Текст книги "Поверженные буквалисты. Из истории художественного перевода в СССР в 1920–1960-е годы"

Дословно:

 
Суворов теперь был победителем – соперником
Тимура и Чингиза в своей работе.
Пока мечети и улицы, на его глазах, как солома
Пылали, и рев пушек чуть затихал,
Кровавыми руками он написал свою первую депешу;
Здесь точно приводится то, что он сказал:
«Слава богу и императрице!
(Силы Вечные! Сблизить такие имена!) Измаил наш».
 

У меня переведено:

 
Завоевателем Суворов стал, – собою
Затмив Тимура и Чингиза. И когда
Мечети и дома пылали над рекою,
И пушек тяжкая смолкала череда,
Депешу первую кровавою рукою
Он написал – в стихах! Читайте, господа!
Вот: «Слава богу и царице! (Божья сила!
Кого он сблизил!) Я – в твердыне Измаила».
 

Всякий непредубежденный человек видит, что в смысле точной передачи оригинала я не погрешил ничуть.

Мною добавлено: «в стихах». Но в выноске к этой строфе Байрон приводит (неточно и в искаженной транслитерации) по русски стишок Суворова, посланный Екатерине после взятия Туртукая; дальше, в песне IX, когда Жуан доставляет императрице донесение Суворова, несколько раз говорится, что оно – в стихах. Это надо было обосновать здесь. При этом, если взять отдельно цитируемую реляцию Суворова («Слава богу и царице! Я в твердыне Измаила»), то перед нами – четырехстопный хорей, – как и в двустишии о Туртукае («Слава богу, слава вам! Туртукай взят и я там»), вправленный мною в ямбические строки.

Можно ли при этом говорить, что я «вовсе не задумываюсь», чтобы «должным образом» перевести то, что относится к Суворову (234, 1, 1)?

При этом победитель Зоила Кашкин умалчивает, что у Козлова здесь стоит:

 
Суворов победил, затмив собой Тимура.
Лишь пальбы умолкли громы,
Он написал кровавою рукой…
Императрице первый рапорт свой.
 

Дальше (после слов…these are the most tremendous words – «это были самые ужасные слова») – упоминается о пророке Данииле, истолковавшем на пиру у Валтасара таинственные письмена, и говорится:

 
…the prophet wrote no farce on
The fate of nations; but this Russ so witty
Could rhyme, like Nero, o’er a burning city. (VIII, 134).
 

Дословно:

 
Пророк написал не фарс о
Судьбе народов; но этот русский столь остроумный,
Смог рифмовать, подобно Нерону, над пылающим городом.
 

В моем переводе:

 
И Даниил-пророк в преддверьи лихолетий
Не ухмылялся, нет. А русский острячок
Средь пепла, как Нерон, сумел сложить стишок.
 

Негодующая ирония Байрона очевидна. Даниил написал не farce, следовательно Суворов написал farce. So witty – «столь остроумный» – разве ирония не передана словом «острячок» (слово «остряк» само по себе не иронично)? Rhyme – «рифмовать», но и «рифмачить»: rhymer – «рифмоплет»; этот оттенок иронии передан словом «стишок». Вдобавок, приводя, как упоминалось, в выноске строки Суворова, Байрон говорит, что это a kind of couplet, «род куплета».

Почему же Кашкин так обижается за «острячка» и за «стишок» (233,1,1)? Тут же легкий «передерг»: Кашкин упоминает «глупый стишок». Это выражение есть, но не здесь, и в другом контексте. А именно:

 
Her next amusement was more fanciful;
She smiled at mad Suwarrow’s rhymes, who threw
Into a Russian couplet rather dull
The whole gazette of thousands whom he slew.
Her third was feminine enough to annul
The shudder which runs naturally through
Our veins, when things calld sovereigns think it best
To kill, and generals turn it into jest.
 

Подчеркнуто везде мною.

Дословный перевод:

 
Ее второе удовольствие было более воздушным;
Она улыбнулась сумасшедшим рифмам Суворова, который вместил
В русский куплет, несомненно глупый[129]129
  Или все же «скучноватый»? Или «простенький»? – Л. Л.


[Закрыть]
Целую газету о тысячах, убитых им.
Третье [удовольствие] было достаточно женским, чтобы уничтожить
Дрожь, которая естественно пробегает по
Нашим жилам, когда обстоятельства побуждают государей находить, что прекрасно[130]130
  Неверно: не «прекрасно», а «наиболее желательно», «наиболее правильно», да и «things call’d sovereigns think…» – это не «обстоятельства побуждают государей находить…», а «существа, именуемые государями, полагают…» – Л. Л.


[Закрыть]
Убивать, а генералов – превращать это в посмешище.
 

Я перевожу:

 
Затем, по вкусу ей стишок пришелся глупый
Суворова, кто смог в коротенький куплет
Вложить известие, что где то грудой трупы
Лежат, чем заменил полдюжины газет.
Затем ей, женщине, приятно было щупы
Сломить у дрожи той, пронзающей хребет,
Когда вообразим разгул убийств кромешный.
Что повод дал вождю для выходки потешной.
 

Я готов признать, что выражение «щупы» по отношению к дрожи – малоудачно (хотя это слово существует, – см. словарь Ушакова). Но мы видим, что в оригинале есть и «сумасшедший стишок», и «глупый куплет», и «посмешище», и «тысячи трупов», и «убийство считаемое прекрасным».

Как же смеет Кашкин утверждать, что ничего этого нет (233, 1, 2), и что я «исказил» в подозрительных целях образ Суворова?

Дальше.

 
Не wrote this Polar melody and set it,
Duly accompanied by shrieks and groans,
Which few will sing, I trust, but none forget it —
For I will teach, if possible the stones
To rise against earth’s tyrants. Never let it Be said that we still truckle unto thrones;
But ye – our children’s children! think how we
Show’d what things were before the world was free! (VIII, 135)
 

Дословно:

 
Он написал эту полярную мелодию и отослал[131]131
  Ошибка в прочтении: у Байрона «set», а не «sent»: не отослал, а оформил, аранжировал, снабдил аккомпанементом… – Л. Л.


[Закрыть] ее
Под аккомпанемент криков и стонов, —
Которую немногие будут петь, я уверен, но никто не забудет,
Ибо я научу, если возможно, камни
Восставать против земных тиранов. Да не будет никогда
Сказано, что мы раболепствовали перед тронами.
Но вы, дети наших детей, подумайте, как мы
Рисовали положение вещей, прежде чем мир стал свободен.
 

В моем переводе:

 
Полярный тот романс игривого пошиба,
Написанный под вопль, под гром, под лязг ножа,
Споют немногие, но все запомнят, – ибо
Я камни научу искусству мятежа!
Убийству деспотов! Пусть трон стоит как глыба, —
Мы не ползли к нему, бледнея и дрожа!
Глядите, правнуки, как обстояло дело,
Пока Свобода мир не обняла всецело!
 

Судите, «искажен» ли здесь «социальный смысл» (231, 2, 5)? Имеется ли здесь ИОС (232, 1, 1 и 4)?

Ах, да! В оригинале нет «игривого пошиба»! Верно, нет. Ну, а какого же пошиба были, по Байрону, стихи Суворова? Мы видели «фарс», «сумасшедшие стихи», «глупый куплет», «превращение ужасов в посмешище». Что это – возвышенный пошиб? торжественный? задушевный? Переводчик стихов в своих неизбежных надставках обязан лишь придерживаться духа и манеры оригинала, говорить то, что мог быв данном случае сказать автор. Например, Мицкевич в «Будрысах» говорит «Весела как молодая кошечка»; Пушкин переводит: «Весела, что котенок у печки». И пусть мне докажут, что моя здесь надставка противоречит байроновской характеристике!… Дальше, – о Суворове говорится:

 
…the greatest chief
That ever peopled hell with heroes slain
Or plunged a province or a realm in grief. (VII, 68)
 

Дословно:

 
величайший вождь
Из всех, кто когда либо населяли ад убитыми героями
Или погружали провинции и королевства в скорбь.
 

В моем переводе:

Славнейший из вождей, что населяли ад Героями и в мир несли с любой победой Мрак и отчаянье – столетия подряд.

Действительно, это место переведено несколько вольно. Но гораздо менее вольно, чем это интерпретирует Кашкин (233, 1, поел, абз.):

У Байрона просто (!) утверждается, что Суворов повергает в печаль завоеванные провинцию или королевство.

Прежде всего grief – не «печаль», а более сильное слова для того же или сходного понятия. Затем, Суворов не завоевывал никаких королевств, так что Байрон, знавший историю (не в пример иным кандидатам наук), не мог этого утверждать, даже «просто». А главное, данная характеристика относится ко всем завоевателям, величайшим из которых назван Суворов. А среди этих завоевателей мыслятся и Аттила, и Чингиз-хан, и Тимур. Что же, когда Тимур и Чингиз истребляли миллионное население Мерва и громоздили пирамиды из человечьих голов, то соответственные провинции охватывала только «печаль»? Такая ли большая беда приписать им «мрак и отчаянье»? Так что и здесь Кашкин не мог не «примыслить кое что от себя».

Дальше. Возьмем «центральную» (по Кашкину) строфу о Суворове, которую он приводит в отрывке (232, 2, 5) и полностью (234, 2, 9):

 
Suwarrow chiefly was on the alert,
Surveying, drilling, ordering, jesting, pondering;
For the man was, we safely may assert,
A thing to wonder at beyond most wondering;
Hero, buffoon, half-demon and half-dirt,
Praying, instructing, desolating, plundering;
Now Mars, now Momus, and when bent to storm
A fortress, Harlequin in uniform. (VII, 55)
 

Дословно:

 
Суворов всё время (букв, «преимущественно») был настороже,
Наблюдая, обучая, приказывая, дурачась, размышляя.
Ибо этот человек был, мы с уверенностью можем сказать,
Существом удивительным превыше всякого удивления;
Герой, шут, полу-демон, полу-прах,
Молившийся, наставлявший, опустошавший, захватывавший,
Попеременно Марс и Мом, а когда шло дело о штурме
Крепости, – арлекин в мундире.
 

В моем переводе:

 
Суворов начеку все время был; притом
Учил и наблюдал, приказывал, смеялся,
Шутил и взвешивал, всех убеждая в том,
Что чудом из чудес он не напрасно звался.
Да, полудемоном, героем и шутом,
Молясь, уча, громя и руша, он являлся
Двуликой особью: он – Марс и Мом – один,
А перед штурмом был – в мундире арлекин.
 

Как видим, в этом переводе текст оригинала дан почти со 100 % бережливостью. Опущено half-dirt (букв, «полугрязь»), так как я до конца не уяснил себе здесь мысли Байрона (напомню замечание Пушкина о том, что Байрон сам не всегда мог объяснить значение той или иной своей строки). Соколовский перевел это место произвольно: «полупростак»; Ларош – с грубой неточностью: «moitie demon, moitie ange»; Козлов вообще всё смазал. Добавлено «двуликой особью» в пояснение противопоставления Марса и Мома, несовместимость коих не всем очевидна.

Но по Кашкину оказывается (234, 2, поел, абзац), что здесь

словесный мусор вроде «двуликой особи», лишнего «притом» <, и> чисто грамматическая неувязка с падежами (??) и со сказуемым «являлся», которое относится и к «полудемону», и к «особи».

За такой грамматический разбор кандидат наук Кашкин получил бы в 3 классе средней школы «неуд.». «Являлся» относится к местоимению «он» (т. е. управляется этим подлежащим) и управляет словом особь, а комплекс «полудемоном, героем и шутом» есть сравнение, ablativus comparativus, в другом предложении, в придаточном временном, сокращенном через деепричастие. Вот точная параллель: «Стряпая, невежественным критиком, злобные статьи, он являлся двуликой особью». Абсолютно правильно построенная фраза!..

Но «важнее всего» (по Кашкину) – здесь же – что

…на рифму, на смысловой удар, выдвинуты «шут» и «арлекин», чего нет у Байрона, и выходит (!), что Суворов казался чудом, а был арлекином.

Утверждение, что рифма является обязательно «смысловым ударом» – ЧИСТЕЙШИЙ ФОРМАЛИСТСКИЙ

ВЗДОР. «Смысловой удар» – там, где поставлено важное по смыслу слово. По Кашкину, значит, Байрон, ставя на рифму слово uniform, желал подчеркнуть, что «арлекин» был именно в мундире, а не в пиджаке? По Кашкину, значит, пушкинские строки:

 
Тебе – но голос музы темной
Коснется ль уха твоего?
Поймешь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего?
 

подчеркивают местоимения «твоего» и «моего»? Мы, бедные, до сих пор думали, что «голос музы», «стремленье сердца», «коснется ль», «поймешь ли» – несколько важнее по смыслу…

И почему же «выходит», что Суворов лишь казался чудом, когда черным по белому написано, что он всех убеждал, что чудом не напрасно звался, – т. е. был чудом. Почему Кашкин ставит мне в вину свои галлюцинации? Козлов-де, поучает Кашкин,

выдвигает на рифму слова «герой» и «чудо» (там же).

Но ведь этого тоже нету Байрона, у которого hero начинает 5-ю строку, a wonder стоит вторым словом в 4-й строке. А кстати (VII, 69) у меня сказано: «Суворов же – герой»; почетный предикат стоит на рифме! Почему же Кашкин меня не похвалил за это?

Стыдно писать о таком вздоре! Стыдно думать, что человеку с таким теоретическим багажом позволяют писать критические статьи о писателях!..

Чтобы покончить с художественными соображениями Кашкина, укажу на строфу VIII, 2, которую Кашкин полностью приводит в моем и козловском переводе (234, 1, 5 и 234, 2, 1) и, находя, что у меня «в общем смысл не искажен» (merci!), подчеркивает, что

У Байрона основной образ – это лев, выходящий на охоту из логовища, второй, дополнительный – Гидра (с большой буквы, символ неистребимости) (234,1, 6).

У Шенгели… гидра (с маленькой буквы, т. е. понятие, вызывающее совершенно другие ассоциации) вползает в самую сердцевину строфы и, расположившись там рядом со львом, тем самым ослабляет основной образ… Козлов <…> выдвигает в первую же строку образ льва, а Гидру оставляет в самом конце (234,1, 8).

Вот что сказано у Байрона:

 
All was prepared – the fire, the sword, the men
To wield them in their terrible array.
The army, like a lion from his den,
Marchd forth with nerve and sinews bent to slay, —
A human Hydra, issuing from its fen
To breathe destruction on its winding way,
Whose heads were heroes, which cutt[132]132
  Опечатка: должно быть cut. – А. А.


[Закрыть] off in vain,
Immediately in others grew again. (VIII, 2)
 

Дословно:

 
Всё было готово – огонь, меч, люди,
Чтоб действовать (букв, «владеть») ими в их страшном порядке
Армия, как лев из своего логовища,
Двигалась вперед с нервами и мышцами, готовыми убивать, —
Человеческая гидра, выползающая из своего болота,
Чтобы дышать разрушением на своем извилистом пути,
Чьи головы были героями, срезаемые напрасно,
Немедленно заменяемые новыми.
 

Как видим, «лев» не начинает строфу (как у Козлова), а скромно стоит в третьей строке, и тут же, «в самой сердцевине», в 5-й строке, стоит «гидра», – каковое соседство (вопреки Кашкину) не «ослабляет основной образ». У меня переведено:

 
Готово всё – огонь и сталь, и люди: в ход
Пустить их, страшные орудья разрушенья,
И армия, как лев из логова, идет,
Напрягши мускулы, на дело истребленья.
Людскою гидрою, ползущей из болот,
Чтоб гибель изрыгать в извилистом движенье,
Скользит, и каждая глава ее – герой.
А срубят – через миг взамен встает второй. —
 

Как видим, и лев, и гидра занимают те же места, что и в оригинале. Равно подчеркнута и смертоносность гидры, а не только ее неистребимость.

А вот что, в назидание мне, рекламирует Кашкин, полностью приводя козловские строки:

 
Как вышедший из логовища лев,
Шла армия в безмолвии суровом.
Она ждала (до крепости успев
Добраться незаметно, под покровом
Глубокой тьмы), чтоб пушек грозный рев
Ей подал знак к атаке. Строем новым
Бесстрашно замещая павший строй,
Людская гидра вступит в новый[133]133
  Описка: у Кашкина – «в смертный». – А. А.


[Закрыть] бой.
 

Блистательно! Четыре подчеркнутые строки – чистая и полная отсебятина! Остатки байроновского текста перевраны! Многоголовая гидра замещает «павший строй» «новым», – значит, гидр было много? А вдобавок «гидра» и у Козлова (см. кашкинскую цитату, а также брокгаузовское издание и авторское 1889 г.) пишется с маленькой буквы! Почему же столь обиженная гидра не вызывает в козловском тексте «совершенно других ассоциаций»?

Мелкое и неискусное шулерство и крупное непонимание художественных задач перевода!

Вернемся к Суворову.

Мы читаем:

 
But to the tale; – great joy unto the camp!
To Russians, Tartar, English, French, Cossacque,
O’er whom Suwarrow shone like a gas lamp,
Presaging a most luminous attack;
Or like a wisp along the marsh so damp,
Which leads beholders on a boggy walk,
He flitted to and fro a dancing light,
Which all who saw it follow’d, wrong or right. (VII, 46).
 

Дословно:

 
Но к рассказу; в лагере большая радость
Русским, татарам, англичанам, французам, казакам,
Над которыми Суворов засиял как газовая лампа,
Предвещая самую сверкающую атаку,
Или, как блуждающий огонек над илистым болотом,
Который заводит глядящих на топкую тропу,
Он порхал здесь и там танцующим светом,
За которым все, кто видели, следовали, к добру или к худу.
 

У меня переведено:

 
Вот радость в лагере (займусь опять рассказом)!
Ликуют бритт, француз, татарин и казак:
Суворов им сверкнул рожком с горючим газом[134]134
  Это, видно, тоже «ablativus comparativus», но прочитывается совершенно как ablativus instrumentalist кажется, что у Суворова в руке рожок с горючим газом, которым он сверкает; странно, что это осталось незамеченным Кашкиным. – Л. Л.


[Закрыть],
Как предвещание сияющих атак, —
Иль огоньком, скорей, болотным, синеглазым,
Что вьется у трясин, губительный маяк,
Заманивая в топь. И все за ним летели
Как зачарованы, не разбирая цели.
 

Опять же видим, что все значимые элементы оригинала бережно отражены в переводе.

Но Кашкин ставит мне это в вину:

Странная получается фигура победоносного полководца, который, заманивая в топь, предоставлял погибать своим войскам (233, 2, 7).

Во первых, не Суворов «заманивает в топь», а блуждающий огонёк. Не все свойства того, с чем что либо сравнивается, переносятся на сравниваемое; так, выше я сравнил Кашкина с Зоилом, то отсюда не следует, что я приписываю Кашкину знание древнегреческого языка. Во вторых, я сказал то, что сказал Байрон. А в третьих, и у Козлова, которому поет акафисты Кашкин, также получается «странная фигура полководца»:

 
Как метеор, что светит над трясиной
И манит в топь, фельдмаршал засиял
Пред войском…
 

Почему же здесь Кашкин не оскорбляется?

Теперь насчет «предоставлял погибать».

У Байрона:

 
Suwarrow, – who but saw things in the gross,
Being much too gross to see them in detail,
Who calculated life as so much dross,
And as the wind a widowd nation’s wail
And cared as little for his army’s loss
(So that their efforts should at length prevail)
As wife and friends did for the boils of Job, —
What was’t to him to hear two women sob? (VII, 77).
 

Дословно:

 
[Для] Суворова, который смотрел на вещи брутто [в целом],
Будучи слишком велик[135]135
  Не велик, а груб, толстокож, неотесан; Шенгели тут как раз неосознанно польстил Суворову. – А. А.


[Закрыть], чтобы разглядывать их в деталях,
Кто ценил жизнь не более чем шлак
И рыдания овдовевшей нации не более чем ветер
И так же мало заботился о гибели своих войск
(Лишь бы их усилия в конце концов восторжествовали),
Как жена и друзья Иова о [его] струпьях, —
Что же был для него плач двух женщин?
 

В моем переводе:

 
Суворов же всегда всё мерил крупно, – сам
Он слишком крупен был, чтобы входить в детали;
Жизнь мелочью считал; несчастным племенам
Внимал не более, чем вою ветра в дали;
Он погибать своим предоставлял войскам
(Лишь бы они ему победу одержали),
Как Иову друзья на гноище его.
Что ж для него был плач двух женщин? – Ничего!
 

Разве «не заботился о гибели войск» лучше, чем «предоставлял погибать»? И разве козловское «…чтобы выиграть сраженье, Не пожалел бы армии своей» (что приводит и Кашкин) не выражает той же мысли? Откуда же истерика Кашкина?

Далее Кашкин обижается за Суворова на мелочи: «старичок чудной», «старичок, весьма криклив и скор»; сердится, что мною в VII, 39 «утерян фельдмаршал» (234, 2, 7). Посмотрим.

У Байрона:

 
And why? because a little – odd – old man… (VII, 49)
 

Дословно:

 
И почему? потому что маленький – чудной – старый человек…
 

У меня:

 
И всё лишь потому, что старичок чудной…
 

Неправда ли, – «маленький старый человек» есть «старичок». Odd (см. в любом словаре) значит «необычайный, странный, чудной». «Необычайный» в этом контексте и колорите не подходит; «странный» не оттеняет шутливого характера суворовских чудачеств, – и единственное подходящее слово – именно «чудной». Что в нем обидного? В нем добродушная улыбка.

У Байрона читаем (девушки, приведенные Жуаном из гарема, были очень удивлены, видя):

 
…an old man, rather wild than wise
In aspect, plainly clad, besmeard with dust,
Stript to his waistcoat, and that not too clean,
More feard than all the sultans ever seen. (VII, 73)
 

Дословно:

 
…некий старик, скорее дикий, чем мудрый
С виду, просто одетый, запачканный пылью,
Расстегнутый до камзола [букв, «жилета»], не слишком чистого,
Внушает больший страх, чем когда либо видали султаны[136]136
  Чем все виденные султаны. Впрочем, несмотря на ошибку в дословном переводе, в поэтическом переводе это место передано верно. – А. А.


[Закрыть].
 

В моем переводе:

 
Что некий старичок, весьма криклив и скор,
На взгляд – чудаковат, одетый с небреженьем
В расстегнутый мундир, в пыли, – внушает страх,
Какого не внушал, пожалуй, падишах.
 

Здесь я даже смягчил байроновскую характеристику. В оригинале нет «криклив»? Здесь – нет, но в VII, 65 говорится, что Суворов муштровал солдат with accents high – «с резкими возгласами»; почему эту деталь нельзя повторить? В VII, 39 я, действительно, опустил слово «фельдмаршал», не вместившееся в стих. Но в VII, 52 у меня стоит:

 
Да, то бесспорный факт, что он, фельдмаршал, лично
Неловких рекрутов упорно муштровал…
Ну, словом, делал всё, что делает капрал.
 

Здесь это слово несет конструктивную нагрузку (а не орнаментальную, как в VII, 39) и, конечно, сохранено. А кстати, в 1790 г., когда был взят Измаил, Суворов еще не был фельдмаршалом, получив это звание лишь в 1794 г. после взятия Варшавы; Байрон мог этого не знать, Кашкину же не мешало бы. Приводя мне в назидание «соответственную» строку Козлова: «Фельдмаршал, знаменитый князь Суворов» (234, 2, 6), Кашкин не замечает нелепой надставки «князь» (у Байрона этого нет): этот титул Суворов получил лишь в 1799 г. после италийской кампании, – «князь Италийский». Словом, эрудиция Кашкина брызжет из каждой строки…

По Кашкину я «оскорбил» «кутузовских орлов», заставив их унизительно «жаться друг к другу в уголках» (233, 1, 1).

У Байрона это звучит так:

 
…the same troops…
Just as Koutousow’s most “forlorn” of “hopes”
Took, like chameleons, some slight tinge of fear,
Open’d the gate… to the groups
Of baffled heroes who stood shyly near… (VIII, 73).
 

Дословно:

 
…этот отряд…
Как раз, когда кутузовские чрезвычайные «удальцы»,
Как хамелеоны, приняли легкий оттенок страха,
Открыли ворота… группам
Расстроенных героев, которые, оробев, находились вблизи.
 

Я перевел:

 
И занят кавальер был этим батальоном…
В тот самый миг, когда, подстать хамелеонам,
Орлам кутузовским менял окраску страх.
Открылись ворота Килийские смущенным
Солдатам, жавшимся друг к другу в уголках
Рва…
 

Ясно, что «отвечать» за эту строфу должен Байрон, поставивший в иронические кавычки выражение forlorn hope. А кстати, он несколько раз говорит, что и Фридриху приходилось бежать (VIII, 22), и Цезарю удерживать бегущих (VIII, 28) и т. п., так что отдельные случаи утраты боевого порыва, потери духа, – вещь нередкая…

Далее мне в вину ставятся «егеря, испуганные выше всех приличий» (233, 1, 1).

У Байрона читаем:

 
And there, a little shelter’d from the shot
Which rain’d from bastion, battery, parapet,
Rampart, wall, casement, house…
He found a number of Chasseurs, all scatter’d… (VIII, 37)
 

Дословно:

 
И там, едва укрытые[137]137
  Т.е. укрытых. – Л. Л.


[Закрыть] от пальбы,
Хлеставшей градом с бастиона, батареи, парапета,
Вала, стены, из амбразур, из домов…
Он нашел несколько егерей, сплошь разогнанных…
 

У меня:

 
И там, в укрытии от огненного шквала,
Чья дикая струя с валов и с батарей,
Со стен, из амбразур, с домов и крыш хлестала…
…он горстку егерей
Нашел, испуганных превыше всех приличий…
 

Да! Склоняю повинную голову! Разогнанные бешеным огнем егеря испугались с соблюдением всех приличий! Я перехватил!

И наконец, – о, наконец, – Кашкин прав.

В оригинале сказано:

 
…Suwarrow,
Who loved blood as an alderman loves marrow. (VII, 8)
 

Дословно:

 
…Суворов,
Кто любил кровь, как олдермен бычьи мозги.
 

А у меня он —

 
Как олдермен – мозги, кровь обожал парную.
 

Правда, «кровь», любимая им, очевидно всё же была «свежей», лившейся из ран на поле боя; но, конечно, я сгустил краски…

* * *

ИТАК, НА РЕШЕТЕ У КАШКИНА, ИЗ ВСЕГО РАЗБОРА, ОСТАЛОСЬ ЛИШЬ 2 ПОЛУСТИШИЯ: «парная кровь» И «неприличный испуг». Небогато!

ВСЕ ЖЕ ОСТАЛЬНЫЕ ЕГО НАПАДКИ ОКАЗАЛИСЬ ЛИБО ВЗДОРОМ, ЛИБО ПЕРЕДЕРЖКАМИ, ЛИБО ПОПРОСТУ ОПРОВЕРГАЮТСЯ БАЙРОНОВСКИМ ТЕКСТОМ.

Но, на все лады ворочая строки, где я «исказил образ Суворова» (и где, как доказано, никаких искажений НЕТ), Кашкин забывает указать те строфы, где Байрон почтительно и восторженно говорит о Суворове, и которые мною переведены столь же заботливо и бережно, как всё остальное. Кашкин лишь небрежно упоминает о «двух-трех парадных строфах» (232, 2,1).

Но я, как это Кашкину ни неприятно, приведу и эти места. Приводить их я буду уже, для краткости, без английского текста и дословного перевода. Читатель, внимательно прочитавший вышеизложенное, поверит мне, что и здесь перевод адэкватен оригиналу.

Байрон, подтрунив над трудными русскими именами, говорит, что их носители —

 
Всё люди бравые, умевшие в бои
Вступать бестрепетно, врага клинком приветив. (VII, 17).
 

Байрон почти буквально цитирует историка Пастельно:

 
Историк говорит: «Для описания боя
И русских подвигов за этот день – томов
Пришлось бы написать пять или шесть, и то я
Всего б не рассказал»… (VII, 32).
 

Байрон оттеняет воинскую славу Суворова:

 
…депеша…
Примчалась: князь приказ «взять штурмом Измаил»
Любовнику войны – Суворову – вручил. (VII, 39).
 

Тут, в скобках: Кашкин негодует на «любовника войны», но, во первых, у Байрона стоит that lover of battles; во вторых, в байроновское и пушкинское время слово «любовник» не обязательно означало «хахаль», как, повидимому, мнится Кашкину, но означало и «возлюбленный»; в «Онегине» (VI, 40) читаем про Ленского: «Увы, любовник молодой… Убит приятельской рукой», и в «Полтаве» (III, 65 строка) про Карла: «И ты, любовник бранной славы»…

Байрон отмечает бытовую неприхотливость Суворова: у него с денщиком

 
…и кладь была не черезчур обильна:
Рубашки три на двух… (VII, 43).
 

Байрон подчеркивает популярность Суворова в войсках:

 
Ну, всё тут приняло особый оборот:
Везде энтузиазм, все выглядят бодрее;
Вождя приветствуют и армия, и флот… (VII, 47).
 

Байрон говорит о вдохновляющей роли могучей личности Суворова:

 
И непреклонный дух упорно и сурово
Толпу несметную стремит одной тропой…
…так, волей их овеяв,
Великий человек влияет на пигмеев. (VII, 48).
 

Уже приводилась VII, 52, где сказано, что Суворов считал нужным лично обучать солдат. А дальше Байрон отмечает успех Суворова, в который не верили его антагонисты:

И, пантомимою поупражняв солдат,

Он счел их годными идти на приступ ярый.

Смеялись умники, острили: «что за бред?»

А он помалкивал. Он город взял в ответ. (VII, 53).

И ПРИ НАЛИЧИИ ТАКИХ СТРОФ МНЕ СМЕЮТ ПРИПИСЫВАТЬ «ИСКАЖЕНИЕ ОБРАЗА СУВОРОВА»?

Я привел ВСЕ строки, где дана характеристика или оценки Суворова и его бойцов. А подробнейшее описание штурма, данное в VIII песне, изобилует объективными штрихами, данными со скрупулезной точностью (почти всюду Байрон ссылается на исторические труды) и рисующими активность русских солдат, находчивость офицеров и генералов и пр. Но тут уж нужны буквально сотни цитат.

* * *

ИЗ ВСЕГО СКАЗАННОГО ЯСНО ОДНО:

МОЯ ХАРАКТЕРИСТИКА КАШКИНСКОЙ КРИТИКИ КАК АМЕРИКАНСКОЙ ОБОСНОВАНА ПОЛНОСТЬЮ.

И, осмеливаясь утверждать, что переводчик (я)

вольно или невольно смыкается с реакционной английской традицией трактовки Байрона, которая снижает его до уровня поэта-озорника, позорящего английскую литературу, легковесного острослова, способного на нелепицу и болтовню, до смысла которой не стоит добираться (236, 2,1), —

Кашкин ВОЗВОДИТ НА МЕНЯ ПРЯМУЮ ПОЛИТИЧЕСКУЮ КЛЕВЕТУ караемую не только общественным мнением, но и уголовным законом.

НЕТ, ЭТО ОН, КАШКИН, запрещая переводить точно, требуя вуалей и пудры, рекламируя нечитаемый и бездарный перевод Козлова, ПОМОГАЕТ БУРЖУАЗНОЙ АНГЛИИ ВЫРЫВАТЬ КЛЫКИ И КОГТИ У ЛЬВА-БАЙРОНА.

А уж невольно или вольно он это делает, – пусть решат соответственные органы.

На этом я кончаю разговор о Кашкине, кандидате филологических и докторе хемингуэевских наук.

* * *

Но я не верю в непорочное зачатие вышеопр о вер гнутой клеветы.

Общеизвестно в переводческих кругах Москвы, что тесно сплоченная кучка, – и ранее господствовавшая в журнале «Интернациональная литература», где печатались и рецензировались только ее переводы, где никогда ни словом не был упомянут ни мой Верхарн, ни мой Гюго, ни мой Байрон («Поэмы»), ни труды Е.Л. Ланна и А.В. Кривцовой, блестяще переведших почти всего Диккенса и почти всего Лондона, – теперь, дорвавшись до «командных высот», окончательно растопырила локти, никого не подпуская к работе и ссаживая с седла тех, кого нельзя «не подпустить».

Характерным штрихом является выступление Т. Аксель (члена бюро секции переводчиков зарубежной литературы) на одной из собраний прошлой зимы. Речь зашла о переводе пьесы Фаста «30 серебренников», сделанном кем то из «чужих». Аксель негодовала: «этот же перевод пойдет в театрах! за него получат десятки тысяч! так нельзя! надо, чтобы всё было под нашим контролем!» Это слышали десятки людей. «Вожди», конечно, не одобрили такого выступления: излишняя откровенность неуместна. Но безудержная реклама «своих» идет полным ходом и «превыше всех приличий».

Так, Н. Вильям (член бюро секции) заявил в прошлом году в своем докладе, что – подобно тому, как Пушкин рекомендовал учиться русскому языку у московских просвирен, – так он, Вильям, рекомендует переводчикам учиться русскому языку у переводчиц Дарузес и Топпер![138]138
  Опечатка. Имеется в виду Вера Максимовна Топер. – Л. Л.


[Закрыть] А когда на совещании в «Лит-газете» ее работник т. Разговоров привел цитату из читательского письма, в коем удивлялись, как переводчица Касаткина умудрилась из «плиты с четырьмя камфорками» сделать плиту с «четырьмя топками», то на т. Разговорова обрушилась та же Аксель: «это – оскорбление одной из наших лучших переводчиц! мы должны протестовать!»

И вот, в конце своей статьи в «Новом мире» Кашкин уже называет ряд переводческих имен, – именем С.Я. Маршака маскируя другие, – носители коих переведут-де Байрона как должно.

Таким образом, под кашкинской «идеологической надстройкой» явный «экономический базис».

В этой связи я должен кое что сказать о себе. Как переводчик я работаю 1) над моими любимыми авторами, 2) в широких масштабах; по мелочам, – за редчайшими исключениями, – я не перевожу ничего, ибо переводческая работа лишь тогда успешна, когда сроднишься с данным автором и трудишься как художник, а не как ремесленник.

Наряду с этим, у меня никогда не было тенденции ни к монополизму, ни к непотизму.

Иллюстрация к первому утверждению: в «большого» Верхарна, изд. 35 г. я включил переводы Брюсова и Волошина и целую книжку, переведенную А. Гатовым, хотя у меня почти все эти стихи переведены тоже; в книжку Верхарна, изд. «Мол. гвардии» я включил почти все переводы Брюсова, отведя им полкнижки. Далее; я много лет подумывал о переводе гениальной поэмы Агриппы д’Обинье Les Tragiques. Но, когда ко мне в 35 г. (тогда я был редактором Гослитиздата) пришел мне неведомый Валентин Дмитриев (глухонемой, научившийся говорить) с образцами своего перевода этой поэмы, я, найдя их удачными, немедленно помог ему заключить договор на полный перевод этой поэмы[139]139
  Этот перевод так и не вышел: клика некоего В. Парнаха, переведшего строк 700 этой поэмы в добавление к переводу «Мемуаров» организовала длительную травлю Дмитриева и добилась своего: Парнах напечатан, а Дмитриев – нет, хотя его перевод (тыс. 10 строк) был принят и оплачен. Положительным рецензиям почтенных лиц (как проф. Ю.Н. Верховский) противопоставлялись шулерские рецензии, со всевозможными передержками. – Пораспросите-ка об этом самого Дмитриева.


[Закрыть]. Теперь Дмитриев является автором многочисленных переводов «Поэтов революции 48 г.», Клемана, Эж. Потье и др. Наряду с этим укажу, что именно мною были привлечены к переводческой работе лучшие наши переводчики – Тарковский, Липкин, Петровых. – Следовательно, руководствуясь моим долгом советского писателя, я и открывал дорогу талантливой молодежи, и сам умел отходить в сторону. Будучи редактором «Драм» Верхарна, я сам ничего не перевел для этой книги. Перевод «Зорь» я поручил Вильгельму Левику (в чем ошибся: зори оказались весьма тусклыми). Располагая собственным переводом четверостиший Омар Хайама (почти в полном объеме бодлеанского текста), я открыл двери соответственному переводу О. Румера и стал редактором этой книги.

Иллюстрация ко второму утверждению. Будучи 6 лет редактором и распределяя переводы, я ни одной строки не поручил моей жене, хорошей переводчице Манухиной, с успехом переводившей стихи Мопассана, Райниса, Барбюса и др. Ее перевод «Филиппа II», исполненный без договора, наудачу, был включен в редактированную мною книгу лишь с санкции тогдашнего заведующего соответственным сектором Гослитиздата.