Текст книги "Мир искусства в доме на Потемкинской"

24 декабря 1945. Владимир Ростиславович продал Эрмитажу часть фарфора и лучшую вещь своей коллекции – персидскую книгу XVI века поэта Низами. Эрмитажники рассказали мне трагическую историю. Дочь Сергея Петровича Боткина, Анастасия, сестра актрисы Хохловой, была замужем за работником Эрмитажа Ф.Ф. Нотгафтом. Во время блокады он, она и его вторая жена очутились в отдельной каморке эрмитажного бомбоубежища. В декабря там прекратили топить. Погас свет. Одолевал голод. Первой умерла вторая жена. Ее положили в коридор в общий штабель. После умер он сам. Боткина, полупомешанная от переживаемого ужаса, устроила похороны, уложив тело мужа в ящик кушетки, на которой она спала. А через день, не в силах вынести тоски одиночества, повесилась над этой кушеткой. Трупы их нашли через много дней после этой трагедии. Много страшного слышишь не только с нюрнбергского процесса, где судят гитлеровцев.

До сих пор продолжаются крахи блокадных и вообще военных браков. Появляются старые жены со своими правами на жалость и на имущество. Закон теперь на их стороне. Может быть, это и верно, но только тем, кто успел полюбить серьезно своих друзей по опасным, жестоким дням, не легче от этой правильности.

Два дня таяло – еще вчера было мягко от пышного снега и теплого воздуха, а сегодня 20º мороза. От Люси скоро месяц нет известий. Глеб измучен тревогой за детей и возобновившимися неприятностями его смутного положения. Среди актеров безработица. Прямо стон стоит.

31 декабря 1945. Три недели не было известий от Люси. Глеб обстреливал телеграммами учреждения и знакомых в Алма-Ата.

Позеленел от тревожной бессонницы. Третьего дня я позвонила люсиной подруге в Москву, и мужской голос ответил мне: «С вами говорит некто Кирилл Булах». Мне кажется, что я буду по-прежнему легко себя чувствовать с Кирой. Завтра они должны приехать.

Г. Булах. 1946 г.

По всем городам, не исключая Ленинград, суды над фашистами. Наших судят в Выборгском доме культуры, а вешать будут на Симеоновском плацу.

Доктор рекомендовал мне больницу. Я не решаюсь. Даже пить шампанское за здравие Нового года буду в постели.

1 января 1946. Новый год я и Владимир Ростиславович встретили за винтом. Выпили шампанского, съели рябчиков и в хорошем настроении погрузились в сон. Сейчас раннее утро и на улице еще темно. Глеб поехал на вокзал. Я оделась – не хочется после четырехлетней разлуки встретить родных в постели. А Гардин спит. Правда, приедут они не наверняка. Люся два дня стояла в Москве на пересадке за билетом, но только «надеялась» уехать вчера. Ну, ладно – будем ждать.

Вечер.

Кира стал милым юношей с добрыми, прекрасными глазами. Ростом немного выше меня. Андрюша еще ребенок, щуплый, маленький, но с какими-то затаенными в глубине мыслями. Он мне дальше, чем Кирюша, с которым я по-прежнему чувствую себя легко. Люся изменилась мало. Гардин говорит, что ей нужно дать бриллиантовый орден за то, что она так хорошо вырастила сыновей.

Глеб задумчив сегодня. Кира как-то без него стал взрослым и, видимо, не нуждается в отцовском попечении. «С Андрюшей я себя лучше и проще чувствую», – говорит Глеб, Гардину тоже больше по душе Андрей. Я его еще не рассмотрела. И потому не знаю, как буду относиться к нему. Но Кирюша мне нравится.

С завтрашнего дня надо начинать лечение.

8 января 1946. Лежу. Каялова устраивает «провокации», чтобы добиться повышения сопротивляемости организма. Два раза в день ходит добродушная старушка, проделывает надо мной разные манипуляции. Вчера она пришла в особенно разговорчивом настроении.

«Была сейчас в церкви. Очень там хор замечательный. Артисты из оперного театра поют. Так я хорошо послушала, помолилась. А после села на 19-й, на площадь поехала.

– На какую?

– А где немцы висят.

– А разве их еще не убрали?

– Нет, висят. Еще неделю их снимать не будут. Народу много смотрит. У генерала язык немного торчит, а другие все мальчики. Ободранные. Снегом их замело. А ребятишки их за ноги раскачивают, и они болтаются, крутятся».

26 февраля 1946. Ездила к начальнику управления по делам юстиции – тому самому, который в 1942 году приезжал летом в Татьянино и ставил на меня глаз. Он обещал помочь Люсе, и, правда, – ее кассация, подкрепленная прокурором, привела к отмене прежнего приговора. Теперь есть шансы на получение комнаты. «Блат – это все».

Четвертый сеанс позирую художнику Белову. Он пишет у нас дома, мой и Гардина портреты. Я как села в первый раз, так и сижу. А Галку (Гардина. – А. Б.) он каждый день заново переписывает. То поза ему не нравится, то освещение старит.

Умер Москвин. При этом известии Юрьева хватил второй удар. Сегодня я с Андрюшей была в музее обороны Ленинграда. Ждала глубоких впечатлений, удручающих воспоминаний. Нашла упоение победами и бюсты, бюсты, бюсты… Портреты Димы Оскаленко и Георгия Петрова совсем мало напоминают этих славных летчиков. Об их жизни и смерти ничего не написано. Выставка утомляет однообразием экспонатов, холодом и холодностью. После нее мы пошли смотреть картину «Зигмунд Колоссовский». Ее ставил и снимался в главной роли Борис Дыховский. Играет грамотно – снят хорошо. Забавно, что в этой картине выведен положительный ксендз, благородный интеллигент, и костел служит прибежищем революционера. Странный фильм. Ставился в Киеве, а построен как детектив, и люди в нем не говорят передовицами «Правды».

2 марта 1946. Ездили мы с Гардиным в Смольный, потом в Ленсовет к Бубнову. При нас Алексей Александрович позвонил директору Ленфильма и предложил дать работу Гардину. Бубнов также приветлив, как в первую нашу встречу, когда он был у нас в Татьянине. Радость его жизни, о которой он может говорить в любую минуту, – охота. И это, конечно, лучше, чем страсть к вину и к эротическим приключениям. По-видимому, Гардин, а с ним и я, получим договор на книгу о Ленфильме.

Вместо наркоматов организованы министерства и назначены министры.

Вся глебина семья и он все еще живут у нас. С Кирюшей мы по-прежнему друзья. Он пока безуспешно пытается одолеть подступы к аттестату зрелости.

Была я в Доме кино. Смотрела французскую картину «Второе бюро». Хорошо играют актеры, но смешно выходит, когда французы изображают немцев. Совсем они не справляются со своей галльской жестикуляцией, своим огневым ритмом. Очень интересны последние журналы Studio. Какие глубокие вещи появились у Пикассо! Как шагнули вперед французы и англичане! У нас живопись в убогом состоянии. И по тематике, и по технике.

На улице тает.

1 апреля 1946. Ездили с Андрюшей в Лавру. Прошло двадцать четыре года с папиной смерти. Мы украсили цветами и елками его крест на могиле. Потом зашли к часовне блаженного Матвея. Ее стены украшены просьбами о помощи. «Помоги мне сдать зачеты». «Утешь меня». «Удержи от искушения». В самой часовенке на полу – длинные письма и деньги на свечи и ремонт. Я перекрестилась, говорю Андрюше: «Помолись и ты». А он отвечает: «Я не умею». Он ничего не знает о вере. Гардин подарил ему историю Христа, и Андрей с большим интересом смотрит иллюстрации этой книги.

Ездили мы с Гардиным в Ленфильм. Директор Глотов принял нас очень приветливо. Говорит, что приложит все силы для обеспечения за нами работы над книгой о Ленфильме. А из Филармонии мне пришлось уйти. Нам упорно всю зиму не давали концертов.

Третья инстанция присудила возвращение Люсе одной из ее комнат. На бумаге через два месяца эту комнату должна освободить въехавшая в нее дворничиха. А на деле совершенно неизвестно, когда они смогут переселиться к себе домой. Иногда я устаю от создавшейся у нас толчеи. Иногда мне кажется, что без нее нам с Гардиным будет скучно.

10 апреля 1946. Неделю тому назад – звонок телефона:

– Мне нужно товарища Булах. Вы вчера выходили из института с контр-адмиралом П.Ф. Папковичем?[11]11
  Петр Федорович Папкович (1987–1946) – ученый-кораблестроитель, контр-адмирал-инженер, член-корреспондент АН СССР. В бумагах Татьяны Дмитриевны есть пометка о том, что Петр Федорович и ее отец были двоюродными братьями. Семьи дружили. Поэтому в четырех книгах «Записок инженера» Глеба Булаха (СПб., 2008 г.) о Петре Федоровиче и его брате Юрии пишется не раз. Сестра жены Юрия была балериной Спесивцевой. Забавный рассказ об одной наивной авантюре Глеба Булаха, Папковичей и архитектора А.И. Зазерского во времена НЭПа опубликован в журнале «История Петербурга» (2005. № 6. С. 43–48). – А. Б.


[Закрыть]

– Нет. Но, вероятно, мой брат был с ним. Он на службе. А в чем дело? Петр Федорович – мой дядя. Скажите, с ним случилось несчастье?

– Да. Его уже нет на свете.

– Попал под трамвай? Нет?

– Еще не установлено. Возможно, разрыв сердца.

Я, взволнованная, говорю с Гардиным.

– Глеб когда вернулся? В 11? Был кто-нибудь из чужих? Дужин? Это хорошо. Нужно, чтоб был свидетель.

– Ты с ума сошел, зачем?

– Как ты наивна! Если Глеба разыскивают, значит, это не просто смерть.

Среди нас нормальных мало. То же, что и Гардин, подумали Люся и Глеб. Началась тревога, когда мы узнали, что вдову Папковича не допускают к телу мужа, лежащему в какой-то больнице. Поползли слухи. Петра Федоровича нашли еще теплым в пять утра (он лежал недалеко от дома. – А. Б.), а с Глебом он расстался без двадцати одиннадцать.

Приезжал и часа два высидел у нас морской следователь, снимая показания о всех подробностях последнего глебиного свидания с Папковичем. Хоронили его торжественно. Гражданская панихида была в конференц-зале Академии наук. Как истуканы стояли у гроба вдова и две дочери. Восьмилетний сын так крутился, что я увела его на улицу, где он с громадным любопытством разглядывал лафет орудия, лошадей и автомобили. Лицо у Папковича было как живое – набальзамировали удачно.

За гробом шли два оркестра, морская академия и сотни других людей. До Волкова кладбища я дошла бойко, а там вдруг почувствовала усталость и боль в спайках. Первый раз я на похоронах не слышала рыдания. Холодно было и сухо. Речи газетные. С Петром Федоровичем кончились папины родные, а из маминых осталась одна тетя Маня[12]12
  Мария Яковлевна Гордон, урожд. Акимова-Перетц (1867–1950). С 1902 г. она жила в своем доме в Сочи с сыном Кириллом (1897–1990). Вышла замуж за сочинского врача Аркадия Львовича Гордона (1871–1940), он усыновил Кирилла, передал ему свою фамилию и отчество, воспитал, дал профессию. Потом родились общие дети – Лев (1907–1963) и Елизавета (1910–1984). Вообще же Гордоны – это знаменитая в Сочи династия местных старожилов и врачей. Кирилл Аркадьевич Гордон оставил после себя рукопись «Старый Сочи конца XIX – начала XX века. Воспоминания очевидца». Верный сын Владислав издал эту рукопись трижды (Сочи. 2004, 2005, 2007), он опубликовал книгу поэзии отца «По горным тропам и другие стихи» (Сочи, 2009) и подготовил к изданию воспоминания своего отца «Аркадий Львович Гордон – первый городской врач Сочи» (в печати, 2011). При подготовке к Сочинской олимпиаде 2014 г. в 2010 г. водолечебницу А.Л. Гордона снесли. Жилой дом еще стоит. .– А. Б.


[Закрыть]. Младшее поколение не связано никакими родственными отношениями. Семьи уже нет.

Люся на днях уезжает в Сланцы, куда она подписала договор. Условия хорошие – две тысячи рублей в месяц. Мальчики остаются у меня. Иногда они мне надоедают, а чаще мне кажется, что без них у нас будет скучно и пусто. Кирилл – беспробудный лентяй, еще хуже меня.

Смотрела вчера цветной немецкий фильм «Большой простор». Чуть-чуть порнографии, много юмора. Срежиссировано, снято, сыграно превосходно. Каждую неделю я хожу теперь на просмотры в Дом кино и убеждаюсь, как блестяще овладели техникой художественного реализма иностранные актеры. Они не потрясают, редко запоминаются, но нигде не шокируют, не фальшивят. Но мало в них глубины. Так же как и в наших молодых актерах. Но наши к тому же не обладают выхоленными, тренированными телами тех актеров. Интересно, какую часть жизни простояло в очередях мое поколение? Не меньше четверти.

18 мая 1946. Вчера мы с Галкой подписали договор о продаже Татьянина ткацкой фабрике им. Желябова.

Глеб ездил в командировку в Таллин[13]13
  В то время Глеб Дмитриевич Булах служил офицером без звания в должности инженера по мостам в Управлении 17 МВД СССР. Оно строило силами немецких военнопленных автодорогу Черная речка (Ушково) – Зеленогорск – Ленинград – Нарва – Таллин. См. об этом в четвертой книге «Записок инженера» Глеба Булаха «Мгновения жизни стремительной» (СПб., 2008) – А. Б.


[Закрыть]. Вернулся в ужасном состоянии.

– Что с тобой?

– Несчастье. Опять меня засадят в тюрьму. Опять я погиб.

– Да что с тобой?:

– Я подал руку немцам, которые строят в Таллине мост. Я контролировал их работу, а уходя, подал им руку.

– Зачем же ты это сделал, если вам не разрешают подавать пленным руку?

– Не знаю. Так вышло.

Глеб рыдал, спрятавшись под одеяло. Я утешала его тем, что, в конце концов, самое худшее – высылка из Ленинграда ему уже знакома, а жить одинаково скверно во всех точках нашего Союза. Еле-еле он успокоился. Сегодня он опять уезжает в Таллин, пробудет там до конца бетонирования моста. Не знаю, как он выдержит до своей демобилизации.

16 августа 1946. Сейчас наш бывший дворник, а теперь – столяр, человек с очень плохой репутацией, весело сообщил нам, что на нас готовится налет. Слышать это было неприятно, я заехала к начальнику нашего отделения милиции, он предложил подать письменное заявление. Сейчас я его написала, завтра передам.

21 августа 1946. У Глеба появилась надежда на интересную преподавательскую работу в институте, хороши дела и на службе. Генерал исполнил обещание – Глеба демобилизовали и выдали ленинградский паспорт, он прописан – казалось бы, все в порядке. Но никак, нигде невозможно снять или купить ему комнату. На днях должен приехать из Сланцев Андрей – учиться, а жить им негде. У меня опять получится ад, но, вместе с тем, я не знаю, как и быть? Куда Глебу деваться? У Люси на Сланцах неприятности. Ее перевели на работу главного инженера – на должность, требующую знаний горного инженера, а не строителя наземных сооружений, каким является Люся. Она рискует и жизнью, спускаясь в разрушенные немцами шахты, и положением – ведь так легко, не будучи специалистом, нарушить какие-нибудь из правил горного дела.

Вчера в газете передовицей была напечатана статья о том, что в Ленинграде партийные организации проглядели ошибочную вредную деятельность Союза писателей, допустивших на страницы советской печати «пошляка», «злостного хулигана», антисоветски настроенного писателя и подонка литературы Зощенко и чуждую советским читателям эстетку Ахматову. Статья ЦК партии! Она должна беспрекословно быть принята к исполнению. Доступ к работе для Зощенко и Ахматовой прекращен. Двери советских учреждений для них закрыты. А Михаил Михайлович печатался 25 лет, несомненно, является самым популярным писателем. Пьеса его «Парусиновый портфель» этой зимой как лучшая вещь сезона возилась Ленинградским госдрамтеатром в Москву. У Зощенко орден Трудового красного знамени. Он до вчерашнего дня был секретарем Союза писателей. Обличитель пошлости и хулиганства признан пошляком и хулиганом. Мне он, вернее его творчество, всегда были чужды, нагоняли на меня ощущение уродства и духоты – как пребывание в трамвае, на рынке, вообще в людском сборище. Ахматову я не люблю и не понимаю – как большинство символистов, и наших и западных. Но все же меня возмущает, когда пожилых людей, так или иначе работавших и признанных достойными общения с читателем, ругают так некрасиво, безжалостно. Ответить, защититься они не могут. Только молча задыхаться от боли, оскорбления, а дальше – от нищеты. Потому что сбережений у них нет, а менять профессию в их годах поздно.

Газеты полны запахом близкой войны. У меня от него тоска.

23 декабря 1946. Даже летом у нас не было так тепло, как сейчас. Наш дом подключили к теплоцентрали. Я хожу по всей квартире голая, сплю так же. Правда, пока и на улице мороза нет. Что будет с нашими трубами, когда начнется холод, неизвестно.

Я много печатаю. На днях Гардину заказали для газеты статью о роли в его жизни Русского музея. Он, как всегда, поручил мне ее писать. Я в семь часов вечера уселась за машинку и к одиннадцати почти без помарок напечатала прямо из головы всю статью. Упомянула с десятка два художников и их картин в связи с ролями и постановками Гардина. Всем понравилось. Сейчас ее уже отнесли в редакцию. Юбилейные дела Гардина заглохли. Больше полугода Сталин нигде не появлялся, и шли слухи, что его разбил паралич. А Лиза привезла из Москвы даже разговоры о его смерти. Но третьего дня, по сообщению газет, он принял сына Рузвельта с супругой.

Население и города, и деревень голодает. По карточкам и пайкам крупы и муки не выдают. В особторгах стоят километровые очереди, и за часы стояния человек получает 250 грамм крупы, муки или сахара. Уже видны зеленые дистрофики. В стране орудуют шайки грабителей. Нападают и на поезда, и на квартиры. А пешеходов грабят и убивают чуть не среди белого дня.

Я почти все время сижу дома. В Доме кино запретили показывать заграничные картины. В гостях услышишь только разные печали. А дома у нас красиво, есть книги, бумага, на которой можно печатать все, что в голову придет. Я даже стихи сочиняю на машинке.

9 января 1947. Министр кинематографии поздравил Владимира Ростиславовича с его 70-летием большой чувствительной телеграммой. Говорят – надо ждать в ближайшее время правительственной награды. Гардин жаждет только одного – работы. Я уже три недели мучаюсь припадком бессонницы. Всю ночь верчусь на подушке, голова устает от разных мыслей, а сон болтается от меня где-то за тысячу верст.

22 января 1947. Неделю назад Гардина наградили орденом Трудового красного знамени. Начались телеграммы и телефоны. Поздравили хозяева города – секретарь обкома и горкома ВКПб, председатель и секретарь Ленгорисполкома. Владимир Ростиславович выступил по радио, пишет статьи и благодарности (вернее, это делаю я). Среди телеграмм – от Привалова и от милого доктора. Будет ли открытое чествование и существенные блага – неизвестно. Пока на февраль назначен концерт в ДК.

Через три дня мои именины! Позвали мы много народа, но что из этого выйдет – не знаю. Бессонница моя видоизменилась, но не прошла.

26 января 1947. Именинный вечер мой прошел очень весело. Были артисты Орлов, Катюша Сорокина, Кашкан, режиссер Трауберг и другие. Много пели и пили. Разошлись в пять утра. Я встала в 10 часов, и Гардин тотчас довел меня до слез разговорами о глебиной скупости, о том, что он ничего не подарил мне на именины и т. д. Раньше он изводил меня мамой, выбрав своей мишенью это самое больное у меня место. Теперь Глебом. Как бы я плохо ни судила Глеба, я не могу не быть связанной с ним всем нашим прошлым и, прежде всего, мамой и папой. Это единственная живая связь с ними. Я боюсь за глебину жизнь и здоровье, бесконечно жалею его. Но в Гардине нет ни капли деликатности. Я совершенно одинока и мне очень грустно сейчас. Поеду куда-нибудь на целый день. С тоскою надо бороться.

18 февраля 1947. Третьего дня был у нас большой концерт в Доме офицеров. Кроме вечного «Головлева» я впервые играла с Володей Кашканом «Длинный язык». Мне было весело, на меня с интересом и улыбками смотрели какие-то милые лица из переполненного зрительного зала. Я очень красиво выглядела – хорошо подгримировалась и была забавно причесана. Гардин замечательно читал свой монолог. Депутация от Красной армии поздравила его с получением ордена, поднесла цветы.

Потом шла картина «Солистка балета» – последняя работа Владимира Ростиславовича. Фильм чудесный. Сняты юные люди. Героиня – начинающая балерина с очаровательно-милым (и по выражению) лицом. К тому же прекрасно и двигается, и говорит. Герой – певец, он тоже приятен. Гардин – его учитель, как всегда четок и темпераментен. Декораций нет. Все сцены сняты в Аничковом дворце и в Филармонии, Консерватории и на улицах Петербурга. От того смотреть – наслаждение. Я ненавижу фанерные сооружения. Я уже два раза смотрела эту картину и могу посмотреть еще – так снял ее Кальцатый. Почти всеми кадрами – не налюбуешься. Режиссер ее, Ивановский, лежит в больнице с ослаблением сердечной деятельности.

Дороговизна прежняя, усталость и голод большинства населения не уменьшаются. Ко мне за картофельными очистками ходит дворничиха, имеющая взрослую дочь и сына-ремесленника. В деревнях крестьяне уже шесть лет не получают ни капли сахара и масла. Даже не имеющие кур обязаны вносить налог в 60 штук яиц. Я думаю, что ужас колхозников описан без меня. Но когда я слышу о том, как они живут, мне становится жутко. Голод, перенесенный мною в блокаде, ими испытывается всю жизнь! И во многих деревнях, всех не имеющих электричества, нет света! Ни свечей, ни керосина крестьяне не получают и купить не могут. Значит, всю зиму сидеть в темноте, как я в Татьянине в 1942 году. А в газетах и по радио бубнят о блаженстве советского народа!

22 февраля 1947. Вчера мне позвонила жена Михаила Михайловича Зощенко и предложила купить у нее половину дачи в Сестрорецке (Гардины продали свое Татьянино в 1946 году. – А. Б.). Мне очень хочется иметь возможность приезжать за город. Но не только это, а также желание повидать писателя, так грубо и дико выброшенного из среды работающих людей, толкнуло меня на поездку к мадам Зощенко.

Чебоксарский переулок. Двор. Невероятная лестница с коридором, вдоль которого тянутся двери квартир. Четвертый этаж – закоулок. Звоню. Открывает прислуга. Извиняется за беспорядок и проводит в пальто и ботинках в большую оригинальную по форме комнату. Светло. Стоит александровская мебель. На стенах – странно подобранные вещи: японские гравюры, какие-то восточные письмена в раме, голова русского мужика, французская картина, раскрашенные фотографии. Мне – избалованной нашей домашней галереей – непонятно, почему собраны в одной комнате столь чуждые друг другу вещи? Навалены книги – сверху сочинения Ленина. Бюст его же. Портрет Кирова на дамском столике.

Выходит в длинном халате Вера Владимировна Зощенко. Ведет меня в свою спальню. Стиль Людовика XIV. Белая, с белым медведем.

Говорю:

– Как красиво.

– Нет, что Вы, все уже разорено. Люстру продала, так трудно жить. Мы ничего не копили. Я еще покупала вещи, а Михаил Михайлович не от мира сего.

Вспоминаю, что в Доме кино Михаил Михайлович всегда бывал с похожей на япошку дамой – она не улыбалась, что бы не показать испорченные зубы. Говорили, что это его жена со времен эвакуации, заменившая прежнюю, оставшуюся из-за сына в блокаде. Вера Владимировна немолода, но довольно миловидна. Раздражает в ней птичий голос и птичья говорливость. Она, между прочим, говорит, что Михаил Михайлович хотел меня видеть, и уходит за ним. Оглядываю комнату. Семь слонов призывают счастье на ее хозяйку. Около четырехспальной кровати – ночные туфли. Неужто враг мещанства и пошлости спит в одной кровати с женщиной, роман с которой уже давно отошел в прошлое?

Входит прекрасно одетый, я бы сказала – подчеркнуто элегантный Михаил Михайлович. В Доме кино он бывал неряшливее. Целует мне руку и садится боком на спинку кровати. У него неприятная манера брать руку какой-то ватной рукой и чуть-чуть прикладывать ее к сухим губам. Мне непонятна эта отжившая форма приветствия. Ею можно пользоваться, когда действительно хочешь поцеловать руку женщине, а так ее давно пора забыть.

Почему-то становится смешно. Михаил Михайлович – предельно неискренний человек. Мне кажется, что жену, к жизни с которой его вынуждают бытовые обстоятельства, он ненавидит. Я смотрю план их крошечной дачи и думаю, что, конечно, места в ней для нас с Гардиным быть не может. Говорю уклончиво. Супруги провожают меня, Михаил Михайлович подает мне пальто. Я приглашаю его к себе.

– Он страшно много работает, – говорит жена. Его взгляд, брошенный на нее, я не хотела бы принять на себя.

Я не могу понять этого человека. Хоть читала все его книги и много раз виделась с ним. Но кажется мне, что он очень злой, желчный и некрасивый душой! А внешность у него загадочная. Видела и его сына, уже отца трехлетнего мальчика. Крошечный ростом, но красивый, смотрящий в пол. После этой семьи мне стало как-то скверно. Тяжело им, должно быть.

Больше всего я боюсь в жизни замалчивания и натянутости. Я задыхаюсь, когда мне нельзя быть откровенной и простой.