Текст книги "Эрон"

– Конечно, я могу взять грех на душу и скомандовать, чтобы ты вернулась и все помалкивали. Обидятся на полгода, а потом все равно подчинятся. Но ведь я не муж тебе. И тебе не со мной жить, а с ними. После всего, что случилось, тебе железные нервы понадобятся, все против тебя, а ты одна против всех! И первым против тебя будет сын. Сможешь?

– Не смогу и не хочу, Афанасий Ильич.

– Ты только без обид. Я последний раз так откровенно говорил 22 мая 1956 года. Был один случай… Я ведь и сам не хочу, чтобы ты вернулась. И вот почему: для тебя самой такая жизнь на вторых ролях станет мукой. Я хоть и прощу, но не полюблю снова. А они и подавно не захотят. А ведь я чего хотел: чтобы мой оболтус жизнь понюхал, семьей зажил, заботами ее. Детей почему нет?

Казалось бы, вот оно! Чего еще ждать – говори, но Ева молчала, все-таки она не была уверена до конца и… не хотела «козырять».

– Филипп не хотел, – простонала она.

– Ну и что? Он вообще ничего не хочет с пятнадцати лет. Разве можно ему в этом вопросе доверять? Я тоже детей не хотел, а Вика рожала и все. И я потом был этим счастлив. Вот опять твоя порода сказалась – идти на поводу у чужих «хочу». С собой не считаться. А ведь по виду твоему такого не скажешь! Вроде смелая, гордая. Независимая.

Подумал.

– А мать почему к нам не едет? После свадьбы носа не кажет.

– Стесняется.

– Глупо делает. Я для нее не начальник. Я сам из рабочей семьи. Все детство – на окраинах, в заводских поселках, в бараках. Жил среди шпаны и вшей… а может быть, это не она, а ты ее стесняешься? А что у тебя с Филиппом?

– Он отвез меня к подруге.

– Что сказал?

– Поживи пока одна, – солгала Ева, она не могла признаться, что он выставил жену за дверь.

– Что ж, – ухватился за это «пока» Афанасий Ильич, – давай так и решим. Время – лучший советчик.

И он надолго замолчал.

Все это время Афанасий Ильич решал про себя всего один политический вопрос: можно ли возвращать невестку в семейный клан ввиду грядущих событий? Брежнев старел и маразмировал на глазах. Борьба за власть обострилась до крайних пределов. В следующие два-три года одним предстоит уйти на третьи роли, другим – встать у руля власти. Компромат – одно из главных орудий в карьерной борьбе. Могут ли Еву втянуть через органы или другим способом в ситуацию, которая сыграет против него? Власть течет в руки Андропова. Для Билунова это конец. Свою выходку Руфина оправдывала здесь же, на этом диване в холле два дня назад именно желанием указать, что Ева способна «стучать» на семью, что она уже в разработке у органов. И ключи к дурочке будут найдены. И хотя шутовские арказания Евы он сам сжег в пепельнице, суть дела эта мелочь никак не меняла, Ева осталась на крючке провокации, а вместе с ней косвенно попадал под прицел и он сам, честь и достоинство его клана, счастье и благополучие дома. Руфина мастерски сравняла счет – против дела о Нинеле выложила на стол дело о Еве. И он про себя был вынужден согласиться с ее аргументами: девочка внушаема, труслива, неосторожна и главное – никак не может осознать своих прав, а значит, можеть стать добычей в других, уже намного более жестоких руках, станет игрушкой в политической борьбе, козырем черт знает чего против него… Отыскав Еву по оперативным каналам – Филипп наотрез отказался сказать, где жена, Афанасий Ильич хотел убедиться в правоте обвинений Руфины и почти во всем соглашался. Ева и сейчас пошла на поводу его воли, ничего не противопоставила давлению, не огрызнулась ни разу, не нахамила, даже не закурила. Наврала, что Филипп отвез ее на пока – таких слов тот не знает. Она держалась с достоинством, да. Но не достоинства он искал в ней, а силы… Разгуливая по холлу, Афанасий Ильич склонялся к тому, чтобы политически вычеркнуть невестку из общей судьбы Билуновых. Без нужной силы она будет вечной опасностью для дома и клана. Тем более в надвигающихся обстоятельствах смены власти. О будущей судьбе Евы он не думал – ей был дан колоссальный шанс, она его упустила, да и жалеть по-человечески Билуновы не умели, они жалели только по-своему, мимо сердца. Наконец, вычеркивая Еву, Афанасий Ильич лишал Руфину всяких козырей и выдергивал – с мясом – крючок, которым его смогла зацепить сучья бестия. Про себя он восхищался такой бабой. Она сумела защитить себя и раззяву Нинеля, и он закрыл глаза на мерзкую игру в шпионство. Если бы Ева проявила такой же уровень силы, пусть подлой: побила Руфину, объявила войну жене… Почему она терпит его вмешательство в ее будущее? Почему все прощает? Всего лишь одна фраза – «эта история касается только нас с Филиппом, и я не позволю вам лезть в наши отношения. Дайте рюмку коньяку и команду немедленно – слышите! – отвезти меня домой». Капля злости! И было бы достаточно, чтобы он решил иначе.

А что думала Ева?

Увы, Ева в это время душевного отчаяния отрешенно глушила боль сознанием того, что она не пошла на сделку с совестью и не стала «козырять ребенком»… она по-прежнему рыскала по судьбе в поисках оправдания своей жизни. Но никакая жизнь не нуждается в оправданиях до Страшного Суда, никакая жизнь не требует фразы: извините, я пока еще жив. Она есть, и этого достаточно.

Афанасий Ильич сослался на усталость после охоты и ушел в свою спальню на втором этаже, откуда позвонил помощнику, а Еву… Еву не оставили ночевать в доме, около часу ночи появился зевающий Слава и отвез ее на «газике» к КПП. Вез уже молча, с раздражением, которого не думал скрывать. У КПП пересадил Еву в дежурную машину, и та покатила в Москву сквозь брюхо теплой ночи. Ева была охвачена душевной паникой, памятью она еще цеплялась за слова Афанасия Ильича о «времени», о «пока», но сердцем понимала, что все кончено.

Дежурная «Волга» привезла ее к берлоге Майки в три часа ночи, и ей опять пришлось долго названивать, поднимать подругу с постели, слышать, как она, стуча сапогами и матюкаясь, спускается по лестнице.

Наверное, здесь, в проклятии унизительного названивания – одна в ночи! – в страхе стыда, что у Майки в постели мужик… она и приняла решение немедленно делать аборт.

Но немедленно не вышло. У Евы началось что-то вроде нервной лихорадки: приступы страха и удушья, температура, полное изнеможение, слабость, дурной сон днем, ночная бессонница… И так почти целый месяц. К этому времени уже никаких сомнений не оставалось – она ждала ребенка. Ехать домой, признаваться матери было исключено. Наоборот, ей была послана самая фальшивая открытка, что все окей. Надо было делать аборт в Москве, но для направления в абортарий требовалось заключение гинеколога районной больницы по месту жительства. Но Ева не знала, где она прописана. На Кутузовском проспекте? На Крымской набережной? У нее даже не было обычного паспорта! Ее прежняя жизнь не требовала. Он остался черт знает где, а в сумке лежал только заграничный паспорт с дипломатическим статусом… Но Майка божилась, что он не годится. За последние годы Ева просто забыла, что обычный совок живет крайне несвободно. Звонить Филиппу и просить паспорт? Ни за что! Тогда Майка предложила свой паспорт. Предупредила, что в абортарии на нее давно заведена карточка и что на ее романтическом счету – восемь абортов. Какой ужас! У Евы это был первый… Но чужой паспорт? Майка успокоила, что по ее паспорту и ее учетной карточке делали аборты еще две приятельницы по рок-клубу: Нина Уткина и Рая Бусова. Так что на ее счету уже десять заходов. Пора давать орден «Мать-хероиня». «Все обошлось! Это же конвейер, – кричала Майка, – ты на хер никому не нужна. На рожу не смотрят, смотрят только в тыкалку!» Что ж, как только ее состояние стало чуть лучше, собрав все душевные силы, Ева пошла с чужим паспортом на прием к районному гинекологу. На дворе моросил сентябрь, осень выдалась ранней и дождливой. Надо ли говорить, что погода в душе была отвратительная. Что такое районная московская поликлиника, где на осмотр больного выделяется 10 минут, тоже говорить не надо, это дантовский ад. Унылая очередь молоденьких девушек в коридоре сразу указала на дверь гинеколога. Их было человек сорок, все без исключения шли на аборт и не скрывали этого (в Советском Союзе цифра абортов была страшным секретом, потому что доходила до 7 миллионов).

Последний раз в больнице Ева была пару лет назад, ей лечили зуб в «Кремлевке», лечение и установка крохотной пломбы – почти две недели… надо ли говорить, что время для визитов она выбирала сама, что в коридорах не было ни души, что от регистратуры до кабинета ее провожала дежурная медсестра, в трехкомнатном кабинете стоматолога она была единственным пациентом, а врачу помогали две медсестры… Здесь все говорило о жестокости и осознанном унижении униженных. Долговязая медсестра выкрикивала фамилии нарочито громко, сытым от злости хамским голосом и так же громогласно спрашивала: «Хавкина на аборт? Беклемишева на аборт?» Большинство безмолвно кивали, кое-кто огрызался, одна, ерничая, заявила: «Я – девственница!» И все захохотали, потому что медсестра соизволила скорчить улыбку. Наконец над ухом крикнуло: «Аничкова на аборт?» Молчание… «Аничкова здесь?..» Это же я Аничкова, опомнилась Ева. «Здесь!» Медсестра подозрительно и с явной неприязнью оглядела Еву. Надо сказать, что за два часа многие в очереди чуть ли не подружились – девушки хоть так пытались спасти друг другу нервы, но Еву почему-то сторонились. Она была здесь белой вороной. И все потому, что ей нечего было надеть для клиники. Майка сразу предупредила: одетых бьют по жопе, и очень больно. Сначала Ева пыталась надеть что-нибудь Майкино, но все шмотки болтались, свисали. Тогда они тщательно обшарили весь Евин гардероб и выбрали самое-самое скромное, чтобы не бросаться в глаза, черное платье из тонкого сукна от Версаче, сверху Майкину поношенную куртку из простроченного нейлона, но с обувью вышли кранты – кроме замшевых итальянских туфель с пряжкой и стразами обуть было нечего. Но как ни тушевались, само качество вещей было таково, что в очереди Ева сразу бросилась всем в глаза. У советских баб адский нюх на фирменные вещи…

И вот сейчас ее зло ела глазами долговязая хамка.

– Проходите.

Ева с трепетом вошла в кабинет: нищая чистота, от которой остается ощущение застиранной грязи, белесый неоновый свет, цель которого не свет, а допрос; за крохотным столиком, пряча слоновьи ноги в сапогах, – врач, необъятная усатая дама, блюститель нравственности.

И как кошмар – похабное гинекологическое кресло для мучения души и тела.

– Вашу карту.

Ева протянула медицинскую карту, которую получила в регистратуре. Там же она предъявила паспорт – пока все обошлось.

– Да вы садитесь! – вспыхнула дама, словно ее оскорбили.

– Аничкова Майя Андроновна, – писала быстро дама в книге регистраций, – какой по счету аборт?

– Одиннадцатый, – тихо выдавила Ева, и дама прекрасно расслышала.

– Что вы под нос бормочете!

– Одиннадцатый, – ввинтила с осуждением медсестра и хмыкнула. Она кусала заусеницы вокруг ногтей и чего-то выжидала.

Цифра не произвела на даму-гинеколога никакого впечатления, она держала себя с брезгливым равнодушием непорочной чиновницы.

– На каком месяце?

– На втором.

– Все вы на втором… раздевайтесь…

Ева сняла куртку, стянула через голову платье – нетерпение медсестры нарастало – и осталась в лифчике, трусиках и комбинации. О раздевании они не подумали! Теперь она была полностью разоблачена, у нее было потрясающего качества и красоты нижнее белье «от кутюр», только один лифчик в переводе с франков стоил столько, сколько советский мотоцикл. Лифчик уже теснил набухшую грудь.

– Зоя Ивановна, – выдохнула ошеломленная сестра, – надо ее паспорт проверить. Она на фамилию не откликалась. Знаете их штучки.

– Я уже показывала паспорт в регистратуре, – выдала себя Ева резкой поспешностью голоса.

– Делайте, что говорят, – сказала дама, потрясенно оглядывая нижнее белье пациентки.

Ева униженно достала мятый-перемятый Майкин паспорт и отдала даме, понимая, что надо было сразу уходить, что делает страшную ошибку, та вцепилась в паспорт мерзкими сосисками и, раскрыв, вперилась в Майкино фото, – никакого сходства.

– Одевайтесь! Это не ваш паспорт… Валя, вызови дежурного.

– Как вы смеете! – Ева в слезах попыталась выхватить паспорт, но дама с ловкостью мошенницы спрятала документ в стол. И закрыла ящик толчком живота.

– Ты, проститутка, руки-то убери! – медсестра с такой силой пихнула Еву в грудь, что она упала на больничную кушетку. Последние пять лет к ней никто не смел и пальцем прикоснуться, Ева настолько была поражена, что враз потеряла голос, способность соображать. Она проститутка? Полуголая перед садистками…

– Будем привлекать гражданку Аничкову к уголовной ответственности, – наслаждалась ее беспомощностью гинеколог.

Ева поспешно одевалась.

– Если вы не вернете паспорт, – начала Ева голосом смятения…

– Да вы, милочка, действительно блядь, – встала врач во весь исполинский рост, – а вот это видите! – И она, сжав в кулаки Майкину карту, разорвала ее пополам, бросила на пол и стала топтать сапогами. С ней была явная истерика, глаза вылезли из орбит, затем, запустив руку в карман халата, она всунула в рот какой-то крохотный предмет и, надув щеки, засвистела оглушительным свистом. Это оказался милицейский свисток.

Ева опрометью кинулась в коридор.

Очередь проводила беглянку испуганным смехом.

Вернувшись, она снова слегла в нервой горячке. Майка была поражена изъятием паспорта и потерей медицинской карты – оказывается, она тоже «подзалетела». Тогда она опять, уже решительно, завела речь о Побиске.

Побиск!

Ведь он врач, по первой специальности гинеколог, закончил акушерское училище в Саранске.

– На подпольщика надо не меньше трех сотен, и где его искать. Дай мне его телефон, я сама позвоню, все объясню.

Ева была вынуждена подчиниться, беременность подходила к опасной черте, после которой аборт вообще невозможен без блата и взятки. Но Побиск! Ведь когда-то он был влюблен в Еву. И такого рода просьба именно по отношению к нему была жестока. Наконец, она напрочь забыла о его существовании. Не видела его три года и разговаривала только раз в год, в день своего рождения, когда он чудом отыскивал ее по какому-нибудь телефону, который узнавал только через мать, предваряющим звонком в Камск. В этом году он, кажется, и не звонил… Она обреченно покорилась натиску Майки.

Конечно, по записанному телефону он уже не проживал, но Майка, потратив на поиски Побиска неделю, отыскала его. Тот работал в психиатрическом отделении Боткинской больницы. Он назначил встречу на день ближайшего воскресного дежурства.

И вот они встретились в тесной комнатке недалеко от приемного покоя скорой помощи: кровать для короткого отдыха, стол с электроплиткой, вешалка с одиноким белым халатом. Побиск сказал, что они не виделись с 12 июня 1973-го, с того дня, когда… и Ева вспомнила историю с тортом, оскорбление Побиска компанией золотых мальчиков на квартире покойницы Пруссаковой.

Побиск как-то резко постарел, помрачнел, озлобился, на висках растеклись залысины, он стал еще гаже лицом, зато умом осмелел, в речи прибавилось яду, но к Еве он сохранил некую фигуру нежности, след прошлого увлечения. Он был все еще не женат, хотя сказал, что одна психопатка родила ему мальчика, что бастарда он не признал, но деньгами ссужает исправно. Он не мог понять: что за чертовщина привела небожительницу к нему в пещеры бытия?

– Я ведь ушла от Филиппа.

– Ого! – опешил Побиск. – Что ж, тем хуже для сынка. Ему не жена нужна, а карьера.

И он вдруг догадался о причине ее визита… Одно дело, когда факт физической близости известных тебе лиц находится где-то за линией твоей жизни, совсем другое – когда его вот сейчас предъявят тебе во всей скукоте прозаической обнаженности.

– Зачем ты меня нашла? – едко спросил он.

– Я… беременна.

– Поздравляю, – скрипнул Побиск, и топь прежней влюбленности горько открылась в его сердце, – но при чем здесь я?

Он уже из чувства горечи делал вид, что не понимает существа дела, назло и мстительно.

– Неужели непонятно, – Еву взяла досада, – я хочу сделать аборт. У тебя есть связи с врачами.

– Я, между прочим, сам акушер, – злился на убогость своей судьбы Побиск, – ты хочешь, чтобы я это сделал?

– Боже упаси! – чуть не вскрикнула Ева, – есть же другие. Я заплачу.

– Какой месяц? Только честно.

– Четвертый. Почти четыре.

– Ого, – присвистнул Побиск, – чистка официально только до трех.

Он специально перешел на врачебный жаргон: он хотел передать свою горечь – эхо ревности, задеть как можно больнее, хотя видел, что она раздавлена, уничтожена таким оборотом судьбы.

– Ты поможешь?

– Неужели никого нельзя было найти, кроме меня! – выдал причину своего раздражения бывший влюбленный.

– Прости, я думала, что давно безразлична тебе.

– Ты меня не так поняла, – съежил ревность Побиск.

Случайно, но Ева вышла как раз по адресу, перед ней сидел «подпольщик». Побиск зарабатывал именно на подпольных абортах, вдвоем с одним коллегой. Каждая операция приносила по две-три сотни.

– Тебе никто про меня ничего не говорил?

– О чем?

– О том, что я, мол, делаю аборты.

– А ты делаешь?

– Да нет. Но столько лжи кругом, вранья, лицемерия, – пустился он в сентенции, но замолчал.

Дело осложнялось только тем, что как раз позавчера его напарник ушел в отпуск, и они на месяц прекратили свое тайное дело. Оставалась еще подручная акушерка Муся Ежакова… но главный фокус был в том, что рок вынуждал Побиска делать аборт самому и кому – Еве! Или ждать еще месяц, но для чистки это вообще запредельный срок.

– Но почему бы тебе не родить?

– Побиск!

– Первый аборт, – он осекся, – он у тебя ведь первый?

– Да.

– Ты рискуешь вообще остаться без детей в будущем.

– Побиск! Какое будущее? Ты поможешь?

– Хорошо, – решил Побиск выдать Мусю за врача, – я отвезу тебя к одной врачихе, и она все сделает.

– Когда?

– Дня через два, оставь свой телефон.

– У меня больше нет телефона.

Он дал свой рабочий номер, и через два дня ближе к вечеру они встретились.

Это был ужасный день.

Еще накануне Побиск был охвачен таким волнением, что боялся за исход дела, хотя был опытным акушером. При том цинизме, который есть в каждом враче как позвоночник профессии, это волнение было необъяснимо, если не учесть, что Ева была предметом его юношеского острого чувства, и не просто чувства, а безответной любви… Сама мысль о том, что его руки должны проникнуть грубо и властно туда, куда… Они приехали в абортарий, где Побиск делал свои кровавые бабки, и по пустому коридору прошли прямо в операционную, где их ждала акушерка. Мусе Побиск сказал накануне, что это обычный левый аборт, просил помочь вместо Павлика и заранее отдал сто рублей, половину того, что якобы уже получил с клиентки. Они пользовались операционной районного абортария, стол, зажимы, щипцы, скребки, ведро для красной кашицы; здесь же на втором этаже было несколько палат для вычищенных женщин. Платный аборт – в отличие от прочих тысяч – делался под наркозом, и Ева не смогла бы увидеть, что операцию проводит не Муся, а сам Побиск, хотя он и сказал, что будет ассистировать (то есть видеть все), но несчастной Еве было уже не до этих тонкостей, она шла на аборт, как на казнь.

А это и была (в сущности) ее экзистенциальная гибель.

Просторная холодная комната. Станок смерти. Какая-то Муся. Темень за окном. Мерзкая погода конца сентября. Качание веток. Ева стояла голой на резиновом коврике в приемном покое, и ее колотил нервный озноб. Она боялась, что и здесь ее вдруг толкнут, оскорбят. В стекле медицинского шкафа она видела свой живот, на котором уже разглаживался пупок. Наконец Муся принесла операционное белье.

– Что ж ты не побрилась, – пожурила она клиентку.

– В каком смысле?

– Сбрить же все надо! – и красноречивый жест. – Ты что, в первый раз?

– В первый.

– На первый раз прощаю.

Как выглядела эта самая Муся, Ева старалась не видеть, она не хотела ничего этого пускать в память.

Муся смерила давление, сделала наружный осмотр. Потом взялась за бритье. У нее все имелось под рукой: машинка, жидкое мыло, безопасная бритва. От прикосновения чужих рук в области тайны Еву пошатывало.

– Да ты не бойся. Мужик у нас – акушер первоклассный. Все сделает как надо.

– Что?

Поняв, что оперирует Побиск, Ева стала ни жива ни мертва, но запротестовать, бежать сломя голову не было уже ни сил, ни чувств. Еве хотелось только, чтобы все кончилось. Ее ужас передался ребенку, и мать ощутила его слабые беспомощные толчки (стон) под сердцем… На четвертом месяце это уже почти младенец, крохотное существо длиной в 10 сантиметров, у него уже сформированы черты лица и оно уже может поворачивать головку, хотя весит всего 20 граммов.

Побиск тем временем стоял у окна в операционной и сосал папироску, хотя курить здесь запрещалось. Огромное темное стекло было забрызгано навзрыд огромными кляксами, казалось, что дождь заливает его слезами… время шло так медленно, он психовал.

Наконец Муся привела Еву. Побиск старался не смотреть, так же, как она. Он погасил сигарету, прикрыл форточку, прошел к умывальнику, стал мыть руки, Муся уложила Еву на операционный стол, помогла врачу натянуть перчатки. Вышла. На две-три минуты они остались одни.

Ева смотрела на огромное матовое стекло круглой операционной лампы и видела свое отражение. Она была уже почти мертва в том экзистенциальном смысле, какой в понятие смерти вкладывает, например, Камю, продолжая идею де Сада: тот, кто обрекает ближнего на гибель, должен заплатить за это собственной жизнью.

Но Провидение послало еще один последний спасительный шанс.

– Ева, – Побиск кинулся к ее изголовью, голос его срывался на полуплач, – ты знаешь, что я тебя любил, и сейчас, пусть не так, как раньше, но все же… не надо ничего делать. Не надо. Хочешь, мы поженимся. Ты родишь. Я это не из жалости говорю, а искренно. К ребенку я буду относиться как к своему. Я даже роды приму. Ни слова упрека. Клянусь. Я никого больше любить не смогу.

– Побиск! – отшатнулась Ева от прикосновения его рук в резиновых перчатках, он показался ей так гадок: палач, свидетель ее унижения, ее стыда, ее тайны. Она понимала, что больше никогда в жизни не захочет увидеть его после того, что случилось.

Но и он понимал ее настроение. Это объяснение в любви было прощанием у гроба. И Вечность жутко смотрела на людей слепым лбом мрака.

– Но зато меня не нужно любить! – воскликнул несчастный урод.

– Побиск! Нет! Нет! Прекрати эту пытку. Пощади меня. Я больше не могу.

Тут вошла Смерть с лицом Муси Ежаковой, на ней был клеенчатый передник, на руках – перчатки. Смерть улыбнулась ободряюще: пора?

Пора!

На лицо Евы надета маска, пущен наркоз.

Скребок настигает то, что отпрянуло.

Мамочка, не бросай меня в колодец… одец… одец… плю.

Кровавая кашица выбрасывается на эмалированный лоток. В мясце Побиску мерещится крохотное личико величиной с ноготь. Это лицо убитого мальчика. Его глаза закрыты.

С лотка красное шлепается на донце ведра.

Смерть уносит легкую тяжесть.

Неужели он любил вот это? Побиск впервые голо смотрит на тело Евы под маской наркоза, на ноги, облитые кровью, на чрево, искалеченное убийством. Он плачет про себя, сотрясается от сухих рыданий. Только сейчас он встряхнулся до чувства, что на его счету, наверное, тысяча убийств.

Но мимо! Оставим его наедине с муками совести, спазмами ужаса – родами подлинности, которая редко, редко, но распахивается в человеке, озаряя все его существо судорогой окончательного и последнего присутствия в шансе бытия, в паузе между сущим и бытием, которое отвечает на благо рождения мукой существования, и через это мучительное влюбление в сущее достигает если не сокровенного, то истинного.

Пусть плачет несчастный Побиск! А Ева?

Пусть спит легким спокойным сном небытия на операционном столе под луной бестеневой лампы, пусть не слышит стенаний ненастья, не видит слез осеннего дождя, она сделала выбор… спи.

Когда она проснется, мой роман уже кончится.