Текст книги "Ковчег XXI"

Из В. Шекспира. Сонет 66 (вольный перевод)

 
Не хочется мне жить на свете белом,
Где властвуют ничтожество и слизь,
 
 
И где от идеалов отреклись,
Достоинство в удел оставив бедным,
 
 
Где на коне спесивое притворство,
Где совершенство вызывает смех,
И честь девичья в лапах сутенерства,
И власть нужна богатству для потех.
 
 
Не скрипнет непокорное перо,
И корчится наука от удушья,
И правду окрестили простодушьем,
И служит злу плененное добро.
 
 
Забыть бы все, уйти, но как, любя,
Оставить в одиночестве тебя.
 

Казалось мне

 
Казалось мне, я знаю в жизни толк.
И цену знаю делу и словам.
Тому, как поднимается восторг
весенний по березовым стволам.
 
 
И радуги свисают по бокам
подвинувшихся к западу дождей.
И люди поклоняются богам,
ухватками похожим на людей.
 
 
Казалось мне, я ловок и умен.
И не чета мне жулик и прохвост.
И вечно будет в небе миллион
сиять высоких звездочек и звезд.
 
 
Казалось мне…
 

Черное море

 
Рыбацкое что-то запрятано у нас на задворках души.
Разбужены лунными пятнами, кипят на ветру камыши.
 
 
Бегу от уютного быта я на море, где зябко плечам
и небо такое открытое бывает над ним по ночам.
 
 
Пускаю лесу осторожно я в античную толщу воды.
А с весел стекает восторженно сияние летней звезды.
 
 
И лодка неловко качается на россыпи зыбких огней.
И ночь никогда не кончается. И месяц лукавый над ней.
 

Под луной

 
Протянулась в небо пуповина – голубая, тонкая, тугая.
Соловьев запела половина, половина замерла другая.
 
 
По земле и тротуарной плитке, смутные, как детское
влеченье,
стлались виноградные улитки запятыми в графике
вечерней.
Слюдяное лунное свеченье в мимолетной хмаре потонуло.
Как реки придонное теченье, сквозняками в мире
потянуло.
Расторопно, ровно, будто пламя, загудели клены
с тополями.
Все знакомо, родственно и мило, потому и сердце
защемило.
Слов происхождение туманно. Что сказать хотели,
неизвестно,
почему-то называя малой родину, которой в сердце тесно.
 

Слово

А. А. Васильеву

 
В толпе, гудящей бестолково, где на ходу, где на бегу,
ты вдруг почувствуешь, как слово в твоем чеканится мозгу.
 
 
Оно сродни тоске заката, его холодному огню,
как было родственно когда-то рассвету, молодости, дню.
 

Прости!

 
Все круче лет истертые ступени —
с подъема, запыхавшись, не запеть.
Испытывал так долго я терпенье
твое, как, может, незачем терпеть.
 
 
Любя тебя, добра тебе желая,
я столько зла в судьбу твою привнес.
И если где и есть вода живая,
то, знаю, состоит она из слез.
 
 
Обидные слова и прегрешенья —
все в памяти твоей сбережено.
И рад бы я вымаливать прощенье,
да только запоздалое оно.
 
 
Я не был целомудренной особой,
не выдался примерный семьянин.
И все-таки прости меня, попробуй!
Хоть раз еще. Потом еще один…
 

На Абдале[2]2
  Абдал – возвышенность на окраине Симферополя, занятая под кладбища.


[Закрыть]

 
Мы ступим, задохнувшись, на пригорок —
и словно восхожденье совершим.
Игрушечным окажется наш город,
а кладбище покажется большим.
 
 
Нам холодно на этом косогоре,
где выверенно, без обиняков,
изваяно и вытесано горе
трудами безустанных мастаков.
 
 
Тут вольно сквознякам, как на вокзале.
Смыкаются волненье и покой.
И сходятся немеряные дали
с кладбищенской давящей теснотой.
Как часто тут печальные утраты
надгробьями на склонах проросли.
Но вновь ковшом отыскивает трактор
лоскут необихоженной земли.
 
 
Неброские цветы несем в печали.
Приметы нашей памяти просты:
в согласии ютятся на Абдале
бесхитростные звезды и кресты.
 
 
Гонимые высокими ветрами,
летят века немыми облаками.
И кажется, что зябкий косогор
плывет за ними в солнечный простор.
 

Вопрос

 
В созвучье солнечного лета – и легком лепете берез,
и звоне праздничного света – мне чей-то чудится вопрос.
 
 
Я окликаю – нет ответа. И понимаю вдруг, что это
поспешно времени сквозняк листает жизнь мою без
спроса,
где все написано не так. И на полях ее, как мак,
пылает возмущенно знак редакционного вопроса.
 

Без нас

 
Уйдем и мы, кто рано, кто нескоро, в неведомую тьму
иных миров.
Без нас июнь отважный с косогора смахнет однажды
пену клеверов.
Туда, где нет ни шороха, ни света, затянет жадно черная
дыра,
чтоб сумерки пылающего лета без нас общебетала детвора.
Без нас назначат новые свиданья березы, подворотни и
мостки.
Без нас от ожидания гаданья ромашек содрогнутся
лепестки.
Не жалуясь богам и не стеная, погрузимся в пучину
вечных вод,
и пусть уж дальше молодость иная встречает свой
ликующий восход.
 

По течению

 
Сплавляемся. Покачивает лодку
на зыбких отражениях огней.
И полночь поправляет, как пилотку,
зеленый серп, заломленный на ней.
 
 
Ленивые поплескивают волны,
высокие колыша камыши.
Мы весла уронили, мы безвольны,
у нас оцепенение души.
 
 
В последний раз мы выпростали сети.
Простор над нами, звезды и покой.
И, кажется, прекрасней нет на свете
раскинувшейся ночи над рекой.
 

На реке

А. А. Асееву

 
Пыл зари почти не виден, но еще светла река.
Из дневного пекла выйдя, застывают облака.
 
 
Я рыбачить не обучен, не кляни меня со зла
за неопытность уключин и волнение весла.
Я один такой, наверно, – бестолковый, молодой,
млеющий благоговейно над кочующей водой.
 
 
Бог ли с теми городами, с их извечной суетой,
если плещется под нами космос темный и простой.
Он в руках трепещет ловких, цепко схвачен рыбаком,
и стучит по днищу лодки зазевавшимся хвостом.
 
 
Нервно вздрагивают сети. Ловит зеркало воды
свет унесшихся столетий – след исчезнувшей звезды.
 

Куликово поле

 
Рассвет как полоска кровавой помады.
По улице хлестко ударят команды.
С уютных полатей, от бабьих подолов
погонит нас, братья, веление долга.
 
 
Икон нелюдимых коснемся губами,
оконных слюдинок – высокими лбами.
Прискорбно на проводах этих рисковых.
Не скоро подворий коснутся подковы.
 
 
На тысячу лет мы подтянем подпруги.
Помашут вослед сыновья и подруги.
Скрываются села. Туги, как пружины,
качаются в седлах лихие дружины.
 
 
Владимир и Суздаль, спешите к Коломне,
мы двинем отсюда единой колонной.
Лаптями тяжелую пыль поднимая,
пойдут ополченцы Москвы на Мамая.
 
 
… Сентябрьское утро в наплывах тумана,
как страх и отвага в одном человеке.
Отряды Донского, орда басурмана
готовы сойтись. И сойдутся навеки.
 
 
Останутся горы высокие трупов,
состарится горе во вдовьих тулупах.
 
 
И славы, и крови – коню по колено.
Истлеют герои, да слава нетленна.
 
 
Охотник, и смерд, и рыбак бородатый
прослыли навек Неизвестным солдатом.
 
 
Над нашим покоем бурьяну колоться.
История помнит одних полководцев.
Лишь в случае крайнем найдется анкета —
юнцу в назиданье – бойца Пересвета.
 
 
Узоры над нами плетет повилика.
Бояре с князьями пируют, не слыша,
как тянется жадно к победе великой
смертельное жало царя Тохтамыша.
 
 
Зловеще и гневно над Русью распятой
расколется небо кометой хвостатой.
И в каждом столетье верховной интригой
отыщутся плети для нового ига.
 
 
…И снова рассвет как полоска помады.
Но пуст кабинет, отдающий команды.
 
 
Клубится трава на могилах забытых.
Пусть плоть не жива, но душа не убита!
И в кованый топот губительной силы
вплетается шепот: «По ко-ням, Рос-си-я…»
 

Друзья

А. Т. Мозлоеву

 
Все реже мы встречаемся с друзьями.
Все чаще расстаемся навсегда,
на прошлом ставя крест. А над крестами
восходит одинокая звезда.
 
 
Дрожит она: не то ее знобит,
не то тревожно ей на небосводе.
Все дальше друг от друга нас уводит
безжалостная заданность орбит.
 
 
Устала плоть, изношена, ветха.
Ворочается мысль в окладе тесном.
В ином обличье, даже бестелесном,
увидеться ли нам через века?
 
 
Мертвы Иерихон и Колизей,
без рук фигурки барышень античных.
Не так ли в наше время архаичны
законы притяжения друзей?
 
 
И все же станет холодно, когда
пространство тень вечерняя заполнит
и в сумерках над городом и полем
очнется сиротливая звезда.
 

Полдень

 
Спокойно и просторно в мире было
и видно высоко и далеко.
Неудержимо лето уходило.
Так на огне сбегает молоко.
 
 
Куда-то за безвестные селенья,
за край земли, который незнаком,
июля шелковистые мгновенья
высотным относило сквозняком.
 
 
На землю тень от облака ложилась,
и трепетала встречная трава.
И веяло забытым, и кружилась,
как будто молодая, голова.
 

Под вечер

 
Дождь не искал иные адреса.
Стучался к нам, назойлив, бесконечен,
и лишь когда осталось полчаса
до сумерек, ушел он. И под вечер
высокие раскрылись небеса.
 
 
И солнце так поспешно просияло,
как лишь живое может просиять.
Как будто торопилось излучать —
и то, что прежде, может, недодало,
и что еще придется недодать.
 

Курортный вальс

 
Волна набегает на берег песчаный,
смывая следы без труда.
– Давайте простимся светло и печально!
– На месяц? На год?
– Навсегда!
 
 
Давно я не верю в чудесные сказки,
не верю в счастливые сны.
Я знаю, что осень веселые краски
ворует у щедрой весны.
 
 
Беспечного вальса пьянящие звуки
затихли в моих городах.
И горькие зерна грядущей разлуки
в медовых дозрели плодах.
 
 
Последний наш вечер, как первый экзамен,
и звезд над курортом не счесть.
Спасибо за то, что мы встретились с вами,
спасибо за то, что вы есть.
 
 
Волна набегает на берег песчаный,
впотьмах отнимая следы.
И кажется, будто у нас за плечами
ни прожитых лет, ни беды.
 

Любовь

– Жалко мне тебя!

Одна, чай, пропадешь без меня в деревне…

(из разговора в палате для тяжелобольных)

 
Утомленная палата у заката на виду.
Смотрят окна виновато на щемящую беду.
 
 
В витражах, автомобилях остекление зажглось.
Все как в сказке: «Жили-были…» Жаль, что дальше
не сошлось.
 
 
Отражение заката вянет в окнах и прудах.
Что-то стало грустновато, и причина не в годах.
 
 
Я не ангел и не агнец. И не нужен – вот те крест! —
неразборчивый диагноз, утешительный заезд.
 
 
У заката цвет недужный. Время врач или палач?
Изводить себя не нужно. Коль захочется, поплачь.
 
 
Это быль, а то и небыль: я, наверное, вернусь.
Легкой тучкой в летнем небе ль, сквозняком ли обернусь.
 
 
Ни к чему пустые речи, поминание вином.
Неизбежно счастье встречи, пусть и в облике ином.
 
 
Я вернусь! Войду без стука, наяву или во сне,
голосами наших внуков и сиянием в окне.
 
 
Обещаю, я вернусь. Обернусь кустом сирени,
лучшим из стихотворений. Обязательно. Клянусь!
 

В Перхушкове

 
На долгий день окончится лимит,
отпущенный светилом и судьбой.
За лесом электричка прогремит
и звуки все утащит за собой.
 
 
Такая тут нахлынет тишина
и простоит до самого утра,
 
 
что, кажется, повымерла страна,
густого не считая комара.
 
 
Забыты мы и миру не нужны.
И нам он чуждым кажется, пока
за городьбой зубчатой сосняка
беснуется шаманий глаз луны.
 

Вдвоем

 
Разметало мое поколение
по углам, в забытье, в темноту.
Мы остались, наверно, последние,
не разнявшие рук на лету.
 
 
Раздвигается наша Вселенная,
излучая слабеющий свет.
 
 
Мы вдвоем, а вокруг ни селения
на ближайшее множество лет.
 
 
Сквозь земные уходят расщелины
наши близкие в звездную глушь.
Обозначено красным смещением
расставание родственных душ.
 
 
Задержался на этом разъезде я,
где мгновений осталось в обрез.
И рисует былые созвездия
престарелая память небес.
 
 
Разбегаются чьи-то галактики —
хвостовые горят фонари.
Но, как прежде, в домашнем халатике
ты встречаешь меня у двери.
 
 
Не слабей же, объятие страстное,
разлучающим вихрям назло,
чтобы вдаль под смещение красное
нас по-прежнему вместе несло.
 

Усталость

 
Я вдруг почувствовал усталость
и в каждой клетке лишний вес.
Как будто у меня осталось и сил,
и времени в обрез.
 
 
Но нет желанья торопиться,
беречь и год, и день, и час.
Исчезло даже любопытство
к тому, что будет после нас.
 
 
И все, на чем судьба держалась,
вперед безудержно гоня, прошло.
Осталась только жалость.
К тебе. Тебе, но без меня.
 

Бабье лето

 
Ну, вот и все, пора подбить итоги,
доходы лета посчитать в уме.
Пожухлой желтью краплены дороги,
ведущие от осени к зиме.
 
 
Куда бы озабоченно ни шел ты,
поблизости совсем или вдали,
багровым, фиолетовым и желтым
испятнана родная часть земли.
 
 
Наряден тихий мир, как именинник.
Сияет ясной осени свеча.
И льнет к лицу летучий паутинник,
щетинистую щеку щекоча.
 

Запоздалое тепло

 
Нежданно просветлело, развиднелось.
Ненастье словно выронило власть,
и солнца неожиданная смелость
ликующе на землю пролилась.
 
 
И то, что от осклизлости устало,
безрадостно лежало, тяжело, —
как будто просияло, заблистало
в ответ на запоздалое тепло.
 
 
Гляди, какие тучи на подходе!
Об оттепели осень солгала.
Но так хотелось нежности природе.
Решилась обмануться – и смогла.
 

Переселение душ

 
Облезлый отыщется скверик в угрюмой зеркальности луж.
В бессмертье захочется верить и в переселение душ.
 
 
Упрямо считаем ошибкой синюшную ленту беды.
Останусь я в памяти зыбкой наморщенной ветром воды.
 
 
И в зеркале том, у скамейки, я вдруг обнаружу себя
взъерошенным, шумным и мелким, не значимее воробья.
 

Ветераны

 
Вымотавшись в закоулках звездных,
наши подустали телеса.
Ждут вестей холодных и серьезных
лысые осенние леса.
 
 
Кажется, и зим уже не счесть нам,
так же как и лет не перечесть.
Мы еще побудем и исчезнем,
как, наверно, динозавр исчез.
 
 
Ясно, мы на грани вымиранья.
Но земля наследует от нас
красные легенды и сказанья.
И еще – наград иконостас.
 

Мамонт

 
Все толще лед. Но я еще не вымер.
И зябкая родня живет окрест.
И нас метлой безжалостной не вымел
слепой доисторический прогресс.
 
 
У фауны по-прежнему в фаворе:
могуча поступь, величава стать.
И тот, кто мелок, жаден и проворен,
меня завидев, должен трепетать.
 
 
Чуток еще продержимся пока мы,
хотя все неуютнее в лесу.
Ледовые расставлены капканы,
период ледниковый на носу.
 
 
Природа словно мачеха скупая.
Плетемся мы, в развитии отстав.
И смотрим, как угрюмо наступает
великий и глобальный ледостав.
 

Последнее тепло

 
Отпустило. Потеплело. Накатила благодать.
Все, что лето не успело, осень силится раздать.
 
 
Вызревает лютый холод в сизых зернах облаков.
Но пока тепло. И молод легкий цокот каблуков.
 

Память

 
Столько в чулане своем берегу
хлама невиданной пробы.
…Синие тени на белом снегу.
Словно резные сугробы.
 
 
Негде хранить, а выбрасывать жаль:
копится мелочь любая.
Солнце. Февраль. И слепящая даль,
белая и голубая.
 
 
Рухляди груды в моей кладовой —
уйма сокровищ таится.
Бездна лазурная над головой.
Сизая сиплая птица.
 
 
Тесен деревьям оклад серебра.
Время навеки застыло.
Да, это было как будто вчера.
Если когда-нибудь было…
 

Как тихо на земле

 
Как яблока бока, закат оранжев.
Отчетлив каждый дальний уголок.
И чудится, что все, что было раньше,
всего лишь затянувшийся пролог.
 
 
А может, и не с нами это было,
 что жизнью в изумлении зовем?
Иглой слепящей облако пробило —
и мы в луче пылинками плывем.
 
 
Все ближе громыхание финала.
Но я упрямо верю, что пока
всего лишь увертюра прозвучала
к тому, чему звенеть еще века.
 

Снова март

 
День лучист, и снег вот-вот растает.
Зябнет и кружится голова.
Если слов для песни не хватает,
значит, надо выдумать слова.
 
 
Снова март, и ладно все на свете.
Дышится свободно и легко.
Так светло, что верится в бессмертье.
И до горизонта далеко.
 

С годами

 
С годами все скучней и проще. На все взираю свысока.
Смутны березовые рощи. Угрюмы думы сосняка.
 
 
Настыли души, загрубели. Не принимаются всерьез
отвага сосен корабельных и легкомыслие берез.
 

У самого края

 
У самого края, по бровке, по кромке
огромного поля, у звезд на виду,
бреду я. Ты слышишь мой голос негромкий?
Ты видишь, как медленно, тяжко иду?
 
 
Когда-то казалось, что мы всемогущи,
что юности вовсе не будет конца…
Шаги все короче, звучанье все глуше,
и тонут во тьме очертанья лица.
 
 
В ночи ни тепла, ни печали, ни гнева —
всего, что имело значение днем.
Я движусь – и путь упирается в небо,
и звезды встречают озябшим огнем.