Текст книги "Реакция Вассермана и Латыпова на мифы, легенды и другие шутки истории"

Поздравляю: вы – преступник! Ограничение права на копирование превзошло пределы разумного

На Вашем мобильнике стоит рингтон из популярного шлягера? Вам позвонили, когда Вы идёте по магазину? Поздравляю: Вы – преступник. Несанкционированно исполнили в общественном месте музыкальное произведение – и тем самым присвоили право копирования.

Даже если рингтон куплен в официальном сервисе – всё равно закон Вы нарушили. Ведь продали Вам для личного пользования. А Вы исполняете в публичном месте, для неопределённой и неоплаченной аудитории.

На Вашем рабочем месте громко играет радио – Вы опять же нарушитель: коллеги слышат. А если Вы парикмахер или ресторатор – Ваше преступление сочтут корыстным: ведь музыка привлекает к Вам дополнительных клиентов, тем самым повышая Ваше благосостояние.

Хорошо, если Вам по душе Вольфганг Амадей Моцарт или Людвиг ван Бетховен: они умерли так давно, что их творения уже признаны общественным достоянием. А вот Вася Пупкин – кузнец шлягеров группы «ГолоСИСИстый соловей» – вправе Вас засудить.

Но даже с Иоганном Себастьяном Бахом и Вильгельмом Рихардом Вагнером возможны проблемы. Сами ноты написаны в безопасную старину. Но Вы скорее всего слушаете сравнительно свежую запись. А права исполнителей тоже охраняет неуёмный неисчерпаемый закон.

Голос Фёдора Ивановича Шаляпина с недавних пор можно слушать невозбранно: он умер 12 апреля 1938 года, а права охраняются всего 70 лет после смерти творца или исполнителя. Но в Соединённых Государствах Америки срок давности некоторое время назад в очередной раз продлён уже до 90 лет по инициативе Walt Disney Company: её держат на плаву прежде всего баснословные доходы от сувениров с изображением Микки Мауса. Нынче корпоративные лоббисты добиваются распространения нового срока по всему миру. Того и гляди, скоро прослушивать не то что Шаляпина, но даже коллекционные фонографические валики с голосом Льва Николаевича Толстого станет небезопасно. Он умер 20 ноября 1910 года, и поправка Микки Мауса пока до него не дотягивается. Но следующая волна борьбы за доходы наследников Уолтера Элайаса Дисни может накрыть всё творчество яснополянского пахаря.

Всё это – не только о музыке. Если в трамвае сосед через Ваше плечо глядит в раскрытую Вами газету – Вы нарушили права её издателей. Недавно бельгийский суд по иску газетчиков запретил поисковой системе Google давать ссылки на конкретные публикации: дозволено указывать только на первую полосу, где собрана основная масса рекламы.

Вот если Вашим костюмом от Джорджо Армани любуются прохожие на улице – закон пока не считает Вас злостным нарушителем: дизайн промышленных образцов нынче защищён только от физического копирования. Но всё ещё впереди. Нынешняя редакция четвёртой части Гражданского кодекса Российской Федерации вступила в силу только с нынешнего года. А фантазия владельцев права копирования – и юристов, защищающих их интересы, – неисчерпаема.

Двигатель законодательной фантазии очевиден. Каждому приятно, единожды создав нечто замечательное, потом всю жизнь почивать на лаврах. А то и потомков обеспечить – как покойный Дисни тонким хвостиком мышонка связывает скелет студии, давно пребывающей в состоянии творческой смерти.

Между тем человек отличается от прочих животных не в последнюю очередь тем, что способен усваивать чужой опыт не только из непосредственного наблюдения, но и по рассказам. Причём мы – опять же в отличие от животных – воспринимаем не только материальный опыт, но и духовный, прямо выраженный в произведениях искусства. Нынешние ограничения права копирования создают препятствия на пути самых разных форм передачи опыта. То есть отсекают человечество от творческих достижений, накопленных более чем за полвека (по поправке Микки Мауса – уже почти за век). Это может парализовать всё наше развитие.

Защитники ограничений смешивают право копирования с авторским. Но права авторов и исполнителей очевидны и давно никем не оспариваются. В частности, их имена несомненно нужно указывать. Все изменения в произведении, сделанные без согласия автора, должны быть явно отмечены. Эти и многие другие гарантии свободы творчества и уважения к творчеству лежат в основе всей современной культуры, построенной десятками поколений творцов.

Но если Вы, используя чужие творения, создали что-то своё – Ваше творение должно быть доступно на тех же основаниях, на каких Вам самому доступно всё использованное Вами. Просто потому, что Вы – не последнее звено эволюции общества. Ограничители права копирования желают оплаты каждого слова и вздоха – и тем самым паразитируют на прошлых достижениях всего человечества. Не зря они постоянно усложняют систему защиты своих требований – иначе их нелепость и преступность давно была бы очевидна.

Нагромождение сложностей и противоречий – верная примета заката системы или явления. Вероятнее всего, право копирования в скором будущем заменят чем-то более разумным. Первые опыты такого рода уже оформлены в системе свободных лицензий. Но пока эта система не развилась до уровня, способного защитить интересы подлинных творцов, остаётся только бойкотировать рьяных поборников ограничений копирования. Слушайте Иоганнеса Брамса, читайте Александра Сергеевича Пушкина – и ждите, пока Васи Пупкины оставят надежду вечно кормиться с одной удачной находки.

Часть третья История и нации

Имя Россия. Единый взгляд на разных деятелей

Несколько слов о нашей любви к своей истории.

Эту тему подсказал мой брат. В отличие от меня, он постоянно живёт в Одессе и смотрит на нашу российскую жизнь со стороны. В основном – по телевизору. Ему, правда, недавно пришлось приобрести спутниковую антенну, чтобы не зависеть от нынешних украинских ограничений на вещание российских телеканалов, но эти ограничения – отдельная тема.

Главное, что он заметил, – поразительный эклектизм нынешнего российского массового сознания. Сейчас у нас в равной мере одобряют Владимира Ильича Ульянова и Александра Васильевича Колчака, Иосифа Виссарионовича Джугашвили и Петра Аркадьевича Столыпина, Николая Второго Александровича Романова и Леонида Ильича Брежнева. Поразительный эклектизм. На первый взгляд представляется, что страна вовсе не пытается разбираться в своей истории, не пытается определять: что такое хорошо и что такое плохо.

Даже в популярном телепроекте «Имя России» в лидерах оказались люди не просто качественно разные, но зачастую прямо противоположные друг другу. И голосовали за них чуть ли не поровну.

Более того, по ходу интернет-голосования лидеры менялись удивительным образом. Например, когда либеральная часть общества возмутилась, что на первое место вышел Джугашвили, буквально через несколько дней в лидерах оказался Романов. Понятно, были при этом изрядные манипуляции – как говорят завсегдатаи Интернета, накрутки. Но возможности накруток далеко не бесконечны. Реальная разница в числе голосующих несомненно больше официального результата конкурса, но всё же сторонники прямо противоположных точек зрения присутствовали в сопоставимых количествах. Абсолютного доминирования одной позиции не было ни в конкурсе, ни в обществе.

Я в отличие от брата варюсь в кухне нашего общественного мнения почти постоянно, в Одессе провожу всего два-три месяца в году. Так что с моей точки зрения в России не просто сложился некритичный эклектизм. Мне кажется, у нас сейчас понемногу вызревает более глубокое понимание нашей истории в целом. Мы постепенно начинаем чувствовать некие общие механизмы, характерные для нашей страны, придающие нам – и как государству, и как народу – своеобразие. Пусть даже эти механизмы проявляются в столь различных формах, как вялое самодержавие Романова с Брежневым и кипучая деятельность Столыпина с Джугашвили.

Пока не берусь однозначно сформулировать, каковы эти характерные черты. И уж тем более не могу внятно сказать – в какой мере эти черты помогают нашему развитию, а в какой мешают. Но важно одно – без этих характерных черт мы были бы настолько другим народом, что просто не понимали бы самих себя нынешних. Как не понимают нас многие другие народы, стартовавшие со сходных позиций, но пошедшие иными путями.

Например, с поляками мы до монгольского нашествия были очень схожи. И в местных особенностях, и в общекультурных закономерностях. Скажем, традиция междоусобных стычек, установившаяся в раннефеодальные времена, была и у нас, и у них. Правда, там она продержалась несравненно дольше. Наезд – вооружённый налёт на имение соседа – окончательно вышел из употребления только после раздела Польши между Австрией, Пруссией и Россией. У великого польского поэта Адама Бернарда Миколаевича Мицкевича есть поэма «Пан Тадеуш» о последнем в Литве наезде – перед самым нашествием Наполеона Карловича Бонапарта на Россию. В поэме налётчиков выгнали из разгромленного имения войска соседнего русского гарнизона.

Поляки, надо сказать, пережили своё нашествие. Они его назвали «потоп». В эпоху религиозных войн в Европе по Польше десятилетиями прокатывались волны немецких и шведских войск. Но это опять же отдельная тема. Скажу только, что она повлияла на поляков немногим меньше, чем Батыево нашествие на нас. А разорила, пожалуй, даже больше. Да и кончился их потоп на пару веков позже нашего нашествия – и они от него по сей день не оклемались.

А главное в нашей поразительной всеядности – отказ от щедрой раздачи ярлыков «враг народа». Этот термин мы позаимствовали из эпохи великой французской революции, где в пересчёте на душу населения погибло, пожалуй, куда больше народу, чем у нас. Но сейчас мы постепенно начинаем понимать: по большому счёту ни один крупный деятель не может быть врагом своего народа – хотя бы потому, что рассчитывает этот народ возглавить.

И Колчак, и Ульянов действовали исходя из наилучших побуждений. Каждый из них был твёрдо убеждён, что знает, как лучше для народа. И готов был любым способом и любой ценой претворить это своё убеждение в жизнь.

Правители действуют всегда из наилучших побуждений. Другое дело, что не каждый правитель способен адекватно оценить даже нынешнее состояние народа, и уж подавно далеко не каждый способен правильно предвидеть отдалённые последствия своих действий.

Возможно, сейчас мы относимся ко всем нашим правителям почти одинаково спокойно именно потому, что начинаем понимать и их искренность, и принципиальную их ограниченность. Надеюсь, что из этого понимания когда-нибудь проистечёт большая осторожность, что мы когда-нибудь научимся действовать не так резко и размашисто, как когда-то Ульянов и Джугашвили, как недавно Ельцин и Гайдар, и сумеем претворить нашу нынешнюю терпимость в нашу будущую осторожность.

Историческая альтернатива. Смысл истории проясняется несбывшимся

Несколько слов о моём любимом методе исторических исследований – альтернативной истории.

Среди профессиональных историков очень популярна фраза «История не знает сослагательного наклонения». Иными словами, с их точки зрения бессмысленно спрашивать: «Что было бы, если бы…»

Их понять можно. Профессиональному историку важнее всего выяснить, как обстояли дела в реальности. А выяснить это далеко не всегда бывает просто.

Юристы часто говорят: «Врёт как очевидец». Историки, разбирая мемуары, то есть свидетельства всё тех же очевидцев, повторяют эту фразу ничуть не реже. В мемуарах человек чаще всего старается не столько рассказать, как обстояли дела, сколько показать, как он сам был хорош в этих делах.

Впрочем, не всегда ограничиваются собой. Скажем, внимательное сличение мемуаров маршала Георгия Константиновича Жукова с его же приказами военной поры и с теми событиями, на основе которых строились приказы, доказывает: в мемуарах маршал изрядно выгораживал подчинённых – даже тех, кого непосредственно по ходу событий нещадно ругал, причём ругал за дело. В итоге сам маршал в своих мемуарах выглядит значительно хуже, чем был на самом деле, а его подчинённые значительно лучше. Бывает, как видите, и такое.

Но чаще мемуаристы всё-таки изрядно себе льстят. Лучше опираться на документы. Но в них зачастую положение тоже весьма приукрашено. Документы внутренней отчётности, предназначенные не столько для публикации, сколько для управления делами, чаще прибедняются по известной поговорке: идёшь к начальству за верблюдом – проси трёхгорбого.

Ещё надёжнее документов материальные свидетельства. Так, до наших дней сохранились только танки Т-34 позднего исполнения, с 85-миллиметровой пушкой и доведённой до ума конструкцией. И только парочка чудом сохранившихся где-то на задворках танков первого поколения, с пушкой калибра три дюйма, то есть семьдесят шесть целых и две десятых миллиметра, дала наглядное – а не только вычисленное по документам – представление, насколько всё-таки эти танки были в 1941 году далеки от совершенства и насколько на них было сложнее воевать, чем в 1943-м.

Словом, работа историка тяжела, запутанна. И надо отдать должное тем историкам, которые ухитряются в этих условиях полной неразберихи всё-таки выяснить, как обстояли те или иные дела.

Но история – не только наука. Это ещё и способ учёбы для всех нас. Хотя и говорят, что история учит только тому, что история ничему не учит. Но тем не менее, зная, как поступали наши предки в тех или иных сложных обстоятельствах, мы обретаем более надёжное основание для выстраивания планов наших собственных действий в обстоятельствах пусть иных, но не менее сложных – а в каких-то деталях, бывает, даже и сходных с прошлыми.

Вот тут сослагательное наклонение выходит на первый план. Чтобы понять мотивы действий исторических личностей, волей-неволей приходится смотреть: а что было бы, если бы та или иная личность поступила иначе? И какие у неё были возможности поступить иначе?

До недавнего времени считалось, что наши войска не были отмобилизованы к началу войны только по преступной халатности руководства. Но лишь сейчас начинает проясняться, что мобилизация, начатая официально, могла в стратегическом плане лишь ухудшить положение страны – даже при том, что тактически могла принести некоторый выигрыш. Эти исследования ещё далеки от завершения. То, что я сейчас сказал, лишь первый подход к делу. И я не сомневаюсь: в дальнейшем выяснится ещё много важного о причинах страшных для нас событий той эпохи. Но это лишь пример того, почему всё-таки сослагательное наклонение в истории бывает иной раз даже важнее изъявительного.

Существует даже целый жанр, находящийся на стыке науки и искусства – так называемая альтернативная история. Этому жанру отдавали должное и выдающиеся историки вроде английского учёного Арнолда Джозефа Джозефовича Тойнби, и многие блестящие писатели.

Они очень внимательно изучают, в какие моменты действительно можно было поменять ход истории, каким образом поменять. Что было бы, если бы в сорок первом всё-таки отдали то самое приказание о всеобщей мобилизации. Что было бы, если бы Александр Македонский не умер в Вавилоне от последствий то ли лихорадки, то ли банальной пьянки. Что было бы, если бы после разгрома Северного общества на Сенатской площади Южное общество победило в одном из сражений конца тысяча восемьсот двадцать пятого года.

Сейчас, например, основная часть отечественных альтернативщиков внимательно изучает так называемый мир царя Михаила. Судя по всему, если бы Николай II Александрович Романов передал власть брату не в тысяча девятьсот семнадцатом, когда уже сделал практически всё плохое, что было в его силах, а хотя бы в 1905 году, а ещё лучше в 1900-м, события развернулись бы намного лучше и для России, и в конечном счёте для всего мира – даже для стран, противостоявших нашей.

История – не догма. Её творит каждый из нас каждым своим шагом. И именно поэтому надо каждый раз задумываться: а что будет, если я поступлю иначе.

Батурин. Историю подменяют клеветой

Несколько слов об одной антироссийской басне. Украинские националисты в полемике с вменяемыми людьми употребляют на редкость бедный набор примеров гонений со стороны России. Не удивительно: русский народ никогда специально не проявлял агрессивности к одной национальности (да и власть всегда относилась к украинцам ничуть не хуже, чем к русским), а фантазия – как и прочие умственные способности – националистов довольно скромна и затрудняет самостоятельное измышление обоснований бредовых идей.

Одно из почётнейших мест в необширной мифологии «звериного оскала великорусского шовинизма» занял разгром гетманской резиденции во время Северной войны. В ней Александр Данилович Меншиков командовал драгунами. Это нечто вроде нынешней мотопехоты: передвигались на конях, но сражались в пешем строю. 2 ноября 1708 года Меншиков захватил город Батурин. По нынешней официальной версии украинской истории, он там вырезал от шести до пятнадцати тысяч мирных жителей – от грудного младенца до немощного старца.

Только непонятно, зачем истреблял. По словам националистов, город взят без единого выстрела: Александр Данилович подкупил старшину (казачье офицерство). Но в этом случае вряд ли ему стоило убивать кого-то, кроме самих подкупленных: светлейший князь, крепко нечистый на руку, теоретически мог пожелать вернуть деньги, отданные явно аморальным типам.

Версия подкупа опирается на то, что князь стоял у Батурина с 24 октября 1708 года, уговаривая гарнизон открыть ворота. В резиденции сидели от шести до восьми тысяч сердюков – личной охраны: её Мазепа вербовал в основном из своего – польского! – народа. Бой начался, только когда шведы подошли на расстояние полудневного перехода. Вопреки мнению профессиональных украинцев, выстрелы были. Но штурм занял всего два часа: сердюки не отличались той частью воинского искусства, какая нужна для обороны крепости. Для сравнения: вскоре Полтава перед знаменитой битвой отражала шведов три месяца подряд, причём на стенах сражались не только казаки, но и рядовые жители города.

Ещё через пару часов Меншиков ушёл: его малочисленный отряд вряд ли мог бы успешно обороняться от основных сил Карла XII. Времени на массовую резню просто не было, даже если бы сподвижник Петра I обезумел и возжелал учинить воинское преступление.

Впрочем, до такого безумия и дойти трудно. Пётр – при всех своих странностях – не зря заслужил прозвище Великий. К подданным он, конечно, относился как к расходному материалу. Но именно поэтому сам впустую его не расходовал и другим не позволял.

Не зря Пётр за несколько лет до боёв на юге отказался утвердить указ Мазепы о закрепощении казаков. Гетман мог рассчитывать: безопасность Украины впредь обеспечат регулярные войска. Но царю воины были куда нужнее простых крестьян, а казаки неплохо освоили основы немирного ремесла. Казачья голота, вопреки воле старшины, осталась вольной и готовой защищать Родину.

Украинцы в ту пору уже полвека были такими же подданными царя, как и русские. Если бы Меншиков и впрямь истребил их тысячами, сам царь казнил бы своего любимца и сподвижника, ибо никакие заслуги не дают права вести себя подобно несытому хищнику.

Понятно, вовсе без жертв дело не могло обойтись. Двухчасовой штурм – это и перестрелка, в ходе которой гибли не только воины на крепостных стенах, но и кто-то из городских жителей (от ядер да шальных пуль). Да и после штурма пленены – и по суду казнены – несколько казачьих командиров, повинных в нарушении присяги царю (их же присяга гетману – ниже по рангу).

Впрочем, главные жертвы случились, похоже, от пожара.

Мазепа годами копил в своей ставке громадные запасы оружия, боеприпасов, провианта – прежде всего на случай защиты: то ли от голоты, не обрадованной возможным закрепощением, то ли от интриганов из числа старшины. Перед переходом на шведскую сторону он изрядно пополнил склады (в частности, увёз в Батурин едва ли не всю артиллерию казачьего войска – семьдесят пушек) и пригласил Карла воспользоваться ими: Швеция за восемь лет войны изрядно обеднела и не могла содержать армию должным образом.

Вывезти военное снаряжение, жизненно важное для оголодавших войск противника, Меншиков не успевал: шведы добрались бы до города в разгар эвакуации. Пришлось уничтожать на месте: как отметил адмирал Хорацио лорд Нелсон, сжигая Копенгаген 2 апреля 1801 года, всякий корабль, пребывающий не под британским флагом, может когда-то оказаться под флагом, враждебным Британии. А когда горят склады пороха, одежды, зерна и сала, соседние дома тоже могут полыхнуть. Организованной противопожарной службы тогда не было, да и вряд ли она бы смогла действовать эффективно через пару часов после штурма. Город в значительной степени выгорел. Как многие другие города в этой и многих других войнах.

Замысел Мазепы сорвался. Он подставил под удар не всех, кто ему доверял, а лишь несколько сот обманутых. Зато многие поколения профессиональных изменников получили удобный повод для дальнейшей лжи. И доселе попрекают честных людей бессовестно преувеличенными россказнями о последствиях последнего преступления своего кумира.