Автор книги: Андрей Азов
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
Таким образом и здесь Кашкин, умалчивая, конечно, об оригинале, орудует в отношении моего перевода вполне доморощенной клеветой.
Пойдем дальше. Кашкин утверждает:
Чуть не в каждой строфе перевода – насилие над лексикой и грамматическим строем русской речи (237,2,3).
Грандиозный взлет «фантазии», скажем мягко… Чуть не в каждой строфе (из 2.000 строф!). И ни одного примера в подтверждение!
Читаем дальше:
Здесь засорение языка обветшавшей символистской лексикой и гурманское пристрастие к дешевой экзотике, и блатные слова, и неуместные в данном контексте неологизмы (237, 2, 6)
Символистская лексика – где она? Ни одного примера! Дешевой экзотикой оказывается воспроизведение реалий! Блатные слова, как мы видели, принадлежат Байрону! Неологизмы, неуместные в данном контексте, – где хоть один образец такого контекста с таким неологизмом? Это уже не критика, а припадок эхолалии.
Идем дальше:
В переводе на каждом шагу натяжки ради рифмы. За словом «контракт» следует «а это факт», «свод драгоценных максим» вызывает рифму «такс им» (237,2, 7).
На каждом шагу… Из 16.000 «шагов» (строк) приведено два примера[106]106
Здесь передержка у самого Шенгели: в статье Кашкина не два, а четыре примера: «За словом “контракт” следует концовка: “а это – факт!”. “Муза в плаче” рифмуется с “по-свинячьи”, “свод драгоценных максим” вызывает рифму “такс им”; “сердца трепет!” – “крепит"». – Л. Л.
[Закрыть]. Рассмотрим их. У меня сказано:
О ведьмах он болтал, чей с дьяволом контракт
Из их мужей творит скотов (а это факт!).
У Байрона читаем; см. III, 34:
Of magic ladies who, by one sole act,
Transform’d their lords to beasts (but that’s я fact).
Дальше; у меня сказано:
…Совесть свой урок
Напрасно им долбит, – свод драгоценных максим
(Дивлюсь, что Кестлери не ввел доселе такс им).
У Байрона читаем (II, 273):
…even Conscience, too has a tough job
To make us understand each good old maxim,
So good – I wonder Castlereagh don’t tax ’em.
В обоих случаях, как видим, моя рифмовка восходит к оригиналу (причем составная рифма Байрона – во втором примере – у меня также передана составной).
Таким образом, утверждение Кашкина не принадлежит к числу истин. Думаю, что это не случайно. Он не может не знать, что критик перевода обязан обращаться к оригиналу.
Дальше у Кашкина читаем:
Непринужденная шутливость огрублена. О женщинах Б будто бы говорит, и не раз, в терминах скаковой конюшни: «Изящна, замужем, и – двадцатитрехлетка» (236,1,1).
Во первых, слово «двадцатитрехлетка» не может быть термином скаковой конюшни, разве только термином живодерни (хорош скакун 23-х лет!). Во вторых, слово «…летка» приложимо не только к лошадям. Мы называем школу «десятилеткой»; мы называем пятилетний план «пятилеткой». У Бунина (учиться у которого мастерству рекомендовал Горький) в «Митиной любви» крестьянские девушки говорят о своей подружке, с которою сходится Митя, «она как пятилеточка». В словаре Ушакова (статья «пятилетка») мы видим примеры: «девочка-пятилетка», «яблоня-пятилетка». У кого то из современных советских писателей я встречал в применении к девушке слово «двадцатилетка».
Но допустим, что от этого слова пахнет конюшней! Допустим. Но вот, в строфе I, 38 Байрон говорит о родителях Жуана:
His sire was of Castille, his dam from Aragon.
Sire значит «предок» и «производитель» (о жеребцах); dam значит «матка» (о животных); см. словарь Мюллера и Боянуса, Москва, 1928. Если сам Байрон в одном месте говорит о людях терминами случного пункта (причем здесь эта терминология не обязательна), то он мог бы это повторить и в другом месте. И переводчик вправе следовать манере автора.
Прежде чем критиковать перевод, надо знать оригинал. Хорошо знать. Детально.
Идем дальше. Кашкин пишет:
То же словечко «охочий» употреблено [приводится 5 примеров. – Г. Ш.]. А это один из немногих случаев [автор, очевидно, хотел сказать «из многих». – Г. Ш.][107]107
При перепечатке «Традиции и эпигонства» во втором издании сборника «Для читателя-современника» эта опечатка Кашкина была исправлена (с. 418) – А. А.
[Закрыть]чрезмерного пристрастия к полюбившемуся слову (236,1,10 и 11).
Ну конечно: те или иные слова повторяются – ив переводе, и в оригинале. Я 5 раз (может быть, и больше) применил слово «охочий» – на 16.000 стихов. Что ж из этого? В «Онегине» слово «любовь» встречается 69 раз (в разных грамматических формах); «любить» 51 раз; «молодой» (и «младой») 66 раз; «взор» 50 раз; «мой» 209 раз; «лета» 47 раз; «луна», «нежный» и «ночь» по 25 раз, «муза» и «мысль» по 23 раза и т. д. (подсчитано по составленному мною словарю-конкорданции к стихам Пушкина).
Значит, Кашкин и Пушкина должен охаять за «пристрастие к полюбившемуся слову»?
Далее Кашкин обороняет твердыни нравственности:
С манерным подмигиванием обыгрываются в переводе и вольные словечки Б. Например whore – «блудница» дано в переводе то как «бл…удница», а то и как «б-дь» (236,1,12).
Понятие «распутница» передается в английском языке многими словами: fornicatress, loos women[108]108
Надо полагать, loose woman. – Л. Л.
[Закрыть], streetwalker, courtesan, prostitute, strumpet, harlot, quean, whore. Последнее слово во всех словарях отмечено, как «вульгарное», т. е., в данном случае, грубое, непристойное. Байрон применяет именно это слово в IV, 17 и в VI, 92 и пишет его через тире: Whose husband only knows her not a wh-re и As greatest of all sovereigns and w-s (об Екатерине II). При этом, в первом случае, он продолжает в следующей строфе: Hard words; harsh truth – «жестокие слова, грубая истина», тем самым подчеркивая нарочитый выбор термина. У меня переведено: «В которой только муж не распознает б-дь. – Я груб, но жизнь груба» и «Екатерины блеск, той самой, что царицей Была великою и заодно бл…удницей». В других местах Байрон применяет другие слова, например quean (VI, 25), играя на полном созвучии этого слова со словом queen – «королева»; у меня передано (не очень удачно) словом «краля»; или concubune (VI, 8); у меня так и оставлено: «конкубина», ибо это латинское слово вошло во все европейские языки.
Таким образом, мое «манерное подмигивание» восходит к оригиналу. А кашкинское негодование – к лицемерию.
Читаем дальше:
Кажется, уже совсем невозможно затмить Бенедиктова как «певца кудрей»… Но Ш. не сдается и развертывает богатый ассортимент «кудрей» и «каскадов» (239, 1,2 и 4).
Бенедиктову, конечно, изменило чувство меры в его гимне кудрям. Но отсюда не следует, что это слово само по себе запретно и заклеймено бесвкусицей. В «Онегине» видим: «Чесала золото кудрей» (II, 21 вариант); «И кудри черные до плеч» (II, 6); «Взбивают кудри ей по моде» (VII, 46); «На кудри милой головы» (Альбом Онегина, 9). В лирике десятки раз Пушкин применяет это слово: «Глаза и кудри опустя»; «С кудрями черными… Краснеешь, я молчу»; «И кудри их белы как утренний снег» и мн. др.
И если в моем переводе на 16.000 строк 4–5 раз встретились «кудри», то сопоставление перечня этих случаев со стихотворением, сплошь посвященным воспеванию кудрей, является – как бы сказать повежливей? – «сгущением красок».
Дальше Кашкин вновь апеллирует к Бенедиктову:
Излюбленные слова Бенедиктова – «безверец», «отчужденец» возрождаются <у Ш> в словах «крушенцы», «злец», «курчавец» (238, 2,1).
Слово «курчавец» (как и «плешивец») имеется в словаре Даля, и суффиксальный тип на «-ивец» («ленивец») и на «-авец» («мерзавец») фиксирован в «Грамматике русского языка» Академии Наук СССР (М. 1952, стр. 214). Напомню Кашкину, видимо, неважно знающему Пушкина, что у последнего есть в «Медном Всаднике» слово «державец»: «На лик державца полумира». Слово «злец», абсолютно понятное каждому («злой» – «злец», «подлый» – «подлец») мною было встречено ранее 902 года в переводе романа Жаколио «Грабители морей». Слово «крушенец», действительно, «мое» (оно введено в главу, где подробно описано кораблекрушение). Но оно относится к типу слов, образованных от отглагольных существительных на «-ение», отмеченных тою же Грамматикой как тип продуктивный: «пораженец», «отопленец», «порученец» и мн. др. (стр. 215). Тождественный неологизм мы находим у Горького в III части «Клима Самгина» (15-томное Собр. соч., М. 1947, т. XIV, стр. 351, абз. 6):
«Эти… обнаженцы обозлились на него». И – ЗАМЕЧАТЕЛЬНО! – в том же № 12 «Нового мира», где Кашкин на стр. 238 снимает с меня скальп за «крушенцев», на стр. 115, абз. 11, в романе Симонова «Товарищи по оружию» мы читаем: «…вооруженцы осмотрят их повнимательней».
У меня есть еще, незамеченный Кашкиным, неологизм «спасёныш» по аналогии с «найденыш». Напомню неологизм Жуковского в «Шильонском узнике»: «однодомец», неологизмы Гоголя в «Тарасе Бульбе»: «гречкосеи», «баболюбы»…
При суждении о неологизмах следует исходить из их соответствия конструктивным тенденциям языка и из их общепонятности. Знаменитый Вандриес («Язык». Соцэкгиз, 1937, стр. 178, абз. 3) пишет: «А слово gallopeur существует во французском языке или нет? Это неважно; мой собеседник сразу меня поймет: составные части этого слова ему совершенно понятны…оно потенциально существует в сознании каждого француза».
Но в сознании моего критика существовало лишь устремление рвать в клочья мой перевод.
ТАКИМ ОБРАЗОМ, по вопросу о языке моего перевода, мы видим, что ни одно конкретное утверждение Кашкина истине не соответствует, ни одно общее не подтверждено.
Эпитет к такой критике пусть подберет сам читатель!..
А в целом, думаю, что Кашкин забыл формулу Энгельса: «Сильный немецкий язык следует передавать [в переводе. – Г. Ш.] сильным английским языком» и полностью воплотил энгельсовскую характеристику переводчика Бродгауса: «Малейшее расширение его ограниченного запаса слов, малейшее новшество, выходящее за пределы условного повседневного языка английской литературы, его пугает» (Энгельс. «Как не следует переводить Маркса». Собр. соч. XVI, ч. 1, стр. 230–231).
Рассмотрим несколько частных нападок, с трудом укладывающихся в общие рамки.
Кашкин пишет:
Переводчик старается «подобрать русские корни, в звуках которых есть “что то английское”», он угощает читателя «мистером Речеблудом» (236, 2, 4).
Здесь Кашкин прибегает к почтенному приему замалчивания и извращения общей картины, хотя она вполне четко дана в моем Послесловии к переводу; это Послесловие Кашкиным, очевидно, прочитано, раз он его цитирует. Дело в том, что Байрон наделяет иногда свои персонажи «знаменательными именами», – как в старинных русских повестях и пьесах: Ханжахи-на, Вертопрахина, Милон, Правдин и т. п. В XIII, 79, 84–88, 92 упоминаются поэт Rackrhyme («Мучительный ритм»11), герцог of Dash («Пыщ»), мисс O’Tabby («Сплетница») и мн. др. В I, 149 есть ирландский лорд Coffeehous[109]109
Всё же не ритм, а рифма. – Л. Л.
[Закрыть] [110]110
Coffeehouse, конечно. – Л. Л.
[Закрыть] («Кофейня»); в IV, 88 фигурирует итальянский певец Raucocanti, – с байроновским пояснением в выноске, что по английски это значит приблизительно Hoarse-song («Хриплое пение»). Таким образом, перед нами продуманный прием юмористической характеристики. Добросовестный переводчик обязан как то отразить его в переводе. Как же? Оставить английское начертание и объяснить, в чем дело, в примечаниях? Это – механическое решение. Перевести на русский, придав англичанам русские фамилии? Абсолютная фальшь. Я прекрасно помню, как меня, еще в детстве, коробило наличие в одном из переводов Диккенса фамилии Пузырь (Bubble). В недавно вышедшей книге «На переломе», рассказы современных немецких писателей (Инолит, 1951, стр. 331), мы встречаем образчик такой фальши: беженцы на вопрос «куда вы идете?» отвечают: «В село Никудыкино». Таких сёл в Германии нет. В работе академика В.М. Алексеева «Артист-каллиграф» («Советское востоковедение», IV, 1947, стр. 23) в переводе станса IV есть строка «Шерсткин Игла – то был книжный ученый», – где имя Мао-Ин («Заостренная Кисть») было передано руссизмом. После В.М. Алексеев вполне согласился со мною (есть письмо) в том, что этот ход неудачен…
Итак – что же делать с такими именами у Байрона? Я постарался перевести их на русский, но такими словами, звучание коих напоминает английское. И появился поэт Ритмдери, герцог оф Нагл, мистер Речеблуд, мисс О’Сплетни и др.
Можно спорить о том, правильно ли такое решение. Можно спорить о том, удачно ли в каждом данном случае передано имя. Но нельзя эти словесные образования отрывать от почвы, на которой они возникли и подавать их как произвольные трюки переводчика.
Это вот – бесспорное «речеблудие»!
Тут же Кашкин, объявив, что я «угощаю читателя»
вереницей русских имен в их «английском» звучании: Кхреметов, Счереметов, Стронгенов, Мускин-Пускин [и проч. – Г. Ш.] – (236, 2, 4),
негодует:
Это псевдоанглийское преломление русских имен в их обратном переводе воспринимается как издевательство над русскими именами и русским языком (237,1,1).
Байрон в VII, 14 шутливо говорит: How shall I spell the name of each Cossacque… Whose names want nothing but – pronunciation. Дословно: «Как я выражу имя любого казака… чьи имена нуждаются лишь в произносимое™». И далее (VII, 15, 16, 17) он каррикатурит русские имена. Русские и славянские имена – это общеизвестно – трудны для французов и англичан; напомню хотя бы стихи Т. Готье Les nereides (Ётаих et camees. 1911, р. 147), где он говорит, что с фамилией художника «Книатовский» Metre et rime sont en querelle, – «Стих и рифма в раздоре». Напомню, что имя Суворова французы до сих пор пишут Souvarov (см. малый Ларусс, 1936, стр. 1698). Подшучивая над русскими именами в VII песне, Байрон далее (IX, 47, 48) вновь называет русских – Ланского, Ермолова, Щербатова, Мамонова уже без всякого шаржа. Несомненно, он сумел бы и в VII песне правильно транслитерировать русские фамилии. Но если он пишет вместо Мусин-Пушкин Mouskin-Pouskin, то это осознанный, намеренный изобразительный штрих, мотивированный сказанным выше о «непроизносимости».
Кашкин пытается «извинить» Байрона: он-де «пародирует слепую заносчивость англичан». Этот вздор – личное открытие Кашкина (236, последняя строка, и 237, первая). Байрон частенько говорит о языковом неблагозвучии. Например, в «Беппо» (строфа 44) он подшучивает над родным, английским, языком:…our northern whistling, grunting guttural, Which were obliged to hiss, and spitt[111]111
Spit. – Л. Л.
[Закрыть], and sputter all (в моем переводе: «Как в наших северных словах, где что ни звук, То присвист и присос, и шип, и харк, и хрюк»).
Так же Байрон подтрунивает над русскими именами.
Что же, – переводчик должен все это смазать? Разве воспроизведение шутки есть издевательство? Байрон иногда говорит о русских и порезче; называет, например, Москву «полуварварской», а ее колокольни «минаретами» (намек на «азиатчину»): The halfbarbaric Moscow’s minarets («Бронзовый век», V, строка 39). Но русский народ и Россия достаточно велики, чтобы не обращать внимания на это.
Мещанская обидчивость Кашкина вполне напоминает то негодование, с которым иные граждане в очереди на вопрос: «Вы последний?» отвечают: «я не последний, я крайний!» А вдобавок, почему Кашкин не лезет на стену и не обличает в издевательстве Гоголя, подобравшего такие русские фамилии, как Неуважай-корыто, Доезжай-не-доедешь, Коровий-кирпич, и такие украинские, как Пухивочка, Крутотрыщенко, Довгочхун, Вертыхвист и др.?
Впрочем, если в быту Кашкин обижается на собственную фамилию и с маниакальной настойчивостью требует, чтобы ее произносили не на русский лад: Кашкин (как Пушкин, Кошкин, Лйпкин), а на французский манер: Кашкйн, – то его чувствительность в разобранном вопросе, пожалуй, извинительна…[112]112
Здесь Г.А. Шенгели от раздражения просто несправедлив. Ударение на второй слог в фамилии «Кашкин» как раз типичное, поскольку происходит она не от русского «кашка» (ср. пушка, кошка), а, как подсказывает этимологический словарь «Русские фамилии» (6-е изд., испр. – М.: Флинта: Наука, 2006), от татарского «кашка», что значит «лысый». – А. А.
[Закрыть]
Теперь коснемся «языковой игры».
Кашкин пишет:
Из всех видов байронической шутки и языковой игры Ш уделяет особое внимание каламбуру (235, 2,1);
<но> сатирический блеск Б обращается в напряженное и вымученное «острословие» (236,1,1).
Это «подтверждается» четырьмя примерами (235, 2, 3), которые я разберу подробно.
Но предварительно – несколько общих соображений.
В переводе я «уделяю» совершенно одинаковое внимание всем сторонам языковой игры. Когда (II, 20) Дон Жуан отплывает на корабле и скорбит о Джулии, а в то же время его тошнит от качки, то поток преувеличенно чувствительных выражений Байрон промежает охами и руганью; я это воспроизвожу. Когда Байрон, говоря, что Жуан, ребенком, опрокинул «на него» лохань с подозрительной жидкостью, сердится и бранит Жуана (1,25): A little curie-headed, good-for-nothing, and mischief-making monkey (дословно: «маленький курчавоголовец, ни на что негодный, зловредная обезьяна»), я это воспроизвожу: «Курчавец маленький, дрянной обезьяненок, Негодный ни на что, он ставил всё вверх дном» (У Козлова, любезного Кашкину, тут стоит: «Такого шалуна найти не скоро. Кудрявый мальчуган, кумир семьи», – т. е. интонация раздражения подменена интонацией фальшивой умиленности). Когда Байрон в деловых терминах изображает работорговлю пирата Ламбро (III, 16):…some he sold То his Tunis correspondents save one man Tossd overboard unsaleable (being old) (Дословно: «часть он продал своим тунисским корреспондентам[113]113
Напоминаю, что это – термин коммерческой связи.
[Закрыть], кроме одного, брошенного за борт по непродаваемости (поскольку был стар)), – я это воспроизвожу: «…часть тунисским Сбыл контрагентам он; один был в океан За неликвидностью (стар очень) сброшен…»[114]114
Эти строки приводит Кашкин (236, 1, 5–6), говоря, что
«Ш не щадит и стариков». Мне неясно, обиделся ли он за
пленника или за пирата, названного тут же «стариканом».
[Закрыть] И так далее. Подобных примеров я, действительно, мог бы привести многие сотни, и каждый читатель, который сличит любую строфу моего перевода с оригиналом, убедится в этом.
В Послесловии же я, правда, останавливаюсь на каламбуре, которых в ДЖ очень много (а в большой русской поэзии мало), и которые переводятся, конечно, приближенно, – что надо было объяснить читателю. Кстати: Козлов ни одного раза даже не попытался воспроизвести игру слов. Впрочем, нет: один раз он попробовал это сделать. Байрон сравнивает (XV, 6) женщину, начавшую думать об измене, с вином, которое портится, и говорит, что у обоих adulteration. Это слово, означая порчу или подделку вина, означает также супружескую измену, равняясь с adultery; см. словарь Уэбстера. Козлов сверкает: «Брожение до старости закон Не только для вина, но и для жен» (хотя брожение старого вина – абсурд). Мне, кажется, удалось сделать это не столь, конечно, блестяще, но чуть точнее в плане именно каламбура: «…сравненье здесь подходит Вина и женщины: та – шляется, то – бродит».
Рассмотрим приведенные Кашкиным примеры «вымученного острословия».
У Байрона (VI, 87): With the first ray or rather grey of morn (дословно: «при первом луче или, вернее, серости утра»; подчеркнутые слова в оригинале созвучны).
У меня: «Едва лишь первый блеск иль брезг, верней сказать, Забрезжил в комнате…» Смысл вполне передан; соотношение играющих слов также весьма близко; довольно редкое слово «брезг» (см. у Даля: брезг начало утренней зари) подкреплено глаголом «забрезжил». – Что же тут «вымученного»? Почему эта игра не может «восприниматься сразу в единстве смысла и звучания», чего требует Кашкин (235, поел, абз.)? Это не «смешно»? (По Кашкину «всякая шутка должна быть смешна» – там же). А разве у Байрона «смешно»? Каламбур вовсе не притязает на комизм во что бы то ни стало: его задача – заострить мысль неожиданным сближением слов. Только гоголевский мичман Дырка (какая обидная фамилия!) желает хохотать при каждом игрословии. Маркс, превратив прудоновскую «Философию нищеты» в «Нищету философии», дал блестящий каламбур хиастического типа, – и что же? Кашкин, руки в боки, будет здесь хохотать?..
Кстати, у Козлова в этом месте говорится, хотя «красиво»: «Когда лучи денницы заалели», – но в полном противоречии с байроновским grey…
Дальше. У Байрона (XII, 68): в романтических странах Where lives, not lawsuits, must be risk’d for Passion, – дословно: «где ради страсти должно рисковать жизнью, а не судебным процессом»; подчеркнутые слова в оригинале близко созвучны. У меня: «…в знойных странах, Где жизнью риск, не иск, слепая[115]115
В опубликованном переводе – лихая. – Л. Л.
[Закрыть] Страсть влечет». Я охотно признаю, что фраза здесь тяжеловата, что не хватает союза «а» («риск, а не иск»), восполняемого лишь особой интонацией. Но в отношении каламбура – что здесь «вымученного»? У Козлова тут
блистательно: «Покинув знойный край сердечных гроз, Где за измену часто ждет могила, А не процесс, исполненный угроз».
Дальше. У Байрона (XII, 63) говорится, что якобы невинный флирт (речь идет о кокетке): Not quite adultery but adulteration, – дословно: «не прелюбодеяние, а брожение» (и в то же время «прелюбодеяньице»). У меня: «Ведь жажда пряного, пикантных блюд – не блуд». Вновь тот же вопрос: что тут «вымученного»? У Козлова здесь: «Так что ж? – зато она чужда порока». Целомудренному Кашкину это нравится больше. Каждому свое.
Наконец, последний пример. У Байрона (VII, 27) говорится о плохо построенных батареях: They either miss’d, or they were never miss’d. And added greatly to the missing list. Дословно: «с них или промахивались, или по ним никогда не промахивались[116]116
Маловероятное прочтение; гораздо вероятнее, что до (уничтожаемых) батарей никому не было дела, никто о них не сожалел. – Л. Л.
[Закрыть], но они щедро пополняли список погибших» (букв, «пропавших»). Я попытался воспроизвести эту труднейшую игру: «С них мажут при пальбе, по ним же «мазу» нет, И кровь размазанных багрит их парапет». Но у меня в данном случае – я готов признать – «не вышло». Основной недостаток моего субститута в том, что у меня игра идет на жаргонных словах, на метафорических оборотах, а в оригинале лексический колорит совсем иной. В тексте, подготовленном для нового издания, мною найдено другое решение.
Как видим, из четырех примеров, которыми Кашкин намеревался сокрушить мою каламбуристику, примеров отобранных, выисканных, лелеянных семью няньками (ибо они же фигурируют в кляузе вышеупомянутого критического синедриона), лишь один работает против меня, – да и то совсем другими особенностями, чем мнится Кашкину. Подлинных недостатков он, конечно, не уяснил.
Перейдем к более важной теме, теме непонятности.
Здесь нападки Кашкина сводятся к тому, что точность моего перевода есть псевдоточность, в силу чего «главное пропадает», а перевод становится непонятен, иные строфы превращаются в сплошную «абракадабру» (231, 2, 5), в «ребусы» (231, 1, 5).
Для начала я отмечу некоторые приемчики Кашкина.
Так, приведя в пример «абракадабры» полностью строфу 2-ю из XI песни, где говорится о Беркли (231, 2, конец), он, вновь упомянув имя Беркли, приводит (232, 1, 3) четыре строки в переводе Козлова. Они абсолютно несхожи с моими. Читатель, завороженный словесной магией Кашкина, думает, что Шенгели наворотил нивесть что. Но Кашкин, цитируя Козлова, дает не вторую строфу, приведенную выше в моем переводе, а ПЕРВУЮ. Первую!
У шулеров такие штуки называются, кажется, «вольтами». Как их именует сам Кашкин, я не знаю.
Далее. В моем Послесловии, говоря об интерпретации стиха и отрицая непродуманный принцип: «переводить надо размером подлинника», я выдвигаю принцип «функционального подобия», отражающего характер стиха, а не внешний облик. Термин этот мною прилагается только и исключительно к сфере стиха.
Кашкин же настойчиво, 5 или 6 раз, распространяет этот термин на общую мою методику перевода (235, 1, 10; 239,1, 6-7-8; 239, 2,1–3), чтобы иметь возможность клеветнически противопоставить мою переводческую манеру «единому методу советского реалистического перевода» (239, 1, 6).
У шулеров такой прием, кажется, называется «накладкой». Как сам Кашкин его называет, мне неизвестно.
Мелкие же образцы передержек и подтасовок рассеяны в статье Кашкина весьма щедро.
Например, приведя клочок VII, 39, где у меня просто сказано: «…князь приказ “взять Измаил”… Суворову вручил», – Кашкин хладнокровно утверждает:
Неизвестно, какой князь вручает Суворову приказ (234, 2, 5).
Между тем, в той же VII песне, в предпредыдущей, 37, строфе сказано: «То был Потемкин…», в предыдущей, 38, строфе говорится, что отправил «Рибас к Потемкину курьера» и тут же, что план Рибаса «вполне одобрил властный князь». Таким образом, не понять, что за князь появляется в строфе 39-й можно либо при глубокой какопсихии, либо… нарочно… Какая глубокая вера в то, что читатель ни в чем не разберется, проступает в таких штуках!..
Приводится отрывок VII, 59:
и утверждается:
Здесь многословное изложение противоречит не только манере Суворова и подлиннику, но и самой мысли о краткости
и в поучение приводятся соответствующие строки Козлова.
Однако, перед цитируемым отрывком, в котором говорит автор, имеется сам диалог между Суворовым и Джонсоном, переведенный мною так:
Спросил: «Откуда вы?» – «Из Турции, из плена».
– «А кто вы?» – «Те, кого вы видите», – Старик…
Последняя фраза – точный перевод: What are ye? – What you see us. Таким образом «желательный лаконизм» дан именно там, где надо: в диалоге. А рекомендуемый Кашкиным Козлов именно в диалоге из 2 строк делает 4, весьма невнятных:
Спросил: «Откуда вы?» – «Мы из Царьграда, —
Один из них ответил, – и бежим
От турок». – «Кто же вы?» – «Об этом надо
Нас расспросить точнее вам самим». (??)
Здесь великолепен «Царьград» в устах англичанина!..
Спрашивается, в чьем же переводе воплощена «мысль о краткости»? И еще: неужели Кашкину не стыдно так передергивать? Впрочем, этот вопрос – риторический…
Вот таких образцов кашкинской ловкости рук, действительно, можно привести еще множество, и читатель с этими образцами не раз встретится в дальнейшем.
Теперь о «непонятности» перевода и понятливости критика.
Если критик не в состоянии догадаться, как мы видели, кто тот князь, о котором упоминалось 8 строчек назад; если он, читая фразу: «Я камни научу искусству мятежа! Убийству деспотов!», удивляется, как это Байрон собирается учить камни (хотя поэт именно <это> намерен сделать: For I will teach, if possible, the stones To rise against earth’s tyrants, – дословно: «Ибо я научу, если возможно, камни восставать против земных тиранов» – VIII, 135), а фразу «Убийству деспотов!», абсолютно ясную, благодаря синтаксическому параллелизму, понимает навыворот, – точно Байрон собирается деспотов обучать убийству (232, 1, конец 1 абзаца), – то с такого критика, конечно, мало что можно спрашивать. Но зачем же, говоря словами самого Кашкина (231,1, 5) утверждать: «если мною непонято, – значит непонятно» у переводчика?… Впрочем, Кашкин только прикидывается таким непонятливым.
По существу: Байрон очень глубок, очень богат ассоциациями, изобилие мыслей у него часто ломает рамки фразы, – и он дает сложные синтаксические конструкции, нюансируя мысль внезапными параллелями и антитезами, возражая возражателям, делая оговорку и т. и. Он очень часто дает скобки, пояснения в тире и «скобки в скобках».
Вот для образца XIII, 36:
But Adeline was not indifferent: for
(Now for a common-place!) beneath the snow,
As a volcano holds the lava more
Within – et cetera. Shall I go on? – No!
I hate to hunt down a tired metaphor,
So let the often-used volcano go.
Poor thing! How frequently, by me and others,
It hath been stirrd up till its smoke quite smothers!
Дословно:
Но Аделайн не была безразличной, ибо
(Опять общие места!) под снегом,
Как вулкан, таящий лаву более
Глубоко… и так далее. Продолжать мне? – Нет!
Я ненавижу погоню за надоевшими метафорами;
Оставим же слишком часто употребляемый вулкан.
Бедный предмет! Как часто я и другие
Его тревожили, пока его дым не стал вполне удушливым.
Мы видим, что первую же фразу Байрон прерывает (после союза!) вставкой, далее обрывает эту фразу латинским «и так далее», затем задает вопрос и кратко на него отвечает. В моем переводе строфа звучит так:
Но Аделайн отнюдь была не холодна,
Но как вулкан (опять банальные сравненья!),
Кипящий лавою, хоть снега пелена
Его окутала… не надо продолженья!
Метафорами я пресытился сполна Избитыми.
Долой вулкан и изверженья!
Бедняга! Столько раз мы пользовались им,
Что стал нас всех душить его извечный дым.
Несомненно, такие конструкции труднее для восприятия, чем мещанские романсы. Но ведь это ж Байрон! И вправе ли переводчик упрощать ход байроновской мысли и ее игру? Тем более, что внимательный читатель, а не ловец блох, вполне способен освоить и такие, и более сложные строфы.
Энгельс пишет: «Байрон и Шелли читаются почти только низшими сословиями» («Письма из Лондона», М. и Э. Собр. соч., т. II, стр. 282).
Почему же Кашкин полагает, что советский рабочий и советский интеллигент в середине XX века менее способны понимать точный перевод Байрона, чем английский пролетарий в середине XIX века оригинал? Защитнику «русского достоинства» от моих, якобы, «наскоков» подобное раболепство перед Западом не пристало.
Или – пристало?
Но, быть может, это я путаю, я усложняю Байрона?
Рассмотрим обе «абракадабры» (для Кашкина), им приведенные.
У Байрона (IX, 39), читаем.
Think if then George the Fourth should be dug up!
How the new worldlings of the then new East
Will wonder where such animals could sup!
(For they themselves will be but of the least:
Even worlds miscarry, when too oft they pup,
And every new creation hath decreased
In size, from overworking the material —
Men are but maggots of huge Earth’s burial).
Дословно:
Подумайте, если тогда будет откопан Георг Четвертый!
Как тогда человечки тогдашнего нового Востока
Будут дивиться: где такие животные могли питаться!
(Ибо они сами станут лишь мелкотой:
Даже миры истощаются, когда слишком часто щенятся,
И каждое новое творение убывает
В объеме, за израсходованностью материала…
Люди – лишь черви какого нибудь погребенного огромного мира.
В двух предыдущих строфах Байрон говорит о мировых катаклизмах, о Кювье, об ископаемых мамонтах и «крылатых крокодилах» (winged crocodiles). В этой строфе он иронически переходит к другому «чудищу», королю Георгу IV, которого откопают через сотни веков на тогдашнем Востоке (мамонтов ведь находят во льдах восточной Сибири, а отклонение земной оси способно сместить румбы компаса); чтобы обосновать изумление будущих людей перед этим «чудищем», Байрон вводит тему измельчания людского рода. Всё ясно, если брать строфу в контексте.
Я перевожу так:
Вдруг будет выкопан Георг Четвертый! – Тут
Все выпучат глаза на новом том Востоке:
Чем сыт был зверь такой?! (Он измельчает – люд;
Мир вырождается, когда подходят сроки:
Ведь размножение весьма тяжелый труд;
Всё тот же матерьял и те же всё истоки, —
Ну и мельчает всё. Пожалуй, человек —
Лишь гробовой червяк, что гложет мертвый Век.
Кашкин подчеркивает, якобы не понимая, слова «на новом том Востоке» (точно по оригиналу), «он измельчает – люд» (абсолютно русский оборот), и наконец всю последнюю строку: ему, очевидно, «непонятно», кто кого гложет. И всё это для того, чтобы написать:
Теснота и косноязычие здесь обессмысливают текст (231,2, 2).
В чем же «теснота» и где «косноязычье»?
Читатель по достоинству оценит эту «оценку»… Дальше. Кашкин пишет:
Простая мысль Байрона, что Беркли в своей философии превращает вселенную в сплошной вселенский эгоизм [подчеркнуто здесь мною. – Г. Ш.], в передаче Ш становится сплошной абракадаброй (231, 2, 5).
Прежде всего, укажу кандидату филологических наук, что Байрон такой глупости не говорит. Он говорит об ЭГОТИЗМЕ (= солипсизму), а не об эгоизме[118]118
В сборнике статей Кашкина «Для читателя-современника» это слово исправлено на «эготизм». В машинописном варианте, который Кашкин сдал в редакцию «Нового мира», был «эгоизм», но сложно сказать, принадлежит ли это написание самому Кашкину или тому, кто перепечатывал его рукопись на машинке. – Л. Л.
[Закрыть].
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
