исполнив, спев, сыграв, отпрыгав, отмочив песенку про Арлекино… Москва продолжает жадно следить за судьбами самых разных и новых Пизанских башен: после кончины пресловутого Аристотеля Онассиса его жена Жаклин, бывшая Кеннеди, пытается завладеть одиозным наследством, – навязшая в зубах красавица вдова Жаклин против уродки дочери Кристины; наше сердце отдано Джекки… и все же – в конце концов, черт возьми, кто пристрелил президента? Вот он, вечный русский вопрос: что делать? кто виноват? кто убил Джона Кеннеди? Но мимо, мимо… история не обнаруживает никакого смысла, зато время замедляет свой бег, обнаруживая если не цель, то хотя бы усталость… в разгар розового лета, в час торжества стыковки русского и американского космических кораблей по программе «Союз – Аполлон», наши космонавты впервые фиксируют из поднебесья мощные пылевые бури, которые поднимал ветер со дна высохшего на одну треть Арала; крах общественной совести виден уже из космоса. Песчаная мга садится на сырое лицо вечного Адама, жалит песчинками открытые настежь глаза, но вот живительная легкая волна, увенчанная мягкими пенными пальцами гребешков, омывает лоб, веки, зрачки, губы, доводит до молочного блеска глазной перламутр, и чистая кожа вновь сверкает на солнце. Этот острый блеск человеческого лица посреди океана тоже виден из космоса. Человек покачивается на волнах июньского Индийского океана. Речь о самой потрясающей счастливой драме столетия, в которой историческое время обнаруживает наконец чертеж надмирного смысла. Человека зовут Валерий Косяк; ему двадцать пять лет; вчера он ударился головой о трап и, приняв таблетку от головной боли, всю ночь, не раздеваясь, проспал в кубрике океанского теплохода «Капитан Вислобоев», а утром вышел подышать свежим воздухом на палубу. Боль в голове еще не прошла. Матрос стоял, как в тумане, держась за леер. Океан за бортом корабля мерно вздымал бесконечные холмы волн. Наконец головокружение выбрасывает человека за борт, и, словно очнувшись, Косяк видит кругом плотную адскую тьму и слышит не менее адский грохот. «Я в воде, рядом лопасти винта!» Но винт был только прологом ужаса. Вода, закрученная винтом, выбросила матроса на поверхность, где он с ужасом увидел над собой огромную овальную стену стальной корабельной кормы. И корма удалялась! Валерий Косяк пытался догнать судно. Тщетно! Он кричал благим матом. Напрасно! «Капитан Вислобоев» шел прямым курсом в Хайфон. И вот он один. С ума можно сойти! До ближайшего берега – до пляжей Цейлона – что-то около 600 морских миль, или тысяча километров. Косяк сбрасывает с себя рубашку и брюки, которые с бесстрастием вещи идут на океанское дно. Это еще 4996 метров вниз. Итак, он на перекрестье прицела сразу двух бездн – дали и глубины. «Не может быть, – думал Косяк, – чтобы судно не вернулось искать человека, выпавшего за борт. Надо только лишь продержаться». Индийский океан покрыт крупной зыбью. Его цвет густо-фиолетов. На небе ни облачка. Температура воды +27 градусов Цельсия. Три континента: Индия, Африка, Австралия – молча следят за трагедией полужидкого пятиконечного живого существа посреди океанского простора. Все похоже на сон, озаренный тропическим солнцем… Вдруг – резкий удар по ногам. И такое жгучее чувство, словно по коже провели широким наждаком. Что это? Матрос Косяк не знает, что тело акулы сплошь покрыто миллионом когтистых наростов – ведь акула есть самое идеальное абсолютное оружие для убийства на планете. За первым ударом второй. Он так страшен, что заставил матроса сделать в воде сальто. Эти удары – всего лишь осторожные прикосновения смертоносной брони. На миг Валерий Косяк закрывает веки, а открыв глаза, видит перед собой свиноподобное тупое рыло с парой неспящих глаз. Акула! Непобедимая бестия мгновенно реагирует на взгляд и кидается в сторону. Только тут до человека доходит окончательный трагизм ситуации. Вокруг него по замкнутому кругу плыли плавники шести-семи свинцово-серых чудовищ: каждое туловище длиной в три-четыре человеческих роста. Только у дьявола могут быть шесть таких пальцев – чутких, как зеницы, прочных, как смерть, и с пастью в виде жерла, увенчанного тысячью зубов острее лезвия бритвы. Кто и зачем создал эту тварь? Отчаяние моряка было столь сильным, что он захотел набрать в рот воды и погрузиться навсегда. Но акулы почему-то медлили с нападением. Ожидая атаки только сзади – зубами по ногам – Валерий Косяк кружил по горизонтали, чтобы держать акул перед своим лицом. Смерть грезила. Солнце поднималось к зениту. Теплоход исчез за горизонтом. А часовая стрелка жизни все продолжала кружить вокруг оси, отчаяние отступило. Была не была! – и матрос решил плыть вперед, за кораблем, стараясь не сбиться с курса, по которому за ним вернется – обязательно, обязательно, обязательно! – «Капитан Вислобоев». Вот оно – чисто советское чувство. Это, быть может, был самый отчаянный момент – грести вперед. Акулы не тронули. Но и кольца не разорвали. Безмолвные дьяволицы продолжали пристальный смертоносный хоровод, только круг стал шире ровно на столько метров, на сколько матрос проплывал вперед. Акулы плыли то плавно и лениво, то вдруг делали молниеносные, нервозные рывки устрашения жертвы. Короткие рыла, косо уходящие к брюху, и там – почти на белом животе – черный кривой серп пасти; эту щель нельзя трогать рукой, как нельзя трогать работающую дисковую пилу на лесопилке; еле заметные колыхания плавников; жаберные полумесяцы. В прозрачной толще воды хорошо видно, как мокро блестят акульи глаза, в них нет ни капли чувств, ни тени мысли, ни злобы, ни ненависти, ни голода – так смерть не интересуется жизнью, – но в глаза человека они старались не смотреть. Круг. Еще один. Еще. Волна бьет матросу прямо в лицо. Солнце настигает зенит. Океанский бриз чуть стихает. К хороводу акул прибиваются еще две бестии зла… Так что же, в конце концов, спасло Валерия Косяка? Ведь пройдет не меньше двух часов, прежде чем на теплоходе действительно забьют тревогу и капитан Верховенецкий прикажет поворачивать «Капитана Вислобоева» обратно. 2+2=4. Четыре часа в окружении акул… так что же? Ответ есть, и он однозначен: человека спасла мольба. Так же молча, про себя, в полной тишине безмолвия Косяк обращался к акулам, то ругая их матом, то лаская словами чудовищ, то приказывая, то даже угрожая расправой плывущим рядом слиткам свинца, но чаще умоляя не трогать, не нападать, пощадить. И все четыре часа, мертвые для живых, снаряды бесстрастно и бесчеловечно внимали его мольбе, то уходя глубже в толщу воды, то вдруг резко вылетая на поверхность, то цепенея в откосах солнца, то позевывая серповидной пастью и пуская на свободу воздушные пузырьки, то вновь устремляясь по кругу мольбы… В последний раз Валерию Косяку повезло, когда пять часов спустя его увидели с палубы товарищи: пловец в тесном кольце чудовищ вызывал ужас. Крупная зыбь помешала спустить шлюпку с борта, пришлось подходить прямо судном, ловить матроса канатной петлей. Кольцо акул разомкнулось только тогда, когда жертву подняли на борт, да и то не сразу – еще несколько долгих секунд бестии плыли по кругу идеального смысла, а затем прянули в разные стороны – без стрелки циферблат смерти разом распался. «Передайте капитану, что все в порядке», – и Косяк потерял сознание.

Эрон наконец добегает до геометрической рощицы сущего и бродит среди кущ надмирного смысла, вкушает амброзии идеальных идей: беззащитное – неуязвимо.

Встала младая Селена с перстами из лунного света, бессонный читатель…

Свет ее заливает лицо одного молодого человека на верхней полке вагонного купе. Это Адам Чарторыйский. Тсс, пусть пока спит… Три года назад, закончив МАРХИ, Адам получил свободное распределение и остался без работы, без денег и снова без надежной крыши над головой. Недавно Адам даже продал машину, старую заветную «Победу» – единственную память об отце. Сын нехотя презирал себя за подлый поступок и с какой-то торопливой алчбой принялся транжирить кучу денег. Ведь за старую машину он, в согласии с бредятиной советского образа жизни, получил в 100 раз больше, чем того стоил милый его сердцу металлолом. Вслед за продажей и воспалением совести в сердце втиснулось и желание не думать о том, что будет, когда бабки кончатся, не думать, не думать, спать, спать… внушал себе Адам. В данную ночную минуту он лежал на верхней полке в девятом купе четвертого вагона от головы поезда № 4 сообщением «Москва – Ленинград», куда Адама влекла планида по одному пустяку, о котором говорить нет ни места, ни времени. Его спасли бессонница и духота июньской ночи. Устав ворочаться на жестком ложе, он где-то около трех часов ночи спустился вниз, оделся и вышел из тихого храпа в пустой коридор купейного вагона – лишь одно окно было приспущено, и ветер трепал белую занавеску. Он сначала хотел было пройти в голову вагона, но ноги сами собой понесли его в хвост, в тамбур.

За вагонным стеклом мутно неслась лесистая местность, луна стерегла земной простор нежным дозором, ночь была уже по-петербургски светла, на небе заалели борозды близкого рассвета. И вдруг… сначала уши заложило отвратительным звуком металла, сошедшего с ума. Завизжала дурным голосом сталь. Колеса врезались в рельсы. Затем накатили лязгающие удары. Первый. Адама швырнуло к стене. Погас свет. Второй. Он упал на колени, вцепившись рукой в вагонную ручку, которая ходила ходуном, словно что-то живое висело на подножке и рвалось внутрь. Пол вагона поехал наискось, и Адам сорвался в угол площадки. Упал лицом вниз, разбивая в кровь руки. Его осыпало осколками. Это лопнуло от удара стекло вагонных дверей. Стон, вой, вопль металла был так неистов, незнаком уху, что слух панически метался – что это? Или даже – кто? В лицо вопил рот металла, и в этой воронке крошились зубы всякого смысла. И вдруг все оглохло. Вагон, остывая от ударов, вибрировал, падение в косую бездну оборвалось. Рот полон крови. Отплевываясь сгустками черноты, Адам встал. Он оглох. Вагон накренился влево. Он оказался в железной комнате, где вверху – разбитое боковое стекло, край двери, а внизу – дыра в стекле противоположной двери, а там – близкая земля. Шпалы. Жив! Слух стал оживать и различал уже страшные крики чего-то женского, живого. Рядом орала израненная острым железом плоть. Рты, разрезанные осколками стекла. Лица с вытекшими глазами. Ум погас, и человек по-животному заметался: вон из металлической клетки. Нижняя дверь, теперь она почти пол, рывкам не поддалась. Закрыта проводником! Лезть в стеклянное горло – безумие: кинжальные лезвия разорвут. Дверь внутрь вагона? Там гроб братской могилы! Адам попытался дотянуться до ручки вверху. Может быть, выход через дверь между вагонами? Открылась! И сразу окатило кипятком ночного воздуха с запахом гари, паленой резины, кипящего в буксах машинного масла, земли. Ноздри вывернулись наизнанку и дышали ужасом, сосали вонь сырой от пота кожей. Дверь норовила захлопнуться. Получеловек по-звериному подтянулся всем телом и пролез на железный мостик между вагонами. О боже! Над ним нависло железное брюхо. Соседний пятый вагон страшно встал на дыбы, передними колесами на крышу четвертого. От удара часть обшивки лопнула. Из черной трещины сочилась вода и свешивалась человеческая плоть, голая белая мертвая с крупными ногтями, металл еще мелко-мелко продолжал дрожать, остывая от удара. Машинально спрыгнув на землю, зверь панически отбежал в сторону, замер, принюхиваясь к огню, повел глазами и стал человеком.

Его бил озноб ужаса. Глазам Адама предстала ужасная картина крушения: состав был разобран на две части. Локомотив, пропоров землю, уткнулся горящим заревом в рощу осин и сорвал за собой с полотна первые три вагона. Первый вагон смертельно перевернулся на откосе вверх колесами. Они еще крутились с умирающим визгом железа. Два следующих вагона упали набок. Адамов вагон косо съехал с рельс только наполовину, прижатый сверху накатившим пятым вагоном. Хвостовая часть экспресса на колее удержалась. Ночь бесстрастно светла. Опрокинутые вагоны голосили общим живым голосом. Темные ящики железа кричали, стонали, рыдали, звали на помощь, словно живые. В одном разбитом окне показался красный червяк – до крови рука – и слепо, безумно искал опоры в воздухе, зевая алыми пальцами. Господи, за что! Еще минуту назад эти полуживые и мертвые ровно дышали носами, различали в молочных струях морфея уютное звяканье чайных ложек в стаканах с подстаканниками, мерное пение колес: тра-та-там, тра-та-там. В поезде так хорошо спится! И вот уже ураган судьбы вырывает живые деревья, а из-под коры – живые сердца, выдирает легкие из грудных клеток, шлепает печенью по стеклу. От стоящих вагонов бежали проводники. Все бабы. Ни одного мужика. В ужасе плача. Ругаясь. Красный язык плоти в опрокинутом окне погас, и оттуда полезли клубы дыма.

– Живой? – крикнула проводница Адаму.

Он не разобрал оглохшей головой ее слов, но по губам понял и смог только кивнуть, слов своих он сам не расслышал: живой.

Набежавшие проводницы стали кричать в опрокинутые вагоны, звать уцелевших. И Адам опять не мог разобрать, что же они кричат:

– Аам! Пис! Карр! Жди! Ес! Ы!

Расстояние от смерти у всех четырех съехавших вагонов было разное. Первый, опрокинутый колесами вверх, там люди падали с полок сначала на пол, затем – на стены и только потом на потолок. Адамов вагон кричал во весь голос от боли. Он только лишь съехал в кювет и накренился. Пятый вагон, вставший на дыбы, тоже орал благим матом, люди, выдравшись в коридор, съезжали вниз, в один живой полуголый клубок, забивший тамбур через раскрытые двери. С подножки стали прыгать первые, кто очнулся от шока: кое-кто в майках и трусах, босые, большинство с одеждой в руках. Из окон на землю пьяно полетели первые чемоданы, одеяла, подушки. Два вагона, упавших на бок, кричать не могли, а только стонали, но так, что у баб волосы шевелились. Там, в темноте, изранные люди лезли к двери купе, которая была уже на потолке, в окно смотрела земля. Оглушенные и мертвые лежали на разбитых стеклах. Наступ живых ступал по живому. Отталкиваясь ногами от ребер столика и полок, пытались открыть дверь. Чаще дверь заклинивало. Там, где дверь с трудом поддавалась, откатывала чуть в сторону – в потолке открывалась узкая щель света, и на глаза крошилось стекло. Пальцы живых, обрезаясь до крови, нащупывали опору. Теперь предстояло подтянуться на руках и протиснуться в щель на белый свет, который теперь представлял из себя абсурдный коридор с полувыбитыми стеклами на потолке. Оставалось либо лезть через окна дальше наверх, либо пробираться на четвереньках по полу из череды купейных дверей, слыша стуки, крики, плач, мат, проклятия, стоны, возгласы, рыданья, мольбы и чувствуя, как дергаются под ногами живые двери. Это рвутся те, кто уцелел, пытаются выбраться из живых могил. Хуже всего было в вагоне рядом, который упал набок, на землю окнами купейного коридора. Здесь адская дверь оказалась уже внизу, окно купе – наверху, и, если оно уцелело, разбить его кулаками или бутылкой из-под ситро не было никакой возможности. Оставался путь вниз. Живые через открытую дверь – если не заклинило – спрыгивали на стеклянное крошево, в которое превратились окна вагона, и пробирались в абсолютной темноте к горизонтальному выходу, прикрывая голову руками и чувствуя, как вверху приоткрываются одна за другой гробовые щели и виснут оттуда люди, ногами вниз. Нашаривают опору. Живые ползут к тамбуру полуголой цепью. В смятении руки изрезаны в кровь. Есть и такой, у кого палец висит на лоскутке кожи, лицо посерело, глаза блестят в темноте отчаянием: за что?

Проводницы принялись чем попало крушить стекла, очищать квадраты окна от зазубрин, тянуть уцелевших за руки наверх. Только у одной старой бабищи в руках оказалась кувалда.

Появились и пассажиры из последних вагонов. Адама поразило лицо одного малого в пиджаке поверх голой груди. Он не мог скрыть счастья, что уцелел.

– Мне в первый, в первый давали, – перехватил он взгляд Адама, – а я в зад билет взял, на боковушку! У сортира, – и он давился каким-то истерично пакостным смехом.

Господи! Нет никакого Бога! Адам продолжал плевать сгустками крови – почему-то в ладонь, но рот неутомимо сочил и сочил кровищу. Зубы от прикосновения языка не просто шатались, а ходили ходуном. Только сейчас его тело очнулось для боли, и эхо удара было так сильно, что он не удержался и встал на колени. Надо было спешить на помощь, но он не мог сделать и шагу. Тут загорелся первый вагон, как-то панически мгновенно. Там застонали, в месиве тел, сброшенных с полок на стены, стекло и железо. Стон перешел в кошачий визг ожогов. Одна из проводниц бежала с огнетушителем. Но проклятый отказался работать. Снова и снова била клапаном по вывернутой шпале. Когда ударила мутная струя, жар огня был настолько страшен, что человек с огнетушителем бессильно отскочил в сторону. Разрыв между вагонами был не меньше пяти метров, но надежды, что огонь не перекинется, не было. Пощады никто не ждал. Тошнотворный запах паленого мяса затопил все пространство ужасом нечеловеческим. И как только Адам понял, отчего эта вонь и гарь так тошнотворно сладка, как его стало рвать. Сухо. Плевками сукровицы. Но и ужас, и огонь придали действиям баб и все набегающих пассажиров какую-то определенность: все отшатнулись от пожара к опрокинутым вагонам – выбивать стекла, вытаскивать осколки, звать живых, тянуть за руки. Самые отчаянные уже пролезли в мрачное чрево: опрокинутый мир, столик на потолке… Вздрагивая, шарили руками по телам, это вот нога, плечо, нос, глаза, они открыты, их можно трогать пальцами, глазные яблоки холодны и лоснисты, как голые вареные яйца. Холодное – это кожа. Теплое, липкое – это кровь. А небо занималось золотистым пожаром рассвета: впервые красота казалась отвратительной в своем бессердечном совершенстве. Первой на свет вытащили мертвую женщину, почему-то она была совершенно голой и казалась абсолютно целой, просто смертельно спящей, если бы не вырванная с мясом ступня. Бабы-проводницы заколебались, бросать тело с высоты – грех, но и как-то спускать мертвую невозможно. Ойкнув, бабы все-таки скинули ее вниз. Тело задело вагонное колесо. Накрыть женщину было нечем, и пассажиры внизу просто перевернули труп животом вниз. Жуть. Белая кожа спины, ноги и руки, захватанные черными от грязи руками людей. Жирные блики пожара – радугой на ягодицах. Тут проревел далекий страшный паровозный гудок, и тут же его вой подхватил второй голос – к хвосту вставшего поезда, содрогаясь от торможения, подкатил и замер товарный состав. По встречной полосе подкатил локомотив с двумя вагонами контрольно-измерительной службы. Чистая случайность. Но в ту минуту все внимание потерпевших крушение было заворожено страшным зрелищем – внезапно от адского костра пылающего вагона отделился живой комок огня – один несчастный силищей гибели был выброшен из общей могилы и покатился по земле сгустком огня. Пламя голосило благим матом. Никто не решился броситься на помощь пожару. Наконец кинулись двое, у которых оказалось в руках зеленое одеяло. Когда огонь удалось сбить – на зеленом откосе остался лежать дымный остов черного человека с двумя перекрученным ветками из плеч – руки. Многих тошнило от ужаса и отвращения. К запаху гари примешалась кислая вонь блевотины. Вагон выгорал, воя вонью. Свежие заросли придорожной таволги, ее листья, снежные шапочки завязи покрылись черным салом, следами от ручьев душного чада. Вот уже весь откос с двух сторон полотна усеян вытащенными телами, чемоданами, людьми. Больше ста пассажиров пришли на помощь к уцелевшим вагонам. Стоял сумасшедший ор, крики, плач, мат. Появились новые живые. Недалеко от Адама двое: зареванная девушка пыталась напоить полуголого человека чаем из пластмассовой крышки китайского термоса. Этот термос с розовыми птичками на ветках цветущей вишни показался Адаму марсианским предметом, смысл которого – сохранить, сберечь, утолить… понимался Адамом как полнейшая бессмыслица. За эти годы он повзрослел и возмужал, и сейчас видел в этой ужасной катастрофе тотальный абсурд жизни, ее изначально лживый посыл – породить из небытия, чтобы не сохранить, не сберечь, не утолить, а сжечь заживо, распороть, пролить кровь. Нет никакой правды. Человеческое – только лишь китайская лужица цвета с пятнами надушенных птиц на иероглифах розовой вишни, и плавает эта лужица на волнах мрака. Почему плоть так уязвима, почему она гниет и горит? Почему больно? Почему для того, чтобы жить, нужно жрать, ссать и срать? Жрать убиенное? Ссать кровопролитьем? Слипаться рыбьим жиром деторождения? Дышать дырами в лице, которые норой уходят с самое чрево, под сердце? Проливать белый клей в черноту матки?

Из этих криков молчания Адама вывела все та же потрясенная до слез девушка с термосом:

– У меня в вагоне бинт остался и анальгин тоже. Посмотрите за девочкой. – И она побежала.

Голый до пояса сидел в безжизненной позе, уронив голову на руки, он был все еще пьян от головокружения. Только тут Адам увидел – в двух-трех метрах, тут же по склону – нечто прекрасное, бело-розовое, вроде облачка. И это облачко приняло очертания большой немецкой куклы. Именно удивление привело Адама в подобие первого ясного чувства. Он встряхнулся, провел раскрытой пятерней по волосам – волосы были полны стеклянным крошевом, а когда он отряхнул злые льдинки – пальцы были кое-где украшены следами уколов и точками крови. Присев перед куклой, Адам убедился, перед ним самая настоящая живая девочка лет четырех-пяти. Но Бог мой, как она смогла сохраниться таким облачком зефира в этом кошмаре? Уму непостижимо. Чуть хмуро, но с живым интересом за ним следили живые глаза на очаровательном свежем личике, на котором не было ни единой помарки. Золотые волосики были тщательно уложены один к одному, зачесаны волнами назад и украшены бледной муаровой ленточкой, на которой слева и справа красовались два крупных искусственных цветка, сшитых словно бы из десятка стеклянистых стрекозиных крылышек. И каждое было обшито искусной голубой тесьмой. От их посверкивания и тесного блеска рябило в глазах. И ни один лепесток не был ни задет, ни изгажен. На девочке было такое же стрекозиное голубенькое с оборочками короткое платьице и несколько накрахмаленных белых нижних юбочек, из которых как-то очень мило торчали крепкие ножки в бледно-лиловых чулочках, обутые в голубые туфельки. Туфельки тоже были украшены пышными слюдяными цветами. И нигде-нигде не было видно ни капли, ни пятнышка, ни штриха крови, грязи, копоти или земли. Словно ангел-хранитель ее выкупал, одел, причесал и перенес по воздуху.

– Ты кто? – спросил Адам, осторожно трогая фарфоровые пухлые ручки. Она, казалось, не понимала, что происходит, да и не смотрела по сторонам.

Кукла нахмурилась: Адам не знал, что лицо его украшают полосы копоти, и казался диким человеком-грязнулей.

– Ты что, немая? Как тебя зовут?

Тут взорвалась еще одна страшная сцена: один из пассажиров сошел с ума. Сначала он был тих и вял, но когда болевой шок прошел, вдруг вскочил – это был рыхлый мужчина в майке и спортивных штанах – и принялся бегать, гримасничая, смеясь и корча рожи. Его кривлянье и громкий хохот, нечленораздельные крики «хмааа! вонааа!» произвели на всех самое истеричное впечатление. Его попытались тут же поймать. Но безумец оказался ловок, как бес. С дурным воем и забавляясь в безумии, принялся то доставать, то прятать в штанах восставший от ужасов фаллос. Прыгать. Визжать. Безумец на миг ругательно навис над телом той голомертвой. Тут им занялись всерьез. «Гад! Что делает! Не трожьте, он тронулся! Держи!» Четыре мужика-пассажира кинулись в погоню и повалили сумасшедшего на землю. Тот отчаянно сопротивлялся извивом напряженных рук: спятившее дерево, выдравшее корни из глины. Сначала безумца попытались связать полотенцами, заткнуть рот. Но силы психопата учетверились. Он кусался, сбрасывал облаву, пытался снова бежать. Тогда его начали бить. Бить тяжко и смертно. Никто не вмешивался. Безумец кричал страшно, нечеловечески, пока ему не забили рот комком полотенца и не прыгнули ногами на грудь. Несчастный только захрипел. Хорошо было видно, как из уха потекла кровь. Только тут Адам очнулся и обернулся к девочке. Она словно проснулась и смотрела на агонию безумца. Адам резко закрыл лицо куклы ладонью.